Дар дождя Энг Тан Тван

Глава 22

Мой рассказ был окончен. Я с усилием встал. У меня все болело: тело, кости, сердце.

– Вы оправдали его ожидания, – сказала Митико.

На ее щеках блестели слезы.

Я не знал, что на это ответить. Когда я вытер меч, вложил его в ножны и встал на колени рядом с телом Эндо-сана, я был совершенно уверен, что не разочаровал его. В конце концов, я оказался на высоте положения, как он и требовал, к чему он меня и готовил. Но с каждым годом уверенность все больше разъедало ощущение неудачи.

– Вы сделаете то же самое для меня? – спросила она, нарушив молчание.

Этого я не ожидал и отошел от нее, притворившись, что вытираю полотенцем свою чашку.

– Нет, не сделаю.

Она удивилась:

– Почему?

Я внезапно разозлился на нее за то, что она загнала меня в тупик.

– Разве мой рассказ про Эндо-сана ничему вас не научил?

– Из него я узнала, что для друга, к которому вы испытываете наивысшую привязанность, вы согласны выполнить последний долг.

Я покачал головой:

– Я бы никогда не смог повторить то, о чем он меня попросил. Не проходит ни дня, чтобы я так или иначе не пожалел о своем поступке.

– У вас не было выбора. Все было давным-давно предопределено. Смиритесь с этим. Эндо-сан смирился. И ваш дед тоже.

– Я не могу с этим смириться. Это слишком просто. У всех нас есть власть выбирать. Я несколько раз подряд ошибся с выбором, и это привело меня сюда, на этот остров, где Эндо-сан встал передо мной на колени.

– У вас был выбор из двух дорог, и обе были созданы до того, как вы на них ступили. Разве христианский бог не сказал: «…и нет подобного Мне. Я возвещаю от начала, что будет в конце, и от древних времен то, что еще не сделалось…»?

– Никогда не слышал.

– Исайя, глава сорок шестая, стих десятый, – быстро и уверенно ответила она. – И дальше: «Мой совет состоится, и все, что Мне угодно, Я сделаю. … Я сказал, и приведу это в исполнение; предначертал, и сделаю».

Я подошел к сундуку, вырезанному из павловнии, и открыл крышку. Оттуда я достал тканевый сверток и развязал намотанную на него тесьму. Внутри лежал мой меч Нагамицу, уютно лежавший в складках, словно все это время мирно спал. Он казался таким драгоценным, каким в действительности и был. Я поднес меч к Митико и опустился перед ней на колени.

– С того дня я больше никогда его не использовал. Но каждый день я ощущаю его присутствие. Иногда мне ужасно хотелось выйти в море и бросить его в глубину.

– Зачем же тогда вы его сохранили?

– Потому что боялся… – начал я и остановился. Но заставил себя продолжить: – Что будет, если я забуду его, забуду все, что случилось?

Объяснение было недостаточно ясным, и я в отчаянии сжал кулаки.

Она легко кивнула, и я увидел, что она поняла, что я пытался сказать.

– Вы не забудете. Он сделал вам самый большой подарок, какой только мог. Он научил вас всему, что знал, и это дало вам силу, безопасность и бесстрашие на всю жизнь. На всю жизнь. – Ее голос стал тверже, подчеркивая важность слов.

Я погладил рукоять меча, впитывая в себя то, что она сказала.

– Помните, что он сказал, когда впервые показывал вам, как делать «укэми»? Он сказал, что если он вас подведет, тогда, по крайней мере, вы будете в состоянии защититься, упасть без травмы и снова встать на ноги.

Несмотря на обстоятельства, я был поражен цепкостью ее памяти. Мне казалось, что она могла бы повторить все, что я ей рассказал.

– Вот что он вам завещал. А не вашу вину, боль и скорбь, – сказала она, и я знал, что она говорит правду.

Все это время я не видел этой правды, но сейчас мои глаза снова открылись.

Митико взяла мою руку в свои.

– Помните, что вы сказали своей сестре? Разум забывает, но сердце будет помнить всегда. А что такое память сердца, если не сама любовь?

Поначалу я не сообразил, что это было, у меня в глазах забурлил жаркий влажный поток, остудивший, однако, кожу вокруг глазниц. И когда я понял, что это слезы, выработанные с годами привычка и дисциплина заставили меня сделать попытку остановить их, удержать на краях век и не дать им выхода.

Увидев мою борьбу, Митико обеими руками потянулась к моему лицу. Большими пальцами она нарушила дрожащую пленку, и я согласился принять слезы. И они наконец потекли.

Я не издал ни звука, стоя словно статуя в саду Истаны, чувствуя, как из меня изливается поток скорби, и вместе с ним текут образы – то ли забытые воспоминания, то ли вспомненные сны. Я почувствовал, как поднимаюсь вверх, сначала на всю стопу, потом на цыпочки. Лежавшая на футоне Митико дотянулась до меня и схватила за руку.

Я ошибался: груз можно было облегчить, вес можно было уменьшить. Я закрыл глаза надолго, зная, что слезы никогда не вернутся.

Она с усилием встала. В молодости – и до сих пор – она была очень красивой женщиной, но болезнь поставила на ней свое клеймо. Как бы она ни старалась бороться, я чувствовал, что она устала от битвы.

Она достала катану Эндо-сана и положила ее рядом с моей.

– Они всегда должны быть вместе. – Она печально улыбнулась. – Это их судьба.

Она была права. Теперь я видел, чего ждал, настоящую причину, по которой все эти годы хранил свой меч. Я пододвинул мечи ближе друг другу, чтобы они почти соприкасались: Облако и Иллюминация, тень и свет.

Она положила письмо Эндо-сана, то письмо, что привело ее ко мне, на татами.

– Вы так его и не прочитали.

Я не отрывал от него глаз, пока плетение татами не заплясало волнами перед моим неподвижным взглядом. Я отвел глаза и наконец сказал:

– Не думаю, что хочу знать, что в нем. Наверное, мне пора его отпустить.

Я помог Митико подойти к двери, и она прислонилась к косяку. Я указал ей на землю под деревом, где я похоронил Эндо-сана.

– Я не поставил ни знака, ни надгробия. Когда меня не станет, никто никогда не узнает, где он лежит.

Все ее внимание обратилось к безымянной могиле, и на миг, быстрый, как камень, пролетающий над гладью озера прежде, чем пойти ко дну, я увидел воспоминание ее любви к Эндо-сану.

Она рыдала у меня на руках. Мы чувствовали его присутствие, чувствовали, как нас обнимают его руки, – и впервые с окончания войны, полвека спустя, я понял, что мы наконец-то обрели мир. Больше ничто не могло причинить нам вред.

Глава 23

Я принял приглашение Исторического общества Пенанга посетить прием, посвященный пятидесятой годовщине окончания японской оккупации, который должен был состояться в резиденции губернатора Пенанга. С объявления независимости в пятьдесят седьмом году этот пост занимала череда малайских и китайских назначенцев. Правление англичан осталось только в теплых воспоминаниях.

За несколько дней до приема мне позвонила секретарь общества и спросила, не смогу ли я передать им в дар какой-нибудь предмет, напоминающий о войне. Я ответил, что подумаю, что можно сделать.

Я сообщил Адель и всему штату сотрудников «Хаттон и сыновья», что нашел подходящего покупателя для своей семейной компании и что их трудоустройству ничто не угрожает, потому что это стало одним из условий сделки. Рональд Кросс, теперь возглавлявший «Эмпайр-трейдинг», который после войны вернулся из Австралии, чтобы принять бразды правления у Генри Кросса, был очень заинтересован в расширении семейного предприятия для своих внуков. Я был уверен, что Рональд, проживший на Пенанге всю жизнь, с уважением отнесется к памяти всех Хаттонов, связанных с мечтой моего прадеда.

После объявления Адель вошла ко мне в кабинет и обняла меня.

– Я буду ужасно по вам скучать.

– Вам нужно выйти на пенсию, – ответил я.

Мне вспомнилось, что она ненамного моложе меня.

– И что я буду делать? Сидеть дома и нянчить внуков? – При этой мысли ее передернуло, и я рассмеялся.

– На завершение продажи уйдет несколько месяцев. Я по-прежнему буду жить на Пенанге. Я никогда не уеду. Приезжайте ко мне в Истану в любое время.

Она отстранилась.

– За все эти годы вы впервые пригласили меня в гости.

– Мне давно нужно было это сделать.

На празднование годовщины пришли все, кто сражался на войне, все, кто еще был жив. Это было странное сборище: в основном старики, встретившие друзей, возможно, в последний раз. И поэтому, когда они с нежностью вспоминали о выходках и причудах умерших друзей и потерянных возлюбленных, их голоса были громче, смех – раскатистее, а слезы – горше, но радостнее, чем в предыдущие годы. Я обошел застекленный стенд с коллекцией керисов моего отца, которую я передал в дар Историческому обществу Пенанга от его имени. Кроме них, здесь была выставка памятных предметов и документов военной эпохи. Мое внимание привлекла выцветшая фотография, к которой я подошел.

На фото был молодой парень европейской внешности, как мне показалось, чуть ли не мальчик, стоявший в ряду суровых японских чиновников, наблюдая за подъемом японского флага. Среди них он казался потерянным и не в своей тарелке, но на его лице читались сила и решимость. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что этим молодым человеком был я сам. Я попытался найти Эндо-сана, но его давно вырезали из снимка.

Президент Исторического общества Пенанга в довольно длинной речи поблагодарил господина Филиппа-Арминия Кху-Хаттона за усилия по защите исторического наследия острова и за щедрость, поскольку он передал Обществу пару бесценных образцов оружейного мастерства. Впервые в жизни попросив использовать свое полное имя, я пережил миг изумления– чуть ли не повернулся посмотреть, о ком это говорят, – а затем подошел к подиуму и передал президенту мечи Нагамицу. Под светом прожекторов казалось, что в них нет ничего примечательного. Щелкнуло несколько фотовспышек, и я отпустил мечи, молча с ними попрощавшись.

Дома я не отправился спать, а вместо этого вышел к своей одинокой казуарине. Я достал нефритовую булавку деда, которую не снимал с той минуты, как он мне ее подарил. Она лежала на таинственных линиях ладони, прохладная и невесомая, и я подумал о своей жизни, обо всем, что со мной случилось, и о каждом, кого я знал.

В этот вечер на приеме было много и тех, кто продолжал считать, что во время войны я был другом японцев, и тех, кто знал о бесчисленных жизнях, которые я помог спасти. Но, в конце концов, какое это имело значение? Скоро все эти люди, как и я сам, превратятся в пепел воспоминаний, чтобы подняться в небо и покинуть этот мир.

Прорицательница, давным-давно умершая, сказала, что я был рожден с даром дождя. Теперь я понимаю, что это значит. Ее слова не были проклятием, но и благословением тоже не были. Подобно дождю, я многим принес несчастье, но даже чаще дождь приносит облегчение, ясность и обновление. Он смывает боль и готовит к новому дню, даже к еще одной жизни. Состарившись, я обнаружил, что дожди следуют за мной и приносят мне утешение, словно души всех, кого я знал и любил.

В тот вечер, впервые услышав свое имя, свое полное, дорогое имя, данное мне обоими родителями и дедом, я испытал чувство целостности и полноты, которое всю жизнь от меня ускользало. С осторожностью бабочки, влетающей в грезы почтенного китайского философа и садящейся на самый нежный из лепестков, это чувство искало и нашло во мне постоянный приют, навеки успокоив пустое эхо спящего сердца.

Ночь была такой звездной, а море таким темным, что я не мог различить, где океан сходился с небом. Остров Эндо-сана, такой тихий, ждал меня, как ждал еще до моего рождения. Я знал, что пришло время провести на нем остаток своих дней. И я с нетерпением это предвкушал.

«Я хотел бы одолжить у тебя лодку».

Я снова подумал о нашей первой встрече в этом мире. Я не винил Эндо-сана в том, что он вошел в мою жизнь. И я не мог винить его за то, что он ее покинул, оставив меня наедине с последствиями своего выбора и своих действий во время войны.

Дед пытался донести до меня эту истину, рассказав историю Забытого императора: сколько бы предупреждений мы ни получали, наши жизни будут следовать в направлении, им предначертанном, и ничто не сможет этого изменить.

После смерти Митико я часто думал о словах деда и пришел к заключению, что он не был абсолютно прав в том, что касалось неизбежности человеческой судьбы. Несмотря на то что я теперь признаю, что ход нашей жизни определяется задолго до нашего рождения, я чувствую, что письмена, диктующие нам направление, всего лишь повторяют то, что уже написано в наших сердцах; большего им не дано. И все мы – Эндо-сан, Танака, Митико, Кон, я сам и все мои погибшие родные – мы были созданиями, способными прежде всего помнить и любить. Эта способность – наш самый большой дар, и самое лучшее, что мы можем сделать, – прожить воспоминания своих сердец.

– В этом и есть смысл жизни, – прошептал я в ночь, надеясь, что дед меня услышал.

Дыхание ветра доносит до меня аромат душистого дерева, и когда я осторожно сжимаю пальцы вокруг булавки деда, нарастающая легкость поднимает мое сердце туда, где оно еще не бывало. И я знаю, что это чувство больше никогда меня не покинет.