Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы Марчуков Андрей

Социально-политические настроения крестьянства

Основную массу населения УССР (как и СССР в целом) составляло тогда крестьянство. Уровень урбанизации на украинских землях до революции был невысоким, что не было чем-то исключительным для всей России. Даже крупнейшие российские экономические и пролетарские центры, такие как Одесса, Харьков, Екатеринослав, горняцкие поселения Донбасса и Криворожья, представляли собой «острова» в многомиллионном крестьянском «море». Гражданская война усилила аграризацию населения. На 1920 г. из 26 миллионов человек, проживавших в УССР, городское население насчитывало 5 миллионов, что составляло менее пятой части от всего населения республики. Остальные четыре пятых (21 миллион) проживали на селе, причем подавляющая их часть занималась крестьянским трудом[449].

Деревня (в том числе украинская) была для большевиков постоянной головной болью. Промышленный пролетариат был крайне малочисленным, разбуженное революцией село – крайне активным. Ожесточение гражданского противостояния, огромные запасы оружия, скопившиеся в деревне, не способствовали установлению спокойствия. Немало селян по отношению к большевикам было настроено настороженно. Коммунистическая доктрина вступала в противоречие с мелкособственническим характером крестьянства. Так, в ходе Гражданской войны отмечалось, что в некоторых губерниях «крестьяне стоят за советскую власть, но равнодушно не могут говорить о коммуне и коммунистах, видя в них разбойников и грабителей»[450]. Не стоит забывать и о национальном вопросе, который в начале 1920-х гг. активно будировался в республике.

Какие же настроения господствовали на селе во время и после ликвидации бандитизма и петлюровского подполья? Оставалась ли у украинского движения социальная база среди крестьянства? Насколько сильно было привержено последнее идеалам национального движения? Ответы на эти вопросы позволяют дать информационные сводки ГПУ и отчеты местных партийных организаций, поступавшие в ЦК КП(б)У. В ходе борьбы с подпольем и бандитизмом у ГПУ сложилась разветвленная сеть информаторов. Все интересующие власть сведения, вплоть до разговоров, становились известны спецслужбам.

Важную информацию можно почерпнуть также из материалов беспартийных крестьянских конференций, при помощи которых большевики стремились отвадить село от бандитизма и направить его энергию в мирное русло. Конференции тщательно готовились, на места рассылались циркуляры, в которых указывалось, какие задачи и вопросы должны быть рассмотрены (если речь шла о политике государства), оговаривался порядок их подготовки. Рассылались и тезисы для докладов. Перед конференциями вопросы обсуждались на партийных и комсомольских сельских ячейках, собраниях КНС. Но взять в свои руки ход конференций сельским коммунистам удавалось далеко не всегда. Да и в тех случаях, когда они протекали по утвержденному сценарию, страсти на них разыгрывались нешуточные. Интерес к конференциям со стороны населения был велик, и число присутствовавших на них местных селян (неделегатов) часто превышало число самих делегатов[451].

Прежде всего необходимо отметить, что настроения украинского села не отличались от настроений крестьянства других регионов страны. Сводки ГПУ показывают поразительное единство во взглядах на жизнь и политику государства у крестьян совершенно разных регионов СССР[452]. Так что недовольство властью не было чем-то особым, присущим только Украине. Конечно, имелась там и своя специфика.

Украинское село 1920-х гг. было политически и эмоционально весьма активным, причем эта активность с течением времени не снижалась, а лишь принимала другие, легальные, советские формы[453]. Хотя в основной своей массе крестьяне приняли новую власть, многие из них были настроены к ней весьма критически. «Кругом недовольство» – так охарактеризовал настроение селян С. Ефремов. «Дурной мужик наш, – говорил в беседе с его знакомым «оплот советской власти» – деревенский милиционер, – что уже его бьют, а он все спит и не просыпается». «Чухается, ужасается, а терпит», – поражался Ефремов[454]. Критика властей возникала на почве социально-экономической политики большевиков, а также разрухи, в которой после окончания Гражданской войны оказалась вся страна, и село в частности. Больше всего крестьян волновали вопросы землеустройства, кредитования, аренды, обеспеченности техникой и другие, связанные с сельским хозяйством, проблемы. На сходах, в частных разговорах, в письмах в государственные органы, в антиправительственных листовках и воззваниях выражалось недовольство высокими налогами, бывшими, по мнению крестьян, главной причиной их нелегкой жизни, и содержались требования их снижения[455]. Характерно, что подобные взгляды на фискальную политику разделяли все социальные группы села. Зажиточным крестьянам не нравилась также монополия государства на внешнюю торговлю. По понятным причинам эти требования звучали заметно реже и имели место преимущественно во второй половине 1920-х гг., когда сельское хозяйство было уже более-менее восстановлено и по ряду показателей достигло довоенного уровня[456].

Помимо высоких налогов раздражала крестьян дороговизна жизни и отсутствие промтоваров. Сравнения с довоенными ценами были явно не в пользу советского строя. Например, крестьяне Белоцерковского округа жаловались, что за 15–20 довоенных рублей «можно было купить сапоги, шапку, теплую одежду, а теперь (1926 г. – А. М.) только шапку». Херсонские крестьяне с горечью отмечали, что пуд пшеницы стоил всего 92 копейки, в то время как метр ситца – 60. А происходил такой грабеж, по мнению селян, из-за отсутствия твердых цен на мануфактуру, тогда как закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию оставались твердыми и низкими[457]. Пока на селе был представлен частный капитал, скупавший хлеб по более высокой цене, у крестьян еще оставался выбор. Скажем, в августе 1924 г. на Киевщине заготовительная цена за пуд пшеницы равнялась 60 копейкам, в то же время на рынке она поднималась уже до 75–80 копеек. Естественно, крестьяне предпочитали сбывать хлеб не через государственные конторы. В 1924–1925 гг. только на Киевщине частники заготовили 4 миллиона пудов, в то время как государство и кооперативы – лишь 1,5 миллиона[458].

Впрочем, деятельность частного капитала, который главным образом оказался в руках нэпманов-евреев, традиционно занимавшихся посреднической хлеботорговлей, тоже не нравилась селянам. На почве экономических затруднений росло недовольство нэпом, развивался антисемитизм. Характерным становилось отношение к нэпу как к политике, выгодной евреям. Государство тоже было недовольно конкуренцией со стороны частника и всячески ограничивало его деятельность, стремясь вытеснить его с рынка. Для крестьян борьба государства с частником носила двоякий характер. Но при всей их ненависти к нэпманам и перекупщикам она означала потерю прибыли от сбыта своей продукции. Вот почему по вопросу о величине закупочных цен село, несмотря ни на что, часто выступало единым фронтом[459]. Если кулаки и зажиточные середняки не желали терять прибыль, то беднякам и значительной части середняков, сдавших хлеб по заготценам, весной грозила опасность попасть в зависимость от своих зажиточных односельчан[460]. Все это приводило к тому, что широкие массы крестьян в политику смычки города и села не верили и готовы были в нее поверить лишь тогда, когда на деле начали бы получать изделия по довоенным ценам, а свою продукцию сбывать по более высоким[461].

На почве «ножниц цен», которые воспринимались крестьянами как «выкачка хлеба», возник и достиг значительного распространения феномен, получивший название ревности к городу. Вообще, противостояние «село-город» не было чем-то присущим только нашей стране. Но в силу особенностей национального развития (в том числе революции и Гражданской войны) этот феномен получил в СССР широкое распространение. «Ревность к городу», причем даже не к лавочникам-мещанам, а к его главному представителю – рабочему классу, выражалась во всем. Деревенские грамотеи подсчитали, что крестьяне несут дополнительные повинности и платят налогов больше, чем рабочие. Вызывали раздражение и более высокая зарплата рабочих, наличие у них оплачиваемых отпусков, лучшие условия жизни и труда и вообще их привилегированное положение в государстве[462]. Рабочих обвиняли в том, что на промтовары держались высокие цены. Завидовали, что их детям было легче получить образование, поступить на службу. Им «везде доступно» – так формулировали крестьяне социальное неравенство, тогда как на крестьянской шее, говорили они, сидела целая армия «дармоедов» – «хлебный жук (вредитель), агроном, спекулянт, служащий, администратор» и евреи[463]. Венцом антирабочих настроений стало представление о том, что диктатура пролетариата – не прогрессивное явление, как это утверждали большевики, а социальный тормоз, препятствующий развитию страны.

Ревность к рабочим и зависть к горожанам отчасти были объяснимы крайне тяжелыми условиями, в которые была поставлена советская деревня. Вместе с тем крестьяне замечали (или хотели замечать) только внешнюю, яркую сторону городской жизни с нарядными витринами магазинов, модной одеждой, уличным освещением и автомобилями, которые звали, манили, подчеркивали бедность и беспросветность села. Изнанка города, причем даже не криминальная, а самая что ни на есть трудовая, оставалась вне их поля зрения.

О реальной жизни рабочих крестьяне узнавали тогда, когда попадали в город на работу или на организуемые государством ознакомительные экскурсии. И они приносили желаемые плоды. Так, некий экскурсант, дед-пастух Ф. Антоненко из-под Кривого Рога, побывав в Харькове на машиностроительном заводе, заявил, что раньше думал, «что и вправду рабочим заводов легко живется. Но теперь собственными глазами убедился, что это ложь, выдумки кулаков. Особенно тяжело там, где расплавляют железо: духота, жарища, нечем дышать». Старик «насилу… дождался, когда вышли на воздух»[464]. Ясно, что, вернувшись домой, он больше не поддастся на разговоры о том, что рабочим живется гораздо легче, и со стариковской прямотой всем и каждому будет их опровергать. Но господствующим на селе оставалось убеждение, что без крестьянства «не будет ни СССР, ни УССР, ни черта – без него жид и рабочий подохнут» и что крестьян власть обидела[465].

В переживаемых трудностях недовольные винили государство и партию. Звучали жалобы, что обещанную землю государство отняло, а коммунисты стали новыми помещиками, только еще худшими. «Крестьяне совсем не чувствуют, что они завоевали землю», – говорили крестьяне Бердянского округа. В другом регионе Украины, в Балаклейском районе на Изюмщине, было замечено стремление крестьян «к черному переделу, а также к захвату инициативы… по землеустройству» в свои руки[466].

Основной причиной своего «неполноправного» положения крестьяне считали неорганизованность, отсутствие собственного крестьянского профсоюза, который бы их защищал. Таковым они считали крестьянские союзы. Чаще всего за создание крестьянских союзов ратовали кулаки и зажиточные, хотя временами их в этом поддерживали и менее имущие соседи. Но в основном по вопросу о союзах люди с разным достатком занимали разные позиции[467]. Чаще всего в крестьянском сознании союз представлялся организацией, занимающейся закупками и сбытом сельскохозяйственной продукции, а также установлением на них единых, более высоких цен, при которых пуд стоил бы 1 рубль, а сапоги – 3, а не 15–40 рублей[468]. Разговоры о селянских союзах не ограничивались только завалинками, но звучали на сходах, поднимались на собраниях, беспартийных конференциях. Через крестьян-отходников проникали они и в города, а также в армию[469].

Дальше экономических мотивов в требовании создания союзов крестьяне в основном не заходили. Лишь изредка мотивировка переходила в политическую плоскость. Чаще всего политизация представлений о союзах происходила в городах и в армии. Там поговаривали о необходимости создания своей крестьянской партии, мотивируя это тем, что ВКП была для них «не своей»[470]. Если в начале 1920-х гг. любые политические мотивы увязывались с бандитизмом, то к середине десятилетия они приобрели уже советскую окрашенность. Например, встречались требования для справедливой защиты всех трудящихся учредить «в России» (очевидно, имелись в виду ВЦИК или ВУЦИК) «две палаты» – рабочую и крестьянскую[471]. Кое-где на почве недовольства величиной налогов сходы решали его не платить, а добиваться его снижения и учреждения крестьянского союза или созыва Учредительного собрания. Изредка звучали призывы использовать союзы для борьбы с рабочими и советской властью. За превращение союзов, равно как и беспартийных конференций, в законодательные съезды, отстаивающие права крестьян, ратовали в первую очередь кулаки[472].

Вообще, было бы неправильно говорить о крестьянских настроениях как о чем-то едином. Конечно, были и общие проблемы, одинаково волновавшие и богатых и бедных. К разряду общекрестьянских проблем относились недовольство «ножницами цен», антагонизм по отношению к городу. Но усиливающаяся дифференциация села приводила к тому, что у каждой социальной группы вырабатывались свои интересы, исходя из которых она реагировала на текущие события, а имущественный антагонизм стал обыденным явлением[473]. «Село – это несколько враждебных лагерей»[474], – замечал С. Ефремов. Основная борьба проходила между кулаками и незаможниками. Противостояние временами превращалось в настоящую войну, зачинщиками которой оказывались обе стороны[475]. Бедные выступали за продолжение политики раскулачивания[476], а зажиточная часть села лелеяла мечту о ликвидации КНС и возвращении изъятого ранее имущества. Комнезамы были надежной опорой советской власти во время Гражданской войны и помогли ей победить. Но к середине 1920-х гг. по причине своего радикализма, бюрократизации, а в ряде случаев и отрыва от сельского хозяйства они становились препятствием на пути налаживания необходимого советской власти союза с середняком и толкали последнего «в объятия» к кулаку. В середине 1925 г. ЦК КП(б)У был вынужден констатировать (правда, неофициально), что вместо союза незаможника с середняком фактически сложился союз середняка с кулаком[477].

По данным ЦСУ УССР, на 1927 г. кулацких хозяйств насчитывалось 204,5 тысячи, то есть около 4 % от числа всех хозяйств (правда, к их числу относили бывших кулаков и тех, кто служил у белых и петлюровцев). Из них (на 1929 г.) наемный труд использовали лишь 1,4 %[478]. Несмотря на немногочисленность, их влияние (причем не только в деревне) недооценивать нельзя. Кулаки активно стремились взять власть на селе под свой контроль. Будучи в политическом смысле «поразвитее» (в том числе и пообразованнее), они интересовались текущими событиями и демонстративно выдвигали общекрестьянские требования, пытаясь создать единый крестьянский фронт для борьбы с советской властью. Для этого использовались кампании по выборам в Советы (одно из главнейших проявлений активности в советских формах), экономические рычаги, церковь и т. д. И это им иногда удавалось[479]. В ряде случаев обе противоборствующих стороны действовали не от своего имени, а через середняков. Кулаки боялись «засветиться» и навлечь на себя гнев государства, бедняки же, находясь в экономической зависимости от кулаков, опасались лишиться их помощи. Поэтому по мере экономического восстановления села и развития внутреннего конфликта укреплялся и выходил на политическую сцену середняк, от настроения и самочувствия которого зависели как состояние государства, так и позиции украинского национального движения на селе.

Различие интересов разных социальных групп наиболее четко прослеживается по отношению к войне. Угроза войны и новой интервенции на протяжении 1920-х гг. была темой номер один и порождала множество самых невероятных слухов[480]. Отчасти ожидание войны провоцировалось политикой большевиков, отчасти рождалось на почве домыслов и слухов. Почти во всех округах УССР кулачество надеялось на нее как на избавление от коммунистического режима. Кулаки заявляли, что не собираются воевать за советскую власть и посылать своих детей в армию. Они намеревались разобраться с ненавистными коммунистами, с КНС и вернуть отобранное имущество. Бедная часть села реагировала на угрозу войны прямо противоположно, видя в советской власти «свою» власть, защищающую их интересы. Некоторые незаможные крестьяне в случае войны планировали разобраться с кулаками. Угроза окончательного решения «кулацкого вопроса» иногда влияла на умонастроения зажиточной сельской верхушки в положительном для большевиков смысле (то есть когда кулаки выражали готовность защищать советскую власть)[481].

Середняки по вопросу о войне колебались. На их позицию влияла расстановка сил на селе и экономический контекст. Понятно, что большая часть середняков и бедняков выступала против войны: она принесет разруху, тогда как «вообще жизнь налаживается». Но в случае войны они были готовы защищать СССР[482]. В западных приграничных округах настроения были более решительными: здесь крестьяне готовились отстаивать Союз и советскую власть, лишь бы не вернулись поляки. Основным движущим мотивом, из-за которого украинское село в большинстве своем приняло советскую власть и, несмотря ни на что, было готово ее защищать, было понимание, что хотя она и «не очень то», но лучше ее не будет и если она падет, то вернутся помещики. Уж лучше пусть будет советская власть, считали крестьяне, «чем панам руки целовать»[483], тем более панам-полякам.

Нельзя не упомянуть и об отношении крестьян к компартии. Отношение это было сложным, на него влияли социальные (антагонизм с городом), экономические (государственная политика), национальные (в основном антиеврейские) мотивы. Часто претензий непосредственно к партии не возникало, зато имелись они к представителям низовых партийных органов, которые обвинялись в злоупотреблениях, бесхозяйственности, искажении линии партии. Сказывалось и недовольство присылаемыми на село кадрами, не всегда знакомыми с крестьянской жизнью. Натянутые отношения возникали и по причине относительно небольшого числа коммунистов-крестьян. Партии не верили, боялись, как боятся всего неизвестного, и нередко она воспринималась как что-то враждебное, внешнее, пришедшее из города[484]. В то же время материалы конференций, обследования КНС и сельских Советов подчеркивали, что в целом крестьянство партии доверяло и видело в ней гарантию от реставрации помещичьей власти и землевладения.

Несмотря на некоторую отдаленность партии от села, крестьянство следило за внутрипартийной жизнью, но толковало ее по-своему. Особенно интересовались политикой кулаки. Середняки и бедняки в перипетиях внутрипартийной борьбы в основном разбирались слабее. Споры велись о том, кто из противоборствующих сторон – Сталин или оппозиция – хочет сделать «лучше» для крестьян. Исходя из этого крестьяне и определяли свое отношение к происходящему на властном олимпе[485]. Стоит отметить, что в большинстве случаев внутрипартийная политика не вызывала роста национальных чувств, разве что кроме антиеврейских.

На практике недовольство политикой партий в основном сводилось к разговорам, которые при всей своей внешней грозности были простым сотрясанием воздуха. Много было речей вроде того, что «полетел Николай, полетят и Троцкий, Рыков и другие, если будут нас душить такими налогами»[486]. Иногда антиправительственные разговоры сводились лишь к ругани власти, причем поводом к излиянию желчи могло стать все что угодно. Но хотя разговоры и являются свидетельством определенной настроенности той или иной аудитории, до реальных антиправительственных акций от них пролегала дистанция огромного размера. Разговоры все же не могут быть показателем того, как человек поведет себя в той или иной критической ситуации, например в случае войны или в другой кризисный для власти момент.

Итак, основная масса крестьянских требований вращалась вокруг социально-экономических проблем, лишь изредка, как в случае с крестьянскими союзами, упоминая о некоторой альтернативе существующей власти. Да и эти союзы в понимании основной массы крестьян должны были служить защитой их экономических интересов. Хотя нельзя исключать и того, что люди, требовавшие их создания, особенно представители сельской интеллигенции и те, что были «поразвитее», старались не афишировать их истинное предназначение. Бывший атаман В. Крук, оказавшийся, как и многие его товарищи, в ГПУ, показывал, что петлюровская эмиграция и заграница были заинтересованы в создании «крестьянских профсоюзов», поскольку с их помощью намеревались сплотить крестьянство, возглавить его и поднять восстание[487].

Восприятие национальных проблем

Насколько же интересовал крестьян национальный вопрос? Поскольку «нервом» всей украинской национальной идеологии являются антирусские и антироссийские убеждения, основное внимание следует уделять именно им, а также тому, насколько они соотносились с крестьянским взглядом на национальные проблемы.

Вообще, определить уровень националистических чувств у человека или дать точный срез отношения какого-либо социального слоя к национальному вопросу довольно сложно. Можно говорить лишь об общем уровне присутствия таких чувств и настроений в массе людей. Антирусские и антироссийские настроения отмечались у крестьян заметно реже, нежели антиеврейские или антипольские (последние были характерны в основном для западных округов). Наглядным примером может служить уже упоминавшаяся конференция в селе Березнеговатом, на которой помимо 80 делегатов из окрестных сел присутствовало еще 150–200 активистов-недепутатов. Конференция сразу началась не так, как рассчитывали ее организаторы из комячейки. Сразу же прозвучало мнение: «Раз конференция беспартийная, то при чем тут коммунисты?» Коммунистам противостояла «петлюровско-гетманская группа» и кулаки, которые попытались взять ход конференции в свои руки. Лишь к ее концу комячейке удалось вернуть над ней контроль и добиться проведения нужных решений.

На конференции было затронуто несколько групп вопросов. Кроме чисто экономических, имеющих прямое отношение к сельскому хозяйству, обсуждались такие проблемы, как диктатура рабочих и партии над крестьянством, внутрипартийная жизнь. Помимо ставших уже привычными требований организации крестьянского союза прозвучали призывы учредить крестьянскую партию. Национальный вопрос на конференции встал довольно жестко, чему способствовало присутствие «спаянных групп “щирых українців”». Крестьян интересовало, почему электрификация проводится только в России и почему Украина не получила в СССР своей автономии, в то время как другие республики ее получили. Если первый вопрос, возможно, был вызван недостаточной информированностью о ходе восстановления народного хозяйства СССР, то второй можно объяснить соответствующей пропагандой «щирых», истолковывавших украинскую советскую государственность как «ненастоящую», а самостоятельность УССР – как фиктивную. Но, даже несмотря на то что на конференции национальный вопрос приобрел большое звучание, в центре внимания был все же не он. Из 74 вопросов, заданных в ходе ее, национальных отношений касались лишь 12, из них о месте Украины в СССР и украинско-российских отношениях было всего 2, тогда как еврейской проблемой интересовались в 10 случаях[488]. Как видно, изменить общую настроенность не смогла даже сплоченная группа националистов. Такое соотношение социального и национального, как и «русского» и «еврейского», в крестьянском сознании было характерно не только для этой, но и для других конференций, а также для фиксируемых спецслужбами случаев антисоветских выступлений[489].

Помимо конференций, на которых крестьяне могли открыто излагать все волновавшие их проблемы, национальный вопрос активно муссировался в появлявшихся время от времени по селам листовках и воззваниях. Надо отметить, что, с одной стороны, они отражали настроения некоторой части крестьян, а с другой – сами были призваны воздействовать на них соответствующим образом. Естественно, успех агитации зависел от того, насколько точно листовка выразит насущные крестьянские нужды. А сделать это было возможно лишь в случае игры на самом для крестьянина важном: на состоянии его хозяйства. Как правило, листовки констатировали положение, сложившееся на селе и в государстве в целом, особое внимание акцентировалось на состоянии социального и национального неравенства, в котором якобы находились украинцы, и призывали крестьян к действиям. Иногда в листовках содержался призыв свергнуть гегемонию рабочих, повернуться «лицом к селу по-настоящему», то есть отобрать землю у совхозов и сахарозаводов и раздать ее крестьянам, а затем установить «свою власть», избранную «свободно»[490]. В других случаях следовали призывы к восстанию и прочим насильственным действиям по отношению к власти. Иногда встречались листовки, хотя и призывавшие к свержению существующего режима, но не имевшие антироссийской подоплеки[491]. И все же в большинстве их ясно звучали националистические нотки.

В основном, перечислив высокие налоги, изъятие хлеба, гнет коммунистов, авторы листовок обвиняли в этом засилье евреев, большевиков и (правда, реже) русских. Так как все нюансы антиеврейских настроений были рассмотрены выше, имеет смысл остановиться на последнем мотиве, который и составлял основу украинского националистического мировоззрения. Если охарактеризовать антироссийские настроения, содержащиеся в листовках и устных высказываниях, то выяснится следующая цепь рассуждений. Экономические затруднения, переживаемые селом, происходили из-за того, что Украина оказалась оккупирована большевиками, которые представляли собой не что иное, как очередное воплощение российского империализма, проводящего прежнюю колониальную политику национального угнетения украинцев, но только более лживую и коварную. Автор одного из воззваний с горечью сетовал своим непутевым соплеменникам, что «берут не у бедного и не у кулака, а берут вообще с Украины, а народ разбили на классы для того, чтобы легче было грабить». Политика расслоения, классовой вражды была нужна большевикам не только для того, чтобы беспрепятственно вывозить хлеб, но и для того, чтобы народ «не осознал» себя таковым, не объединился и не восстал против «прожорливой России». Как утверждалось в послании «Ко всему украинскому народу», написанном от лица некоего украинского революционного Национал-демократического союза, «на Украину надвигался голод» вовсе не из-за неурожая, а из-за ограбления советской властью и массового вывоза хлеба в Россию. Звучал в листовках и привычный мотив о «земляках-перевертышах»: национальному угнетению помогали продавшиеся Москве партийцы-украинцы[492].

Российско-большевистское «иго» не было бы таким опасным, если бы ограничивалось только выкачиванием ресурсов. В листовке с говорящим названием «Московская отрава» коммунизм (конечно, московский) обвинялся в том, что нес народу Украины разврат, сеял в душах людей и, особенно, среди молодежи бездуховность, сознательно держал народ «в темноте и распутстве», тем самым убивая его морально[493]. Действительно, 1920-е гг. отличались высоким уровнем беспризорности, преступности и расшатанности моральных устоев. Отчасти виновата в этом была и новая власть, точнее, принесенная революцией вседозволенность, свобода не «во имя», а «от», переходящая в глумление над всем, что ранее считалось святым. Отнюдь не только большевики, но весь либерально-революционный лагерь долгое время подтачивал устои общества.

На кризис общественной морали и сознания повлиял сложный комплекс факторов. К ним можно отнести и поражение в Первой мировой войне, и катастрофическую гибель старого мира, унесшего с собой привычные отношения и связи, в то время как новый мир с новой системой отношений еще только нарождался. Многих людей, искренне стремившихся к новой жизни, разочаровал возврат частнособственнической морали, власти денег, разгульного нэповского воровства. На других повлияло затянувшееся ожидание коммунистической эры, засосавшее в мещанское болото обыденности смелые и яркие идеи. Огромную разлагающую роль оказали ужасы братоубийственной смуты, породившие вседозволенность, когда, как сказал герой «Тихого Дона», «подешевел человек за революцию». Кризисные явления наблюдались по всей России, и потому даже если и можно было обвинять большевиков в насаждении нравственной деградации, то большевиков как таковых, не усматривая в них представителей именно московской власти (как это делали украинские националисты). Чуть позже именно большевики возьмутся за восстановление традиционных моральных устоев, «счищая» со страны «накипь революции»…

Находили отражение в листовках и устных высказываниях и события мировой политики, перерабатывавшиеся и применявшиеся к конкретным делам. Например, ход революции в Китае или отношения с Англией увязывались с прочностью положения большевиков. С. Ефремов приводит разговор с крестьянином-извозчиком и указывает, что события 1927 г., приведшие к резкому охлаждению отношений между СССР и Великобританией, в народном сознании трансформировались в смутные ожидания какой-то конференции, на которой речь должна пойти о большевиках, плохой жизни, Украине и т. д.[494] Очевидно, таким образом родилась и листовка о «международном конгрессе по разоружению», судя по стилю и содержанию составленная кем-то «из образованных». На этом конгрессе советский дипломат М. Литвинов якобы убеждал Запад в миролюбии большевиков, но был-де посрамлен неким представителем «законного правительства УНР», который оказался на конгрессе. Тот только спросил советскую делегацию, зачем на Украине держат огромную армию, зачем из украинского народа выкачивают налоги и т. д. И сам же ответил: для того чтобы «доить» богатую Украину, для того чтобы «народ украинский не вырвался из московской неволи, не стал хозяином на своей земле», тогда как Украина имеет «такое же самое право на самостоятельность, как и каждый другой народ». Именно за это право «народ украинский борется, как может, против московского нашествия»[495], закончил выступление «патриот-изгнанник».

Благодаря своей логике и, если так можно выразиться, программному характеру приведенная выше листовка является все же исключением из правила. Подавляющее их большинство было более бесхитростно, написано менее грамотно и состояло в основном из перечисления врагов – «коммунистов», «жидов», «кацапов», «советской власти» – и призывов: «долой», «бей», «к восстанию», «к оружию» и т. д. Нередко листовки заканчивались призывами к провозглашению «украинской воли», установлению «самостийной Украины», «самостийной независимой республики». Частым явлением были цитаты из Т. Шевченко и фразы из гимна «Ще не вмерла Украина»[496]. Пытаясь противодействовать неуклонному угасанию интереса к украинской эмиграции, особенно ускорившемуся после смерти С. Петлюры, некоторые листовки (например, появлявшиеся в Зиновьевском округе) выполнялись в виде справочника «Кто есть кто» в эмиграции. Уделялось внимание и вопросам национально-государственного строительства в Советском Союзе. Сводилось оно в основном к недовольству тем, что Украину «наглым образом» «слили в единый союз»[497].

И все же не стоит забывать, что листовки хотя и демонстрируют наличие националистических настроений в украинском обществе вообще и на селе в частности, но не могут свидетельствовать об их массовости. Они относятся скорее не к сфере крестьянского мировоззрения, пусть отчасти и отражают его, а ведут свое происхождение из подпольных организаций, а то и вовсе являются результатом труда энтузиастов-одиночек. Из-за своей относительной малочисленности и успешной работы правоохранительных органов листовки не могли оказать на крестьянство сколько-нибудь значительного влияния. Поэтому судить о наличии националистических настроений по одним листовкам не представляется возможным.

Как уже отмечалось, у большинства случаев проявления национализма или соответствующих разговоров были экономические корни. Извечная тема «ограбления» крестьян ненасытным городом и государством временами окрашивалась в национальные цвета. Например, в Барвенковском и Бугаевском районах Изюмского округа были отмечены разговоры, что налог на Украине выше, чем в России: «У нас рабочий класс с партией объединились и угнетают нас, из-за этого мы будем разрушать свое… хозяйство»[498]. Вообще, любой экономический вопрос, и особенно земельный, являлся питательной почвой для национализма. Наиболее острым этот вопрос был в местах со смешанным составом населения, где недовольство соседями иной национальности во многом проистекало из-за споров о земле[499].

Важно подчеркнуть тот факт, что в местностях, где наряду с украинским и русским крестьянством жили представители других этносов, то есть на Донбассе, Харьковщине, в Приазовье, Причерноморье, случаи взаимного противостояния украинцев и русских были редкими, а сами они видели друг в друге «своих» и выступали «единым фронтом» против других национальностей. Например, в информационных бюллетенях о состоянии округов УССР указывалось, что в Одесском округе «украинское и русское крестьянство враждебно относится» к проводимой дополнительной нарезке земли немецким колонистам. При этом наблюдался рост антисоветских настроений и дело доходило до антинемецкой агитации: «Хай німці їдуть до Німеччини»[500].

Так случалось чаще, особенно тогда, когда имелась третья иноэтническая сторона. Но бывало и по-другому. На перевыборном собрании одного из КНС в Харьковском округе приезжий докладчик стал выступать по-русски, что не понравилось присутствующим и вызвало неоднозначную реакцию. В зале прозвучали замечания: «Почему русских не выселят за пределы Украины, нашего брата хохла нигде не пускают, везде гонят, вот взять бы и выгнать в Россию всех кацапов, и нам привольнее жилось бы и больше было бы земли». Конечно, подобные разговоры могли быть вызваны чем и кем угодно, но здесь важен сам факт подобного, по терминологии ГПУ, «шовинистического уклона»[501].

Конфликты возникали и при проведении национальной политики, например при создании немецких, польских и других национальных районов, когда иноэтническое население, не имея в некоторых случаях подавляющего большинства в данной местности, становилось титульной нацией. Так, в одном немецком районе для украинцев было создано несколько украинских сельсоветов. Немцы, проживавшие в украинских сельсоветах, игнорировали их и напрямую обращались к своим районным властям[502]. А украинцы в Каменецком округе (Подолье) выступали против создания польского сельсовета, опасаясь, что украинские школы заменят на польские[503]. Раз уж речь зашла о создании национальных районов, то необходимо упомянуть еще об одном интересном обстоятельстве, свидетельствующем об уровне национального самосознания украинского крестьянства. Во время переписи населения 1926 г. поползли слухи, будто украинцев будут выселять из польских сельсоветов. Слухи возымели действие: в ряде местностей (например, в Житомирском округе) крестьяне записывали свою национальность как «поляк»[504].

Наличие в определенной местности банд, подпольных ячеек и прочих антисоветских организаций самым прямым образом отражалось в настроениях населения[505]. Их пребывание продолжало сказываться и в дальнейшем. Настроениями села, порой весьма критическими в отношении властей, умело пользовались украинские националисты из бывших подпольщиков, бандитов либо из представителей национально мыслящей интеллигенции. В ход шли самые простые аргументы. Вот как, например, «национально сознательные» элементы вели агитацию бедноты в ряде сел Черноостровского района Проскуровского округа. «Ваша власть, которую вы защищали, – заявляли они беднякам, – вам ничего не дает, лучше было бы, если бы был Петлюра». Немного подумав, почесав в затылках, бедняки сказали: «Давай нам Петлюру»[506]. А вот, скажем, кулак А. Онильченко из Прилужанского района Шепетовского округа, выражая свое мнение о ситуации в стране, заявил односельчанам следующее: «Советская власть дерет с крестьян и ничего не дает, и поэтому у нас ничего нет». Констатацией этого для многих очевидного факта гражданин Онильченко не ограничился и позволил себе немного «помечтать». Благодаря трудолюбивым осведомителям и сотрудникам ГПУ его «мечты» остались в истории. «Когда была петлюровская власть, – утверждал Онильченко, – тогда было лучше»[507].

Интересно, что приведенное высказывание относится к 1926 г., то есть ко времени после убийства самого С. Петлюры. С. Ефремов, записывая свои впечатления от поездки по селам (июнь 1924 г.) и отмечая тяжелое экономическое и моральное состояние деревни, указывал, что «все ропщут, сетуют, грызутся, клянут и тайком ждут… Петлюры!». «Действительно, эта легенда очень живучая, – говорит он далее, – и я ее во всяких вариациях слышал, где только сойдутся два-три человека. “Дурни были – не поддержали. Теперь каемся. Ну, да все-таки придет!”»[508] Поэтому неудивительно, что в частых слухах о войне непременно присутствовало имя Петлюры.

Документы свидетельствуют, что и ГПУ, и партийное руководство получали сведения, что в республике имелись люди, сожалевшие о Петлюре и тайно ожидавшие его возвращения. Конечно, С. Ефремов слышал то, что говорили крестьяне и горожане (и то не все) в Киеве и его окрестностях. Могли об этом поговорить и на Киевщине, Волыни и Подолье. В то же время прочие территории с многомиллионным населением оставались вне его поля зрения. Но даже если бы подобные настроения были характерны для какой-нибудь одной местности, факт популярности Петлюры вызывает интерес. Стоит остановиться на этом вопросе подробнее. Ведь действительно, не все крестьянство, как уже говорилось и как это подтверждал Ефремов («дурни были – не поддержали»), поддерживало Петлюру, что со всей наглядностью было продемонстрировано и в 1920, и в 1921 гг. По-видимому, рост его популярности (и то относительный) в первой половине 1920-х гг. был вызван следующими причинами.

Националистическая эмиграция, объединенная под именем Петлюры и возглавляемого им правительства УНР, оставалась единственной более-менее актуальной альтернативой советской власти и УССР. Главные противники большевиков – белые, в силу проводимой ими экономической политики (восстановления помещичьего землевладения), не могли вызвать у широких масс крестьянства, особенно у бедняцкой и середняцкой его части, симпатий и надежд на их возвращение, хотя случаи того, что кулаки ожидали возвращения именно белых, имелись[509]. Нестор Махно с его крестьянской республикой свободных Советов, несмотря на личную популярность, тоже не мог выступить в роли вождя «униженных и оскорбленных». Близость его лозунгов к большевистским, а также то, что Махно был все же вождем крестьянским, не создал своего государства и не имел за спиной правительства в изгнании, которое бы действовало (пусть и на «птичьих» правах, как петлюровское) при державах Антанты, делали его шансы как лидера антибольшевистского протеста минимальными. И, кроме того, махновское движение имело корни лишь на определенной части Украины. Сходная ситуация наблюдалась и с еще одним центром оппозиционных сил – с украинскими левыми партиями (боротьбисты и укаписты), в основном разделявшими коммунистическую программу, но расходившимися с РКП(б) в отношении к национальному вопросу. В 1919 г. они имели свои отряды и участвовали в восстаниях против большевиков. Но усилиями компартии эти группы были нейтрализованы: первые в 1920, вторые – в 1925 г. Но даже раньше сколько-нибудь серьезной оппозиции УКП, оставаясь, с одной стороны, в тени большевиков, а с другой – своих более правых коллег (именуемых общим названием «петлюровцы»), составить не могла.

И вот тут, на волне недовольства экономическим положением, всплывало на поверхность имя Петлюры, олицетворявшего последнюю политическую альтернативу большевикам. К тому же за время Гражданской войны и послевоенного бандитизма его имя как антипода большевиков прочно укоренилось на селе. Вот и получалось, что недовольство высокими налогами приводило к восклицаниям типа «Давай нам Петлюру!».

По-видимому, сыграла свою роль и еще одна причина, а именно распространенный на Украине в те годы антисемитизм. В несложной схеме большевистская власть-еврейское засилье тут же возникал ее третий элемент – «Петлюра» как «освободитель» Украины от евреев (а значит, и от коммунистов) и который в области украинско-еврейских отношений «хотел сделать хорошо»[510]. Недаром, как отмечали чекисты, убийство Петлюры вызвало много разговоров среди украинского населения, причем нашлось немало тех, кто придерживался мнения, что евреям и большевикам надо мстить[511].

Никаких доказательств участия ГПУ в организации покушения ни на процессе, ни позднее выявлено не было. Тем не менее спланированное или неожиданное убийство лидера украинского движения позволило большевикам решить сразу несколько проблем. Во-первых, устранялся бывший союзник Ю. Пилсудского, пришедшего в результате переворота к власти в Польше в мае того же 1926 г. Во-вторых, вносился раскол в среду украинской эмиграции. И в-третьих, устранялся символ, на который могли ориентироваться оппозиционные круги внутри УССР. После его гибели «пропетлюровские» настроения и ориентация на украинскую эмиграцию постепенно сходят на нет.

Справедливости ради надо сказать, что далеко не все крестьянство, даже в западных регионах УССР, желало прихода петлюровцев. Еще свежо было воспоминание о последнем наступлении Антанты, когда вместе с польской армией на Украину явились остатки войск УНР, а Петлюра предстал в качестве друга и союзника Польши. А отношение украинцев к последней издавна было крайне неоднозначным. Осталось оно таковым и в 1920-х гг. Например, в Шепетовском округе польские крестьяне утверждали, что в случае прихода польской власти жизнь улучшится, а их соседи-украинцы имели резко противоположное мнение. В 1928 г., под влиянием ухудшившейся международной обстановки, село начало лихорадочно готовиться к войне. При этом было замечено «более сочувственное отношение к советской власти, нежели всегда». Перемена настроения объяснялась просто: лишь только речь заходила о поляках, как крестьяне сразу «перестраивались на другой лад» и поддерживали советскую власть[512].

Польский фактор, а именно антипольская и антипанская составляющая в настроениях украинского крестьянства во многом определили выбор ими геополитической, культурной и социальной ориентации на СССР. Как ни парадоксально, это относилось прежде всего к жителям западных приграничных округов, более «украинских» по своему облику и настроениям. Национальный и социальный факторы оказывались теснейшим образом связаны и в данном случае. Согласно информации, поступавшей от секретарей окружных комитетов партии, слухи о возможной войне с Польшей возбуждали у крестьян недовольство, обостряли национальные и религиозные чувства, пробуждали историческую память, в том числе недавнюю (в 1920 г. поляки «жгли села»). Но главное, что в сознании крестьян поляки неизменно ассоциировались с помещиками, а это вызывало резкую реакцию и готовность воевать, «лишь бы они… в виде власти не пришли»[513]. Польский фактор еще раз продемонстрировал, что если для интеллигенции главным противником Украины виделась Россия, то народные массы ее таковой не считали, уступая эту «почетную» прерогативу Польше.

Но не только недовольство экономическими условиями могло послужить почвой или быть использовано для разжигания украинских националистических и антироссийских настроений. С иных позиций на национальную проблематику смотрели «национально сознательные» крестьяне, для которых национальный вопрос имел не последнее значение сам по себе, вне иных контекстов. Этих людей, конечно, тоже волновали налоги и хлебозаготовки. Но они смотрели шире, мыслили не мерками своего села или всей страны, а масштабами геополитической Украины, обладающей «пшеницей» и «Донбассом с углем»[514]. Большое внимание они уделяли советской национальной политике, проблемам языка и образования, развитие которых увязывали с национальным вопросом. Такие люди уже мыслили «украинскими» категориями, и для них не подлежало сомнению, что украинцы и русские – не только два разных народа, но и что их цели и интересы не совпадают. В качестве примера можно привести письмо некоего гражданина из села Луки Кошеватского района Белоцерковского округа, в котором он выражает свое возмущение помещенным в газете «Пролетарская правда» (1925 г.) докладом о развитии образования на Киевщине, а также «передает мысли крестьян и рабочих» по данному вопросу. Причина его гнева крылась в том, что на селе было мало школ, в то время как в Киеве – много (соответственно 40 и 87), из них для нацменов (имеются в виду русские, евреи и прочие) – 60. На долю украинцев оставалось 27–30[515]. Интересно уже то, что русские оказались помещены в категорию «нацменов». Другие не сомневались, что линия КП(б)У направлена на то, чтобы «запродать наше село… широкие степи казацкие заселить жидками, китайцами и москалями»[516].

Таких «национально сознательных» крестьян было немало, и деятельность адептов движения, о которой пойдет речь ниже, способствовала увеличению этой категории. Но не только рассуждения об угнетении могли послужить причиной появления подобных настроений. Всплеск национальных чувств порой мог быть вызван невинным событием. Например, в одном селе Шепетовского округа некий сотрудник рыбхоза (украинец по национальности) запретил ловить рыбу в пруду. Этот запрет вызвал у двух его односельчан, П. Дысы и А. Дыбы, приступ «шовинизма», заключавшегося в недовольстве «жидами» и «кацапами» и призывах к новой революции[517].

Поводом могло послужить и публичное выступление на русском языке. Языковой аспект активно муссировался в то время на Украине. Наиболее часто встречалось утверждение, что к крестьянам нужно обращаться по-украински, потому что тогда они не только поймут, что им говорят, но и изменят свое отношение к власти в лучшую сторону. Такую точку зрения активно проповедовали украинские националисты как петлюровского толка, так и «национал-коммунисты», работавшие в культурно-просветительских органах и сфере образования УССР. Между тем эта проблема была далеко не так проста, а выводы, которые делали «жовто-блакитные» и «красные» националисты, были далеко не так очевидны. Стоит остановиться на ней подробнее, так как данный вопрос связан с отношением крестьянства к политике украинизации – важнейшему мероприятию советской власти в области национальной политики в рассматриваемый период.

Не секрет, что украинизация встретила глухой саботаж, а иногда и открытые протесты (например, в виде писем в газеты и органы власти) со стороны горожан – государственных служащих, рабочих, русской интеллигенции. Село, хотя и не в такой степени, тоже по-разному относилось к проводимой политике и по-разному оценивало ее насущность. Если незаможников с Харьковщины русскоязычный оратор натолкнул на мысль об изгнании русских с Украины, то другие крестьяне смотрели на языковой вопрос иначе. Например, в селе Большой Фонтан Одесского округа крестьянский сход не дал учителю сделать доклад по-украински, а когда дело дошло до голосования по выбору языка, на котором следовало проводить официальные мероприятия, то весь сход (за исключением пяти человек) высказался за русскую речь[518]. Бывали случаи, когда крестьяне просили приезжих ораторов, выступавших на литературном украинском языке, «не балакати по-українськи», объясняя это тем, что они ничего не понимают. В то же время «не треба» было и «балакати по-руськи». Выступать же следовало «по-нашему, по-селянськи, а не по-українськи»[519]. Если вчитаться в различные письма, жалобы, обращения, написанные крестьянами, то можно убедиться, что их язык лишь отдаленно походил на литературный украинский, чаще всего представляя смесь народных малорусских и русских слов и оборотов. Эти и многие другие примеры свидетельствуют, что украинский литературный язык, создаваемый тогда «национально мыслящей» интеллигенцией, был не менее, если даже не более, далек от крестьян, как и литературный русский. Симпатии к тому или иному языку обучения во многом зависели от особенностей региона, от государственной политики, от воздействия со стороны интеллигенции и от понимания перспектив, которые тот или иной язык мог предоставить человеку.

Повсеместное введение литературного украинского языка в широкое употребление иногда приводило к курьезам. С. Ефремов приводит один «из современных (ему. – А. М.) анекдотов, а может, из действительности, так как одно от другого у нас не отличишь». Суть его была в следующем. «Когда на село приезжает кто-либо из руководства и начинает говорить по-украински, то мужики чешут в затылке и говорят – “ну, значит, надо снова что-то платить”. Потому что про налоги, повинности и т. п. им каждый раз говорят по-украински. Если же говорят по-русски, можно быть спокойным: речь пойдет про интернационал, про “мировую буржуазию” и другие “нейтральные” дела, за которые платить не нужно. Вот вам и “украинизация!”»[520] – заключает академик.

Судя по имеющимся данным, отношение к украинизации зависело от уровня «национальной сознательности», наличия в данной местности националистически настроенной интеллигенции, участия человека в Гражданской войне на стороне той или иной армии и, особенно, в бандах и националистическом подполье, от экономического положения его хозяйства или региона в целом. Большое влияние оказывала расстановка церковных сил. О церкви и украинском движении в ней речь пойдет ниже, но здесь следует отметить, что вопрос о языке богослужения был для «национально сознательных» крестьян далеко не праздным. Так, некий житель Конотопского округа, именовавший себя «сознательным украинским националистом», в письме в редакцию газеты «Радянське село» с негодованием жаловался на монашку, проводившую, по его словам, антиукраинскую агитацию. На вопрос, почему они служат не по-украински, «несознательная» служительница культа отвечала, что им все равно, так как «Украина нам счастья никакого не даст»[521].

В целом отношение к украинизации на селе было разным и менее заинтересованным, нежели у интеллигенции. Немало было и тех, кто смотрел на проблему так же, как и безымянный красноармеец, который на политзанятии, посвященном украинизации, заявил политруку следующее: «Нечего нам пускать пыль в глаза насчет украинизации, так как мы хорошо понимаем и русский язык, а если бы вместо жидов в учреждения посадили украинцев, тогда бы действительно была украинизация»[522].

Еще одним поводом к росту украинских националистических настроений или просто к пробуждению национальных чувств, в том числе сознания различия интересов русских и украинцев, была кампания вокруг изменения границ между УССР и РСФСР, занявшая почти все 1920-е гг. Здесь во весь голос заявил о себе фактор государственности. Наличие последней стало мощнейшим стимулом для украинского национального строительства и развития украинского национального сознания. Вопрос о судьбе родных населенных пунктов всерьез встревожил их жителей. В соответствующие комиссии, государственные органы и газеты РСФСР и УССР посыпались письма, жалобы, просьбы передать их населенные пункты той или иной республике или, наоборот, оставить.

На выбор населением «нравящейся» республики оказывало влияние множество причин, далеко не все из которых имели отношение к национальным. К их числу относилось, например, наличие удобных путей сообщения с ближайшим городом, желание быть ближе к привычному городскому центру, с которым были связаны хозяйственные занятия населения. Но нередко встречались и мотивировки, основанные на национальном принципе. Например, сход Грузчанского сельского общества (РСФСР) охарактеризовал себя как часть «щирой старой Украины», которую царская власть оторвала от «родного края». Другой сход, в одной из слобод Суджанской волости Льговского уезда Курской губернии, населенной в основном этническими украинцами, отметил, что местные украинцы тяготеют к Украине и украинским центрам, и высказался за присоединение к УССР. Свое решение жители слободы мотивировали правом народов на самоопределение[523]. Но не все хотели быть «верными сынами УССР». Имели место и просьбы о присоединении к РСФСР. Так, жители четырех районов Таганрогского округа жаловались на украинизацию, непонятный для населения украинский язык, на который переводились органы управления и школы, и обещали, что будут добиваться присоединения их районов к РСФСР тоже «исходя из права наций на самоопределение»[524]. Как видим, «право наций» превращалось в обоюдоострое оружие.

На волне интереса к изменению границ и вполне понятного беспокойства насчет своего будущего поднимались и шовинистические настроения, выражавшиеся, скажем, в просьбах «избавить украинское население от насилия со стороны русских» и т. п.[525] Если коснуться этого случая, то надо отметить, что письмо, пришедшее из слободы Подгорной Россошанского уезда Воронежской губернии РСФСР, было написано под влиянием борьбы между инициативной группой сторонников присоединения к УССР и местными властями, не желавшими менять юрисдикцию. Здесь, как и всюду, весьма активную роль в агитации за вступление в состав УССР играла интеллигенция. Но следует подчеркнуть, что всплеск «украинофильства» (в смысле желания присоединиться к УССР) затронул прежде всего украинцев (да и то лишь небольшую часть), проживавших в приграничных областях России (и вездесущую интеллигенцию), а не украинцев в УССР.

Подводя итоги, можно сказать, что в 1920-х гг. село в УССР продолжало сохранять высокую политическую активность. После ликвидации политического бандитизма и подполья эта активность выражалась в советских формах – через кампании по выборам в Советы, беспартийные конференции и т. д. Настроения села, особенно его зажиточной и, частично, середняцкой части, были довольно критическими по отношению к власти. В основе недовольства лежали экономические и социальные причины, замешенные на еще сильном крестьянском сознании. Волновавшие крестьян национальные проблемы чаще увязывались с еврейским вопросом и были порождены в основном экономическими и социально-политическими причинами. Случаи антироссийских и антирусских выступлений встречались реже. Спад националистических и в целом антисоветских настроений в середине 1920-х гг. был вызван улучшением экономического положения в стране. И в целом украинское село в основной своей массе интересовалось социальными и экономическими вопросами, по отношению к властям было настроено более-менее лояльно. Конечно, более полную картину можно наблюдать на примере популярности тех или иных организаций, действовавших в украинской деревне в те годы, и влияния Украинской автокефальной православной церкви.

В указанный период наметился рост кругозора и политической грамотности крестьянства, увеличилось его внимание к внутри– и внешнеполитической жизни страны, происходит активное становление национального сознания, в основном в украинском варианте. Закреплению последнего способствовал ряд причин: петлюровский бандитизм, действовавший под националистическим флагом самостийности Украины, политика украинизации. Но что самое важное – ликвидация неграмотности и преподавание в советской школе велись на украинском языке. К тому же на волне советской украинизации активно действовала националистически настроенная интеллигенция, проводившая свою украинизацию и стремившаяся утвердить в народе украинское самосознание и украинскую идентичность.

Оживление антисоветских и националистических настроений происходило при ухудшении экономического положения в стране и в сельском хозяйстве и при резких изменениях в мировой политике. Тогда крестьянство могло оказаться восприимчивым к любой антигосударственной пропаганде, в том числе националистической. Помешать налаживанию мирной жизни и установлению смычки с крестьянством, принести националистическую идеологию на село могла интеллигенция. Поэтому следует обратиться к этой социальной группе, имеющей самое непосредственное отношение к украинскому национальному движению, и проследить, какие же настроения бытовали в ее среде во время и после Гражданской войны.

Украинская интеллигенция и революция

Революцию 1917 г. украинская интеллигенция встретила с энтузиазмом, надеясь на воплощение в жизнь своих идеалов и проектов. В этом она мало отличалась от всей российской интеллигенции. Но имелись между ними и различия. После кратковременного упоения революционной стихией в 1917 г. российская интеллигенция переживала глубокую депрессию, вызванную как объективными причинами (голодом, террором, разрухой), так и субъективными – разочарованием в революции. С революцией она потеряла возможность использовать то, что имела: свою профессию, знания, а в случае наличия и талант. Утратила она и вожделенную роль «защитницы» и «совести» народа. Лишившись экономической почвы и общественно-политической значимости, российская интеллигенция в основной своей массе не приняла советскую власть и осталась по отношению к ней в глухой оппозиции. Украинская интеллигенция, напротив, приняла деятельное участие в революции и Гражданской войне.

«Откат» от революции российской интеллигенции начался уже осенью 1917 г. Для украинской интеллигенции тот же период стал временем наивысшего подъема политической активности. Разложение старой российской государственности и революция открывали перед национальным движением широкие перспективы национального и государственного строительства «Украины». Поэтому поначалу, наряду с эйфорией от свержения самодержавия, в среде украинской интеллигенции возобладала (а точнее, укрепилась) теория бесклассовости. Согласно ей украинское общество являлось единой силой – молодой украинской нацией, которая должна добиваться своих национальных целей, естественно под мудрым руководством своей надклассовой интеллигенции. Достаточно ярко эту теорию сформулировал С. Ефремов. Он полагал, что «угнетенные нации – это почти сплошь трудовое крестьянство, во главе которого стоит также трудовая интеллигенция». А значит, «ни наследия феодального строя – крупных земельных собственников, ни новейшей сильной буржуазии, которая защищала бы свои классовые интересы, внутри молодых, недавно возрожденных наций – не бывает». Но неподготовленная «борьба низов социальной пирамиды за лучшее будущее большей частью приносит им вред». Поэтому польза от борьбы возможна лишь в том случае, если она осуществляется вместе с «разумом» и «сознанием», то есть под руководством интеллигенции[526].

Теория бесклассовости вела свое происхождение из двух источников. Первым было присущее всей российской интеллигенции и украинской как ее части «народолюбие» и связанный с ним ореол «жертвенности» образованного сословия и необходимости искупления его «вины» перед народом. Другим стала собственно этнократическая идеология, в которой центральное место занимало положение об «угнетенной нации». До революции всю украинскую интеллигенцию объединял национальный вопрос, все прочие отходили на второй план. Известный участник украинского движения, видный украинский коммунист А. Я. Шумский утверждал, что с начала XX в. в «просвитах, кружках и громадах» украинская интеллигенция воспитывалась «в атмосфере единого национального фронта»[527].

Теория бесклассовости стала главным императивом поведения национальной интеллигенции не только в годы Гражданской войны, но и в последующий период. Но отсутствие единства по социальным вопросам в условиях социальной революции привело к тому, что она, так и не успев сформировать сколько-нибудь прочный «национальный фронт», разделилась на ряд враждующих лагерей. Фактически «фронт» развалился параллельно с падением Центральной рады в начале 1918 г. Ход Гражданской войны и расклад социальных сил продемонстрировал, что подобные идеи были мало чем подкреплены. Одна лишь национальная составляющая не смогла стать общей платформой для украински ориентированных сил. Узость их социальной базы предопределила неудачу попыток встать во главе масс и направить народную энергию на достижение нужных им целей. Все это окончилось эмиграцией большой части интеллигенции за рубеж, разочарованием в политике и апатией той ее части, которая осталась на Советской Украине.

В силу того что на Украине советская власть появлялась периодически и сменялась другими режимами, в ее прочности и долговечности сомневались больше, чем, скажем, в РСФСР. Поэтому для интеллигенции на Украине (и украинской, и русской) эта власть не успела стать «своей» или, по крайней мере, не «чужой». «Своими» украинская интеллигенция считала «национальные» режимы. Да и периоды массового вовлечения интеллигенции в политику совпадали по времени с установлением этих режимов и сменялись периодами выжидания при вступлении на Украину красных или белых[528]. Поэтому «нейтрализация» большевиками политической активности украинской интеллигенции заняла длительное время. Но, несмотря на все, как и на то, что сама она оказалась частично выброшенной из Украины, интеллигенция продолжала оставаться силой, хотя уже не столько политической, сколько идеологической, от позиции которой зависело положение советской власти.

В 1920-х гг. понятие «украинская интеллигенция» применительно ко всей интеллигенции на Украине стало употребляться чаще, но все же и для этого периода характерно разделение интеллигенции в зависимости от ее мировоззрения на украинскую и русскую. Если обозначение интеллигенции на Советской Украине как «украинской» имело место преимущественно в публичной практике (пресса, постановления съездов и конференций), то ее разделение на национальные «отряды» было присуще документам закрытого характера. Поэтому в дальнейшем, говоря об украинской интеллигенции, будем иметь в виду только ту часть интеллигенции, которая являлась носительницей украинских национальных ценностей, была их разработчицей и принимала участие в украинском движении.

Каков же был удельный вес населения, относимого к этому социальному слою, среди всех жителей УССР? На начало 1920-х гг. данные будут весьма приблизительные. Нечеткими были критерии, по которым определялся социальный статус. Получаемые сведения зависели от того, принималось ли во внимание социальное происхождение человека, дореволюционная его деятельность, или же за основу бралось его нынешнее занятие. Революция коренным образом изменила жизнь миллионов людей, бывшие зажиточные и знатные люди становились рядовыми служащими, а вчерашние крестьяне и красноармейцы занимали ответственные партийные, советские и хозяйственные посты. В значительной степени этот процесс затронул интеллигенцию.

Часть ее люмпенизировалась либо перешла в иные социальные группы, другие оказались в эмиграции или погибли в годы смуты[529]. В то же время ее ряды пополнились выходцами из других социальных групп. Особенно это касалось учительства, прежде всего сельского. Знающих специалистов, к тому же согласных идти на тяжелую и неблагодарную работу, было недостаточно, а многим представителям интеллигенции и «бывшим людям» надо было на что-то жить. На выбор работы учителя влияли и некоторые другие обстоятельства, о которых речь пойдет ниже.

К началу 1920-х гг. на территории Советской Украины проживало примерно 200 тысяч человек, занятых умственным трудом, что составляло пятую часть от всей интеллигенции Советской страны (900 тысяч – 1 миллион человек) и 0,7 % от всего населения УССР[530]. В отношении количественного состава профессиональных групп интеллигенции единой статистики нет. Так, численность наиболее многочисленной группы – учителей – варьируется от 63 тысяч (для сравнения в 1914–1915 гг. их было 46 739 человек, а вместе с воспитателями детских садов и детских домов эта цифра увеличивалась до 83 615 человек) до 75 тысяч. Такими данными располагал в 1921 г. Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос), причем более половины учителей проживало и работало на селе. Имеются расхождения и относительно численности медицинских работников на территории Советской Украины: врачей от 6122 до 7600 плюс еще 13 тысяч среднего медицинского персонала[531].

Точное число технической интеллигенции также неизвестно, хотя в тот же период в качестве трудовой повинности работало по специальности примерно 6 тысяч инженерно-технических работников и 3 тысячи специалистов по сельскому и лесному хозяйству[532]. Всего же на 1 сентября 1921 г. на Украине проживало свыше 11 тысяч человек с высшей и средней технической квалификацией. Из их числа в промышленности и на транспорте было занято 5188 человек[533]. Такое расхождение (более чем в два раза) между общей численностью специалистов и теми, кто был занят на производстве, можно объяснить как дезорганизованным состоянием экономики, так и упадническими настроениями самих специалистов, скептически относившихся к экономической политике большевиков и не спешивших идти к ним на службу.

Наконец, представителей элиты интеллигенции – профессорско-преподавательского состава, а также аспирантов вузов, техникумов, рабфаков, сотрудников Всеукраинской академии наук (ВУАН) и других – насчитывалось всего около 8 тысяч человек. К осени 1923 г. число их выросло до 9977 человек[534]. И совсем тонкую, но весьма важную для любого общества прослойку составляли лица «свободных» профессий: литераторы, художники, музыканты. Сколько их было, можно установить только условно, ориентируясь по численности преподавателей соответствующих предметов в высших учебных заведениях[535].

Таким образом, в начале 1920-х гг. лица, занятые умственным трудом, составляли примерно 200 тысяч человек (из них служащих было около половины). Более точные данные имеются на середину десятилетия. Если не учитывать государственных служащих, то цифра будет выглядеть по-другому: 138 538 человек, из них в городе проживало 84 059 человек (60,7 %), а в сельской местности – 54 469 (39,3 %). На селе работала значительная часть учителей и подавляющее большинство специалистов по сельскому хозяйству, которые и составляли основные кадры украинской интеллигенции. Самая высокая доля этнических украинцев была среди работников культуры и просвещения – 69,2 % (46 915 человек), сельского хозяйства – 62,3 % (1843 человека), руководящего состава государственных органов 47,6 % (20 112 человек)[536].

В дальнейшем, на протяжении 1920-х гг., ни в составе интеллигенции, ни в том положении, которое она занимала в обществе и государстве, резких изменений не было. Вузы становились «путевкой в жизнь» для детей старой интеллигенции (благодаря уровню образования поступить им было легче, чем детям рабочих и крестьян), профессия давала возможность занять определенное место в обществе. Поэтому основная масса послереволюционной интеллигенции на Украине происходила, по терминологии тех лет, из мелкой буржуазии города и деревни[537]. И только с конца десятилетия государство приступило к активной подготовке новых кадров интеллигенции, что было вызвано их нехваткой в условиях начавшегося индустриального рывка. Этот процесс завершился к середине 1930-х гг., когда, согласно официальным установкам, появилась новая социальная прослойка – трудовая интеллигенция. К 1939 г. представителей профессий, связанных с умственным трудом, в УССР насчитывалось уже 839 616[538].

Нельзя обойти стороной и еще один вопрос: можно ли относиться к интеллигенции как к чему-то единому? Интеллигенция неоднородна по своему социальному, профессиональному составу, значительную роль играет уровень подготовки и образования ее представителей, положение в обществе (которое, с одной стороны, является результатом их профессиональных качеств, а с другой – служит важнейшим условием для получения образования и места в жизни). Действительно, на первый взгляд трудно сравнить общественное положение, которое занимают сельский учитель и академик. Но при всем внешнем различии их объединяет специфика работы – умственный труд. Что же касается степени воздействия на жизнь общества, на сферу общественной мысли, то порой трудно сказать, у кого она больше – у кабинетного ученого или у простого учителя, работающего в постоянном контакте с широкими массами, особенно с детьми. От того, что учитель вложит в душу и голову маленького человека, зависит очень многое и в жизни этого человека, и в обществе в целом.

Конечно, можно говорить о «рядовой» массе интеллигенции и ее «элите» (например, профессорско-преподавательском составе вузов, академических институтов, представителях «свободных» профессий, объединенных в творческие организации или работающих самостоятельно) и исходя из этого анализировать силу их воздействия на жизнь общества. Но хотя данное разделение имеет место, оно достаточно условно, и обе эти группы весьма тесно связаны между собой. «Рядовая» масса интеллигенции принимает на вооружение мировоззренческие теории и доктрины, вырабатываемые «наверху», пропускает их через себя и несет в массы. А «элита», в свою очередь, «питается» настроениями, взглядами, практикой этой «рядовой» массы. Формально эти настроения должны идти от народа, быть народными по сути и лишь формулироваться интеллигенцией. Именно так ее представители и стремились представить связь «народ-интеллигенция». Однако, как показывает опыт, российскую и украинскую интеллигенцию собственно народные интересы и чаяния волновали мало. Интеллигенция жила своей особой жизнью, в мире привнесенных извне или созданных ею самой модных идей и теорий, мало соответствующих реальным нуждам общества. Это, впрочем, не мешало ей относиться к народу как к подопытной массе и навязывать ему свои взгляды и ценности. Исходя из них, она формулировала моральные принципы и стереотипы, создавала политические теории и идеологии.

Именно «наверху», в соответствующих творческих, научных и образовательных организациях формулируются поведенческие нормы для крупных общественных коллективов (социальных групп, классов, наций). Такие организации становились базой для идейного и идеологического оформления национальных движений. Вместо исходного «сырого материала», потенциальных элементов национального организма, настроений различных групп населения, иногда довольно общих и туманных, появлялся идеальный тип национального коллектива с концепцией прошлого и будущего, с четко оформленными идентификационными понятиями мы и они. Теперь уже «низы», а с их помощью и широкие народные массы должны были проводить в жизнь эти концепции и представления, а если надо, то подгонять и подстраивать под них существующую действительность. Вот почему национальные движения либо возникали вокруг научных центров или творческих коллективов, либо стремились к их созданию (например, к учреждению украиноведческих кафедр при вузах дореволюционной Малороссии и Галиции или к организации украинского университета). Трудно переоценить то значение для консолидации украинского движения и национального развития Украины, которое имели львовское Научное общество имени Шевченко или киевская Всеукраинская академия наук. Поэтому рассматривать обе группы интеллигенции (в данном случае нас интересует прежде всего гуманитарная интеллигенция) надо комплексно, не забывая об их теснейшем взаимодействии.

Политические настроения интеллигенции

После окончания Гражданской войны интеллигенция на Украине переживала далеко не лучшие дни. Помимо разрухи и прочих «неудобств», присущих военному лихолетью, на ее самочувствие влиял еще ряд моментов. Отношение большевиков к интеллигенции было настороженным, если не сказать большего. В сознании многих рядовых коммунистов и высокопоставленных партийцев закрепился образ интеллигента как классового врага[539]. Надо сказать, что подобное восприятие интеллигенции, порой перераставшее в «спецеедство», сохранялось на протяжении 1920-х гг., пока она продолжала оставаться «старой». Положение о диктатуре пролетариата и жесткий контроль над обществом не предусматривали особого положения интеллигенции в новом порядке и потому не могли ей понравиться.

Настороженное отношение большевиков к украинской интеллигенции объяснялось ее участием в Гражданской войне на стороне их противников. В связи с переходом к новой экономической политике, которая повлекла за собой некоторую либерализацию в экономике, у нее затеплились надежды, что вслед за этим начнется и демократизация общественной жизни. На этой почве стали отмечаться попытки отдельных лиц и групп выработать и распространить в массах свои альтернативные идеологии. Власти увидели в этом опасность, и начиная с середины 1920-х гг. борьба за умы людей, за право монополии над идеологической сферой велась все активнее. Прежде всего это коснулось интересов украинской интеллигенции, которой не были чужды мысли о судьбах Украины и которая имела свое мнение насчет проводимой политики и свою точку зрения на способы разрешения национального вопроса.

Однако не только большевики были виноваты в холодных отношениях с интеллигенцией. Не меньшая ответственность лежала и на последней и крылась в ее нереализованных амбициях. Вся российская интеллигенция считала себя «обиженной» революцией: запросы на духовное и политическое лидерство были велики, а гегемоном стали другие. Тем более это было характерно для интеллигенции украинской, пережившей крушение своих амбиций и, пожалуй, даже в большей степени, чем русская, считавшей себя морально ответственной за судьбу народа, который она, как сама считала, была призвана вывести из «плена египетского». Но в годы революции достичь единства народа и национальной интеллигенции не удалось во многом потому, что их цели далеко не всегда совпадали, а этого не могли или не хотели понять многие деятели украинского движения. «Идеалы масс не входили составной частью в мировоззрение интеллигента. Захваченный борьбой во имя личного счастья (а для многих достижение этого личного счастья было неразделимо с воплощением в жизнь тех или иных идей, в том числе национальных – А. М.), интеллигент просто не обращал внимания на массы. Требования этих масс казались ему, интеллигенту, господину этих масс, покушением на его личную свободу, борьба за которую являлась сущностью его жизни. Таким образом, интеллигент мог думать о массах только как о своем личном враге»[540]. Хотя это было написано за несколько лет до революции, приведенная оценка как нельзя лучше отражает самочувствие интеллигенции в первые годы после окончания Гражданской войны.

Итак, в результате воздействия целого комплекса причин настроение весьма широких слоев украинской интеллигенции к началу мирного периода было подавленным, ощущалось разочарование, нежелание участвовать в общественной и политической деятельности (прежде всего советской). Состоянию апатии в полной мере способствовало ужасное материальное положение, в котором оказались все без исключения категории интеллигенции, начиная от мелких служащих и заканчивая известными деятелями науки и культуры. Например, зарплата ординарного профессора составляла 30 % от довоенной, а зарплаты учителя вплоть до середины 1920-х гг. хватало на удовлетворение лишь 50 % его нужд[541]. На материально-бытовом положении учителей негативным образом сказался перевод в 1921 г. школ на обеспечение местных бюджетов, что привело к задержкам заработной платы, произволу со стороны местных чиновников. Трудности ассоциировались с политикой советской власти и не могли способствовать признанию ее «своей».

Не все группы интеллигенции жили одинаково. В лучшем положении оказался (помимо советских служащих) инженерно-технический состав. Труд последних был востребован всегда, тем более в стране, восстанавливающей разрушенное хозяйство. Поэтому на протяжении всего десятилетия специалисты инженерно-технических профессий получали более высокую зарплату, лучшие пайки и вообще занимали привилегированное положение (естественно, относительное) по сравнению с представителями других групп интеллигенции[542]. Если в «технарях» государство было заинтересовано, то услуги гуманитариев ценились меньше. Нелегкое материальное положение заставляло людей сосредоточивать все внимание на том, чтобы выжить. «Учителя заботятся только о своем существовании»[543], – указывалось в анкетах по изучению социальных процессов, протекающих на селе.

С изменениями в экономике происходили и изменения в настроениях. Так, положение учителей постепенно улучшается уже с 1922 г. Школы стали финансироваться не только из местного, но и из государственного бюджета. С 1923 г. начала расти зарплата[544]. Улучшение материального положения медленно, но верно увеличивало категорию людей, настроенных по отношению к советской власти лояльно. Но в начале 1920-х гг. эта категория была еще относительно невелика. Большинство представителей интеллигенции было настроено к власти нейтрально. Это означало неучастие в какой-либо активной политической деятельности против большевиков, но вовсе не подразумевало отказа от негативного или критического отношения к советскому строю и коммунистам.

Другое направление представляли сторонники сменовеховства, считавшие, что вместе с нэпом начнется эволюция политического режима страны в сторону его либерализации. Суть сменовеховства заключалась в отчасти вынужденном, а отчасти сознательном признании того, что в сложившихся условиях советская власть, несмотря на ее видимый интернационализм, есть единственно национально-русская власть, а большевизм – глубоко русское явление. Весьма точно ухватил главную мысль сменовеховства Н. И. Бухарин: согласно ей, говорил он, «весь наш социализм – пуф. А не пуф новое государство с небывалой широтой размаха своей политики, с чугунными людьми, укрепляющими русское влияние от края до края земли»[545]. Сменовеховские настроения овладели значительными слоями интеллигенции, прежде всего, как легко убедиться из идейной установки, русской. В УССР сменовеховство также было больше популярно среди русской интеллигенции.

Наблюдались подобные настроения и среди интеллигенции украинской и связанных с ней мелкобуржуазных слоев населения. Но это сменовеховство имело совершенно другую идеологическую основу. Оно стало реакцией на переход большевиков к политике украинизации и увязывалось с ожиданиями трансформации УССР в сторону УНР. Оно затронуло также украинскую эмиграцию, правда не в таких масштабах, как русскую. В письме И. В. Сталину от 4 сентября 1922 г. секретарь ЦК КП(б)У Д. З. Мануильский указывал, что «в наших национальных республиках, в частности в Украине, “сменовеховство” запоздало в силу национальных моментов»[546]. Надежды украинской интеллигенции на эволюцию режима начали ослабевать после образования СССР. Создание союзного государства оттолкнуло немалую часть национальной интеллигенции, как и украинских националистов вообще, от политики советской власти[547].

И наконец, оставались люди, которые продолжали активно заниматься общественно-политической деятельностью – по преимуществу в подполье и бандформированиях[548]. По мере ликвидации подполья и благодаря прочим акциям советской власти, способствовавшим нормализации положения в УССР, политическая активность радикально настроенных представителей украинской интеллигенции, равно как и численность таковых, постоянно уменьшалась.

На протяжении всего десятилетия политика большевиков заключалась в сохранении кадров старых специалистов и смене их социально-политических настроений, то есть расширении категории «нейтральных» и на их основе – «лояльных»[549]. Достигалось это методом кнута и пряника. «Кнут» представляли собой политические процессы, на которых в качестве обвиняемых выступали представители интеллигенции: например, процесс над Киевским центром действий (апрель 1924 г.) или Шахтинское дело (май-июль 1928 г.). В основе таких процессов лежало либо желание «приструнить» интеллигенцию и напомнить, кто в стране «главный», либо найти виновного в экономических просчетах и ошибках. Это, впрочем, больше касалось технической (русской) интеллигенции. К репрессивным мерам относились и высылки за границу, которые тоже оказывали сильное воздействие. Например, в закрытом письме второго секретаря ЦК КП(б)У Д. З. Лебедя И. В. Сталину (1922 г.) указывалось, что после высылки 70 сменовеховцев настроения профессуры изменились и она теперь была готова «служить и не рассуждать»[550]. На вопрос видного партийного и государственного деятеля УССР П. П. Любченко, как относятся академики ВУАН к власти, С. Ефремов ответил, что они «привыкли»[551].

«Пряником» было улучшение условий работы и быта лиц, занятых умственным трудом. Восстановление экономики отражалось на положении интеллигенции и на ее отношении к большевикам. И хотя довольно большая масса работников интеллигентных профессий была настроена по отношению к ним язвительно-критически, нормальное материальное положение не давало повода для волнений. Но любое его ухудшение развязывало языки и усиливало недовольство.

Показательным может служить положение учительства – одной из наиболее многочисленных групп интеллигенции. Как свидетельствуют материалы учительских конференций и данные ГПУ, в 1925 г. самочувствие учителей было относительно благожелательным, а отношение к власти – лояльным. Но уже в следующем году был отмечен рост антисоветских настроений. Причиной стало ухудшение материального положения. Сказывалась огромная перегруженность – на одного учителя приходилось не 40 учеников, как полагалось по норме, а 80–140. Соответственно увеличивалось рабочее время. А зарплата сельского учителя в 1926 г. колебалась от 32 рублей 50 копеек до 65 рублей, что составляло в лучшем случае 40–50 %, а то и вовсе 10–15 % от довоенного заработка[552]. Городские учителя находились в чуть лучшем положении. Особенно раздражало учителей осознание несоответствия между теми задачами, которые на них возлагало государство, и теми средствами, которые на эти цели выделялись, а также то, что все это происходило на фоне роста экономики и уровня жизни населения. Резкое недовольство вызывало и то, что многие представители интеллигенции оказались гражданами «второго сорта», будучи лишенными некоторых политических прав[553].

Из-за всех этих причин у представителей интеллигенции, особенно работающих на селе, пропадал интерес к участию в общественной жизни, и они стремились «выполнять только то, что требуется по службе»[554]. Напротив, интерес к профессиональной деятельности даже возрастал, так как служил своего рода защитной реакцией на попытки привлечь интеллигенцию к активной советской работе.

На волне усиления антисоветских настроений активизировались оппозиционные большевикам группы. Например, на учительских конференциях они пытались проваливать кандидатуры коммунистов, выдвигавшихся в президиум данной конференции и руководящие органы профсоюза работников просвещения (Рабпрос)[555]. Борьба проходила не только на беспартийных конференциях. Оживлялись различные организации и ассоциации, не связанные с официальными профессиональными союзами, – Ассоциация инженеров, Этнографическое общество и др., которые начинали конкурировать с профсоюзами за право представлять интересы интеллигенции[556]. Отмечались и попытки самоорганизоваться. Так, в Черниговском округе учитель Шахлевич (сторонник «белой» ориентации) и его коллега Глоцкий создали группу из десяти учителей для организованной борьбы в профсоюзных органах. На Барвенковской учительской конференции (Изюмский округ) прозвучало недовольство коммунистами, которых обвиняли в том, что они держат учительство в полуголодном положении и смеются над этим[557].

На фоне недовольства мог произойти «упадок политактивности». А могло случиться и обратное. В качестве примера можно упомянуть состоявшуюся 10–11 декабря 1925 г. в Полтаве учительскую конференцию, протекавшую очень бурно. Наиболее остро встали вопросы о зарплате и коллективных договорах. В ходе обсуждения прозвучали обвинения, что советская власть не защищает интересы учителей. В Полтаве даже готовилась забастовка. Часть учителей видела в ней лишь способ улучшить материальное положение. Но среди них имелись и антисоветски настроенные элементы, «сознательно провоцирующие учительство» для того, чтобы вызвать политический скандал. Особенно резко при этом «выступали шовинистически настроенные городские учителя»[558].

Сложившаяся ситуация вызывала озабоченность у руководства республики. Усиление антисоветских настроений у интеллигенции было признано опасным. Но что характерно, не в связи с позицией интеллигенции как таковой, а из-за того, что под ее идейным воздействием «разбуженная активность и самостоятельность масс» могла пойти «под знаменем оппозиционной интеллигенции». Принятые меры по улучшению материального, бытового и профессионального положения сельской интеллигенции, создание вокруг нее атмосферы такта, чуткости, уважения, что было не менее важно для ее эмоциональных и легкоранимых представителей, позволили улучшить положение интеллигенции вообще и учительства в частности. А это заметно ослабило их антисоветскую настроенность[559].

Конечно, материальное положение имело важное значение для формирования самочувствия интеллигенции. Но если выбор жизненной позиции среднестатистического крестьянина определялся положением его хозяйства, то для представителя интеллигенции материальная составляющая была хотя и важной, но далеко не всегда главной мотивацией его поведения. Пожалуй, более важное значение имела духовная сфера. Среди интеллигенции было немало людей, которых больше волновало, что происходит в стране и мире, как развивается украинская культура. Хотя размышления о будущем Украины вполне могли переплетаться и с материальным фактором, последний чаще заключался не в зарплате того или иного учителя или служащего, а в экономическом положении УССР в целом.

На оппозиционность значительной части украинской интеллигенции большевикам, как и на холодное отношение к ней последних, влияло еще одно немаловажное обстоятельство. После окончания Гражданской войны и особенно ликвидации петлюровского подполья значительная часть тех, кто боролся за УНР, – офицеров украинской армии, чиновников министерств, общественных деятелей – легализировалась и «осела в… губернских и окружных учреждениях», иногда занимая ответственные должности[560]. Многие стали учительствовать в городских и сельских школах. Особенно это было характерно для приграничных округов. В качестве примера можно привести Чемиревицкий райисполком Каменец-Подольского округа. В 1927 г. в нем трудились: райстатистик Файнстиль – бывший петлюровец, до 1924 г. пребывавший в эмиграции; помощник бухгалтера Окнин, в прошлом офицер-сечевик; счетовод Рилянкевич – бывший поручик царской и сотник петлюровской армий; секретарь райсудземкомиссии Сонов – адъютант «какого-то штаба» у Петлюры, тоже вернувшийся после 1924 г. Комиссия во главе с генеральным секретарем ЦК КП(б)У Л. М. Кагановичем, обследовавшая приграничную полосу, пришла к заключению, что факты подобной «засоренности» райисполкомов и сельсоветов «насчитываются десятками»[561].

Конечно, как докладывали сотрудники ГПУ, «значительный процент бывших петлюровцев отошел совершенно от политической деятельности и примирился с фактом существования Сов. Власти». Постепенно они советизировались и отказывались от своего политического прошлого[562]. Но происходило это не сразу и не со всеми. Многие, принимая действительность только внешне, оставались при этом во «внутренней оппозиции». В докладах ГПУ указывалось, что, несмотря на тягу «части низовой интеллигенции» «к перемене ориентации в сторону сотрудничества с Сов. Властью и Компартией», таковая «в массе своей, если не открыто, то разными способами… старается высказать свое отрицательное отношение и, где можно, принести некоторый вред»[563]. Бывшие сторонники украинских правительств либо те, кто просто работал на них, пополняя ряды советских служащих, учителей, медперсонала и т. п., приносили свои взгляды, высказывали свои настроения, которые не всегда свидетельствовали об их отказе от прошлого. Вот почему и руководство республики, и ГПУ внимательно следили за настроениями интеллигенции и деятельностью ее представителей.

Хотя «активной и организованной» украинско-шовинистической контрреволюции (как ее называли большевики) в 1924 г. не наблюдалось даже в западных губерниях республики[564] (то есть спецслужбы не сталкивались с признаками организованной работы националистических элементов), исключать возможность появления таковой было нельзя. Кроме того, нельзя было забывать, что интеллигенция и служащие являлись посредником между партией и государством, с одной стороны, и народом – с другой. А как нередко подчеркивалось в сводках, посредником они были ненадежным, потому что шатались «между буржуазией и пролетариатом», то есть между поддержкой советской власти и ее неприятием[565]. В чем же выражалось «отрицательное отношение» к большевикам и в чем заключался «некоторый вред», который определенные круги пытались нанести советской власти?

Взгляд на национальные проблемы

Для начала посмотрим, насколько националистические настроения были сильны среди интеллигенции и как они проявлялись. В большинстве случаев вся «оппозиционность» интеллигенции сводилась к разговорам о том, скоро ли падет большевистский режим и вернется капитализм[566]. Помимо констатации своего тяжелого положения (интеллигенция подвергается эксплуатации и советской власти не нужна), имело место такое явление, как «ревность к городу» (у сельской интеллигенции) или «ревность к рабочему классу», к которому власть подходит с другой меркой (у городской)[567]. Часть представителей интеллигенции ожидала перерождения СССР в буржуазную республику даже в 1927 г. Очевидно, подобные ожидания появлялись под влиянием острых внутрипартийных дискуссий о путях развития страны. Вообще, мимо интеллигенции не проходило ни одно важное событие. Были общие темы, одинаково близкие и городской, и сельской интеллигенции, например о хозяйственном развитии УССР, о Днепрострое или переводе главной базы Черноморского флота из Севастополя в Новороссийск. Были узкопрофессиональные темы – о реорганизации высшей школы, развитии ВУАН и т. п.[568] Но основное внимание уделялось государственной политике. За политикой следили и крестьяне. Но их основная масса нечетко представляла, чем отличается линия ЦК от линии левой или правой оппозиции, и трактовала события исходя из того, кто хочет сделать для крестьян «хорошо». Интеллигенция в политике разбиралась лучше. Для нее было присуще критическое отношение к коммунистам. Украинская интеллигенция в основу своего анализа внутрипартийной борьбы ставила национальный вопрос.

Как указывалось в докладной записке ГПУ «О состоянии украинской интеллигенции», датированной сентябрем 1926 г., большая часть последней «одобряет линию ЦК и враждебно относится к платформе оппозиции». На отрицательное отношение к левой оппозиции повлияло два момента. Во-первых, украинская интеллигенция опасалась, что левая оппозиция, одержав победу, приступит к свертыванию политики украинизации. Действительно, Г. Е. Зиновьев не раз выступал с критикой этой политики (см. ниже) и сомневался в ее необходимости. Во-вторых, левая оппозиция выступала за ускоренное развитие промышленности за счет сельского хозяйства, то есть крестьянства. А именно в последнем активисты украинского движения видели ядро украинской нации, очаг национальной культуры. Согласно их точке зрения, экономическое наступление на село становилось наступлением на украинскую нацию, а политика украинизации – своего рода «уступка украинскому середняку» – оказалась бы незамедлительно свернута. Связь между экономическим положением села и перспективами развития национального движения ярко выразил некий украинский кооперативный деятель. Он выступал за линию ЦК («правящего дома», как он его называл), объясняя свою позицию тем, что при проводимой политике украинство крепнет, а если придет оппозиция, то она «всю украинизацию загонит к черту, никого и ничего не оставит». Ее политика истощит крестьянство, «а по мере истощения крестьянства будет происходить истощение реальных украинских сил». И поэтому, считал он, пока выгоднее «идти с Компартией»[569].

В то же время многие представители интеллигенции (тут можно говорить о всех ее разновидностях и группах) придавали оппозиции большое политическое значение и с удовольствием констатировали факт ее существования. «Мы хорошо знаем, что оппозиция против украинской национальной политики. Все же нужно ее поддерживать до тех пор, пока она не свергнет существующую власть, а тогда мы используем момент переворота в своих интересах», – рассуждали деятели украинского движения, усматривая в ожесточенной внутрипартийной борьбе симптом раскола партии[570]. Общая тактика украинских оппозиционных групп в этих условиях должна была сводиться к тому, чтобы следить за политической ситуацией в стране и мире, накапливать силы, проводить большую организационную работу, готовить массы и использовать в своей национальной борьбе любую слабость большевиков[571].

Как полагали «национально мыслящие» элементы, эрозия власти, начавшись со споров ЦК и оппозиции, заставила бы центральное и республиканское руководство идти на всевозможные уступки, в том числе в национальном вопросе, а в экономике – «праветь». И в течение непродолжительного времени УССР могла превратиться во вполне самостоятельное и независимое (от России) буржуазное государство[572]. Понятными становятся нотки разочарования, появившиеся в настроении интеллигенции после того, как стало ясно, что раскола в партии не будет. Правда, из-за того, что оппозиция потерпела поражение, а победу одержал ЦК (Сталин), большого разочарования в кругах национальной украинской интеллигенции все же не было[573]. Больший шок она испытала тогда, когда в борьбе с правой оппозицией И. Сталин фактически взял на вооружение идеологию недавно разбитой им левой оппозиции и ее подход к проблеме индустриализации страны (не говоря уже о переходе к форсированной коллективизации).

Но не вся интеллигенция на Украине выступала за линию ЦК. Больше симпатий к левой оппозиции наблюдалось в среде русской интеллигенции – врачей, инженерно-технических работников, которые были далеки от увязывания экономических вопросов с проблемами развития украинской нации или, напротив, были недовольны политикой украинизации. Они просто критиковали партию и ратовали за ускорение экономического развития. Имелись и настоящие сторонники левых взглядов и подлинные интернационалисты, которым не нравилось, что партия и ее ЦК «сползают вправо». Но в обсуждении внутренней политики интеллигенция, особенно русская, дальше ехидных намеков, многозначительного вида, как бы говорящего «вот посмотрим, что будет впереди, надо только подождать», не шла[574].

Будучи мелкобуржуазной по своему происхождению и тесно связанной с городской и сельской мелкой буржуазией, интеллигенция становилась выразительницей ее настроений. В докладной записке «Об оживлении украинской контрреволюции» (1928 г.) председатель ГПУ УССР В. Балицкий заострял внимание на этом факте. Настроения зажиточных групп крестьян, торговцев, частных предпринимателей, недовольных темпами индустриализации, сворачиванием частной торговли и наступлением на зажиточные слои деревни, находили сочувствие среди «национально-шовинисти ческой» интеллигенции. Она же, особенно со второй половины 1920-х гг., решительно делала ставку на «откровенно мелкобуржуазные слои», на первый план выдвигая их классовые требования. Ее несмирившаяся часть во внутрипартийной борьбе усматривала возможность заставить коммунистов «подраться» между собой, воспользоваться междоусобицей и начать строить Украину по-своему. «На развалинах коммунизма» они хотели создать «свою национальную партию» и с ее помощью «бороться с московскими узурпаторами», цитировал Балицкий показания одного из лидеров раскрытой в начале 1927 г. подпольной организации Украинская мужичья партия[575].