Кружево неприкаянных Аннэр К.
Огромные силы! Но вот 5 июля англичане узнали, что в море вышла немецкая эскадра в составе линкоров «Тирпиц», «Адмирал Шпеер» и группы миноносцев. И Британское адмиралтейство сразу отозвало все свои корабли прикрытия, а транспортным судам предоставило «право самостоятельного плавания» в советские порты одиночным порядком, без охранения, курсами по своему усмотрению.»
– А что делают наши?
Стайк разгорячился! Глаза блестят! Плечи расправлены! На фоне солнца видно как изо рта вылетают капельки слюны… как взрывчики… эдакие…
Паша отвернулся что бы Стайк не увидел, что Паша видит эти слюни изо рта.
Конечно же, замечательный писатель Валентин Пикуль… Паша уже хотел спросить про источник информации, но посмотрев на рассказчика, не стал.
«Командование отдаёт приказ подводным лодкам, находящимся на позициях, следовать наперерез немецкой эскадре и атаковать! Ближе всех находилась лодка К-21 капитана 2-го ранга Н. А. Лунина. Полярный день! Штиль! Все как на ладони, но Лунин проникает в центр немецкой эскадры и атакует линкор «Тирпиц»! «Тирпиц» тонет и эскадра повернула к берегу. Одна подводная лодочка завернула эскадру, от которой бежали впятеро большие силы англичан!»
– А Лунин в суматохе преспокойненько «смылся» и получил Героя Советского Союза! эскадру-то он завернул, но защитить от самолётов и подлодок немецких, конечно не смог…
122 тысячи тонн груза на 23 кораблях и сотни людей… все на дно. Вот вам и англичане – властители морей. Кто сказал, что мы людьми задавили! Плюнь тому в рожу! У нас умнейших и талантливейших было, знаешь сколько!
«И на кой хрен столько людей здесь друг друга поубивали? – Подумал Павел в ответ на эту речь, и сам испугался вопросу. – Тысячи жизней за то, что бы я нажрался говна и блевал на этой Земле»?
«Откачка» заняла два дня в больнице, врач попался нормальный и в справке просто написал «пищевое отравление», что, впрочем, было правдой, а то, что этой пищей был самогон, можно и не сообщать. И зачем командованию эти медицинские тонкости? «Одно слово может изменить всю жизнь человека, одно единственное слово, конечно, это не та знаменитая запятя и перед вами не преступники, но «жить или умереть», кто может взять ответственность»? Врач молча слушал пламенную речь Стайка.
– Вы ещё Иисуса Христа вспомните, – сказал он.
Стайк как наткнулся на что-то, как будто дыхание сбилось…
– Ну да… Иисус. Христос учил, – Стайк обернулся к Паше, тот пожал плечами, Стайк перевёл взгляд на врача, – а что Иисус Христос?
– Да ничего, – улыбнулся врач, – вот ваши бумаги.
Паше вообще больничный лист выдали, поскольку он здесь в командировке, то есть на работе, к месту которой он добрался, опоздав на несколько дней.
Работа у него простая – «чего унести, чего принести», зато как красиво звучит – «экспедиция»! «Ты где летом был»? «В экспедиции»… Но сами геологи говорят: «В поле». А какое здесь поле? Здесь тундра, сопки, озёра, камни. Геолог, при котором Паша носит рюкзак, колотит эти камни молотком на длинной ручке, потом долго разглядывает свежий скол в толстое увеличительное стекло, потом бумажку напишет, в мешочек запихнёт и Паше в рюкзак загрузит, а иногда уляжется на гладкий валун, уткнётся носом и смотрит, смотрит. Что он там ищет? Геолог улыбнулся: «Мы не ищем, мы изучаем, мы же академики».
– Да-а…? Вы академик?
– И ты академик.
– Я? Ну да, учусь в академии.
– А сейчас мы работаем в академическом институте. Так что ты дважды академик.
– ИГэГэДэ АНэ эССэСэРэ. Институт геологии и геохронологии докембрия, кстати, а кто такой этот «докембрий» или что? – спросил Паша.
– Докембрий? Так называется геологический период развития Земли.
– И давно это было?
– Миллиард лет до нашей эры.
«Сколько, сколько»? – выпучил глаза Стайк, когда Паша рассказывал ему о своей работе.
– Ну, да, так геолог сказал.
– Боже мой! Миллиард!
– Ну да, он тогда закончился, а начался ещё за два миллиарда до того, то есть всего вроде как три получается.
– А чего вы тут ищите? – спросил Стайк.
– Мы не ищем, мы изучаем, – солидно ответил Павел, – он уже знал ответ.
– А чего тут изучать, камни и камни.
– Ну да, камни… мать их, – неожиданно разозлился Паша, – Колет их и колет, собирает и собирает, а мне тягать целый день, к вечеру еле прёшь, столько навалит.
– Ты чё, носильщик?
– Я коллектор.
– Как?
– Ну, так моя должность называется.
– «Коллектор» – это куда говно сливают?
– Ну, как бы да… хм, говно, у тебя всё – говно, наверное, есть и другое значение этого слова.
– Коллектор и коллектор, какое ещё значение?
– Ну, в библиотеке есть коллектор.
– Какой там, коллектор, там только полки с книгами.
Павел некоторое время молчит, потом, взглянув на Стайка, говорит:
– Это место где собраны сведения о книгах, которые есть в библиотеке. Я так понимаю, что моя должность – собиратель.
– И что же ты собираешь?
– Не знаю. Я целый день брожу по камням, пересекаю ручейки, поднимаюсь на сопки, смотрю оттуда на море…
Здесь удобные бухты для базирования военного флота и морской пехоты, замечательно безлюдное пространство камней, обрывов, скал и пропастей, ничем не покрытых, кроме мха и мелкого кустарника, гладко ошлифованные древним ледником долины речек, ручьев и озёр. Белые куропатки. Когда-то здесь была война. И с тех пор никого, только… патроны, пулемёты ручные, каски, иногда прямо с черепом… Долго и внимательно разглядывал когда один такой нашёл. Каска целая без дырок и вмятин, он тронул ее ручкой молотка геологического, и каска отвалилась от черепа. На черепе волосы, передние зубы сохранились, а на боковых – пломбы из тёмного металла. Немец. Русских подобрали, а эти так и остались лежать на скалах. Никто, кроме геологов не ходил здесь с самой войны… Люди строят дороги и передвигаются по ним от одного нужного им места до другого. Изредка они отходят от дороги на несколько метров, что бы устроить пикник или так просто, по естественной нужде. А когда-то здесь саамы пасли оленей, с которыми кочевали от края до края тундры. Олени любят мох ягель, мха здесь много, а оленей теперь мало. Все в Финляндии, Норвегии и Швеции, там, где в основном и сами саамы, или лопари, как их когда-то называли.
Саами – (лопари самоназвание саами), народ в северных районах Норвегии (30 тыс. человек), Швеции (15 тыс. человек), Финляндии (5 тыс. человек) и в России (2 тыс. человек). Язык саамский. Верующие саами в Скандинавии – лютеране, а в России – православные.
Православие «принёс» сюда на Печенгу некто Трифон в 1533 году, за что и прозван Трифоном Печенгским. Скитался он по саамским пастбищам и обращал их сердца к Богу. Так дошёл до Нявдемской губы, или Нейден-фьорда по-норвежски, где на западном берегу есть утёс Аккобафт. Собралось много народа, и кёбуны, это местные шаманы, приготовились сделать жертвоприношение из оленьего мяса. А преподобный Трифон поднял руку к утёсу и сотворил рукой крестное знаменье. Кёбуны обратились в каменья, а жертвы их – в прах, а на красных скалах появился белый крест с темными полосами по границе белого и красного, прямо как датско-норвежский флаг… Крестил он лопарей в местной речке Паз, по-норвежски «Пасвик», по-фински «Патсойоки», а по-саамски она теперь называется «Бассай», что означает «святой».
Вместе с иеродиаконом Соловецкого монастыря Феодорием Трифон основал на Печенге монастырь, но ни Стайк, ни Павел ничего тогда не знали, ни про монастырь, ни про его историю, да и вообще…
Дом
После ареста Ванды тётя Надя взяла на себя опеку, представившись везде Елиной бабушкой. По возрасту она не очень подходила, маловато лет для бабушки, но по виду это была достаточно солидная женщина уже на склоне лет. Никаких особых бумаг подтверждающих родственные связи никто не требовал. У тёти Нади была своя дочь, Еля, конечно дружила с ней, но она не была близкой подругой, так, просто поиграть, побегать в компании. Кроме неё в компанию входили Сергей, Виталик и Максим. Они все были примерно одного возраста с разницей в один-два-три года. Никаких задушевных тайн они друг другу не доверяли. Еля вообще никогда никому ничего не рассказывала о себе, о своих переживаниях, снах, видениях, но это не было шизофреническим раздвоением, просто есть мир, где есть все, так как они есть, и есть мир, который видит только она и где всё выглядит иначе, хотя и похоже на этот мир. В первое время тот мир выскакивал перед её внутренним взором совершенно неожиданно, потом она как-то раз поняла, что его появлению предшествует некоторое волнение, как трепет какой-то охватывает, и все цвета вдруг становятся ярче и насыщеннее. Один раз получилось, что она как бы одновременно видела и что прямо перед ней происходит и то пространство. Обретение нового видения совпало с приходом менструации. Вначале набухли груди, и было очень больно трогать эти места, а когда она как-то раз, во время игры с мальчишками, наткнулась на чьи-то вытянутые руки, то испытала невероятную боль, которая отозвалась где-то внизу живота, родив новую боль. Она ушла домой, легла на кресло, закрыла глаза, возникла арена, на арене фигура женщины, но не та, которая была в первый раз, а совершенно другая. Еля подумала, что это мама, женщина повернулась и молча посмотрела не неё. «Ты стала взрослой», – Еля открыла глаза в надежде увидеть того, кто сказал эти, так ясно прозвучавшие слова, но никого в комнате не было, и в этот же миг она поняла, что одновременно она как бы видит и комнату, и женщину на арене, и ещё кто-то появился. Она хотела получше разглядеть, но чем сильнее она хотела это сделать, тем темнее становилось на арене, и всё больше болел живот, а потом картинка исчезла, оставив боль. Некоторое время она собирала в единую цепь разрозненные сведения о том, что с другими девочками её возраста, как оказалось, происходило уже давно и служило некоторым мерилом взрослости. Она никому не сказала, что у неё всё так поздно и с тоской ожидала этих дней, горестно размышляя над бессмысленностью происходящего с её телом процесса, во время которого она ощутила себя курицей, но курицы несли свои яйца в оболочке, а у неё всё вываливалось в сортир. Процесс сопровождался множеством гигиенических проблем: кровь, сгустки плоти, грязные куски ткани, которые необходимо где-то стирать, сушить… и запах, иногда весьма неприятный. Ей всегда было очень беспокойно и нервно до «того», очень дискомфортно во время «того» и всегда спокойно и радостно, после того как всё заканчивалось: первая неделя была самая замечательная, она ни о чём не помнила, ни о чём не тревожилась, ничего не боялась, к середине второй где-то на краю сознания появлялась тревожная мысль, что «вот уже скоро», перед началом её буквально всю трясло, а когда это начиналось, то первые два дня она вообще старалась не двигаться. Постепенно острота переживаний снизилась, она привыкла жить в такой периодичности, но неизбежность наступления этих ощущений приводила в уныние, принося боль, теснившую грудь, и ничем не объяснимую печаль. В эти минуты все чувства замирали, ничего не радовало, наступала депрессия. Каждый месяц, потом в два месяца три раза, потом четыре, потом уже без какой-либо периодичности, вне зависимости от внешних причин. Еля перестала ходить играть на улице, сидела на любимом кресле, вначале в эти периоды пыталась что-то читать, или вязать крючком или вышивать крестиком, как когда-то научила её мама, но потом даже книжку перестала брать. Долго лежала утром в постели, если не могла преодолеть себя и встать, то сказывалась больной, и действительно, у неё поднималась температура, тётя Надя вызывала врача, врач смотрел, говорил ласковые слова и прописывал сладкую микстуру. Заболевала примерно раз в месяц, потом чаще, а потом и вообще отказалась вставать с постели.
Тётя Надя ухаживала за ней, утром и вечером помогала мыться, принося тазик и осторожно поливая на руки из кувшина, подавала горшок, а когда Еля даже на горшок перестала вставать, тётя Надя принесла стеклянный бледнозеленоватый сосуд, общими очертаниями похожий на толстую утку с длинной широкой шеей, но без головы. Тётя Надя вытащила сосуд из сумки, повертела в руках, потом откинула одеяло и попыталась пристроить его к необходимому месту. Еля спокойно воспринимала эти манипуляции – ей было безразлично.
Тётя Надя положила утку на табуретку рядом с кроватью, а сама села в кресло.
Ей вспомнилась деревня, дом, дорожка от дома к реке, лодки на берегу.
Дом построили, когда ей было чуть больше шести лет. Всё сделали за один месяц. Как-то летом, примерно во второй половине июня, пришли мужики из их деревни и несколько из соседней и стали топорами тюкать брёвна, которые были завезены ещё зимой. Отец за день до этого обошёл со всей семьёй место и показал на четыре здоровых камня, на которых, как он сказал, они скоро будут жить. Надя уставилась на один, потом тронула пальчиком камень и тихо спросила у мамы: «Как же нам тут поместиться»? Мама засмеялась и сказала, что скоро она сама увидит.
Мужики тюкали и тюкали день за днём, потом папа с мамой и детьми съездили на болото и надёргали целый воз мха, а потом вдруг появился дом. Сколько дней мужики работали, столько дней мама, мамина сестра и некоторые соседские женщины готовили угощенья. В это же время в деревне жили приезжие из Петербурга, которые ходили по деревенским домам и расспрашивали о том кто как живёт, покупали посуду, одежду. Они и к ним приходили, наблюдали за работой мужиков, просили женщин песни спеть, пробовали угощенья, раздавали детям сладости, а мужикам водку. Папа ругался и прогонял их, потому что мужики после выпивки уже топорами не тюкали и бревна не ворочали. А как-то раз он одного городского «прохфессора» крепко поколотил, а тот поначалу стал жаловаться деревенскому начальству, но когда ему втолковали в чём было дело, почему Надин папа так рассердился на него, то он долго всячески извинялся.
Поскольку женщины в деревне под широкими длинными юбками не носили нижнего белья, то есть трусов, то могли справить малую нужду просто расставив ноги и слегка присев. Конечно же, не прямо на дороге, в общем идёт Надина мама на речку полоскать бельё, а по пути как раз и решила в сторонку отойти. А в тот момент откуда-то появился «прохфессор» и стал расспрашивать маму о чём-то. Мама отворачивается от него, а
он заходит так, чтобы видеть её лицо, мама снова отворачивается, а он вежливо, но настойчиво продолжает спрашивать. Хоть и далеко, но деревенские мужики видят, хохочут и пальцем тычут, а «прохфессор» не понимает, почему мама отворачивается и продолжает что-то ей втолковывать. Тогда папа подбежал и врезал ему пару раз – не лезь к моей бабе, а тот «с катушек долой».
Глядя на светлозеленоватую безголовую стеклянную утку тётя Надя рассказала эту историю Еле, и Еля вдруг засмеялась, потом приподнялась на локтях, потом села на кровати… оглядела комнату, посмотрела на тётю Надю, грустно улыбнулась и встала на ноги.
– Это, похоже, не для нас, а для мужиков, – сказала тётя Надя и спрятала утку в сумку.
Через неделю Еля снова пошла в школу.
Ежемесячная печаль прошла, но «арена» осталась. Поначалу Еля воспринимала происходящее на «арене» как шарады и пыталась понять их тайный смысл, но всегда получалось, подобно первому появлению «арены» – Еля видела и понимала то, что хотела видеть и понимать, но истинное значение как будто ускользало.
Однажды на ней кружился паренёк в чудной одежде – как дервиш или как заворожённый скопец медленно и неуклонно вращался он в самозабвенном танце и все кисточки, тряпочки, звериные хвостики и лапки, составляющие элементы его одежды, кружились вслед за ним, сливаясь в странную фигуру, увенчанную массивной широкой шапкой отороченной пышной меховой шкурой лисы. И вдруг он остановился с широко раскинутыми руками, как бы обнимая ими всё пространство перед собой, и Еля почувствовала тепло этого объятья, и ей всё стало ясно и понятно – ни разгадывать, ни выдумывать ничего не надо. это как воздух, как дерево за окном, как облака, как зелёная трава летом, как снег зимой, как крики чаек, как… всё, что приходит и уходит без слов. И тогда же она поняла: не надо ни обсуждать, ни рассказывать кому-то, когда-то всё произойдёт само собой – придут и те, у кого надо узнать и те, кому надо сказать.
Кто имеет ухо, да слышит,
И слышавший да скажет прииди!
И жаждуший пусть приходит,
и желающий пусть берет воду жизни даром.
Трасса
Скорость всё ниже, машин всё больше…
Павел первым оценил обстановку:
– Судя по всему, приехали…
– Да, похоже, так…
И вдруг оглушительный рёв автомобильного сигнала!!!!!!!
– Блядь, прости Господи! – заорал Стайк, – каждый раз сам пугаюсь! Кнопка сигнала такая нежная – чуть заденешь и…!
– Гром небесный! Архангелы поют! Поп матерится!
– Да какие, нахрен, архангелы… кто-то в автосервисе решил сделать батюшке приятное – поставил это чудище – не то сирена, не то спецсигнал, не то…
– Глас Господен!
– Да уж… оччччччень специфично!
Их догоняет джип, который некоторое время назад стоял на дороге… вот они поравнялись… о. Геннадий приветливо машет рукой… На этот раз его заметили. И женщина, и мужчина за рулём… Мужчина берет в руки мобильник, показывает его о. Геннадию и приглашает того поговорить… Звонок… мелодия псалма «Свят, свят Савооф». О. Геннадий достаёт телефон…
– Здравствуйте святой отец.
– Спаси Боже!
– Надеюсь, больше некому. Кажется, мы с Вами застряли.
О. Геннадий крестится. Павел с интересом наблюдает за их разговором, ему виден и тот и другой.
– Вот, отец Геннадий, едем в «Зенту» затариваться на предстоящие праздники, можно бы и просто все заказать, но я люблю лично присутствовать, да и вообще…
– А мы с художником, Павел его зовут, едем в город в ГИОП, храм наш ведь под охраной государства…
– А в храме была какая-то уникальная роспись?
– Нет, обычная роспись даже не фрески.
– А зачем тогда в ГИОП с художником, впрочем, извините, это я по привычке во всё свой нос совать.
– Нормально.
– Смотрю, долго нам тут торчать придётся, но мы, пожалуй, пойдём своим путём. Приходите в гости отец Геннадий, а может и вы с нами шопинг совершите?
– Спасибо, как-нибудь в другой раз, с благодарностью приму приглашение…
– Ну, успехов вам, мы поехали.
– Спаси Господи…
О. Геннадий отключает телефон. Пытается понять куда собрался ехать его собеседник… везде машины, от левого ряда до правого ни одного просвета.
– А куда же он собрался ехать… интересно…
Джип поворачивает прямо на разделительный газон, легко преодолевает поребрик и неторопливо едет на другую сторону шоссе, там так же спокойно пересекает его по диагонали и выезжает на обочину встречного движения, по которой и мчится вперёд.
Художник смеётся глядя на этот манёвр. Посматривает на о. Геннадия, но тот невозмутим – ни одобрения, ни порицания.
– Ну, раз внедорожник, значит – вне дорог, – весело комментирует он движения джипа.
Этот манёвр видят и пассажиры девятки.
– Опаздываем, уже опаздываем, – низким голосом говорит пассажир на переднем сиденье.
– Мы в двух шагах, – отвечает водитель-весельчак.
– Так шагни их! Черт тебя дери!..
С заднего сиденья голос подаёт женщина:
– Глянь, как на джипе рассекает. А мы так?
– А мы так не можем.
– А чего ж?
– Клининг маловат, – мужской голос пассажира на заднем сидении, справа по ходу.
– Что маловат? это же у баб! – реагирует тот, что слева.
Женщина бьёт его по голове.
– Придурок!
– Не клининг, а клиринг, это величина дорожного просвета машины, то есть, на сколько она высоко над дорогой на колёсах стоит, – поясняет тот, что слева.
– Ты бы помолчал, он сейчас ещё что-нибудь спросит…
– Она же машина, что у неё стоять может, она даже не баба…
Веселье прерывает пассажир переднего сиденье.
– А ну заткнулись! Грамотеи… клиренс это…
Все резко замолчали. Как будто никто и не смеялся.
Пробка образовалась перед постом ДПС. Широкое шоссе в четыре полосы здесь сужается заграждениями до полутора полос, то есть один грузовик или две легковые могут проехать… Девятка стоит довольно далеко, в средней полосе, автомобили двигаются, но очень медленно…
– Давай по обочине, – командует пассажир на переднем сиденье.
Девятка смещается вправо к обочине, через некоторое время ей это удаётся и она мчится… рискованно, едва не сваливаясь в кювет.
А джип уже свернул с обочины и прёт прямо по полю, через канавы и бугры, по стройплощадке… пересекает подъездные пути и благополучно въезжает на парковку торгового центра.
Дом
Пекка Хямялайнен, после того как он узнал, что милиция, как теперь стала называться полиция, в переводе и по смыслу означает «вооружённый народ» в отличие от полиции, что понимается как «вооружённое государство», как-то заволновался. А поведал ему об этом сосланный в Олонецкую губернию под надзор полиции революционно настроенный питерский студент Боря Фурманов, на самом деле не Боря, а Борух бен Мордехай бен Лазар бен Ицхак бен Борух бен Боас… каждый «бен» означает «сын» – вся родословная в одном имени. Всего, отец Боруха, Мордехай, по-русски Миша, насчитал 12 имён, проследив свою родословную на 300 лет,… но вот уже второе поколение, «в миру» они носили фамилию Фурмановых, поскольку дед, «ман», имел повозку, «фуру» и был её извозчиком, то есть фурманом. Дед вовремя стал православным христианином и теперь у него уже не одна и не две повозки, и семья бывшего возчика очень даже не бедна, и Боренька Фурманов чуть было не стал юристом во втором поколении. Но! Вековая мечта еврейского народа о свободе сыграла злую шутку – и он вышел на путь «борьбы за…» и оказался так «далеко от…» родного дома, доброй маменьки, славных «друзей по партии», вкуснейших пирожков, замечательной фаршированной рыбки… и курочки кошерной.
Кошерная еда, – та, которая отвечает требованиям кашрута – еврейских законов об употреблении пищи. «Кашрут» – пригодность к употреблению в пищу. В пищу можно употреблять только тех четвероногих животных, которые являются жвачными и имеют раздвоенные копыта, свинья исключена, поскольку не жвачное. Рыба только с чешуёй и плавниками; моллюски и ракообразные запрещены. птицы, запрещённые к употреблению в пищу, перечислены в Библии поимённо. Молоко, яйца, икра не кошерных животных, птиц и рыб также запрещены, как и любое блюдо, в которое в процессе приготовления попала не кошерная пища. Используемые в пищу животные – четвероногие и птицы – должны быть забиты в соответствии с ритуальными предписаниями специально подготовленным «резником», «шохетом». Для удаления крови мясо вымачивается, солится и промывается водой. Мясо и мясные продукты нельзя есть вместе с молоком или молочными продуктами, даже посуду из под молока нельзя использовать, например в кастрюльку налили молоко… и всё, супчик мясной в ней уже НИКОГДА не сваришь.
Ну и вот, небедные родители, который год присылают ссыльному Бореньке денег на аренду дома из нескольких комнат, кухарку и прислугу… Прислугой устроилась сестра жены Пекки, которая при удобном случае порекомендовала хозяину работящего родственника.
Боря называл Пекку на русский лад Пекой, т. е. без этого длинного «кккка», а Пекка его звал, на датско-норвежско-шведско-финский лад Бо. «Как тебя зовут»? – спросил Пекка при первой встрече. «Борис», – ответил Боря, мягко ударяя на первый слог и сглатывая второй… за счет мягкого гортанного «ррррр». Так он и стал для Пекки Бо, что означало «для жизни, что бы жить». Ни Пекка, ни Борух ничего о таком значении не знали. А вот про самого Пеку Бо ему рассказал, что Пека – это по-русски Пётр, что происходит от греческого Петрос, что значит «каменная глыба». А про милицию и полицию у него получилось так: милиция – это от латинского milis что значит – тысяча, а polis – город, и так получается, что тысяча с оружием в руках – это вооружённый народ, а вооружённый город – это государство, потому как в Римской империи города были государствами… А законы у нас и всё остальное от римского права, ещё от первого Рима, потом был второй Рим – Визант и Византия, а теперь скоро будет третий Рим. Боря учился… не так давно…
Пекка приходит в дом, приносит молоко, творог, сметану, сметана была особо хороша, потом он заглядывает к дочери, молча кивает, осматривая как бы невзначай комнатку, потом идёт к сестре жены и спрашивает про работу на сегодня, потом идёт к Хозяину обсудить детали. Бо подробно рассказывает, что надо, Пекка внимательно выслушивает, и идёт исполнять задание.… Чаще всего это уборка улицы возле дома. Весной и летом два-три раза в неделю Пекка собирался на рыбалку. Он оборудовал в нескольких местах на озерах небольшие домики, в которых была печь, лежанка, от берега шли мостки, здесь можно было причалить в любую погоду. Возле домика очаг, стол и сиденья под навесом. Домиками этими мог воспользоваться любой желающий без какого-либо особого разрешения, однако каждый рыбак предварительно узнавал – не собирается ли туда Пекка.
Домики Пекка соорудил летом – осенью 1915 года, они провели здесь много времени…
Пламенный «революционер» Борух-Борис-Бо полюбил рыбалку, ему нравилось рассказывать этому уже не молодому, но и не старому финну о «свободе, равенстве и братстве», ему очень нравилась его дочь, у него были проблемы с товарищами по партии и он не очень торопился возвращаться в Питер… Борух-Борис-Бо начинает говорить, Пекка внимательно слушает, если тема интересует, он продолжает слушать, если нет, просто делает то, что делал, перед тем, как Борух-Борис-Бо начинал о чём-нибудь говорить.
– Счастье это единственное, что нужно человеку, но как быть счастливым в этом мире, если он так несправедлив? Почему одни живут в полном достатке, одеты, обуты, у них каждый день еда на столе, а другие, те, кто всё это производит, ничего этого не имеют? Почему?
Пекка молчит.
– Почему кто-то рождается на этой земле богатым, а кто-то бедным? Разве тот, кто беден не такой же человек? Разве у него меньше прав на жизнь?
Пекка молчит.
– Разве, например, русский или немец, или швед появляются на свет каким-то другим путём, кроме того, каким появляется, например, финн, карел или еврей?
«Я тебе спою», – говорит Пекка.
- iks leivo lennt Suomehen
- sa varhain kevhll,
- et viihdy lintu riemuinen,
- s maalla lmpimll?
- Miks nes koreasti soi
- vain Suomen taivaan alla,
- ja vaikka puut ne vihannoi,
- s lennt korkealla?
- «Sen thden Suomen kiiruhdan
- ja lennn korkealla,
- kun tahdot nhd kauneimman
- m rannan taivaan alla.»
- «Ja senp vuoksi laulan ma,
- kun kannel tll soipi;
- ei missn niin voi riemuita,
- kuin Suomessa vain voipi.»
- Весёлый жаворонок мой,
- мир ярок и огромен,
- зачем же раннею весной
- сюда летишь, в Суоми?
- И песни звонкие слышны
- под финским небом бледным,
- и хоть деревья зелены,
- стремишься в высь победно?
- «Ты сам поймёшь причину ту:
- я здесь так долго не был.
- Так чудно видеть красоту
- под самым краем неба».
- «Ты кантеле настроил петь
- о жизни в милом доме!
- Мне радостно летать и петь
- в моей родной Суоми!»
– Что это, – спросил Борис.
– Песня, – ответил Пекка, – и помолчав добавил, – финская.
– О чем она?
– Ну… как хорошо жить… в Суоми.
Пекка длинной палкой пошевелил дрова в костре, затем встал и ушёл к лодке…
К весне следующего года оба рыбака оказались на фронтах борьбы за свободу и равенство Финляндии. Борух-Борис-Бо стал комиссаром, а Пекка зимой подался с частями «красных финнов» делать революцию в угнетённой Финляндии. Но шведско-русский финн Карл Густав эмиль фон Маннергейм смешал все их и его планы и Пекка оказался в маленьком городке, почти посёлке, под названием Ухта, который на несколько лет стал центром борьбы «за исконно финские земли» карелов и финнов… Теперь это Калевала, всё так же небольшой посёлок-городок, центр национального района, а тогда…
Красные финны пошли убивать финнов белых…
Пришли белые финны – убили красных финнов…
Русские пришли – убили белых финнов и всех, «которые против революции»…
Финны пришли – убили русских, которые за революцию… просто русских… и заодно карелов, которые «красным помогали»…
Русские вернулись – убили всех белых финнов, которые не успели убежать от них… заодно русских «недобитых буржуев и их приспешников», а также много карелов – «говорят как финны и к революции недоверчиво отнеслись»…
«…баба страшная, вся в струпьях, из носа слизь, глаза тёмные, рот гнилой… И все вокруг неё ходят на неё не смотрят, но слушают что она говорит и делают – прут железный в глаз… ногу, руку оторвать, живот вскрыть, яйца мужику отрезать, грудь женщине проткнуть…, и лицо детское… И рубили лесорубы, и зарывали живых землекопы, и втыкали вилы хлеборобы… много народу всякого вокруг лежало и птицы глаза клевали, и лисы носы грызли, а она везде поспевает… никто её не видит и ещё больше звереют, она молчит уже, и только кровью, как яблоко соком на солнце, наливается…
И было всё это «гражданской войной», и увела она с собой мёртвыми почти миллион братьев и сестёр, в живых оставив кого калеками, кого разлучёнными, но много, много больше душ изувечила, да так, что уже никогда не быть им чистыми… до десятого колена…»
«Вот, это моя Калевала… – тихо сказала Лотта и продолжила уже еле слышно, – папу арестовали сначала белые за то, что был красным, потом пришли красные, освободили, но потом арестовали за то, что был у белых, но потом папу отпустили… Борис хлопотал. В общем женился он тогда на мне, а Хелми в 22-м году ушла в Финляндию во время «жирного» восстания. Тот, кто кричал о восстании, стоял на бочке с жиром… всего четыре дня «восставали», наверное сами красные и сделали это восстание – потом всех восстававших поубивали да по тюрьмам… уже и восставать было некому.
Папу снова арестовали в 34-ом, Боря опять хлопотал…, но теперь и его забрали… Во время «войны продолжения» мы с мамой и дочерью остались, честно говоря, – шепчет Лотта прямо в самое ухо, – думали, что советам крышка… что будет здесь Суоми, то есть Финляндия. Город по-фински назвали nislinna, «Онежская крепость», мы-то называем Petroskoi, это по-карельски. Хелми вернулась из Финляндии с войсками, она была старшей в местной женской организации, меня тоже приняли, была и форма и значок маленький красивый с белой надписью «lotta-svard» на синей свастике, по-нашему «хакаристи»… Нашли этот значок… За него и отсидела почти десять лет… в лагерях. Мы должны были уйти вместе с нашими, но я заболела, лежала в беспамятстве… А свастика… свастика у нас ещё в гражданскую войну появилась, немцы уже потом стали её носить… Хелми опять ушла в Финляндию, вот хочу повидаться с ней. Страшно, конечно, но Хелми – всё, что есть родного в жизни – папа в лагере погиб, ещё до войны, дочь после войны и лагерей найти не могу, мы ей фамилию при переезде из Ухты сменили, наверное где-то по детским домам затерялась… Борю расстреляли когда и папу забрали, мама тоже умерла, а я вот здесь… Хелми остановится в «Астории». это специально для иностранцев гостиница…
«Не знаю,
может быть опять арестуют
Бескрайняя страна…
как мало места
для нас…»
Они доехали до Ленинграда, вышли на перрон, попрощались… так и не узнали, что родственники, хотя и дальние.
Когда Борю Фурманова сослали в Петрозаводск, квартиру ему нашла Ванда через свою маму, которая была сестрой мамы Лотты, которая в свою очередь была двоюродной сестрой Нади, приехавшей обживать дом на побережье Финского залива Балтийского моря.
Елизавета Карповна вроде как бы заснула… Она смотрит – дышит бабуля? Едва заметное движение… в ответ и бабушка открывает глаза.
– В чём дело? – спрашивает она.
– Ты заснула!
– Нет, – говорит Елизавета Карповна, – маму вспомнила. Очень мне её не хватает… всю жизнь. Бестужевка! Многих из них знала, расспрашивала о ней. Но давно. Всё уже поумерали. Последняя моя собеседница… все они уже ста-а-арые были, как я теперь…
– Это про кого?
– Звали её… звали… Вера… Вера Акинфиевна… как замечательно говорили с той старушкой…
С.-Петербургского Философского общества.
В 1903 г. совместно с З. К. Столица она открыла в С.-Петербурге «Философские курсы», расположенные на ул. Глинки, в доме № 6. По их замыслу Курсы должны были способствовать «построению общего философского и педагогического мировоззрения». Достичь этого предполагалось посредством лекций и семинарских занятий, которые начинались в 7 вечера.
Вера Акинфиевна читала курс «Введение в философию»: Предмет философии.
Требования, предъявляемые к науке вообще.
Отвечает ли этим требованиям философия?
Философия как наука.
Отличие философии от других наук и её к ним отношение.
Действующие и конечные причины (созерцание, объяснение, описание, оценка). Необходимость анализа сознания для выяснения сущности философии.
Философия – мировоззрение и философия – наука наук.
Обширность и трудность задачи, но возможность её выполнения.
Значение изучения философии: теоретическое и практическое.
Особая необходимость изучения философии при существующей дезинтеграции. Задачи самообразования и задачи философии.
Их совпадение.
Разбор нападок на ненужность изучения философии.
Гипотезы и их значение.
Статика и динамика философских проблем.
Появление новых задач при условии вечно развивающейся человеческой мысли. Отношение к философии в прошлом и настоящем.
Необходимость исторического и систематического изучения философии.
Задача курса «Введение в философию».
Части философии.
Их отношение друг к другу.
Философия и метафизика.
Философия и религия, их взаимоотношения.
Психология, логика и практическая необходимость религиозного творчества. Доказательство наличности этого творчества историей философии.
Современный прагматизм.
Особый характер философии Вл. Соловьёва.
Религиозно-философские течения.
Философско-религиозный характер русской литературы
и публицистики.
Философия и педагогика.
Особое значение философии для настоящей и будущей «реформирующей жизнь новой педагогики».
Взаимоотношение общей и экспериментальной психологии.
Метафизика и опытная психология.
Прагматизм и психологизм (волюнтаризм, интеллектуализм, сенсуализм) прошлого и нового времени.
Проблема духа и материи, как задача философии.
Особое значение идеалистического мировоззрения.
Разбор аргументов противников идеализма.
Значение проблемы духа и материи для психологии.
Читать бесплатно другие книги:
