Заговор Англии против России. От Маркса до Обамы Латыпов Нурали
О перспективах социализма замечательно написано в Сети (к сожалению, не зафиксировал имени): «Человечеству не менее 10 000 лет. Из них порядка 1000 лет на рабовладельческий строй и 1500 лет на феодальный. Капитализм в этой истории занимает самое большее 400 лет в Англии и Голландии. О какой устойчивости вы говорите, ради бога? Через 100 лет его существования во Франции – Парижская коммуна, через 50 лет в России – СССР. То что первые революции закончились отступлением, так и Английская буржуазная революция шла в два этапа, и Великая французская революция после себя имела ещё три, и в Германии не менее двух буржуазных революций. Новая формация приходит волнами. Римское рабовладение гибло 400 лет…»
Но с таким же оптимизмом смотрит на будущее социализма другой человек, но уже с именем, да ещё каким! Речь идет об Анатолии Вассермане. Он на моих глазах за десять лет прошёл эволюцию из обезьяны в человека. Шучу, конечно: речь идёт об эволюции из либерала в социалиста.
Марксизм реален, а посему его боятся, им пугают. Скажем, один из самых влиятельных консерваторов США Раш Хадсон Лимбо (он к тому же популярный радиоведущий – настолько популярный, что имеет восьмилетний контракт с одной из радиостанций на сумму 400 000 000$ США), обвинил Папу Римского Франциска ни много ни мало в продвижении «чистого марксизма». Газета Washington Times назвала мэра Нью-Йорка Билла де Блазио «упорствующим марксистом».
Самого президента США консерваторы тоже обвиняют в социалистической ереси.
Но в тех же США раздаются и трезвые голоса. Например, весьма популярный журнал «Rolling Stone» пишет: «Карл Маркс во многом был неправ. В большинстве своих трудов он критикует капитализм, но оставляет открытым вопрос об его альтернативах – именно это привело к тому, что его идеи позже неверно трактовались многими безумцами, такими как Сталин. Но работы Маркса по-прежнему определяют очертания нашего мира в положительном ключе. Когда в «Манифесте Коммунистической партии» он выступил за введение прогрессивной шкалы подоходного налога, в мире не было ни одной страны, которая бы её использовала. Теперь в мире практически не осталось стран, где нет прогрессивного налога – он стал одним из инструментов, с помощью которого в США борются с неравенством доходов. Таким образом, Маркс и его критика моральных принципов капитализма, а также чёткое видение его последствий в историческом контексте по-прежнему стоят того, чтобы обратить на них пристальное внимание. Сегодня в мире неслыханного богатства и безнадёжной нищеты, где 85 самых богатых людей планеты имеют больше средств, чем 3 миллиарда бедняков, знаменитый лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей» так и не утратил своей актуальности».
Роберт Хейлброунер – выдающийся экономист, автор знаменитой книги «Мудрецы мира сего» о жизни и взглядах Адама Смита, Карла Маркса и Джона Мейнарда Кейнса, – говорил: «Мы обращаемся к Марксу не потому, что он непогрешим, а потому, что он неизбежен».
Кто победил Маркса
Во времена Маркса терминология, связанная с хозяйственным управлением, ещё не устоялась: ведь сама мысль об управлении многими предприятиями как единым целым возникла, по сути, только в рамках его трудов. Поэтому он почти не употреблял слово «план». Но его постоянное противопоставление рыночной стихии сознательному хозяйствованию доказывает: он думал именно о том, что ныне именуется централизованным планированием.
Между тем само это планирование далеко не так тривиально, как может показаться при чтении самого Карла Генриха. На рубеже 1960–70-х годов появились фундаментальные исследования, выявляющие несколько непреодолимых тогда технических препятствий к нему. В 1996-м краткое изложение этих препятствий опубликовано в статье Анатолия Александровича Вассермана «Коммунизм и компьютер». Статья оказалась достаточно краткой и понятной, чтобы в её обсуждение включилось множество специалистов разного профиля. Поэтому здесь я пересказываю лишь основные тезисы этой статьи.
Ещё в 1920-е годы, когда в СССР – впервые в мире! – поставили задачу планирования хозяйства страны в целом, Василий Васильевич Леонтьев – впоследствии американский экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике 1973-го года – показал: в основе плана лежит матрица производственного баланса. Строки и столбцы этой квадратной матрицы представляют различные производства. В каждой клетке – указание: сколько продукции, представленной в строке, уходит на выпуск единицы продукции, указанной в столбце. Сам Леонтьев рассматривал межотраслевой баланс – то есть каждая строка и каждый столбец представляли целую отрасль хозяйства. Но понятно: чем внимательнее рассматривать производство, тем точнее можно составить план. В идеале матрица должна отражать каждое название производимого изделия.
Великий советский математик Виктор Михайлович Глушков указал: балансировка плана представляет собою решение матрицы – системы линейных уравнений – и требует арифметических действий в количестве, пропорциональном числу самих уравнений в степени, примерно равной двум с половиной. Другой не менее великий советский математик – лауреат Нобелевской премии по экономике 1975-го года – Леонид Витальевич Канторович отметил: чтобы выбрать оптимальный план, надо рассмотреть примерно столько сбалансированных планов, сколько строк (и столбцов) есть в матрице. То есть сложность составления наилучшего возможного плана пропорциональна числу названий изделий примерно в степени три с половиной.
Уже во времена Глушкова и Канторовича в СССР производилось примерно 20 миллионов разных видов изделий. Даже общегосударственная автоматизированная система управления (ОГАС), разрабатываемая под руководством Глушкова, могла бы точно оптимизировать план их производства только за триллионы лет. Любой практически достижимый план заведомо был приближённым.
Канторович исследовал различные виды приближённой оптимизации плана. Из его анализа следует: децентрализованное планирование – основа рыночной экономики – даёт результаты в среднем в 3–5 раз хуже теоретически возможного точного расчёта. Это, конечно, довольно плохо. Но централизованное приближение даёт результаты в среднем ещё в 3–5 раз хуже.
Правда, на любом заранее выбранном направлении единый план позволяет сосредоточить больше ресурсов и получить лучший результат, чем на рынке. Но эти достижения оборачиваются существенными потерями на многих других направлениях. Скажем, СССР смог создать лучшую в мире систему массовой медицинской профилактики множества распространённых заболеваний. Но некоторые сравнительно редкие болезни у нас даже не пытались лечить или в лучшем случае копировали методики, созданные за рубежом.
Вдобавок австрийский, а потом американский экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике 1974-го года Фридрих Августович фон Хайек показал: значительная часть сведений, необходимых для составления матрицы планирования, появляется только в процессе производства, а то и в процессе потребления. То есть план нельзя правильно рассчитать не только из-за вычислительных сложностей: нельзя даже правильно поставить задачу его расчёта.
Исходя из всего изложенного, статья «Коммунизм и компьютер» завершена выводом: в обозримом будущем рыночное хозяйствование в разы эффективнее планового, а потому надлежит устранять любые препятствия рынку как вредные для благосостояния человечества в целом.
На основе этого вывода её автор много лет подряд отстаивал либертарианство – полную экономической свободу личности без оглядки на общество. Но постепенно стал отмечать издержки такой свободы. В конце концов даже признал: в некоторых обстоятельствах они могут перекрыть любую возможную выгоду, а на определённых направлениях планирование необходимо.
Результатом этих исследований стала статья «Отрицание отрицания», опубликованная ровно через пятнадцать лет после «Коммунизма и компьютера». В ней сказано: при сохранении существующих темпов роста мирового компьютерного парка и числа названий производимых изделий уже в 2020-м году суммарная вычислительная мощность, доступная через Интернет, станет достаточна для расчёта полного точного оптимального плана всего мирового производства менее чем за сутки. А большей скорости в хозяйстве не требуется, этого уже достаточно для оперативного реагирования на любые неожиданности – от землетрясения до изобретения. Ограничение, указанное Глушковым, снимается.
Вдобавок уже сегодня основная масса разработок и проектов ведётся на компьютерах, основная масса производств управляется компьютерами, основная масса торговых заказов проходит через компьютеры… Всё, что во времена фон Хайека было недоступно планирующему органу, теперь может использоваться в реальном времени. То есть задача планирования будет поставлена – а значит, и решена – точно.
Поскольку план будет точным, он окажется эффективнее любого, в том числе и рыночного, приближения. Отмеченный Канторовичем недостаток приближённых централизованных решений снимается. Предприятия, следующие плану, смогут работать наилучшим возможным образом.
Правда, когда оптимальный план производства известен всем, у каждого хозяйствующего субъекта появится сильнейший соблазн – извлечь дополнительную выгоду из сокрытия от планирующего органа части доступных ему сведений или из уклонения от уже сформированного плана. Конечно, эта выгода повлечёт несоразмерные потери в других звеньях хозяйственного механизма. Но если у каждого звена свой владелец – какое ему дело до других? Полноценное планирование неотделимо от социализма – единой собственности на все средства производства.
Согласятся ли нынешние владельцы отказаться от своей частной собственности? На этот вопрос ответил сам Маркс ещё в 1862-м году. Работа по единому плану обеспечит значительный прирост производительности труда (исходя из вышеописанных рассуждений – суммарно по всему миру по меньшей мере втрое). Следовательно, в распоряжении человечества окажутся ресурсы, достаточные, чтобы возместить потери всех, кому на переходе к новой системе придётся чем-то жертвовать. Взамен потерянного можно будет получить куда больше, хотя и в другом формате. Конечно, подобрать каждому собственнику возмещение, подходящее именно ему, – задача непростая и требующая серьёзного психологического подхода, но вполне разрешимая.
Значительно сложнее задача целеполагания. На рынке, где каждый действует в меру собственного понимания собственных интересов, бессмысленно даже спрашивать о цели деятельности. Но когда всё хозяйство мира превращено в единый механизм, у него неизбежно должна быть общая цель – и надо заранее позаботиться об её приемлемости для всех. Пока способ выработки этой цели неясен. Понятно лишь, что он будет включать анализ обширных разнородных сведений – от текущего спроса до фантастических романов – с применением методов математической теории рефлексии, созданной полвека назад Владимиром Александровичем Лефевром.
Есть и многие другие задачи, подлежащие решению за годы, оставшиеся до перехода количества – в данном случае количества операций, выполняемых мировым парком вычислительной техники в единицу времени – в качество – точность и эффективность управления хозяйством. Если их удастся решить вовремя, переход – по выражению Маркса – из царства необходимости в царство свободы будет безударным: не только никто не пострадает на переходе, но и сопротивляться ему почти никто не пожелает. Впрочем, сам Маркс, хотя и называл революцию повивальной бабкой истории, не считал присутствие акушеров обязательным при любых родах.
Как бы то ни было, главные прогнозы Маркса – о неизбежности появления новых производственных отношений по мере созревания надлежащих производительных сил, о созревании условий для социализма по всему миру сразу – сбываются, хотя и со значительным запозданием и благодаря той технике, какой в его времена вовсе не было.
Лемма о Тэтчер
В развертывании логики этой леммы я буду опираться на автобиографию самой Маргарет Тэтчер, вышедшую в свет совсем недавно.
«Мемуары пишутся для самооправдания и мести бывшим противникам». Эта древняя фраза – результат работы многих поколений историков с мемуарными материалами – конечно же всплывёт при прочтении воспоминаний Маргарет Тэтчер. Но это только часть правды, меньшая её часть. Большая же её часть заключается в том, что читатель видит кухню: как работает одна из самых старых и замысловатых политических кухонь мира. А также ряд других влиятельных кухонь глазами одного из самых выдающихся шеф-поваров политики последней четверти ХХ века. Многие фирменные блюда этого шеф-повара вызвали через много лет политическое несварение у мировой цивилизации (бомбардировки Югославии и Ливии, например), однако у современников она чаще всего вызывала восхищение. Да и сегодня имя её зачастую окутано романтическим ореолом. Вот что, например, пишет о Тэтчер очень тонкий литератор Александр Генис:
«Когда в самом начале 1980-х я приехал в Англию, страна выглядела обшарпанной, а я – богатым. Повсюду что-то не работало, везде кто-то бастовал, штукатурка осыпалась, и на стенах писали гадости…
Таковым было наследие государственного социализма, который треть века разорял Англию, пока не превратил её в «больного человека Европы» (разумеется – Западной). Национализировав промышленность, лейбористское правительство добилось того, что она перестала работать. Налоги забирали половину доходов и были устроены таким образом, что после всех выплат директор банка получал на руки немногим больше, чем его клерк. Такая справедливость не устраивала первого и не помогала второму. Англия превращалась в заштатную державу, уступавшую конкурентам во всём, кроме древностей.
Когда прошлым летом я приехал в Лондон, столица была дорогой и прилизанной… Страна со вновь обретённым достоинством: солидная, как Елизавета, уверенная, как Джеймс Бонд, и популярная, как «Битлз»…
Чтобы привести Англию в чувство, Тэтчер понадобилась революция, которую ей до сих пор не простили. Она продала убыточные национализированные предприятия в частные руки, заставив почти миллион рабочих искать себе иное занятие. Ещё 10 тыс. бизнесов разорились, не пережив новой политики. Хуже всего, как это водится в Англии, обошлись с шахтёрами. После годовой стачки они остались с носом, ибо Тэтчер не пошла на уступки…
Справедливости ради следует сказать, что сегодня экономика Тэтчер, как и разделявшего её взгляды Рейгана, вызывает серьезные сомнения у экономистов. Но у меня серьезные сомнения вызывают сами экономисты, которые часто высказывают противоположные взгляды на одной и той же странице одной и той же газеты. Бесспорно одно – Тэтчер сделала Англию лучше.
– Не для всех, – говорят ничего не простившие критики, отказывающиеся принимать ее свободу без человеческого лица. Но и они вынуждены признать, что при Тэтчер к Англии вернулся авторитет мировой державы во многом из-за её персональной проницательности…»
Идиллия, да и только. Чтобы трезвее оценить всё, что сделала героиня автобиографии, и её место в «Табели о рангах», приведу довольно увесистый фрагмент статьи политолога Анатолия Вассермана о двух империях – колониальной и континентальной:
«Британия уже несколько веков официально именуется Великой. В самом деле, довольно долго её владения охватывали весь земной шар так, что над империей никогда не заходило солнце. Даже сейчас, официально отпустив на волю всю былую добычу, кроме разве что Гибралтара да Фолклендских островов, она остаётся во главе Содружества Наций, чьи преференции во взаимной торговле дают ей немалую экономическую и политическую силу.
Но собственно Британия – сравнительно небольшой остров, отделённый от материка всего двадцатью римскими милями (32 км) пролива (во всём мире его именуют французским словом la manche – рукав, но сами британцы придумали гордое название english channel – английский канал) и поэтому очень уязвимый. Вспомним хотя бы, что кельтское племя бритт, давшее острову нынешнее название, завоёвано римлянами ещё в 43-м году, когда навигация была, мягко говоря, несовершенна. Римляне ушли в начале V века, но уже через несколько десятилетий на остров пришли германские племена англ и сакс, истребили большинство кельтов и вытеснили остатки на окраины острова – в нынешние Корнуолл, Уэльс, Шотландию – и через пролив в Бретань. Англосаксов в свою очередь регулярно разоряли скандинавские налётчики – викинги, также германского происхождения. 1066.10.14 нормандцы – викинги, осевшие на севере нынешней Франции, а потому за несколько веков сильно офранцуженные – разгромили при Хастингсе короля Харолда Годвиновича Уэссекса, завоевали Англию и заселились в ней. Англосаксов несколько веков считали людьми второго сорта. Их язык окончательно слился с французским языком завоевателей примерно к тому же времени, когда испанцы принялись осваивать Новый Свет. К концу XVI века испанцам надоело английское пиратство и они вознамерились завоевать надоедливый островок. Правда, поход Непобедимой армады – около 130 кораблей – в мае-сентябре 1588-го завершился полным разгромом в результате двухнедельных стычек с лёгкими и манёвренными английскими кораблями и последующих штормов: испанцы, чьи паруса и мачты были разгромлены английской артиллерией, не могли противиться ветру. И ещё семь испанских попыток организовать вторжение также сорвались: империя, разжиревшая на разграблении южноамериканских запасов золота и серебра, утратила организаторские способности. Но 1677.06.20 нидерландский флот под командованием Михиэла Адриановича де Рюйтера вошёл в устье Темзы, сжёг множество английских кораблей, навёл ужас на всю Англию (не зря Рафаэль Винченцович Сабатини приписал своему любимому герою Питёру Бладу обучение морскому искусству именно у де Рюйтера). Правда, это вторжение так и осталось эпизодом войны, а не обернулось новым завоеванием. Но даже после покорения Англией Уэльса в 1282-м и Шотландии в 1707-м получившееся Британское королевство оставалось слишком мало и уязвимо.
Британии остался единственный способ предотвратить новые вторжения – европейское равновесие. Несколько веков подряд британские политики следили за тем, чтобы в Европе было две почти равные силы, дабы их равенство вынуждало их постоянно соперничать между собою, а на вторжение через пролив не оставалось ни ресурсов, ни желания. Британия поддерживала слабейшего – то добрым советом, то деньгами, то подталкиванием потенциальных союзников. Непосредственной военной силой она вмешивалась лишь тогда, когда косвенных средств поддержания равновесия не оставалось.
Страны развиваются с разной скоростью. Баланс сил меняется постоянно. Принцип «у Британии нет ни постоянных друзей, ни постоянных врагов, а есть только постоянные интересы» – не хвастовство и не коварство, а неизбежное следствие непрестанного маневрирования по всей политической арене. Отсюда же и печально известное английское лицемерие: когда имеешь многовековой опыт предательств, поневоле научишься скрывать свои мысли.
С нашей точки зрения такое поведение сомнительно. Россия тоже постоянно под угрозой иноземного вторжения. Но границы наших врагов не так переплетены, как в Западной Европе. Поэтому нам почти невозможно стравливать их между собою. Мы вынуждены просто встречать каждое новое вторжение всей силой (благо на наших просторах есть где её взять), удерживая в это время остальных потенциальных противников только угрозой перебросить силы против них. Отсюда и традиционная прямота действий. Формула Святослава Игоревича Рюрикова «Иду на вы» – символ такой сверхконцентрации. Немногие русские правители, способные участвовать в дипломатических манёврах, считаются у нас хитрецами и даже лицемерами, хотя по общеевропейским меркам – не говоря уж об английской традиции – они на редкость просты и откровенны.
Замечательный английский историк и теоретик исторической науки Арнолд Джозеф Хэрри-Волпич Тойнби определяет цивилизацию как привычный формат ответа на вызов. По его мнению, русская цивилизация под внешним давлением резко сжимается, уходя от источника давления, а потом столь же резко расширяется, вбирая этот источник в себя и превращая в один из множества источников своей силы. Фраза «за века обороны Россия расширилась на половину евразийского континента» – не анекдот, а довольно точное описание результата длительного следования описанному Тойнби порядку действий.
Впрочем, английская цивилизация оказалась не менее эффективна. Отточенное искусство стравливания зачастую позволяло брать новые земли едва ли не голыми руками. Так, Индия, чьё население всегда многократно превосходило английское, завоевала себя для Британии практически сама: междоусобные распри сотен местных князьков позволили англичанам раз за разом сокрушать очередного независимого правителя силами уже зависимых. А в книгах Джэймса Фенимора Уильямовича Купера делавары благородны, а гуроны коварны потому, что на протяжении большей части XVIII века гуроны воевали на французской стороне, а делавары на британской. Кстати, скальпы они (и прочие индейские племена) снимали одним и тем же способом, ибо этому приёму их обучили британцы: наёмников оплачивали по числу сданных скальпов».
Выдающиеся успехи Великобритании в науке и технике, навигации и мореплавании, в литературе и искусстве по праву обеспечили ей роль главного проводника западной цивилизационной модели на всех широтах и меридианах. Вот только средства цивилизаторов были зачастую на уровне самого дикого варварства. «Победителей не судят!» – этой максимой, очевидно, были прикрыты жестокие технологии покорения мира. Вот и Маргарет Тэтчер, выходец из типичной британской семьи с типичной системой ценностей прорвалась на самый верх властной вертикали, используя как свой блестящий интеллект, так и вероломные аппаратные ходы.
У Британии к тому времени почти не осталось колоний, но жёсткость, переходящую порой в жестокость, можно применить и по отношению к собственным гражданам. Так, например, обошлась Тэтчер с британскими шахтёрами. Про колонии и говорить нечего – показательная порка Аргентины на Фолклендах стала классикой неоколониализма. Хотя именно эта война обеспечила Тэтчер блестящую победу на очередных выборах.
Она вообще была по натуре победителем и, если надо было, шла к цели буквально по головам. Однако нашим правителям можно было бы очень многому поучиться у Тэтчер да и вообще у британской политической системы. Например, искоренению всяческих привилегий во всех ветвях власти, обеспечению опережающего роста производительности труда над ростом социальных расходов, бережному отношению к своим ученым (62 Нобелевские премии до неё и более двух десятков после). Политическая система не дала той же Тэтчер расправиться с бесплатной системой здравоохранения. Приведу несколько фрагментов мемуаров Маргарет Тэтчер с короткими комментариями.
«Когда позднее на Бермудских островах я проинформировала президента Буша о том благоприятном впечатлении, которое произвёл на меня господин Ельцин, мне дали чётко понять, что американцы его не разделяют. Это было серьёзной ошибкой».
На мой взгляд ошибкой было впечатление самой Тэтчер и вряд ли его можно приписать её установке, которую она сама в свое время озвучила: «Составляя свое впечатление о человеке за первые 10 секунд, я очень редко меняю его». Скорее всего, она увидела в Ельцине родственную душу, которая готова ломать страну через колено, тем более, что ломать предстояло страну – оплот коммунизма. Тут уж Тэтчер ни перед чем бы не остановилась. Ведь это именно она заявила в 1981-м году в Лондоне: «Советский Союз представляет собой «главную угрозу» образу жизни западных стран».
«Мне очень горько (и я мало о чём еще так сожалею в жизни), что меня не оказалось поблизости, чтобы добиться полного разрешения вопроса. Непринятие мер к разоружению Саддама Хусейна и доведению операции до победного конца: когда он был бы публично унижен как в глазах поданных, так и в глазах соседних исламских стран, – было ошибкой, развившейся вследствие чрезмерного упора, который с самого начала был сделан на достижение международного консенсуса».
То, о чём она мечтала, воплотил в жизнь Буш-младший вместе со своей английской болонкой. Ну и что в итоге: по факту, в Ираке идёт непрекращающаяся гражданская война, «Аль-Каида»[11] получила колоссальную подпитку миллионы мирных граждан убиты или искалечены.
«Имело место настойчивое предложение включить фразу о том, что ядерное оружие является «оружием крайней меры». Это, как мне казалось, подрывало эффективность ЯСМД, имеющихся в распоряжении НАТО. Мы должны были и впредь сопротивляться любому изменению роли ядерного оружия в НАТО, как мы это делали всегда. Мы возвращались – хотя и не пришли – к тому роковому обязательству, согласно которому будет действовать «принцип неприменения ядерного оружия первыми», на чём настаивала советская пропаганда. Подобное обязательство могло бы сделать наши обычные вооружённые силы уязвимыми перед ударом средств, превосходящих по числу».
Слова крайне набожной леди, которая с фанатичным упорством выступает против сокращения основного оружия массового поражения. К тому же советский режим к тому времени стал вполне вегетарианским, хотя и изрядно поглупевшим. Именно Тэтчер виновата в затягивании ратификации советско-американского договора ОСВ-2, заявив, что с СССР можно разговаривать только с позиции силы. Кстати, точно так же, как со своим рабочим классом.
«Одиннадцать с половиной лет я занимала этот пост и была действующим премьер-министром, а Тед был недавно сверженным лидером оппозиции. Убеждения и твёрдые правила, которые я отстаивала в Великобритании, способствовали изменению хода мировых событий. И наша страна находилась в этот момент на грани войны в Персидском заливе. Безусловно, демократия не является беспристрастной, что усвоил мой великий предшественник Уинстон Черчилль, когда поднимал Великобританию на великую борьбу с нацистской тиранией, и в разгар переговоров, имевших огромное значение для восстановления миропорядка в послевоенный период, он потерпел поражение на всеобщих выборах 1945 года. По крайней мере, его отстранил британский народ. Мне же было отказано в возможности встретиться с избирателями – и они не смогли высказаться насчёт моего последнего срока на посту премьера, только через посредников. Процедура избрания лидера тори 1965 года, согласно неписаному правилу, не была нацелена для использования в том случае, когда партия находилась у власти».
Очень тонко, проводя параллель своей отставки с отставкой легендарного британского премьера, она как бы ставит себя на один уровень с Черчиллем, с теми же судьбоносными для мира последствиями.
«Я хотела быть во всеоружии к лету 1991 года. Было ещё много чего, что мне хотелось сделать. Непосредственно сейчас необходимо было разгромить Саддама Хусейна и создать долгосрочную систему безопасности для стран Персидского залива. Экономика в основе была прочной, но я намеревалась побороть инфляцию и рецессию и восстановить постоянное стимулирование роста. Я думала, что открывались благоприятные перспективы в отношении того, чтобы выкорчевать коммунизм в Центральной и Восточной Европе и установить законное ограниченное правление в странах новой демократии. Прежде всего я надеялась отстоять в борьбе своё видение Европейского сообщества – сообщества, в котором могло бы спокойно процветать свободное и предпринимательское национальное государство, такое как Великобритания».
Планов громадьё – к счастью, не всем им было суждено осуществиться. Но одно несомненно: с Тэтчер впервые со времён Черчилля Британия снова стала глобальным игроком. Но так же как и после Черчилля, так и после железной леди значимость страны резко просела. Невозможно долго держать страну на форсаже – быстро исчерпываются ресурсы политические, экономические, репутационные. И тогда приходится ввязываться во всякие авантюры типа Югославии и Ливии, чтобы искусственно поддержать реноме значимой страны.
«В политике всегда имеет смысл связывать надёжные избирательные округа с безнадёжными».
В широком смысле, она – как и Черчилль – претворила эту максиму в жизнь на международной арене, соединив силы выдыхающейся Британии с силами новой сверхдержавы США для создания англосакского блока. Кстати, именно Тэтчер надменно констатировала, что континентальная Европа на протяжении большей части ХХ века приносила миру одни проблемы, которые решали как раз страны английского языка. Как будто не Британия, например, сотворила Мюнхен.[12]
Однажды одна из центральных газет сообщила, что Норман Дотс – соперник Тэтчер по округу, кандидат от социалистов, – якобы признаёт её красоту, но не её шанс быть избранной или наличие у неё мозгов. Тэтчер с признательностью пишет: «Совершенный джентльмен-социалист». Он немедленно написал ей и опровергнул это заявление – во всяком случае последнюю его часть.
Очень здорово в данном случае, что опровержение джентльмена оказалось и содержательно достоверным, поскольку, как показала история, у Тэтчер были очень хорошие мозги и более мужские в плане креатива, нежели у большинства мужчин как в стане оппонентов, так и в стане ее союзников.
Может быть, именно в это время она произнесла фразу: «Все мужчины слабы, а слабее всех джентльмены».
Тэтчер считала, что её лозунги выигрывали благодаря своей прямоте, хотя и не могли похвастаться изяществом, но тем не менее лозунг: «Голосуй за право, и что осталось, не уйдёт налево!» – это блестяще содержательный лозунг, креативный и очень информативный.
В общем-то эта фраза стала её жизненным либеральным девизом.
Тэтчер цитировала члена парламента Р. Н. Уард: «Хотя дом всегда должен быть центром жизни человека, это не должно ограничивать его амбиции!» Но амбиции у неё действительно были чрезвычайно высокими, поскольку уже сразу после рождения близнецов она развела бурную активность и размышляла над тем, чтобы ни в коей мере не ограничивать своего карьерного роста.
Она же писала по тому же поводу: «Когда политика у тебя в крови, каждое обстоятельство, кажется, подталкивает тебя к ней».
«Знание законов обычно порождает если не презрение, то по меньшей мере большую долю цинизма».
В значительной мере грандиозные успехи Тэтчер на политической арене объясняются тем, что она овладела сразу двумя культурами (Ч. П. Сноу «Две культуры»): и учёный-химик из Оксфордского университета, и юридическое образование, подкреплённое адвокатской практикой. Она как хороший учёный быстро поняла, например, неосуществимость программы «звёздных войн», но цинично помогала Рейгану разорять на этом блефе Советский Союз.
«Действительно, оглядываясь назад, я вижу, что Суэц стал непреднамеренным катализатором, а мирной и необходимой передачей власти от Британии к Америке, как последнему приверженцу западных интересов и либеральной международной экономической системы».
Очень характерная фраза. То есть британская внешняя политика не может теперь осуществляться без гарантированной поддержки США.
«Иногда важно не столько быть самой популярной фигурой, сколько быть наименее популярной».
Фраза очень характерна для Тэтчер. Для неё как политика была характерна мужская стратегия: не самой быть пластичной, а сминать под себя, под свои взгляды окружающий мир. Окружающий мир, естественно, относился к этому без особых симпатий. Сюда вписывается ещё одна характерная фраза: «Я получила ценный урок, я навлекла на себя максимум политической ненависти при минимуме политической выгоды». Журналисты тогда всерьёз потрепали ей нервы.
Тэтчер с теплотой вспоминала Тэда Хита, премьера, по поводу того, что он не отправил её в отставку – при всём при том, что она стала самой непопулярной женщиной, будучи министром образования. Она писала: «Он знал, что те политические меры, за которые на меня так резко набросились, были в основном мерами, на которые я неохотно согласилась под давлением казначейства и требований со стороны государственных финансов. Он также знал, что я не пыталась переложить вину на других».
«Однако мужественность, как я вскоре обнаружила, не вырождалась в мужские предрассудки».
Да, Маргарет Тэтчер сумела соединить достоинства женского и мужского начала.
«Консервативная партия всегда предпочитала застрелить пианиста, вместо того чтобы сменить мотив».
Социалистический курс, осуществляемый партией тори, считала она, был даже более катастрофическим, чем социалистический курс, осуществляемый лейбористами.
«Коллективизм без единой капли эгалитарного идеализма, его искупающего, – глубоко непривлекательное убеждение». Это она критикует правительство Хита, в котором работала.
В то же время своих мемуарах Тэтчер описывает, что как для её партии в целом, так и для неё был крайне благоприятен период своеобразного пата с лейбористской партией. Она пишет, что научилась добиваться того, чего хочет, даже при том, что всегда оказывалась в меньшинстве в теневом кабинете. Пишет также о том, что стала мастерски участвовать в дискуссиях, выступлениях, которые тоже в дальнейшем пригодились на посту премьер-министра. Говорит, что у неё появилась уверенность в себе не в последнюю очередь благодаря тому неуловимому, как пишет она, инстинкту – знать, что чувствуют обычные люди. «Качество, с рождения данное всем людям, но которое обостряется и полируется именно в экстремальных ситуациях».
Когда она готовила референдум по профсоюзам, был изучен в том числе и немецкий опыт, и вот что по этому поводу заметила Тэтчер: «Нужно признать, что немецкая говорильня работает, потому что состоит из немцев». Очень интересная реплика, которая как бы констатирует, что есть вещи, которые только у немцев могут получиться в силу их национальных особенностей, хотя если бы Британия придерживалась в своём политическом курсе противодействия деиндустриализации, я думаю, что у британцев получилось бы если не всё, так же, как у немцев, но многое из того.
Тэтчер была практически первым политическим деятелем высшего звена, преодолевшим политкорректность и высказавшимся о стыдливо умалчиваемой проблеме мигрантов. Она говорила журналистам: люди боятся, что страна может быть затоплена людьми другой культуры. Нужно обязательно ослабить страх населения, нужно пересмотреть количество въездных виз, а с теми же, кто проживает здесь, нужно обращаться как с равными. Однако страна, которая прошлась ботинками по доброй половине мира, должна быть готова к тому, что занесёт на этих ботинках на свою территорию чужую почву. Британское содружество же, кроме очевидных политических и экономических выгод, делает практически невозможными любые сколь-нибудь работающие иммиграционные ограничения.
Есть ещё множество иллюстраций политической силы в биографии Маргарет Тэтчер, но сила эта, как показал дальнейший ход истории, большей частью была тактической, стратегически же она обернулась слабостью – как слабостью для ее страны, так и для тех, кто за нею следовал.
Стратегическое самоубийство: от Тэтчер до Медведева
В 1964-м году к власти в Великобритании пришёл лидер лейбористов Гарольд Вильсон. Одним из предвыборных обещаний нового премьера было «довести косную Великобританию до белого каления технической революции». Весьма парадоксальное высказывание для страны, с конца XVIII века бывшей мастерской мира, да и во времена Вильсона ещё остававшейся в авангарде научно-технического прогресса. Но, похоже, отрицательные тенденции к тому времени уже скопились в критическую массу.
Однако вскоре после прихода Вильсона к власти – на беду его планам – специалисты оценили только что разведанные запасы нефти Северного моря. Они оказались столь значительными, что стратегию научно-технического развития перенесли с совершенствования авиационно-космических, био– и прочих профильных для развития страны технологий на технологии разработки нефти на шельфе. Британцы стали пионерами, например, в деле привлечения промышленных ноу-хау в 1970-е годы для модернизации методов нефтедобычи.
Кстати, это – ответ идеологам, жёстко противопоставляющим добычу и переработку углеводородов в России развитию высоких технологий. На самом деле тут знаменитая диалектическая триада тезис—антитезис—синтезис. В синтезе – высокие технологии добычи и переработки тех же углеводородов, коими Россия чрезвычайно богата.
Но тем не менее даже усиленное развитие этой части технологий не уберегло страну от множества нежелательных последствий. Ничьи силы не безграничны. Сосредоточение усилий на одном направлении неизбежно ограничивает возможности развития других. А если это направление ещё и выгодно – туда сами собою потянутся все способные сделать нечто полезное. Хозяйство Великобритании оказалось изрядно перекошено. Ещё сильнее перекосило Нидерланды, также добравшиеся до подводных запасов. С тех пор все экономисты мира называют последствия скоротечного бума в одной отрасли, оборачивающиеся провалом всех прочих, нидерландской болезнью.
И всё-таки не под влиянием обнаружения своей нефти, а под влиянием неолиберального фундаментализма технический прогресс Великобритании попал в бурное русло того течения, что ныне называют глобальной деиндустриализацией. Соединённые Штаты Америки и ряд других грандов мировой политики засосало в то же время в ту же самую воронку. США, например, только за последние полтора десятка лет потеряли порядка трети рабочих мест. В абсолютном исчислении это более 5,5 млн. высококвалифицированных рабочих, оказавшихся за пределами материального производства. Если в конце 1950-х на долю промышленности приходилось 28 % экономики США, то уже к 2008-му году этот показатель составлял всего 11 %. Дальше – больше, т. е. в нашем случае «меньше». На начало 2010-го года в промышленном производстве было занято столько же американцев, сколько в 1941-м году. Производственная деградация налицо. Немцы удержались от подобного же провала только жесточайшей самодисциплиной и прямыми государственными ограничениями некоторых видов зарубежного инвестирования. Недаром сейчас именно ФРГ – последняя индустриальная надежда и опора всего Европейского Союза.
«Деиндустриализация происходит тотально, – утверждал доктор наук Юрий Вячеславович Громыко несколько лет назад в статье «Сценарии развития энергетики как локомотива промышленной революции в России». – Уничтожаются и схлопываются целые мультисистемы высокотехнологической мыследеятельности, например, в США разваливается хвала и гордость американской промышленности General Motors. Этот процесс деиндустриализации связан с тем, что деньги не вкладываются в воспроизводство инженерно-технической и социальной инфраструктуры. Основным механизмом получения прибыли является спекуляция ценными бумагами в hedge funds. Третичная денежная семиотика (ценные бумаги и дериваты) оказывается полностью оторвавшейся самодостаточной счётностью от процессов социального и инженерно-технического воспроизводства. Денежные заместители не являются показателями стоимости».
Вспомним некогда промышленный гигант Детройт – символ автомобильной промышленности США. С 1950-го года – за полвека – население города уменьшилось в два раза. А белое население (расовая сторона важна постольку, поскольку до недавнего времени – в частности, в эпоху расцвета Детройта – именно европеоиды составляли высококвалифицированную часть рабочих) уменьшилось в десять раз. Разрушены театры, библиотеки, школы, коими ранее славился город. Зияют битыми стёклами офисы компаний «Аэрокар», «Бьюик», «Кадиллак», «Форд». У «Дженерал Моторс» сохранилось только одно офисное здание. Детройт, кстати, на сегодняшний день город-банкрот – индикатор общей деиндустриализации Америки.
И всё же лидером в процессах деиндустриализации остаётся Великобритания. За последние три десятилетия британская промышленность сократилась почти на 70 %. Масштаб разрушений индустрии превосходит любое другое развитое государство мира. И это в государстве, которое некогда провозглашало модернизацию – вспомним призывы легендарной «железной леди».
В чём же причина такой деградации промышленности в экономически развитых странах? А в том, что политическая элита этих государств ещё в конце 1960-х годов стала подпадать под влияние рыночного фундаментализма. Это понятие, кстати, ввёл самый известный финансовый спекулянт Георг Шварц (после перевода фамилии на венгерский и произнесения её на английском – Джордж Сорос): «Именно рыночный фундаментализм сделал систему мирового капитализма ненадёжной. Однако такое положение дел возникло сравнительно недавно. В конце Второй мировой войны международное движение капитала было ограничено, в соответствии с решениями, принятыми в Бреттон-Вудсе, были созданы международные институты с целью облегчения торговли в условиях отсутствия движения капитала. Ограничения были сняты постепенно, и только когда примерно в 1980 г. к власти пришли Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган, рыночный фундаментализм стал господствующей идеологией. Именно рыночный фундаментализм предоставил финансовому капиталу управляющее и руководящее место в мировой экономике…»
Как и всякий фундаментализм, рыночный – является верой. В данном случае – это вера в чудесную невидимую руку рынка. Мол, она сама всё отрегулирует. Всё должно проходить на фоне свободной и неограниченной конкуренции. Ничто – ни государство, ни международное сообщество – не должно вмешиваться в экономику. Она сама собою найдёт лучший образ действия.
Названные Соросом лидеры и стали главными могильщиками индустриального развития своих стран. В Великобритании во времена Маргарет Тэтчер, в Соединённых Штатах Америки при Роналде Рейгане насаждалась идеология постиндустриализма: дескать, времена тяжёлой промышленности прошли, мы живём в такое время, когда надо переносить упор в работе с рук на голову. А заодно рекламировалось и либертарианство – учение о благотворности неограниченной экономической свободы: задача правительства в области экономики состоит в том, чтобы не мешать, максимально самоустраниться, нужно максимально открыть рынок для всех желающих со всего света, и в конкурентной борьбе экономика страны только выиграет.
Но как может выиграть экономика страны с высокими социальными стандартами, с жёсткими экологическими нормами и прочими постиндустриалистскими завлекалками, когда по ту сторону фронта (границы) – например, в Третьем мире – копеечная зарплата, экология значения не имеет, и т. д. Именно в такие страны при Тэтчер и Рейгане перекочевали британские и американские «мастерские». Новым же хозяевам бывших мировых «мастерских» так было выгодней, удобней.
Вот что по этому поводу говорит российский исследователь и предприниматель Валентин Павлович Гапонцев – создатель великолепной компании, специализирующейся на лазерных технологиях (кстати, его предприятие выжило только чудом, вопреки всем реформаторским объятиям Чубайса и K°): «Дело в том, что многими западными корпорациями управляют сейчас не инженеры, а финансисты. А для них главное – сегодня получить доход. Такой человек идёт работать в компанию и уже планирует, каким будет его следующее место работы. Ему надо выбрать что-то такое, что даст краткосрочный эффект, поможет решить какую-то проблемку. Он её решит, отрапортует про гигантские успехи, а то, что он создал десять других проблем, это уже следующий будет разбираться. А сам он уже занял другую позицию. Это кошмар какой-то. Такие люди сейчас гробят экономику многих компаний. Особенно это актуально для публичных компаний, куда приходят спекулянты-инвесторы и начинают всё разрушать».
А вот идеологи разрушения СССР считали, что именно нерыночные отношения в Стране Советов привели к краху её экономики. На мой взгляд, рыночная экономика на самом деле стимулирует научно-технический прогресс. Стремление к прибыли вынуждает внедрять новации в науке и технике. Но это актуально при добропорядочном капитализме! И существовал он, как я уже не раз говорил, только потому, что рядом жил, развивался и самим фактом своего существования конкурировал с самой концепцией рынка Союз Советских Социалистических Республик, ориентированный на научно-технический прогресс.
После развала СССР системе противовесов пришел конец. Запад ликовал. Можно «начхать» на развитие науки и техники. Можно вплотную заняться прибылью. В той же Британии Тэтчер только за первый срок своего правления на четверть сократила число промышленных рабочих. Зато стимулировался потребительский бум – особенно в жилищном секторе – и прямо поддерживался финансовый сектор. Кейнсианцы – поборники государственного стимулирования экономики даже ценой инфляции – проигрывали рыночным фундаменталистам одну позицию за другой.
Но как говорится, «на то и щука в море, чтобы карась не дремал». Не зря в знаменитый американский национальный парк Йеллоустоун пришлось не так давно завозить из Канады волков: в отсутствии естественных врагов прекратилась естественная отбраковка больных оленей и бизонов, возникла угроза эпидемий и началась генетическая деградация популяции.
Вот и у капиталистических стран с ослаблением советской научно-технической политики создались благоприятные условия для злокачественного перерождения капитализма. Он теперь основан не на получении прибыли из нормального производственного процесса, а на получении сверхприбыли из финансовых трюков – вроде широко расплодившихся хедж-фондов. Поэтому Западу не только не выгодны, а прямо противопоказаны новации в науке и технике. Новации требуют инвестиций в реальный сектор экономики, тогда как свобода рынка приводит к перечислению денег туда, где намечается сверхприбыль. Финансовая надстройка над реальным сектором стала самодостаточной и переродилась в злокачественную опухоль мировой экономики.
Как указывалось в начале книги, крах СССР произошёл в тот момент, когда западная экономическая система достигла максимума своего злокачественного перерождения, оставив за бортом производство и обратившись к формуле «деньги делают деньги». Именно к этой мнимой «вершине», оказавшейся пропастью (вернее, провальным жерлом не конца потухшего вулкана), и потащили Россию неолиберальные реформаторы. Что и говорить, умеют наши начальники выбрать место и время.
Уровень развития западных экономик, начатого ещё в XIX веке, был очень высок вплоть до 1970-х. Советская же экономика, получившая импульс индустриализации только с конца 1920-х (в империи основную массу идей импортировали), своих пиков к тому моменту ещё не достигла. Поэтому метастазы деиндустриализации охватили на нашу экономику быстрее, болезнь сказалась на всех постсоветских государствах гораздо разрушительнее, чем на странах Запада. Наша деиндустриализация проходила, мягко говоря, несколько в ином контексте.
Новая либеральная экономика основана на финансовых спекуляциях, самодостаточности финансового капитала. Но её центры – за пределами России. Нам и здесь отводится колониальная роль. Они поддерживают свой социальный уровень за счёт отжима наших интеллектуальных и промышленных запасов. Например, корпорация «Боинг» открыла в России гигантский инженерный центр. Для чего? Да для того, чтобы на месте, да ещё и по дешёвке, выдаивать те таланты, что ещё не в Америке. Благо нищета в наших НИИ этому способствует. А в ЦАГИ – мировом центре аэродинамических разработок – в 1990-е годы появился цех… какой бы вы думали? По пошиву сапог.
Господа, говорящие об относительно небольшой количественной утечке носителей интеллекта (тот же Дурсенко), забывают про качество: утекает как раз генерационный интеллект.
Кстати, уволенные при Тэтчер британские инженеры средних лет, вопреки официальным ожиданиям, не превратились в программистов или кого ещё. Они либо нашли места похуже, либо пошли по миру. В результате, например, все без исключения британские автомарки – включая знаменитейшие, вроде Rolls-Royce и Rover, – уже давно иноземны не только по владельцам, но и по значительной части разработчиков. А мировых английских компьютеров так и не появилось: даже фирма International Computers Limited (ICL), весьма успешная в начале 1970-х, понемногу заглохла и в 2002-м превратилась в британское подразделение японской Fujitsu.
Но британский автопром – это только цветочки; ягодки – это судьба островного авиапрома. В 1994-м году у меня была длительная беседа с президентом Узбекистана Исламом Абдуганиевичем Каримовым, сильным и умным руководителем. В короткий срок он сумел развернуть первое масштабное производство автомобилей в Центральной Азии. Оценив это достижение, я, тем не менее, отметил, что нужно любой ценой сохранить в рабочем состоянии Узбекский Авиапром (гигантский авиазавод им. Чкалова в Ташкенте, завод в Фергане и т. д.). В первую очередь потому, что стран, которые делают автомобили, – великое множество, а самолёты – единицы. Это страны, так сказать, высшей лиги. К сожалению, из высшей лиги Узбекистан вылетел, несмотря на все усилия президента Каримова. Это не его вина, а его беда, ведь из той же высшей лиги выбыла и Великобритания – где сейчас её авиация, военная и гражданская?
Такое состояние страны застало врасплох следующего – уже лейбористского – лидера Энтони Блэра, ориентированного на «экономику знаний». Министр его кабинета и один из идеологов «новых лейбористов» Питер Манделсон был вдохновлён успехом Кремниевой долины в США. И, как у Крылова в басне «Мартышка и очки», пытался приладить нечто подобное к Британии. Результат вышел как в басне. Да и на родине Крылова с запозданием на несколько десятилетий тоже талдычат про экономику знаний и свою Кремниевую долину, затягивая одновременно петлю на шее Академии наук.
Экономика же сегодняшней Великобритании держится на банковском капитале и пузыре недвижимости.
Точно такой же пузырь лопнул десяток лет назад в Японии. Но там руководители страны оказались мудрее. Япония, как и Германия, всячески препятствует своей деиндустриализации. Даже ценой снижения формальной, бухгалтерской, прибыли. Куда выгоднее содержать малоэффективное производство, чем вовсе закрыть его и затем не знать, что делать с уволенными работниками – а главное, как доказать следующим поколениям их востребованность. Что же касается Германии – именно благодаря не только сохранению, но и приумножению своей промышленности в мире появилась такая влиятельная женщина, как Ангела Меркель. Фрау, опирающаяся на свою экономику, по всем статьям превзошла леди, опиравшуюся на политику…
Можно говорить про закон сохранения или про сообщающиеся сосуды. Промышленные производства переносятся транснациональными корпорациями в страны, где издержки минимизированы (в Китай, Индию и т. д.), а прибыль оттуда (и в виде прямых дивидендов, и в новомодном формате оплаты интеллектуальной собственности) подпитывает народы развитых в недавнем прошлом стран, выброшенные из сферы производительного труда.
Но нынешние подмастерья мирового производства, в первую очередь юго-восточные «Ваньки Жуковы» обязательно возьмут реванш. Пока они терпят, пока учатся, не завидуют сверхприбыли, которую на них делают. Но там уже формируется механизм производства и воспроизводства инженерной элиты. Это грозит Западу страшными – и ближайшими! – неприятностями. Он может попасть под инверсию – выворачивание наизнанку – исторических процессов, оказаться под той же пятой, что и недавние колонии. Его колонии.
Когда версталась эта книга, стали известны результаты референдума по независимости Шотландии: целостность Великобритании и на этот раз устояла. Однако эту «победу» англичан можно описать одной фразой древнего правителя Пирра: «Ещё одна такая победа – и я останусь без армии». Во-первых, голоса за и против независимости поделились поровну. А за этот небольшой перевес противников независимости Шотландии Англия заплатила обещаниями таких преференций, какие в скором времени приведут к экономическим и социальным деформациям во всём Соединённом Королевстве.
А ведь именно Маргарет Тэтчер заложила мину шотландской независимости. В своё время она «задавила» «нерентабельную» угледобычу – а на ней в основном держалось экономическое и социальное благополучие большинства шотландских граждан. Уголь сделал своё дело, уголь может уйти – приблизительно такая установка была в жёстких (а на деле жестоких) действиях британского правительства. Да, в своё время именно на угле поднялась могучая британская промышленность. Именно на угле Британия стала владычицей морей. Но на смену углю в Великобритании пришла новая топливная опора – углеводороды. Самое главное, что островное государство сумело не только освоить собственную добычу нефти и газа, но и успешно торговать излишками этой добычи. Экономика пошла в гору, у правительства появился жирок. Он в свою очередь и позволил команде Тэтчер успешно расправиться с угольной отраслью, ставшей «обузой». Парадокс в том, что основная добыча углеводородов в Британии происходила и происходит на шельфе Шотландии. Получается, что Лондон, опираясь на современные минеральные ресурсы Шотландии, убивал ту её отрасль, что вскормила федерацию сотней лет ранее.
Но нас больше всего интересует наша страна. Наши олигархи в своё время за бесценок прихватили советские производства, получили сверхприбыль. Это и было первым толчком злокачественного перерождения российской экономики. Хотя вроде бы речь шла о формировании нормального рынка. Да не случилось ни перепрофилирования, ни модернизации производств. Этим олигархи не занимаются, поскольку содержательный труд не даёт сверхприбыли.
Вдобавок приватизация сопровождалась разрушением единых технологических циклов. Отсюда – многие конфликтные зоны: Пикалёво, Краснотурьинск… По сути, очень многие процветающие (до поры до времени) победители приватизационных манёвров рассматривают доставшиеся им производственные мощности, да и персонал предприятий, как природный ресурс, не подлежащий совершенствованию. Но как и природные ресурсы, ресурсы человеческие и инфраструктурные у них одноразовые (в смысле получения разовой сверхприбыли).
Деиндустриализация несомненно принесла своим непосредственным организаторам масштабную сверхприбыль. Теперь же она оборачивается многолетним и многомерным стратегическим убытком в масштабах всей страны. Признаки оздоровления экономики, о которых бодро рапортовали либеральные доктора Гайдар и Чубайс, оказались тактическим шагом вперёд, чтобы скатиться далее десятками шагов назад эдак в годы 1930-е.
В последнее время сильнейшим инструментом массированной деиндустриализации стала Всемирная торговая организация. Членство в ней нашей страны – оригинальное, на мой взгляд, решение. А опыт других стран, угодивших в ту же ловушку, указывает на неизбежность чрезвычайно болезненных последствий уже в скором будущем. Тактический выигрыш, связанный с соображениями удобства текущей торговли (причём далеко не на всех направлениях: наш основной ныне экспорт – сырьевой – не испытывает никаких препятствий независимо от членства в ВТО), оборачивается стратегическим проигрышем – в развитии промышленности.
Главное последствие – практическая невозможность создания новых отраслей и даже отдельных новых производств на тех направлениях, где уже существует хоть что-то хоть где-то в мире. Освоение любого новшества требует денег и времени. Окупить эти затраты можно только достаточным сроком продаж по цене, включающей компенсацию. Но если этап освоения уже окупился, можно снизить цену и задавить любого потенциального конкурента. Поэтому развитие новых производств требует защиты внутреннего рынка (о чем ещё в XIX веке писали многие виднейшие учёные – от Даниэля Фридриха Йоханна Листа до Дмитрия Ивановича Менделеева). ВТО же прямо воспрещает любые протекционистские меры.
По сходным причинам правила ВТО гарантируют скорую смерть сколь угодно нужного предприятия, если оно хоть ненадолго стало нерентабельным. Впрочем, к тому же результату даже без ВТО приводит и нынешняя мода на эффективных менеджеров, чья эффективность измеряется исключительно числами в квартальном отчёте и/или биржевым курсом акций. В погоне за тактическим выигрышем неизбежно теряются стратегические цели, заведомо недостижимые без концентрации усилий – то есть без временного ослабления каких-то показателей текущей деятельности. Но если предприятие возглавляется не эффективными, а вменяемыми управленцами, да ещё и работает на рынке со слабой конкуренцией, оно может успеть решить свои задачи до того, как потребители переориентируются на других производителей, и восстановить полноценную работу. ВТО же предписывает впустить на рынок всех производителей сразу, доведя конкуренцию до технически возможного предела. Тут уж никакие меры перевооружения и совершенствования не успеть провести. Не зря многие производители микросхем высокого уровня интеграции, где оборудование особо сложное, а его обновление требуется едва ли не ежегодно, предпочитают строить новые заводы и переводить производство туда, а старые закрывать, распродавая всю аппаратуру фирмам послабее (так, зеленоградские полупроводниковые заводы нынче укомплектованы в основном зарубежным оборудованием пяти-шестилетней давности) и заодно расставаясь с сотрудниками.
Особенно болезненно отзываются правила ВТО на моногородах, созданных вокруг одного крупного предприятия. Давление внешней конкуренции не позволяет ни радикально перевооружить это предприятие для повышения его собственной конкурентоспособности, ни создать нечто иное, куда могли бы перейти сотрудники в случае закрытия основного производства.
Между тем именно у нас таких моногородов несметное множество. Освоение значительной части территорий и природных ресурсов страны шло практически одновременно по меркам истории, так что предприятия возникали поодиночке в разных местах. Более того, многие производственные комплексы распадались по мере размножения ведомств или недальновидности все тех же эффективных собственников. Так, уникальное комплексное минеральное месторождение в Хибинах, где можно производить многие тысячи полезных веществ, уже несколько десятилетий выпускает только фосфорные удобрения, направляя в отвалы всё остальное – точнее, драгоценные редкоземельные элементы, позволяющие в сумме заработать на порядок больше. А Пикалёво, уже вошедшее в поговорку, показывает, как легко разорвать производство, ориентируясь на один товар, и как сложно воссоздать всю технологическую цепочку.
Более того, правила ВТО вовсе не гарантируют доступ на зарубежные рынки даже производителям уже отлаженных изделий. Ведь кроме прямых запретов и пошлин, есть ещё множество способов оказать предпочтение местным производителям. Например, ещё в начале нынешнего тысячелетия выяснилось: единственный самолёт, способный удовлетворить все требования конкурса на новое поколение транспортной авиации вооружённых сил стран Европейского Союза, – создаваемый совместно Украиной и Российской Федерацией Ан-70. Тогда ЕС изменил условия конкурса, чтобы в них могла вписаться новая разработка европейского концерна «Аэробус» – А-400. Европейских военных можно понять: кому охота в столь важном деле зависеть от стороннего поставщика! Но нам-то от этого не легче: в 2002-м, сразу после европейского решения, работа над Ан-70 на несколько лет заглохла, ибо самый лакомый рынок от нас ушёл, а ожидаемые государственные заказы двух республик были недостаточны, чтобы окупить расходы на разработку и освоение производства.
Наконец, ВТО – вопреки обещаниям своих авторов – не защищает производителя от копирования его творений. Понятно, в этом случае копировщик победит разработчика в ценовой конкуренции: ведь ему не нужно включать в цену расходы на саму разработку. Всеобщее соглашение по тарифам и торговле преобразовано во Всемирную торговую организацию именно ради защиты так называемой интеллектуальной собственности. Но весь мировой опыт показал: на защиту можно надеяться, только если кроме правил ВТО пользуешься различными способами давления.
Когда мы пишем это, идут переговоры о закупке Китаем 48 новейших российских истребителей Су-35 за $4 миллиарда – неплохо по меркам этих стран, хотя и довольно дёшево с учётом цены на мировом рынке куда худших американских машин вроде бурно рекламируемого истребителя пятого поколения F-22. Но Китай уже давно торгует собственными копиями наших боевых машин. Так, китайский истребитель J-10, по сути, копирует российский Су-27, J-11 аналогичен Су-30, а FC-1 повторяет МиГ-29. Все эти российские самолёты были в распоряжении китайских инженеров. AJ-15 скопирован с купленного Китаем на Украине Т-10К – опытного образца Су-33. Недавно авиазавод в Шэньяне начал выпускать копию Су-30МК2 – J-16. Правда, все эти копии заметно хуже оригиналов: многие технологические тонкости невозможно понять по готовому изделию, без изучения процесса производства. Зато и цена их настолько ниже, что на военном рынке сравнительно бедных стран Китай уже теснит Россию. Понятно, в таких условиях российские авиастроители пытаются добиться от Китая официальных юридических гарантий отказа от копирования Су-35. Но специалисты относятся к подобным гарантиям скептически: китайцы скорее всего чуть изменят несущественные детали, а на этом основании объявят копию оригинальной разработкой. И ВТО тут ничем не поможет.
Казалось бы, от ВТО выигрывают хотя бы потребители: им становятся доступны товары со всего света, и можно выбрать наилучшее для каждого сочетание цены с качеством. Но покупать можно только на заработанное (или в кредит – но его необходимо отдать: наши прибалтийские республики уже обнаружили, что кредитную роскошь предыдущих десятилетий приходится оплачивать гастарбайтерством практически всех трудоспособных граждан). Каждый из нас должен быть не только потребителем, но и производителем. Поэтому правила ВТО в конечном счёте очень болезненны для нас всех.
Вдобавок мы входим в ВТО, как водится, на излёте. Пока мировой рынок в целом был на подъёме – те, кого на основании правил ВТО душили конкуренты, ещё могли надеяться найти себе новое применение. Теперь же даже Соединённые Штаты Америки пытаются восстановить у себя рабочие места, выведенные за рубеж в последнюю четверть века. А это невозможно, пока рынок США открыт для продукции, поступающей с иностранных производств – пусть даже прибыль с них идёт американским владельцам. Очевидно, в ближайшее время и другие страны, всё ещё считающие себя развитыми, найдут в правилах ВТО лазейки, позволяющие закрыться от товарных потоков извне. И тогда ВТО будет причинять ущерб только тем, кто вошёл в неё позже (классический закон финансовых пирамид) и вынужденно принял условия, продиктованные основателями. В том числе и нам.
Не секрет: вхождение России в ВТО в значительной мере продиктовано политическими причинами. В основном – примерно теми же, что и приватизация в 1990-х. Её главный организатор Чубайс открыто говорил: главная цель – не обеспечить эффективность управления производствами (какая уж тут эффективность, если едва ли не половину народного хозяйства разграбили или вовсе закрыли), а создать класс людей, заинтересованных в необратимости перехода к рынку. Вот и вхождение в ВТО понадобилось нашим пламенным либертарианцам – поборникам неограниченной экономической свободы личности без оглядки на общество – и либералам – поборникам неограниченной политической свободы личности без оглядки на общество – для того, чтобы появились внешние препятствия к оглядке на общество. Между тем Владимир Ильич Ульянов справедливо отмечал: политика – концентрированное выражение экономики. Если исходить из интересов политики, экономика неизбежно проиграет. Хотя бы потому, что среди экономических процессов есть и весьма долгосрочные – следовательно, политическая тактика зачастую противоречит экономической стратегии. Так, СССР изрядно проиграл, когда стал поддерживать десятки зарубежных государств только за то, что они декларировали политическую поддержку нашей страны, а не выстраивал с ними действительно взаимовыгодные хозяйственные отношения. Вот и политические мотивы втягивания России в ВТО причинят нам несомненный экономический ущерб. Хотя бы потому, что экономический выигрыш других стран ВТО от открытия нашего рынка не компенсируется адекватным ростом нашего экспорта: мы пока, увы, производим слишком мало товаров, чей экспорт без ВТО сдерживается. А над значительной частью нашей промышленности по правилам ВТО нависла угроза.
В своё время либертарианская верхушка Великобритании выбрала меньшее на тот момент из двух зол – деиндустриализацию, чтобы вдохнуть новую жизнь в финансово-экономические мехи страны. Получилось: Лондон – признанный финансовый центр мира, процветают банки, цены на недвижимость зашкаливают. Но как говорят, «что положено попу, не положено дьяку». Нас банки и недвижимость не только не вытянут, но более того, затянут в омут политической и экономической дистрофии.
Между тем размеры нашей страны, её ресурсы, демографические проблемы ставят перед нами задачу сохранения и развития научно-технической самодостаточности. Мы должны уметь сами производить всё необходимое. В материальном производстве, как, впрочем, и во многих других вопросах, мы должны минимально зависеть от внешнего мира, и в то же время этот внешний мир должен максимально зависеть от нас.
Но пока экономический блок нашей верхушки идет диаметрально противоположным путём. У наших либералов Тэтчер не выходит из головы в буквальном смысле. Если перефразировать Маркса, который в свою очередь дополнил соответствующую фразу Гегеля, то можно определённо констатировать: тэтчеризм повторяется дважды – первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса.
Бородинская лемма, или Битва Англии с Францией до последнего… русского солдата
Сочетание слов «битва империй» и «Бородинская» у подавляющего большинства читателей будет ассоциироваться с войной быстро и умело сколоченной Наполеоном Европейской империи против Российской империи. В главе действительно приводится стратегический анализ этой войны. Но анализируя действия французской и российских сторон, на ум мы кладём действия третьей империи – Британской.
Большая часть современной истории окрашена противостоянием величайшей морской империи и величайшей сухопутной. Англия всегда видела в России опасного конкурента в колониальной политике. Например, её ревность к возможному захвату Индии – жемчужины Британской империи – с тыла имела, хотя и с определёнными оговорками, основание. В свою очередь Англия при первой же возможности старалась стиснуть Россию по всем широтам. Если кто-то считает, что это дела давно минувших дней, то он жестоко заблуждается. Вот например, на первый взгляд, в конце 1930-х годов Черчилль вроде бы усиленно сколачивал антигитлеровскую коалицию с участием СССР. Но в действительности он получил возможность официально искать союзников только летом 1940-го, став премьером после реального нападения Германии на Британию. А вот до этого Черчилль был всего лишь формально рядовым членом парламента, чьё фактическое влияние опиралось лишь на воспоминания о былых должностях, зато всякие чемберлены, облечённые реальными полномочиями, близоруко обхаживали Гитлера, всячески подталкивая его к маршу на Восток. Осторожный Сталин переиграл в этой дипломатической партии своих британских (и иже с ними) коллег. Тэтчер продолжала в современных условиях старую британскую политику – сдерживания и одновременно использования России. Более ранние нюансы этой политики мы проанализируем на материале войны 1812-го года.
Совсем недавно наша страна отмечала двухсотлетие Бородинской битвы. Но как это ни парадоксально, именно этой битвы старательно избегал один из величайших стратегов в истории России – Михаил Илларионович Кутузов. Кутузов очень тяжело переживал большой стратегический просчёт императора Александра I, заключившего союз с Британией против Франции. От этого союза Россия ничего не выигрывала, а только теряла – как в настоящем, так и в будущем. Союз с тогдашней Францией принёс бы ей не только политические, но и экономические дивиденды и укрепил бы её безопасность на долгую перспективу. Кутузову пришлось применить и высокое дипломатическое искусство, и низменную хитрость, чтобы придать действиям российской власти максимум стратегичности. У Михаила Илларионовича был колоссальный кредит доверия во всех слоях российского общества, но даже этого кредита не хватило, чтобы избежать масштабного прямого столкновения с Наполеоном. В итоге, как писал тот же Михаил Юрьевич Лермонтов:
- Плохая им досталась доля:
- не многие вернулись с поля.
А ведь сохранение – как армии, так и мирного населения – и ставил во главу угла Кутузов. «Скифская стратегия» русской армии удалась благодаря сложению двух кредитов доверия – сначала царя к Барклаю де Толли, а затем всего общества к Кутузову.
Избежать Бородинского сражения у фельдмаршала не получилось. Его замысел не понял бы ни народ, ни генерал, ни царь. Между тем Кутузов смог бы добиться той же победы над Наполеоном без бородинских жертв. Ретроспективный анализ первоисточников доказывает это.
И ещё один свой стратегический замысел Кутузов, к сожалению, не смог провести в жизнь. Перемирие, начатое было им с французами, оказалось сорвано под давлением британских интриганов и лазутчиков. А ведь реализуй великий стратег этот замысел, сохранилась бы большая сила российской армии и взаимно загасились бы силы армии Британии и Франции. Ведь именно эти армии через пару-тройку десятилетий объединятся и будут громить Россию в Крымской войне. Именно этого – доминирования будущей Британии в Европе за счёт русской крови – хотел избежать старый фельдмаршал.
Не смог он и остановить выход российской армии за пределы рубежей страны. Россия освобождала Европу, ничего не получив взамен – ни морально, ни материально. Тем не менее Кутузову хватило изворотливости сначала не допустить покушения на жизнь Наполеона (его намеревался провести диверсант Фигнер), а затем живым выпустить его из России.
Череда стратегических просчётов разных правителей разных эпох привела к тому, что – казалось бы, неисчерпаемые – людские ресурсы России оказались к XXI веку катастрофически подорваны.
Незадолго до вторжения Наполеона в русской армии разгорелся очередной раунд, к сожалению, традиционных интриг. Причём ключевую роль в них играл сам император Александр I Павлович Романов. Он оказался на троне в результате убийства заговорщиками его отца Павла I Петровича и, понятно, не желал, чтобы и на него нашёлся заговор. Поэтому старательно организовывал грызню между своими приближёнными. В частности, давал им пересекающиеся полномочия (такая система сдержек и противовесов придумана за многие века до Бориса Николаевича Ельцина).
Кстати, судьба императора Павла заслуживает отдельного рассмотрения здесь хотя бы потому, что изрядно повлияла на все последующие взаимоотношения России с Францией. Ведь сам Павел дважды, говоря современным языком, поменял политическую ориентацию (в смысле отношения к Франции).
В момент воцарения он относился к Франции очень тепло – просто назло покойной маме: та восприняла Французскую революцию в целом весьма неодобрительно, а уж казнь законного короля и вовсе вызвала её негодование. Павел же в бытность свою наследным принцем успел поездить по Европе, проникся модными тогда идеями свободы, равенства и братства. Да на это наложилась ещё и неприязнь к маме, десятилетиями державшей его в стороне от законного трона (по тогдашнему праву и обычаю она могла считаться разве что регентшей, обязанной передать трон сыну сразу по его совершеннолетию). Павел успел возненавидеть едва ли не всё, что она делала. И стал искать пути сближения с Францией просто назло покойнице.
Но тут Наполеон совершил одну из множества ошибок в своей политической стратегии. При всех своих несомненных военных и хозяйственных талантах он отродясь не бывал дипломатом. И по дороге в Египет в 1798-м захватил остров Мальта. Просто потому, что ему был необходим промежуточный опорный пункт на пути снабжения экспедиционного корпуса. Но изгнанные оттуда рыцари обратились за поддержкой к императору Павлу, уже заслужившему репутацию последнего рыцаря Европы. Захват Мальты, дотоле ничем не угрожавшей Франции, Павел счёл деянием неблагородным и заслуживающим наказания. Он тут же вошёл в антифранцузскую коалицию и направил опального (за близость к императрице Екатерине и неприязнь к Павловским реформам вооружённых сил в прусском стиле) Суворова зачищать Италию от французов. Вскоре боевые действия перешли на территорию Швейцарии.
Здесь наложилось друг на друга сразу несколько сюжетов.
Гений Суворова, отточенный десятилетиями сражений в причерноморских степях (с эпизодическими боями на северо-востоке Европы), совершенно не был отшлифован условиями серьёзно пересечённой местности. Суворов спланировал швейцарскую кампанию в том же стиле, какой принёс ему бесчисленные победы в кампаниях против Турции. Между тем особенности движения в горах совершенно иные, чем на равнине. Там одинаковые расстояния требуют иной раз времени, различающегося во многие разы. Синхронизация движения двух русских и двух австрийских отрядов нарушилась, и французы получили возможность бить их по частям. Если бы австрийцы заранее предупредили Суворова об этой особенности прекрасно изученного ими театра военных действий или хотя бы обеспечили войскам надлежащее снабжение и организовали точки промежуточных стоянок для новой синхронизации маршей, осложнений не возникло бы. Но союзники самоустранились и от снабжения, и от планирования. Ошибка Суворова, не исправленная вовремя, стала роковой. Правда, ему удалось вывести из Швейцарии неожиданно большую долю войск. Преследовавший его генерал – и будущий наполеоновский маршал – Массена говорил, что отдал бы все свои победы за такое отступление. Тем не менее провал был налицо – и налицо была вина союзников как за саму идею переброски русских войск в Швейцарию для замены уходящих австрийцев, так и за дезорганизацию похода. Австрийцы поступили абсолютно непорядочно и в политическом, и в военном смысле.
Одновременно предали «союзнички» – англичане. После ухода Суворова они стремительно вытеснили русских из Италии – прежде всего руками своих южноитальянских союзников. Решающую роль тут сыграли легендарный адмирал Горацио Нельсон и его любовница Эми Лайон (по мужу – Гамильтон). Они имели непререкаемое влияние на короля Неаполя и обеих Сицилий (леди Гамильтон, по слухам, даже стала по совместительству любовницей королевы) и добились резкого поворота Италии спиной к России, фактически спасшей Италию от полной французской оккупации.
В довершение те же англичане в 1800-м захватили Мальту – но не восстановили её независимый статус и не отдали Павлу, бывшему уже гроссмейстером Мальтийского рыцарского ордена, а оставили в своём владении. Остров обрёл независимость только в 1964-м – на исходе распада Британской империи.
Словом, у Павла накопилось множество поводов к новому сближению с Наполеоном. Но кроме поводов были и причины – причём причины стратегического характера.
Главная стратегическая причина – промышленная революция в Европе. К тому времени она лишь начиналась, и её плодами успела воспользоваться только Англия. Российская (и французская) промышленность ещё пребывала на предыдущем эволюционном витке и заведомо проигрывала в конкуренции с английской. Для её совершенствования требовались немалые капиталовложения, а кто же по доброй воле вложится в явно невыигрышное дело? Ещё тогда многие инстинктивно понимали то, что лишь во второй половине XIX века внятно сформулировал немецкий экономист Даниэль Фридрих Йоханн Лист: развитие новых отраслей и технологий требует временной самоизоляции рынка от внешних конкурентов. Наполеон лишь через несколько лет установил полную блокаду европейского континента от английских товаров – но первые намёки на неё уже просматривались. Да и опыт фактического главы французского правительства Жана-Батиста Кольбера, создавшего при Короле-Солнце первое поколение французской крупной промышленности, ещё не забылся.
После Трафальгарской битвы (21-го октября 1805-го года) Наполеон уже не мог бороться с Британией на море, где Англия стала почти единственной владычицей. Но торговлю английскими товарами можно было блокировать на суше – это подорвало бы экономику Британии.
Идея экономической блокады Великобритании родилась во времена французского Конвента. В 1793-м году Комитет общественного спасения запретил ввозить во Францию многие фабричные изделия – конечно, изготовленные в Англии. Разрешалось ввозить фабрикаты только из дружественных Франции государств. Нейтральные страны начали жаловаться на «права», которые Англия присвоила себе на море благодаря собственному перевесу. В 1798-м англичане разрешили нейтральным судам ввозить продукцию враждебной страны в Британию и в их отечественные порты, и ещё подтвердили это правило в 1803-м, но этого было мало – и англичанам, и Наполеону. Англичан не устраивала оживлённая американская торговля: американские суда ввозили в английские порты товар из французских и испанских колоний Вест-Индии. Тем более, что американцы вскоре превысили свои права, начав ввозить во Францию и Голландию товары из колоний этих стран.
Король Великобритании Георг III 16-го мая 1806-го подписал указ: Англия объявляла блокаду всех портов Европы, всех берегов и рек на всём пространстве от Эльбы до Бреста. На практике было блокировано только пространство между устьем Сены (порты Гавр и Онфлёр) и портом Остенде. В порты между этими двумя пунктами не имели права заходить никакие нейтральные суда. Корабль, захваченный при попытке зайти туда, признавался законной добычей англичан. Однако нейтральные суда могли свободно входить в указанные порты и выходить из них, если они «не грузились в каком-либо порту, принадлежащем врагам Его величества, или не следовали прямо в какой-либо из принадлежащих врагам Его величества портов». В тексте указа старательно не уточнялся вопрос происхождения грузов.
Наполеон этого допустить никак не мог. Сославшись на то, что Англия нарушает признанное всеми цивилизованными народами международное право, 21-го ноября 1806-го – после разгрома прусской армии французами – Наполеон подписал Берлинский декрет о континентальной блокаде, благо к тому моменту контролировал всю береговую линию Европы. Декрет запрещал торговые, почтовые и иные отношения с Британскими островами; эту политику должны были поддержать все подвластные Франции, зависимые от неё или союзные ей страны. Любой англичанин, обнаруженный на этих территориях, становился военнопленным; корабли отходили французам, товары, принадлежащие британцам, конфисковывались. Ни одно судно, следующее из Англии или её колоний или заходившее в их порты, не допускалось во французские порты.
Великобритания в ответ широко развернула торговую войну на море. Процветала контрабандная торговля. «Королевские приказы» 1807-го года запретили нейтральным государствам торговать с враждебными странами и принуждали корабли нейтральных стран заходить в британские порты – платить налоги и пошлины Англии.
В конце 1807-го года Наполеон подписал так называемые «миланские декреты», по которым всякий корабль, подчинившийся распоряжениям английского правительства, приравнивался к вражеским судам и подлежал захвату. А 18-го октября 1810-го издал указ, по которому все британские товары, обнаруженные на твёрдой земле, должны быть сожжены.
Континентальная блокада способствовала интенсификации отдельных отраслей промышленности (главным образом металлургической и обрабатывающей), но подрывала экономику тех европейских стран, что были традиционно связаны с Великобританией. Конечно, они непрерывно нарушали указы Наполеона. Главная задача блокады – сокрушение Великобритании – оказалась невыполненной. Чем сильнее Наполеон закручивал гайки, тем больше росло внутреннее сопротивление на вроде бы подвластных ему территориях.
Кстати, в разгар континентальной блокады число промышленных предприятий в России выросло на треть. И примерно на столько же выросло производство на уже существующих. Для России в целом противостояние Англии было выгодно. К сожалению, оно оказалось невыгодно для тогдашнего правящего класса: Англия, в отличие от Франции, остро нуждалась в российском сырье и сельскохозяйственной продукции, а сами дворяне с удовольствием покупали английские промышленные товары, считая местную продукцию заведомо недостойной просвещённого внимания.[13] Поэтому при Александре Россия саботировала блокаду, что и стало главной причиной наполеоновского вторжения 1812-го года. Павел, относившийся к своим дворянам довольно жёстко, вряд ли допустил бы такое развитие событий. Приведём обширную цитату К. Военского:
«В начале XIX в. единственным сословием, имевшим политическое значение, было дворянство, желанию которого и вынужден был уступить Александр, порвавший перед лицом дворянской фронды союз с Наполеоном, во всех отношениях выгодный для России.
Цель Наполеона отнюдь не ограничивалась интересами одной Франции. Он хотел освободить континент от экономической зависимости Англии и тем положить основание самобытному развитию промышленности Европы. Он называл Англию «великим ростовщиком мира» (lе grand usurier du monde) и считал себя апостолом великой борьбы за экономическое освобождение Европы.
Насколько верны были его расчёты, свидетельствуют цифры, касающиеся числа фабрик и заводов в России. В 1804 г. число фабрик было 2 423, через десять лет – 3 731, т. е. возросло на целую треть. Количество рабочих в 1804 г. – 95 202, в 1814 г. – 169 530. Более всего развилась промышленность бумаготкацкая,[14] затем железочугунная.
Совершенно без изменения остались отрасли, изготовляющие предметы роскоши.
Главную причину неудачи континентальной системы следует искать в экономической отсталости Европы, которая ещё не вышла из земледельческого периода, тогда как Англия давно уже перешла к капиталистическому производству. Европа сбывала сырьё Англии, а от неё получала всевозможные изделия.
Через 10–15 лет Европа приспособилась бы и развила внутри себя обрабатывающую промышленность, но Англия ценою огромных пожертвований, рискуя полным банкротством, напрягла все силы страны для борьбы с могущественным и гениальным врагом своим – Наполеоном, и он пал, сломленный невозможностью добиться в Европе единства политики, требовавшей жертв в настоящем, но сулившей неисчислимые выгоды в будущем.
Англия победила. За нею осталось мировое владычество над морями, и в цепких руках её снова сосредоточилась вся внешняя торговля Европы, которая терпела денежную зависимость от островной державы, а нередко должна была считаться с её желаниями и в международной политике на континенте. Выгоды этой политической конъюнктуры впоследствии испытала на себе тогдашняя союзница Англии – Россия: в эпоху Севастополя, в кампанию 1877–1878 гг. и в последнюю Русско-японскую войну».[15]
Это чрезвычайно важный момент. Стратегическая ошибка 1812-го года аукнулась не только в Крымской войне 1853–56-го годов, но в последующем поражении России от стремительно модернизированной Японии в 1904–1905-м году. В свою очередь это поражение в Русско-японской войне вкупе с бездарным вступлением и ведением Первой мировой обрекло Россию на море крови в последующие годы.
Здесь важно также отметить отношение Англии к России. В ту пору бытовала шутка: англичане так ненавидят французов, что готовы воевать с ними до последнего русского солдата. Это – лишь одно из множества проявлений английской стратегии, абсолютно аморальной с нашей точки зрения, но неизбежной на их взгляд. Со времён Столетней войны англичане уяснили: единственный способ предотвратить дальнейшие атаки с континента – добиться, чтобы потенциальные враги Англии грызлись между собой и поэтому не задумывались о действиях против неё. С английской точки зрения поддержка такой беспрестанной грызни вполне оправдана, а потому моральных препятствий они не ощущают.
Для нас же подобное поведение совершенно аморально прежде всего потому, что в нашей истории практически не случалось условий, благоприятствующих ему. Врагов у нас всегда было очень много. Располагались они в основном по периметру нашей страны, так что точек соприкосновения между собою у них было куда меньше, чем с нами, – значит, и организовать значимые интриги между ними мы не могли, ибо друг от друга они могли оторвать меньше, чем от нас. Наконец, едва ли не каждый враг по отдельности оказывался куда слабее, чем наша страна, а потому можно было усмирять их по отдельности.
Словом, Павел резко повернулся от Англии к Франции. Даже начал подготовку грандиозного стратегического манёвра – вторжения в Индию, где к тому времени английское владычество было ещё недолгим, но уже неприятным. Поход русских казаков, усиленных французами (их англичане изгнали из Индии несколькими десятилетиями ранее, так что на фоне английской безжалостности французское правление успело стать предметом радужных легенд), мог сокрушить главное звено колониальной империи.
Англия ответила по обыкновению – исподтишка. В числе главных деятелей дворянского заговора, завершившегося убийством Павла, был и тогдашний английский посол в России. По намёкам мемуаристов, он пообещал заговорщикам на случай неудачи убежище на острове: традиция невыдачи из Лондона беглецов к тому времени уже устоялась да и по сей день нерушима.
Российским императором стал Александр I, что радикально изменило политический курс страны.
В войнах 1806-го и 1807-го годов Россия помогала Пруссии, сражавшейся с Наполеоном. Именно тогда проявился стратегический гений Кутузова: в преддверии битвы при Аустерлице. Тогдашний король Пруссии Фридрих Вильгельм III хитрил и тянул с вступлением в антифранцузскую коалицию. Ни Александр I, ни явно недалёкий австрийский император Франц I не усмотрели в этом сколько-нибудь значимой угрозы – они полагали собственные силы более чем достаточными для разгрома Франции. А вот Кутузов счёл необходимой концентрацию всех возможных сил. Он настаивал либо на немедленном присоединении Пруссии к союзникам, либо на затяжке войны – благо на зиму можно было отступить в чешские горы.
Но Александра и Франца поддерживали самонадеянные теоретики. У нас – очередной князь Долгорукий, у австрийцев – генерал Вейротер. Наполеон же изобразил истощение своей армии. Он вроде бы уклонялся от соприкосновения с союзниками. Тем самым он выманил их на прямое столкновение, где был непобедим. Кутузов мог переиграть его только на высших уровнях стратегии, вне прямого контакта противников. Но монархи – его собственный и союзный – не дали ему проявить свои сильные стороны, подставив его под сильные стороны французского полководца.
Манёвры Наполеона оказались очередным воплощением древнего принципа «разделяй и властвуй». Прежде всего он при Аустерлице разбил австрийские и русские войска. Затем, когда Пруссия всё же вступила в войну, разгромил её за несколько месяцев. Наконец он навязал России договор, включающий её в систему континентальной блокады вопреки воле её дворян: Наполеон и Александр заключили Тильзитский мир. Это соглашение привязало Россию (а заодно и Пруссию) к Франции. В 1809-м году блокаду поддержала и Австрия.
Наполеон продолжил создавать единую Европу в пику Англии (с явным преобладанием самой Франции – но и другие страны обрели бы немалые дополнительные возможности прогресса). Но Россия уже не могла участвовать в этом единстве. Даже если сам Александр предпочёл бы промышленное развитие России роли сырьевого и полуфабрикатного придатка – он не рисковал противостоять единству английских интриганов и собственных дворян, ибо знал, чем это завершилось для его отца. Столкновения с Францией оказались неизбежны – и понадобилась выработка новой военной стратегии. Хотя в смысле экономическом и политическом стратегия союза с Англией против Франции была заведомо проигрышна.
Это, кстати, понимали некоторые из умнейших люди в самой России. В частности, Кутузов восхищался Наполеоном не столько как военным, сколько как государственным деятелем. Он даже после вторжения Наполеона рассчитывал заключить с ним перемирие на условиях восстановления довоенного положения. Кутузов видел, из какой экономической и политической трясины Наполеон вытащил Францию. И был уверен: России нужны схожие меры.
Но ещё находясь в фарватере французской политики, в 1808-м году Россия объявила войну Англии. Александр I предложил Швеции примкнуть к антианглийской коалиции. Король Швеции Густав IV отказался, вернув при этом ранее полученный орден Святого апостола Андрея Первозванного, и объяснил, что не хочет носить награду, которой русский император одарил «узурпатора» Наполеона в Тильзите. В ответ Александр I вторгся на территорию Финляндии, фактически принадлежащей шведам.
Поначалу война складывалась удачно для России: к маю 1808-го года русские войска заняли город Або, тогдашнюю столицу Финляндии. Но вскоре ситуация стала меняться: армии, растянутой по огромной территории, стало не хватать продовольствия и боеприпасов; шведам же, напротив, удалось сконцентрироваться и ударять по русским точно и успешно.
Михаилу Богдановичу Барклаю де Толли – в то время генерал-лейтенанту и начальнику 6-й пехотной дивизии – приказали во главе экспедиционного корпуса выступить из России в Финляндию. В июне 1808-го он занял Куопио и успешно сопротивлялся штурму города. Однако вскоре Барклаю из-за болезни пришлось вернуться в Санкт-Петербург. Здесь его привлекли к работе Военного совета, куда входил Александр I и его приближённые.
В декабре 1808-го Барклай составил и предложил государю план переброски войск в Швецию зимой по льду Ботнического залива. Операция могла совершенно изменить ход войны. Император и Военный совет одобрили предложение. Наши военачальники подготовили три пехотных корпуса – их возглавили Пётр Иванович Багратион, Павел Андреевич Шувалов и сам Барклай. Корпусу Барклая предстоял стокилометровый путь по льду залива – от города Васа до Умео. В марте 1809-го солдаты прошли по ледяным торосам сквозь снежную пургу и разгромили противника. Шведы ушли из Умео. Исход войны был предопределён. Только тогда Швеция убедилась, что не защищена от России ни в какое время года, и решила больше с Россией не воевать. Кстати, для Швеции это решение оказалось стратегически невероятно выигрышным.
Нынешние историки изрядно ругают Александра за то, что тот, окончательно отобрав Финляндию у Швеции, даровал ей широчайшие права. Фактически Финляндию не связывало с Россией ничто, кроме единого монарха обоих престолов – великого князя финляндского и императора российского. Впоследствии это создало множество правовых осложнений, а ими потом воспользовались как почвой для политического раскола. Но в тот момент действовать иначе – означало создать очаг недовольства в завоёванной провинции. Не завоёвывать же её было нельзя: без окончательного занятия Финляндии невозможно было предотвратить дальнейшие вторжения шведов. В свете тогдашних политических обстоятельств это было, бесспорно, разумное и оправданное решение – даже при том, что оно впоследствии обернулось конфликтом с финнами: такой ценой был снят более опасный для России конфликт со шведами. Это был смелый шаг. Считают, что Александра I подтолкнул к этому Сперанский. Это был блестящий креативный ход, невиданный доселе в российской истории, но стратегически верный. Такой шаг вкупе с тонкой политикой в отношении Бернадота – в то время наследного принца – обеспечивал безопасность Петербурга – сердца Российской империи.
«Бернадот как человек очень умный, – писал Корф, – с первого дня своего пребывания в Швеции, назвав себя «настоящим гражданином Севера», хорошо оценил существовавшее там положение вещей, т. е., с одной стороны, великое значение для Швеции союза с Англией, а с другой – возможность залечить «финляндскую рану» приобретением Норвегии…
Наполеон, между тем, всё ещё находился под влиянием ошибочного расчёта, что стоит ему захотеть и Швеция как один человек поднимется против России для обратного завоевания Финляндии; он знал о существовании шведской партии, ещё жившей надеждой на возвращение Финляндии, но сильно ошибался в оценке её значения; другой ошибкой его были расчёты, положенные на Бернадота; последний, впрочем, «клялся» и французскому уполномоченному в Стокгольме, что закроет шведские порты для английских товаров, и даже намекал на возможность действий против России; и всё это происходило одновременно с секретными переговорами с Чернышёвым! Для Бернадота это было, однако, только политической диверсией, обманувшей Наполеона. Наследный принц строил свои планы в другом направлении; все его расчёты были основаны на приобретении Норвегии, в чём, он уверен был, поможет ему Александр…
Александр вернулся в Петербург вполне довольный результатами своего путешествия; он имел действительно полное право быть удовлетворённым; плоды его северной политики были уже налицо; свидание в Або и последнее путешествие по Финляндии поставили точку над этой политикой. Финляндцы были друзьями России, Швеция же – союзницей. Александр справедливо мог гордиться результатами своего дела, Россия же должна быть благодарна ему за неё; она является одной из немногих светлых страничек этого царствования».
За успешные боевые действия Багратиона и Барклая произвели в генералы от инфантерии. Барклая удостоили ордена Святого благоверного князя Александра Невского и поставили главнокомандующим русской армией в Финляндии и генерал-губернатором Финляндии.
Он был прекрасным организатором и держал в порядке как армию в частности, так и присоединённые территории вообще. И опыт управления сложным и большим регионом, где никто не хотел подчиняться русским, оказался очень важным для дальнейшей карьеры Барклая.
Меж тем отношения между Россией и Францией снова изменились.
В том же 1808-м году император Александр I получил предложение о браке Наполеона с его сестрой, великой княжной Екатериной Павловной – и не дал своего согласия. В 1810-м Наполеон посватался к другой сестре Александра, четырнадцатилетней великой княжне Анне Павловне, впоследствии королеве Нидерландов, и снова получил отказ. После этого Александр I подписал положение о нейтральной торговле, фактически сводившее на нет континентальную блокаду. В 1810-м Наполеон женился на Марии-Луизе Австрийской, дочери императора Австрии Франца I. По мнению известного историка Евгения Викторовича Тарле, «австрийский брак» для Наполеона «был крупнейшим обеспечением тыла, в случае, если придётся снова воевать с Россией».
В 1810-м году Барклая назначили военным министром.
Барклай де Толли остро чувствовал приближение войны с Наполеоном. Как пишет Е. В. Тарле, в дипломатических кругах того времени вовсю говорили о вторжении французов на русские территории. Наполеон ускорял политику «движущейся границы», декретами присоединял к своей империи новые и новые страны, приближался к территории России. Времени оставалось немного, и Барклай начал преобразовывать армию. Он велел строить оборонительные сооружения на западных рубежах России, передислоцировал войска, набирал новых солдат – армия выросла почти вдвое. Военное министерство тоже было реорганизовано. За свои заслуги Барклай в сентябре 1811-го года был награждён орденом Святого равноапостольного князя Владимира 1-й степени.
Целых два великих русских стратега – Кутузов и Барклай де Толли – начали побеждать Наполеона задолго до того, как он вторгся в Россию.
Екатерина Великая, значительно превосходившая по интеллекту всех своих потомков, заметила именно стратегический талант Кутузова. И направила его в помощь Суворову, в силу блистательности своего военного дарования не любившему дипломатию. Кутузов в высшей степени успешно вёл переговоры и с крымскими татарами, и с их турецким сюзереном. Он политически обустроил Крым, завоёванный открытой русской силой. Кстати, через два с лишним века России вновь понадобилось подобное обустройство – на сей раз в Чечне – и первые результаты всё ещё остаются предметом жестоких споров.
Александр, естественно, не любил Кутузова и за точность его предсказания хода Аустерлицкого сражения (где Кутузов оказался вынужден следовать прямым приказам императора, и приказы оказались проигрышными), и за его популярность в войсках и народе. Но ему пришлось использовать талант Кутузова на юге: там Прозоровский и затем Каменский вели очередную войну с Турцией так бездарно, что могли вовсе проиграть. Между тем вторжение Наполеона уже назрело и могло произойти со дня на день. Нужно было срочно высвободить дунайскую армию России. Вдобавок Наполеон вёл с турками переговоры о коалиции. Был возможен двойной удар: турки – с юга, французы – с запада. Кутузов должен был принудить агрессора к миру так быстро и убедительно, чтобы исключить всякое желание реванша. Вдобавок и Турция в целом, и молдавский театр боевых действий были насыщены французскими шпионами. Наполеон располагал громадным потоком сведений – но Кутузов из сравнительно скромного потока своих данных извлекал куда больше Наполеона. Заодно он обеспечил сохранение живой силы – например, проигнорировал начисто оторванный от реальности рескрипт Александра об одновременном ударе по Царьграду с моря и суши. Зато тактические поражения туркам он наносил непрерывно – одновременно с переговорами. В конце концов он убедил турок: если они не подпишут мирный договор, то Россия всё равно будет бить их параллельно с возможным вторжением Наполеона; если даже Наполеон разгромит Россию, то дальнейшая экспансия вынудит его самого бить турок; если же Александр и Наполеон договорятся, Турция и подавно будет принесена в жертву. Убедившись в отсутствии выигрышных для себя вариантов, турки заключили мир и в ходе наполеоновского вторжения остались нейтральны.
Многие в России ожидали много более выгодных для России условий мира с турками. Кутузов выжал из турок далеко не всё. Но выжимать пришлось бы долго, упорно, и не исключено, что боевые действия могли бы ещё и возобновиться; русские победили бы, но растратили бы драгоценные силы и время. А столкновение с Наполеоном неумолимо приближалось. Поэтому Кутузов делал ставку на максимально скорое выключение потенциального союзника французов в будущей войне.
Это и есть стратегия, где Михаил Илларионович двумя руками – военной и дипломатической – начал ковать победу над Наполеоном ещё до начала войны с ним. Барклай же исключил из будущей войны Швецию и Финляндию. Два великих стратега выключали фланговые угрозы потенциальных союзников Наполеона. В итоге Наполеону пришлось двигаться по самому предсказуемому и давно уже самому защищённому пути. Стратегически сам выбор маршрута был заведомо худшим, но единственно возможным.
Между делом заметим: все российские пространства делали с завоевателем то же, что и многолюдность Китая. Последний переваривал противника своей численностью, а Россия – пространствами.
Именно Барклай определил основную стратегическую идею борьбы с Наполеоном. Он считал: когда французы перейдут границу, русским следует уклоняться от генерального приграничного сражения. А вместо этого истощать силы французов короткими стычками с лёгкими войсками; перерезать линии снабжения войск противника, растягивая его коммуникации; активно отступать, пока не прибудут резервы, способные резко изменить расстановку сил.
Так скифы измотали персидского царя Дария I, выступившего против них в 513-м году. Современник Барклая и других героев войны 1812-го года, князь Голицын Николай Сергеевич (1809–1892), крупный военный историк, генерал от инфантерии, в своём труде[16] так описывал ход войны скифов и персов:[17]
«Геродот изображает скифов «народом диким и свирепым», а все прочие древние писатели – народом многочисленным, воинственным, отменно храбрым, славившимся искусством в наездничестве и меткою стрельбою из луков. Войска их состояли почти исключительно из конницы, лёгкой, живой и проворной. Войны их заключались в быстрых, стремительных, набегах и действиях малой войны. Разграбив и разорив земли неприятельские, они столь же быстро возвращались в глубину своих обширных степей. В настоящем случае действия их против Дария были особенно замечательны. По мере движения Дария во внутренность их страны они постоянно уклонялись от него с фронта, но беспрестанно тревожили его с флангов и тыла, разоряя край и засыпая колодцы и ключи на пути следования персов. Но при этом они не разоряли края совершенно, дабы тем не принудить персов слишком скоро к отступлению, а оставляли часть произведений земли и запасов для того, чтобы завлечь персов далее во внутренность страны и тем более ослабить, утомить и легче одолеть их. Сверх того, дабы развлекать[18] внимание и силы персов и оставлять последних в неизвестности о том, где именно находились их главные силы, они разделялись обыкновенно на три части и отступали в трёх различных направлениях, с фронта и обоих флангов, равно и в те части страны, жители которых не хотели или ещё не решались заодно с ними действовать против персов и таким образом и их также против воли принуждали вооружаться на защиту земель своих.
Следствием такого рода действий их было то, что Дарий никогда не мог настигнуть их, не знал, где находятся главные их силы, и тщетно надеялся принудить их к бою, а войско его утомилось, терпело крайний недостаток в продовольствии, понесло большой урон, и наконец Дарий был принуждён искать спасения в отступлении к Истру. Тогда скифы окружили его войско, начали его тревожить беспрестанными и сильными нападениями со всех сторон и едва не отрезали ему отступления чрез Истр.
Пробыв в скифской пустыне более 70 дней, Дарий потерял в продолжение этого времени до 80 000 человек.
Поход против скифов едва не кончился совершенною гибелью персидского войска, во-первых, потому, что Дарий предпринял его, не зная ни скифов, ни страны их, и не разведав о них заблаговременно, и не принял необходимых мер предосторожности касательно продовольствования своего войска и обеспечения его сообщений, а в особенности – вследствие искусных действий скифов, действительно заслуживающих особенного внимания».
Именно скифам наследуют Барклай и Кутузов.