Дар дождя Энг Тан Тван

Глава 19

Эндо-сана увезли в центральный военный госпиталь, где армейский врач вынул пулю из его ноги. Впервые за долгое время он глубоко спал под щедрыми дозами морфина. Я сидел с ним каждый день и, чтобы скоротать время, рассматривал цветы в больничном саду за окном. Случались дни, когда шел дождь, и тогда мое внимание гипнотизировали капли воды, ползущие по стеклу.

Однажды вечером, когда на горе Пенанг начали зажигаться огни, нас навестил генерал Эрскин. Он был коренастым, с короткой стрижкой и лицом, на котором читалось, что он привык настаивать на своем. По плиткам пола заскрипели армейские ботинки, и часовой у двери встал навытяжку и отдал честь.

– Мы до сих пор не можем решить, арестовывать вас или нет. К нам поступает слишком много противоречивых сведений. Некоторые говорят, что вы помогали в массовых убийствах, а другие – что вы спасали целые деревни.

– Когда решите, вы знаете, где меня найти. Я никуда не собираюсь, – устало сказал я.

Я не знал, что думать. Годы, разделенные с Эндо-саном, казались целой жизнью. Мне не верилось, что эта жизнь скоро закончится.

Генерал Эрскин указал на спящего Эндо-сана.

– Кто он вам?

– Мой учитель и друг.

– Это он научил вас драться, как позавчера в порту?

– Да.

– Опасный тип. Мы позаботимся, чтобы он и его подчиненные за все заплатили. Создан трибунал по военным преступлениям. Его будут судить, как военного преступника.

– Я многим ему обязан. – Я посмотрел в окно, словно не слыша его, и это пробудило в нем раздражение.

– Он и его соплеменники убили всю вашу семью, – сказал он, и его голос стал тише, но не мягче. – Я люто их ненавижу. Мой брат сидел в тюрьме Чанги. Они пытали заключенных, развлекаясь от скуки. А теперь я слышу, что вы на них работали. Позор.

– Вы отправите его в Токио?

Генерал Эрскин покачал головой.

– Он не настолько важная птица. Трибунал пройдет здесь.

– И кто будет председателем? Вы?

Он довольно кивнул. Заглянув генералу в глаза, я понял, каким будет приговор.

Я отпер дверь и вошел в контору «Хаттон и сыновья». Урон, причиненный бомбежками, еще не был возмещен, и все внутри было испорчено японцами: стулья сломаны, картины порезаны. Канцелярские шкафы лежали опрокинутыми, бумаги рассыпались по полу. Я вошел в кабинет, где всегда сидел отец и который теперь стал моим. Меня утешили оставленные там безделушки, которые не украли и не сломали: нож для писем, запасной галстук с эмблемой Тринити-колледжа, который отец держал в ящике стола, блокнот, куда он записывал пришедшие в голову идеи. Я убрал все следы японского управляющего и навел порядок так тщательно, как только смог.

Прозвенел звонок, и я спустился вниз открыть дверь. На лестнице в нерешительности стояла бледная молодая девушка. Собравшись с духом, она сбивчиво заговорила:

– Я ищу работу. Я очень трудолюбивая и немного умею печатать.

– Как вас зовут?

– Адель.

– Можете приступить прямо сейчас?

Она с облегчением улыбнулась, а я принял первое решение в качестве хозяина отцовской компании.

Я пустил слух – и постепенно старые сотрудники вернулись, приводя с собой родственников или друзей, которые искали работу. О моей роли в войне никогда открыто не говорили, но я знал, что жители Пенанга никогда ничего не забудут. Некоторые видели во мне мужественного человека, который противостоял японцам, как только мог. К своему удивлению, я обнаружил в этой точке зрения много правды. Другие думали обо мне с презрением и ненавистью, рассказывая о смертях, причиной которых я стал. В этом тоже была звенящая правда, и я никогда ее не опровергал.

Я работал до изнеможения, совершая опасные путешествия на наши плантации и рудники. Стоя на песчаной, изрытой оловянными рудниками земле за Ипохом, я понял, что пока не могу полностью восстановить компанию. На подходе был новый шторм. И поэтому, когда коммунисты начали партизанскую войну против британского правительства, мы не особенно пострадали. У нас имелось достаточно средств, чтобы держаться на плаву, но не так много, чтобы потерпеть большие убытки, когда коммунисты нападали на рудники или каучуковые плантации. Я вспоминал, как Кон предупреждал меня, что эти террористы, которые во время войны союзничали с англичанами, в конце концов захотят перебить в Малайе всех европейцев. Удивительнее всего было то, что они стали называть «прихвостнями» местных жителей, которые отказывались им помогать, предпочитая англичан.

Я скучал по Кону. Однажды вечером я пошел к нему домой. Я стучал в ворота, но к дверям никто не вышел. Вскарабкавшись по наружной стене, я сел наверху, глядя на дом друга. Он был пуст, без единого огонька, и большие фонари не горели, несмотря на сумерки. Таукей Ийп исчез. Я сидел на высокой стене, пока не зажглись уличные фонари, отбросившие мою тень на заброшенный сад, на белоснежные орхидеи. Я бросил на них последний взгляд, спрыгнул на дорогу и пошел домой.

Я навещал Эндо-сана все прошедшие недели. Его продолжали держать в центральном военном госпитале, несмотря на то что его нога хорошо заживала. Он по-прежнему держался с большим достоинством. Иногда мы выходили на прогулку, и я катал его в кресле по саду, а иногда просто молча сидели, наблюдая за движением мира, слушая невысказанное друг другу и находя в этом утешение.

Однажды вечером он сказал:

– Я когда-то пообещал тебе, что расскажу, почему я все это делал.

Я прижал пальцы к губам, подавая знак, что необходимости больше не было.

– Я понимаю, почему вы работали на свою страну. Вы делали это ради отца и своей семьи. Из любви к ним.

– Как и ты.

– Проще от этого не было.

– Нет, не было. Но попытаться все равно стоило.

– Да. Это был единственный путь. Другого никогда не было.

– Ты еще тренируешься?

– Нет.

– Тебе нельзя лениться.

– Я жду, когда мы снова будем тренироваться вместе.

– Тогда тебе лучше поддерживать себя в форме, а не тратить мое время.

Он попросил меня подвезти его к зарослям гибискуса.

– Хорошо быть на воздухе, даже в такую погоду. Я бы никогда не смог жить запертым в четырех стенах. Ты это понимаешь?

– Да, понимаю, – наконец сказал я, смахнув с глаза дождевую каплю.

– Хорошо. Теперь, пока мы еще здесь, мы продолжим твои уроки. Сделай упражнения для ног и покажи, насколько ты деградировал.

В день суда над Эндо-саном я одевался, будто совершал ритуал, прислушиваясь к тишине в доме. Я сел за руль и медленно поехал по прохладным предрассветным сумеркам, наслаждаясь душистым запахом росы на деревьях, которые росли вдоль дороги на Танджун-Бунгах. Оставив машину за зданием «Хаттон и сыновья», я вышел на эспланаду и сел на каменный мол, свесив ноги над скалами и морем. Жирные серые голуби вразвалку бродили по тротуарам, поклевывая в поисках корма. Несколько обступили меня, и, когда я замахал на них руками, они, хлопая крыльями, отпрыгнули в стороны, словно оскорбленные моей грубостью.

За несколько секунд до боя часов я вошел в здание суда. Несмотря на то что за трибунал по военным преступлениям отвечали военные, генерал Эрскин решил провести слушание в здании Высокого суда, возможно, чтобы накинуть на процесс мантию правосудия.

Внутри уже собралась толпа; когда я прошел мимо, все затихли. С первого дня слушаний секретарь суда за небольшую плату держал для меня место в первом ряду. Там я и сел, чувствуя направленные на меня взгляды. У меня не оставалось никаких сомнений, что Эндо-сана признают виновным, потому что в свидетелях недостатка не было; даже мои показания вывернули наизнанку, отчего я сам стал выглядеть военным преступником.

Толпа в галерее для публики жаждала крови и, когда подсудимого ввели в зал, разразилась свистом. В четверть десятого появились члены трибунала под предводительством генерала Эрскина, и зрителей заставили замолчать.

Когда генерал Эрскин зачитывал приговор, я видел только затылок Эндо-сана. Его признали виновным в массовых убийствах гражданского населения и военнослужащих и приговорили к пожизненному заключению. Ему больше не суждено было увидеть Японию.

Когда Эндо-сана выводили из суда, толпа разразилась радостными возгласами и криками и застучала ногами. Наши глаза встретились, и я кивнул. Здание скоро опустело, и про меня все забыли. Я сидел в одиночестве, пока секретарь суда не прошептал, что он очень извиняется, но ему нужно закрывать зал.

Через три дня я встретил в Истане генерала Эрскина: он сидел в моем ротанговом кресле в патио, гневно сжав челюсти. Уголком глаза я заметил солдат, рыщущих по дому и вокруг него.

– Что вы делаете в моем доме?

– Где господин Эндо?

– Полагаю, он больше не у вас под стражей, если вы задаете мне такой вопрос.

– Он сбежал, когда его переводили из госпиталя в тюрьму. Избил пятерых конвоиров до потери сознания. Думаю, он вполне мог укрыться здесь.

– Нет, ко мне он не приходил.

– Где он жил во время войны?

– В японском консульстве, – сказал я, уверенный, что ему не было известно об острове Эндо-сана.

Генерал достал из бумажника смятую фотографию и показал мне. Это был снимок Истаны с воздуха, и на нем были четко видны полосы «Юнион-Джека», нарисованные мной на скате крыши.

– Когда я сегодня увидел это на вашей крыше, я не поверил своим глазам. Снимок сделал пилот «Галифакса». Он заработал гору денег, продав по штуке всем английским солдатам на Востоке. Они говорят, что это напоминает им, ради чего они сражаются. Возможно, это спасло ваш дом от бомбежек, – генерал в изумлении покачал головой. – Странно, какие чудеса иногда происходят на этой войне.

– Да, мы видели много странного, – подтвердил я, думая об Эндо-сане.

– Это вы его нарисовали?

Я снова сосредоточился на нем и кивнул.

– Должно быть, опасно было залезать на такую высоту. Что вами двигало?

Я на секунду задумался о последних днях войны.

– Я сделал это в память об отце.

И с этими словами почувствовал, что, где бы он ни был, отец их услышал и улыбнулся.

Глава 20

Состояние Митико ухудшалось, и, несмотря на то что она старалась его скрыть, я все видел. Я слышал ее боль в ночной тишине, когда она считала, что я сплю. Сидя в кровати, я вспомнил время, когда моя мать умирала в муках, и понял, что нужно сделать. На этот раз я не собирался убегать и прятаться.

Я вошел в комнату к Митико и сел к ней на постель. Выспаться той ночью нам не грозило.

– Вы были там, когда сбросили бомбу? – спросил я, беря ее за руку.

Рука была холодной, влажной и закоснелой от боли, и я нежно ее погладил.

– Достаточно далеко, чтобы не умереть на месте. Но теперь мне кажется, что недостаточно далеко, – ответила она, позволив мне помочь ей сесть, опершись на изголовье кровати. – Мне казалось, что я избежала самого худшего, но доктора сказали, что уже видели подобные случаи. Организм отвечает на повреждения, когда захочет, хоть много лет спустя. По крайней мере, таково было их заключение, потому что другой причины они не нашли.

– А ваша семья?

Она закрыла глаза и вытерла рот шелковым носовым платком.

– Я потеряла всех. Братьев, сестер, отца с матерью. Семья Эндо-сана и все, кто остался в Ториидзиме, погибли.

– Мне очень жаль.

– Мне тоже. Я не любила Танаку-сана, но все же использовала его чувства ко мне и попросила отправиться сюда за Эндо-саном. И вы рассказали мне, что я стала причиной его смерти.

– Он бы умер на войне или когда разрушили вашу деревню.

Она покачала головой:

– Я была эгоисткой.

Я дал ей таблетки, которые она продолжала принимать по привычке, даже когда они перестали оказывать действие.

– Я обвиняла Эндо-сана за то, что он согласился работать на правительство в обмен на свободу отца. После войны я ждала, что он вернется домой. Но он так и не вернулся, и никто не знал, что с ним случилось. Но я никогда не переставала о нем думать. – Она поморщилась от боли.

– Он делал только то, чего требовал его долг, – сказал я, чуть сильнее сжав ее руку. – Он пытался внести гармонию в противоборствующие стихии своей жизни.

Я не мог смотреть на страдания Митико. И меня охватил себялюбивый страх, что я не смогу рассказать ей все до конца. Я так долго ждал, чтобы выпустить из себя все это: вину, сожаления, сумрак, уже целую вечность наполнявший мои дни. Никому другому я не смог бы рассказать о сделанных в жизни ошибках – и она, знавшая и даже любившая Эндо-сана, была чудом, на которое я никогда даже не смел надеяться.

– У меня остается все меньше времени.

– Утром мы поедем на остров Эндо-сана, – сказал я, чтобы чем-то ее отвлечь, заставить чего-то ждать.

Мое первоначальное нежелание показывать ей остров исчезло, стоило мне лучше ее узнать. Не отвезти ее туда было бы жестоко.

– Да. Я так сильно хочу его увидеть. – Она закашлялась. – Можно я поживу там, пока не…

– Конечно, – быстро сказал я, не дав ей закончить то, что она хотела сказать.

– Мы поедем на вашей маленькой лодке? Мне бы очень хотелось.

Я покачал головой и рассказал про свою лодку, ту, что столько раз перевозила меня на остров Эндо-сана. Дерево прогнило и стало разваливаться, образовав течь, которую нельзя было починить. В последний раз я вышел на ней в море на восходе солнца. Остановившись как раз напротив острова Эндо-сана, я стал ждать, пока лодка медленно наполнится водой, и гладил ее расщепленные борта и трещины в корпусе, тихо с ней разговаривая. Море наполняло ее с уважением, понемногу, и я почувствовал, как вода дошла мне до лодыжек, потом – до голеней, потом – до коленей. Все это время я наблюдал, как свет нового дня прикасается к деревьями на острове, пока не набежала волна и я не всплыл на поверхность. Я задержал дыхание под водой и смотрел, как лодка моего детства беззвучно падала вниз и, подняв тучи песка, ударилась о морское дно. Как и одинокой казуарине, ей было столько же лет, сколько мне, и я ни разу не пожалел, что не дал ей имя. Это была моя лодка, и этого мне было достаточно.

Нам не пришлось собирать много вещей. Вся ее одежда была в чемоданах, и Мария помогла мне их донести. Я поддерживал Митико за руку, и мы осторожно спустились по лестнице к лодочному сараю. Она оделась потеплее. Прямо перед рассветом налетел шторм, и воздух еще не прогрелся. Сидя в ее комнате, мы наблюдали за молниями и гадали, что принесет нам день.

Путь к острову Эндо-сана, который в молодости я проделывал так часто и с такой легкостью, теперь меня утомил.

– Он кажется так далеко, – сказала Митико, прикрывая глаза сложенной козырьком ладонью.

– Мы скоро будем там. Это кажется далеко из-за моих старых костей, только и всего.

– Я рада, что приехала сюда, и рада, что мы познакомились. Спасибо вам за прошлую ночь.

Я кряхтел, и капли пота принялись жалить мне глаза. Митико наклонилась вперед и стерла пот краем рукава. Мы проплыли мимо скал, которые когда-то казались мне похожими на ряд гнилых зубов, но, как я потом понял, на самом деле были очень красивы, словно древние путевые знаки, предупреждавшие держаться подальше от места, которое они охраняли.

Я вытащил лодку подальше от водной кромки и помог ей вылезти на берег. Ее глаза тут же обратились к ориентирам, которые я ей описывал.

– Вот скала, на которой вы написали свое имя! – Она пробежала пальцами по моим каракулям. – Она существует, – прошептала она с изумлением в голосе. – Здесь все настоящее.

Я повел ее в бамбуковые заросли. Садовники Истаны каждую неделю исправно выполняли свои обязанности, и пышная зелень вокруг поддерживалась в полном порядке. Мы подошли к дому, и у нее вырвался тихий вскрик:

– От выглядит точно так же, как домик для гостей в имении его отца!

Она остановилась, окидывая дом взглядом.

– Вы хорошо о нем заботитесь.

Я помог Митико войти в дом. Внутри все осталось почти так, как было. Старые изношенные татами заменили, но рисунок с изображением Дарумы, монаха с отрезанными веками, висел в той же самой нише, в которую его повесил Эндо-сан, когда был жив.

Я достал из шкафа футон и раскатал его на полу, чтобы Митико могла прилечь. Ее дыхание стало затрудненным, и я попытался скрыть тревогу.

– Что с вами? – спросила она.

– Мне страшно.

С тех пор как мне довелось пережить подобное по силе волнение, миновало уже столько времени, что я перестал думать о нем, перестал его чувствовать.

– Я боюсь рассказать вам о том, чем все кончилось. Я хочу, и мне нужно это сделать, но мне так страшно.

Она видела мое смятение, и нежное сочувствие на лице заставило меня поверить в то, что она потом сказала.

– Я не собираюсь вас судить. Я не могу ни вынести вам приговор, ни простить. У меня нет таких прав. Ни у кого их нет.

Теперь пришла ее очередь держать меня за руку.

– Я приехала сюда, потому что когда-то любила одного человека и так и не перестала его любить – вот и все.

Она сильнее сжала мне руку, и на ее лице заиграла улыбка, и я понял, что бояться мне нечего. Если кто-то на земле и мог меня понять, то это была она.

– Расскажите.

Глава 21

Муссон вернулся, как семейный гость, с которым кто-то мирился, кто-то терпеть не мог, а отдельные чудаки даже любили, – и былое сияние солнца снова стало темным воспоминанием, когда в небе бросил прочный якорь прибывший флот грозовых туч.

Перед рассветом я каждый день бегал по берегу сквозь утренний моросящий дождь, не выпуская остров из поля зрения. Один раз я увидел направлявшийся к нему маленький сампан, и мое сердце забилось быстрее. Но когда сампан пробился сквозь вуаль дождя, я обнаружил, что это был всего лишь рыбак, отважно рассекавший бурные волны, с бакланом на носу лодки. Он помахал мне, и я помахал в ответ, пожелав хорошего улова.

С визита генерала Эрскина прошло меньше недели, и Эндо-сана еще не нашли. Я не беспокоился напрасно: он вполне мог о себе позаботиться, и у него наверняка было безопасное укрытие, чтобы спрятаться. Я собирался ждать его, сколько бы ни потребовалось.

– Могу ли я поговорить с хозяином дома?

Я слегка вздрогнул. В наступивших сумерках моросил мелкий дождь. Я сидел под зонтом на террасе, держа в руках письмо, извещавшее о смерти Эдварда в лагере четыре месяца тому назад, и рассматривал небо, наблюдал за тяжелыми облаками, пытавшимися прогнуть горизонт. Эти слова, пусть и сказанные тихим голосом, выдернули меня из моих грез.

Я положил письмо на стол и поднял глаза на Эндо-сана.

Вот так время – озорное, жестокое, всепрощающее – снова и снова играет с нами шутки.

– Я хотел бы одолжить у тебя лодку.

Он вытянул руку, и я потянулся к ней через стол, через время и схватил так крепко, как только мог. Он притянул меня к себе и обнял. Потом он слегка отстранился и коснулся моей макушки.

– Ты так вырос с тех пор, как я впервые тебя увидел! В тот день, когда сидел здесь, не двигаясь, и смотрел на море. Ты был таким грустным.

– Знаете, вы были правы, когда говорили, что нам придется пережить ужасы. За эти годы случались дни, когда я вас ненавидел и даже хотел убить. Мне приходилось напоминать себе о своем истинном пути. Иногда я с него сворачивал. И я не оправдал ничьих ожиданий.

Он не смог спорить с правдой, которую я сказал, и просто спросил:

– Чем ты собираешься теперь заняться?

Я покачал головой.

– Точно не знаю. Думаю, восстановлю компанию, восстановлю свою жизнь. – Помолчав, я добавил: – Это все зависит от вас.

– Я не смогу быть с тобой. Отныне наши дороги расходятся.

– Я могу пойти с вами по вашей.

Он покачал головой:

– Это только отсрочит нашу судьбу. – Он повернулся и взял меня за руки, изучая взглядом мои пальцы и ладони. – Мы должны достичь гармонии сейчас, достичь равновесия, чтобы когда я встречу тебя в следующий раз, песок был девственно-гладким. И тогда мы сможем пойти по бесконечному берегу далеко-далеко, к самому горизонту.

Согласиться с этим было трудно, но в то же время я видел это так же ясно, как парившую в небе птицу.

Тучи отнесло ветром, и мы прошли по саду между статуй. У могилы отца Эндо-сан поклонился, и его сердце сказало слова, которые я отчетливо расслышал и которые зазвенели у меня в ушах, словно эхо в каньоне.

Он встал под казуариной, одиноким деревом, пристально смотревшим на остров Эндо-сана. На нас капала вода, неся с собой аромат листьев.

– У тебя самый красивый дом на свете.

Мне было тяжело дышать, воздух бурлил в легких, как вспененное ветром море.

– Ты готов?

Я схватился за мокрую кору дерева, словно пытаясь прильнуть к нему, привязать себя к его неподвижной сущности, чтобы мне не пришлось делать следующий шаг. Но я видел боль в лице Эндо-сана и не мог отказать ему.

Мне оставалось только взять с собой белую ги с черной хакамой, и то и другое – подарки Эндо-сана. Я снова сидел на веслах, а он сидел лицом ко мне, лицом к своему острову, с неизменным бесстрастием на лице, а лодка плыла по смеси течений, скрытых от нас дождем. Весла вибрировали и пели с каждым гребком. Я увидел наше суденышко с огромной высоты, с двумя фигурками, которые, я знал, были мы сами. Мы казались такими маленькими, а лодка прошивала морскую гладь, словно игла, оставляя за собой белую нитку. И я увидел в огромном море зеленый остров, а границы моря отсвечивали подкладкой из света, словно гигантский лист рисовой бумаги, края которого трепещут, подрубленные красными угольками, готовые вспыхнуть пламенем.

Я упал с неба обратно в себя, в лодку. Волны вспухали, толкая нас обратно и обдавая брызгами. Он продолжал смотреть в открытое море, его глаза были открыты, но ничего не видели.

С краев неба натянуло тишину, ветер превратился в воспоминание, а настойчивая рябь растворилась, став плоской. Но я продолжал грести; мы подплывали все ближе к острову, не оставляя следов на воде. Наша лодка скользила вперед, но мы не оставляли ни кильватерной струи за кормой, ни водных завихрений под носом, обычно расходившихся латинской буквой «V». Два временных потока изворачивались и перекручивались, сливались и расходились, но оставались нераздельны. Я знал, что мы с Эндо-саном отчасти несем ответственность за этот сверхъестественный парадокс.

Потом я услышал, как по песку в оглушительной, непререкаемой тишине распласталась волна, и время снова побежало вперед. Мы гребли мимо ряда выступающих скал, и теперь волны мягко толкали нас к берегу. Лодка со скрежетом врезалась в сушу, словно нож в мыльный камень. Я вылез из лодки и вытащил ее как можно дальше. Эндо-сан ступил на мягкий песок.

Мы пошли вверх по узкой галечной тропинке, которая вилась вокруг бамбуковых зарослей. В листве пел птичий хор. Он остановился.

– Послушай, – тихо сказал он. – Как же я по ним скучал!

Мне хотелось спросить о том, что случилось в лодке, о той необъяснимой тишине и как ему удалось ее создать. Прежде чем я успел открыть рот, он упреждающе поднял руку.

– Не знаю. Смирись с тем, что в мире есть вещи, которых нам не дано объяснить, и ты поймешь жизнь. В этом ее насмешка. И красота.

Мы подошли к дому, и я снова залюбовался его элегантностью. Эндо-сан как-то сказал, что дом был построен по принципу движения айки-дзюцу, и только теперь я смог по-настоящему понять, что он имел в виду. Крепкий фундамент, надежный, волнующий, в полной гармонии с миром.

Мы открыли раздвижную дверь, выпустив наружу запах плесени и сырость. На каждой поверхности лежал тонкий слой пыли. Я радовался, что генерал Эрскин и его люди не обнаружили это место. Эндо-сан подошел к нише, встал на колени и поклонился. Он почтительно развел руки, словно в мольбе, и осторожно снял мой меч Нагамицу с подставки. Это было единственное оружие в доме, и мне стало интересно, что он сделал с собственным мечом.

Он слегка вынул катану из ножен, и мне показалось, что я услышал вздох, звук ее дыхания. Даже в сумраке дома лезвие ухитрилось поймать снаружи кусочек солнечного света и бросило его в комнату, с презрением ее осветив. Он задвинул клинок обратно и положил на мат передо мной.

Мы оба переоделись в хлопчатобумажную ги с черной хакамой и исполнили ритуал обвязывания поясов на талии, в котором каждый взмах, каждая петля, затяг и узел означали движения вселенной. Задняя часть хакамы, заткнутая за поясницу, заставляла стоять прямо.

Я поднял меч, мой меч Нагамицу, брат меча Эндо-сана, созданный тем же мастером. Его вес внушал уверенность. Я на дюйм выдвинул лезвие из ножен, как сделал Эндо-сан. И в темной комнате возник источник света, единственная звезда во вселенной тьмы. Я втолкнул меч обратно в ножны, и он вошел в них, не издав ни звука.

Мы вышли на засыпанную песком площадку, где проходили мои тренировки, тренировки, которые столько мне дали, требуя несоразмерной отдачи взамен. Когда ноги ступили на прохладный влажный песок, меня окружила память о потерянных днях – и чудовищность того, что мне предстояло сделать, ударила меня как кулак.

– Я не могу этого сделать.

Эндо-сан вышел из себя.

– Не будь ребенком! Ты перестал им быть, когда я взял тебя в ученики. – Он издал вздох, усталый и отчаянный. – Если ты не завершишь того, что необходимо, нам придется снова пройти через боль и страдания. Ты не оправдаешь моих надежд.

Он опустился на колени в песок, и впервые за все время нашего знакомства показался поверженным.

Я долго стоял, не двигаясь, с мечом в руке. Я вспомнил тот день на горе Пенанг, и мне наконец пришлось признать правоту Эндо-сана. Мне нужно было продлить доверие к нему еще на один шаг, в другую жизнь.

Я пошел в дом и принес полотенце. Встав перед ним на колени, я осторожно вытер ему лицо; он продолжать сидеть, поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы облегчить мне задачу. Солнце нашло дыру в облаках, и песок засверкал, белый, как кости ангелов.

Он поднял пригоршню песка и развеял ее по ветру.

– Сирасу, – прошептал он, словно одалживая голос струйке утекающего песка.

Когда я закончил, он протянул руку и коснулся моего лица.

– Мне так много надо вам сказать, – начал я, но он меня прервал: