Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы Марчуков Андрей

Задачи и способы ведения «культурной работы»

Как же сторонники украинского движения пытались преодолеть ощущавшееся ими несоответствие между своим видением национального и политического идеала Украины и Украинской ССР? Как уже говорилось, их задачей была борьба за язык, культуру, нацию, самостоятельную экономику и суверенность Украины. В эту формулу, выведенную аналитиками ГПУ, укладывалось не только содержание национально-культурных процессов, происходивших на Украине в 1920-х гг., но также стратегия и тактика национального движения того периода. Показательно, что задачи оказались расположены в порядке той очередности, которая отводилась им националистами. Так, борьба за язык и культуру подразумевала их более глубокое и всестороннее развитие, то есть укрепление этнического фундамента нации. Борьба за нацию означала осмысление тех составных «кирпичиков», из которых она складывалась (языка, культуры, территории, этнической составляющей и т. д.), как элементов национальной общности и дальнейшее их «вживление» в народные массы, то есть преобразование в символические ценности и превращение в объективные признаки национального коллектива.

Следующие задачи были более далекими в перспективе, но не менее важными. Их решение заключалось во всемерном укреплении политических и экономических институтов украинской (теперь уже советской) государственности как формы и непременного условия существования национальной общности. В указанную формулу вошли задачи разного уровня, которые стояли перед национальным движением на разных этапах его развития. В силу особенностей российского исторического процесса произошло совмещение разновременных задач движения, когда укрепление уже существующей национальной государственности происходило од новременно с утверждением национального сознания и идентичности в народных массах и формированием этнического фундамента национальной общности. Это «смешение эпох» стало особенностью украинского движения и украинского нациогенеза.

Как уже упоминалось, далеко не все «сознательные украинцы» приняли активное участие в Гражданской войне и в подпольном движении. Нашлось немало людей, предпочитавших не примыкать ни к одному враждующему лагерю и переждать «бурю», хотя их взгляды могли полностью совпадать со взглядами тех, кто с головой ушел в политику. Они, а также те, кто разочаровался в политической борьбе, составили значительную массу людей, обративших свои взоры к церкви и к так называемой культурной работе, то есть к преподаванию, к сотрудничеству в культурно-просветительских учреждениях УССР. Что же собой представляла эта «культурная работа» и почему именно она стала главным полем деятельности украинских националистов?

Насколько можно судить на основании аналитических материалов спецслужб, даже та часть сторонников национального движения, которая отказалась от политической борьбы и примирились с советской властью, не рассталась со своим прежним идеологическим багажом. Одни просто не могли сразу перестроиться и привыкнуть к новым реалиям, другие пересматривали свое отношение к советской власти исходя из перемен в ее национальной политике. Третьи же и вовсе не думали отказываться от своих взглядов. Но все они, как и те, кто в названии республики первым делом обращал внимание не на «ССР», а на слово «Украинская», в «культурной работе» видели возможность воплощения своих национально-государственных идеалов.

«Культурная работа» пришла на смену провалившемуся лозунгу вооруженной борьбы за независимость. Как полагали националисты, она должна была дать советской власти почувствовать «мощь национальной стихии», под напором которой власть вынуждена была бы сдавать одну позицию за другой. Нередко «культурная работа» именовалась также «борьбой». Надо сказать, что подобное сравнение имело под собой тогда веские основания, поскольку работа, направленная на строительство украинской нации, стала изменением не идеологии украинского национального движения, а его тактики. Сотрудники ГПУ отмечали, что, поскольку тактика открытой войны привела движение к поражению, «культурная борьба» «приобрела огромную популярность и втянула в ряды своих сторонников подавляющее большинство виднейших представителей укр[аинской] контрреволюции»[613], а культурный фронт стал решающим в борьбе за массы между национальным движением и большевиками. Новая тактика открывала удобную возможность для постепенного овладения УССР изнутри и ее перерождения в подлинно «национальное» государство. Для этого могло подойти все: от сферы дошкольного, среднего и высшего образования, прессы до группирования «национально сознательных» элементов украинского общества «во всех жизненных частях государственного организма» или, скажем, в Академии наук, в которой, кстати, имелась «компактная масса» бывших видных деятелей УНР[614]. Все это понимали адепты движения, остававшиеся внутри страны, а также их единомышленники, волею судеб оказавшиеся в эмиграции. Скажем, В. Винниченко и Н. Шаповал, возглавлявшие левые круги украинской эмиграции, высказывались за необходимость возвращения эмигрантов на родину с тем, чтобы они заняли ответственные посты и использовали их для наполнения УССР «реальным суверенитетом»[615].

«Культурная работа» включала в себя два основных направления. Первое было ориентировано на развитие различных областей культуры, например театра или изобразительного искусства, особенно связанного с декоративными народными промыслами (народные костюмы, вышивки и т. п.) и прочей этнографической спецификой. Большое внимание уделялось музыкальному и хоровому искусству – ведь ключевым элементом славянской культуры является как раз музыкальность. Музыкальные произведения и форма их подачи оформлялись в национальном стиле, для чего опять же использовалась этнографическая специфика. Огромную роль играл и соответствующий репертуар, который подбирался преимущественно из казацких песен и дум о Сечи, былой славе и «поруганной воле». Многие из них (если не большинство) к тому же были созданы не в те далекие времена, а в XIX – начале XX в. как дань моде на романтическое прошлое или как мощный побудительный мотив к развитию («пробуждению») национального сознания. Развитию национального музыкального искусства способствовала богатая народная песенная традиция, которая, будучи обработанной и использованной в качестве исходного материала, была способна оказать сильное эмоциональное воздействие на массы и стать важным атрибутом национальной культуры. Сводки спецслужб подчеркивали то особое внимание, которое «национально сознательные» граждане уделяли организации музыкальных, хоровых коллективов, кобзарских студий. Например, при Обществе имени Н. Леонтовича (композитора и украинофила) была организована кобзарская студия, «состоящая преимущественно из шовинистических элементов – участников антисоветского движения». Согласно докладам чекистов, национальные музыкальные и художественные общества занимались не только своей прямой деятельностью, но и группировали вокруг себя «антисоветские элементы в целях противосоветской работы»[616]. Правда, эта «изнаночная» сторона деятельности подобных культурных обществ вполне соответствовала тем задачам (создания и распространения национальной культуры, развития самосознания и объединения единомышленников), которые стояли перед ними изначально.

Рамки исследования не позволяют подробно останавливаться на вопросах развития украинской культуры 1920-х гг., ее прямых и косвенных связях с идеологией украинского национального строительства. Становлению и развитию национального театра, музейного дела, литературы в интересующей нас плоскости, равно как и процессу, получившему в украинской историографии название «культурного возрождения» в целом, может быть посвящена не одна монография. Стоит лишь отметить, что уже само развитие украинской культуры не только превращало ее саму по себе в объективный фактор существования национальной общности и способствовало оформлению последней, но и служило мощным средством сознательного и подсознательного воздействия на народные, крестьянские массы, воспитания в них украинского самосознания и закрепления украинской идентичности.

Конечно, было бы упрощением смотреть на национально-культурные процессы в УССР как на какой-то линейный, единонаправленный процесс, облеченный к тому же в военизированные формы («фронт», «борьба»). Не всеми его участниками «культурная работа» воспринималась как целенаправленное продолжение неудавшейся борьбы за самостийность Украины. Для многих представителей интеллигенции она была профессией, сферой интересов, жизнью, наконец. Они просто занимались тем, что умели и любили. А нэп и украинизация предоставляли благоприятную возможность не только заниматься своим делом, но и облекать его в украинские формы. Но было и немало других людей, считавших, что поражение в Гражданской войне украинское движение потерпело «из-за недостатка национальной сплоченности», и потому своей работой (в школе, музее, библиотеке, академическом институте, за письменным столом) стремившихся «исправить этот основной недочет, то есть добиться национальной спайки в массах»[617]. Поэтому главной задачей адепты украинского движения считали укрепление национальной идентичности – работу с населением, особенно с молодежью, и выработку у него национального самосознания. Это стало вторым и, пожалуй, наиболее важным направлением «культурной работы».

Закрытые письма и отчеты секретарей окружных партийных комитетов, поступавшие в ЦК КП(б)У, содержали сведения, что в кругах «украинской интеллигенции – особенно в антисоветской части ее – по-прежнему (была. – А. М.) популярна идея самостийности Украины, освобождения ее из-под опеки Москвы (“Украина для украинцев”)», и убеждение, «что разрешать национальный вопрос нужно собственными силами, а сделать это можно будет только при самостийности Украины». А поскольку борьба за нее возможна «только при овладении украинскими массами» и их идеологической обработке, то своей ближайшей и важнейшей задачей националисты считали «завоевание командных культурных высот и охват своим влиянием украинских научных, культурно-просветительских и общественных организаций»[618].

В условиях, когда из всех средств массовой информации была развита только пресса, слово учителя, музейный стенд или учебник истории и литературы (особенно если там подавалось соответствующее изображение прошлого Украины, Запорожской Сечи, казаччины[619]) были способны оказать на массовое сознание ни с чем не сравнимое воздействие. Даже безобидная на первый взгляд музейная экспозиция могла стать «долговременной огневой точкой» «культурного фронта», опираясь на которую адепты движения могли вести работу по развитию у широких народных масс национального самосознания и утверждения среди них украинских ценностей. И борьба на «культурном фронте» развернулась нешуточная.

Воздействие на массы со стороны украинских националистов осуществлялось различными способами. Оно могло вестись через организации, созданные силами национального движения и являвшиеся его структурными подразделениями, скажем через «просвиты», многочисленные фольклорные общества, студии и союзы, автокефальную церковь. Могло оно осуществляться через государственные учреждения (например, Наркомпрос), местные органы власти, издательства (частные, кооперативные, государственные). Не меньшее значение имела «неорганизованная» работа, то есть не структурированная в советские или несоветские формы, и проводившаяся частным порядком, путем непосредственного общения с аудиторией. Поначалу ведущую роль играли самодеятельные формы национального движения. Сразу после окончания Гражданской войны, еще в «лучшие» времена подполья и бандитизма, «культурная работа» велась главным образом в «просвитах». Что же они собой представляли?

«Просвиты»

Эти общественные организации появились в 1905 г. после опубликования Октябрьского манифеста, разрешившего свободу собраний и организаций. С одной стороны, «просвиты» продолжили традиции прежнего украинофильского движения, а с другой – формировались под влиянием галицких «просвит»[620], игравших заметную роль в деле национально-украинского развития русинов Галиции. Задачи, которые активисты «просвитницкого» движения ставили перед собой, ничем не отличались от задач украинского движения в целом: воспитание населения в украинском национальном духе через «определение начальных черт и идеалов украинского народа; ознакомление с духовными и материальными потребностями Украины и способствование его национально-культурному развитию». Они также должны были готовить кадры работников, «воспитанных на родных идеалах», тех, кто помог бы сбросить «русификаторские путы»[621] с тела и души народа.

Практическая деятельность «просвит» заключалась в создании библиотек украинской литературы, издании прессы, организации школ с украинским языком преподавания, ознакомлении народа с «украинской» жизнью в Галиции и Буковине. Помимо этого, члены «просвит» организовывали украинские художественные и музыкальные вечера, читали лекции по истории Запорожья, истории национального движения, культуре Украины и т. д. На встречи приглашались люди всех сословий. Согласно сохранившимся данным о работе киевской «просвиты», около 52 % слушателей лекций были ремесленниками и рабочими, 20 % – относились к мелким служащим (конторщикам) и приказчикам. Из 3714 человек, посетивших 33 лекции, 45,5 % пришли впервые, на втором месте были те, кто посещал мероприятия «просвит» уже в пятый раз[622]. Это говорит о том, что основная масса людей попадала туда из-за любопытства. Привлечение как можно более широких слоев населения к «украинской» работе и даже простое ознакомление их с украинским вопросом являлось важнейшей задачей «просвит». В то же время у них имелся определенный, устоявшийся контингент людей, преданных идее украинства и активно участвовавших в «украинской» жизни.

«Просвиты» появились во многих городах Малороссии, а также за ее пределами в местах проживания малорусского населения. Не везде их работа протекала так же успешно, как это было, скажем, в киевской, одесской или екатеринославской организациях. Многие из них существовали формально, причем не из-за преследований со стороны властей, отношения с которыми были «сравнительно неплохими» вплоть до 1909 г., а то и позже[623]. Слабость многих «просвит» (как характерная черта всего украинского движения) крылась в них самих. Часто случалось так, что организации не имели даже плана развития культурной работы, но при этом пытались охватить все сферы деятельности, что в условиях ограниченности «украинских» сил и равнодушия населения к национальному (украинскому) вопросу приводило многие из них к упадку. К тому же между ними не было регулярных связей, а также общего центра, который взял бы на себя координирующую работу. Как это ни покажется парадоксальным, но у «просвит» на российской Украине связи были крепче не друг с другом, а со своими галицкими коллегами. Налаживанию контактов мешала ревность «просвитянских» лидеров друг к другу. Как об этом с горечью писал известный деятель движения Е. Чикаленко, каждый «вождь» украинского движения считал, что только он «утрет слезы неньке Украине», и не желал «поступиться своей булавой»[624]. Кроме того, разные люди по-разному понимали задачи «просвит». Например, идейное руководство Могилев-Подольской организацией взял в свои руки польский помещик И. Волошиновский, после чего в ней усилилось внимание к экономической работе, в частности к кооперации, а национально-культурные задачи были отодвинуты на второй план[625].

Однако вскоре просвитницкое движение пошло на спад. Нередко в качестве основной причины ликвидации «просвит» называют административное давление и репрессии со стороны властей[626]. Действительно, случаи закрытия организаций имели место. Но не менее важными были и указанные внутренние причины. К тому же известны факты, когда «просвиты» открывались и после окончания революции и столыпинского «закручивания гаек», в 1913 г., а некоторые из них закрывали по нескольку раз, но так окончательно и не закрыли[627]. Руководство страны и власти на местах прекрасно знали, что многие «просвиты» вместо развития народного просвещения, интересами которого они прикрывались, ставили своей целью борьбу с российским правительством, готовили агитаторов и пропагандистов, а их деятельность имела националистический и социалистический характер, антирусскую, сепаратистскую направленность[628]. Еще по указу Правительствующего сената от 18 июля 1908 г. деятельность «просвит» и аналогичных организаций была признана вредной и «могущей вызвать последствия, угрожающие общественному спокойствию и безопасности»[629].

Кстати, некоторые «просвиты» были закрыты не из-за своей национальной специфики, а из-за связей с эсерами и социал-демократами (например, одесская в 1907 г.)[630]. Но, даже несмотря на определенную угрозу, которую представляло «просвитницкое» движение развитию общерусской идентичности и единству государства, его судьба часто зависела от расположения того или иного крупного чиновника. Например, екатеринославский губернатор относился к украинскому движению благожелательно, к тому же у него в канцелярии управляющим был «свой» в украинских кругах человек, который, например, помог «пробить» разрешение на открытие филиала «просвиты» в селе Диевка (1913 г.)[631].

Хотя действовали «просвиты» относительно недолгий период, их вклад в развитие украинского движения и формирование украинской идентичности был весомым. Являясь легальными центрами, вокруг которых группировались сторонники движения, они способствовали тому, что «украинская» культура и идентичность переставали быть делом небольшой группки украинских интеллигентов и начинали выходить в широкие массы.

После недолгого перерыва «просвиты» вновь возникают в 1917 г. На этом этапе их активисты, учитывая предыдущие ошибки, занялись созданием централизованной системы. В 1917–1918 гг. состоялось два Всеукраинских съезда «просвит», а также был создан Всеукраинский союз «просвит». Благодаря большей организованности, а также укреплению украинского движения в целом они стали реальной силой и взяли в свои руки значительную часть народного просвещения, особенно на селе. Число «просвит» неуклонно возрастало. В августе 1920 г. их насчитывалось 1541, в июне 1921 г. -3963, к февралю 1922 г. – 4500, объединявших около 400 тысяч членов. Сознавая силу украинской интеллигенции, объединенной вокруг «просвит», и стремясь привлечь учительство к работе, большевики были вынуждены идти с «просвитами» на сотрудничество и на первых порах не предпринимать против них враждебных действий. С «просвитами» порой обговаривались кандидатуры учителей, руководителей художественной самодеятельности, их представители участвовали в выборах заведующих отделами народного просвещения[632].

Но сотрудничество большевики считали временной и вынужденной мерой. Как и царские власти, они также хорошо понимали, что «просвитницкое» движение – «это, прежде всего, состояние души так называемого “сознательного украинца”, который поглощен любовью к песням, родному театру, родной культуре, неньке Украине, и не признает ничего в мире, что не является чисто украинским, национальным»[633]. С мест поступали сведения о том, что многие «“просвиты” находятся… в руках враждебных партии элементов», которые обладают «в большинстве кулацкой идеологией»[634]. Деятельность «просвит» была украинизацией «самовольной», неподконтрольной государству. Стремясь вытеснить своего идеологического конкурента, с начала 1920-х гг. большевики начинают наступление на «просвиты». Их деятельность замалчивалась или, наоборот, негативно освещалась в прессе, организации закрывались. На II Всеукраинском съезде комитетов незаможных селян (февраль 1922 г.) школа и образование были названы идеологическим фронтом. На незаможную часть села возлагалась задача следить за деятельностью «просвит», за литературой, имеющейся в ее хатах-читальнях и библиотеках, а главное – помочь советской власти взять систему начального образования в свои руки и вырвать ликбез «из рук поповско-кулацких» элементов[635].

Была организована кампания по перерегистрации статутов «просвит», направленная на придание их работе «правильной», «пролетарской» идеологической направленности. В случае, когда характер работы той или иной организации не соответствовал заданным критериям, ее статут не перерегистрировался. Случались в помещениях «просвит» и обыски[636], но проводились они в основном по подозрению в сотрудничестве их членов с подпольем и бандами. А это действительно довольно часто имело место. Например, в середине 1923 г. в селе Носовка на Черниговщине был ликвидирован повстанком и подчиненный ему отряд численностью 100 человек, занимавшийся диверсиями преимущественно на объектах железнодорожного транспорта. Повстанком и банда возникли вокруг местной «просвиты»[637].

С 1922 г., по мере успешной ликвидации бандитизма и укрепления своих позиций на селе, советская власть начинает переходить к более активному оттеснению «просвит» от культурно-просветительской работы среди крестьянства. Основной акцент делался на создании советской системы народного образования (школы, сельские, волостные будинки, свои читальни, клубы, «красные просвиты») с опорой на коммунистов, комсомольцев, незаможников и сочувствующий актив. Советским учреждениям образования и культуры передавались имущество и помещения «просвит»[638]. Работа по созданию советской системы образования и культурно-просветительских организаций при одновременном оттеснении «просвит» и продолжении аграрных преобразований на селе приносила свои плоды. Участие кулаков (а любое просвещение на селе в значительной степени держалось на зажиточных и просто обеспеченных крестьянах) в движении падало, а сами «просвиты» оказывались парализованными деятельностью КНС, комсомола, комячейками или же переходили «под влияние селянского пролетариата»[639]. Работа многих из них замирала и по другим причинам, важнейшей из которых стал голод 1921–1922 гг. В связи с этим деятельность «просвит» «упала до минимума». В 1923 г. их оставалось всего 573, и вскоре они исчезли окончательно[640].

Таким образом, как легальная, организованная форма украинского национального движения к концу первой трети 1920-х гг. «просвиты» перестали существовать. Но хотя большевики и отмечали, что «просвиты умерли и выродились», в то же время они подчеркивали, что осталось живо петлюровское по своей идеологии «просвитянство», которое при благоприятной обстановке могло действовать «как организующая, враждебная сила»[641]. Работа по формированию у народных масс украинского национального самосознания и идентичности и развитию национальной культуры не прекратилась, а продолжалась в других формах и в других организациях, в частности в советской школе и советских учреждениях культурно-просветительского характера.

Работа с населением

Как уже говорилось, эпоха культурной борьбы была характерна стремлением использовать любые легальные возможности. В письме руководителям Советского государства второй секретарь ЦК КП(б)У Д. З. Лебедь указывал, что в большинстве своем «состав культработников на уездах Правобережья (был. – А. М.) подобран из националистов»[642]. Впрочем, «неудовлетворительный состав учителей» (по социальному происхождению и национальной ориентированности) наблюдался не только на Правобережье, но в других местностях[643]. «На селе украинская интеллигенция на украинском языке протаскивает в крестьянские массы петлюровские лозунги»[644], – отмечал он далее. Деятельность националистически настроенной интеллигенции в школах и учреждениях культуры была большевикам неприятна уже сама по себе. Но больше всего их беспокоило то, что подобная деятельность велась среди «сочувствовавшего школе» многомиллионного крестьянства, в своей массе далеко не всегда довольного экономической и социальной политикой.

Село привлекало исключительное внимание националистов. Особенно оно усилилось после окончания Гражданской войны, поскольку адепты украинского движения воочию убедились, что их поражение было во многом обусловлено как раз недостаточным вниманием к реальным нуждам крестьянства. Хотя наиболее дальновидные представители движения старались проводить активную политику на селе еще до революции. Например, некоторые «просвиты» занимались укреплением кооперации, помогали создавать сельскохозяйственные, потребительские, кредитные общества, естественно привнося туда национальную идеологию[645]. Эту идеологию – связь национального вопроса с экономическим – ярко выразил известный украинский кооператор Н. Гехтер на I Украинском просвитно-экономическом конгрессе в 1909 г. во Львове. Он считал, что «кооперация должна быть построена на национальной почве, ибо вне национальности нет никакого прогресса, никакого развития, никакой культуры. С другой стороны, национальная идея должна иметь своей базой экономические потребности народа, ибо иначе она будет висеть в воздухе и не будет иметь никаких видов на реализацию»[646].

Деятели кооперации старались об этом не забывать. Например, участники Полтавского губернского съезда кооператоров в ноябре 1915 г. потребовали вести кооперативную пропаганду, издавать популярную литературу на украинском языке, призывали учителей пробуждать в крестьянстве национальное сознание[647]. В годы Гражданской войны «просвиты» сотрудничали с кооперативными обществами, такими как «Днепросоюз», Центральный Всеукраинский кооперативный комитет и др. Члены «просвит» помогали открывать кооперативные школы, где читали лекции по украиноведческим дисциплинам. Но в целом связь украинского движения с реальным, а не придуманным интеллигентами-идеалистами селом была недостаточной, из-за чего национальная идея, как и предрекал Н. Гехтер, «повисла в воздухе». Чтобы этого не случилось в дальнейшем, активисты движения были вынуждены повернуться лицом к селу.

Работа по овладению украинскими массами и их идеологической обработке была важнейшим средством строительства нации. Но поскольку большевики сами взяли на вооружение национальные лозунги и повели борьбу за руководство процессом украинского национального и культурного строительства, вопрос перешел в несколько иную плоскость. Речь шла уже не о самом существовании украинской нации, а о путях ее развития, а вместе с этим – и о судьбе государственности УССР и СССР. Борьба за село и воплощение ее результатов на практике тесно увязывались с внутриполитической ситуацией в стране. На почве укрепления зажиточных элементов села и постоянно продолжавшегося распространения избирательных прав на лишенцев – кулаков, кустарей, зажиточных середняков – у противников большевиков сложилось мнение, что к власти на селе «приходит элемент антикоммунистический, которым партия управлять не в состоянии». В условиях несоответствия между социальной доктриной и повседневной практикой ожидалось, что власть зашатается и тогда откроются перспективы для «освобождения» Украины от коммунистов. Поэтому ставку украинские националисты делали на «бескровное» овладение селом, внедрение своих людей в кооперативные, просветительские, советские органы[648].

В середине 1920-х гг. на Украине стало наблюдаться усиление антисоветской активности. На нее оказывали влияние борьба внутри КП(б)У, охлаждение части украинской интеллигенции к официальной украинизации. Например, отмечалось, что на Полтавщине, Одесщине, Киевщине и Подолье осевший националистический элемент «вполне оправился от прошлого разгрома и постепенно начинает группироваться»[649]. Этот элемент, во многом состоявший из «бывших людей» – петлюровских и белых офицеров, атаманов, реэмигрантов, полицейских, жандармов, советских служащих, «вычищенных» из учреждений и потому злых на власть, – активно критиковал существующие порядки. Нередко в ход шли уже известные аргументы, вроде тех, что «Украина живет на подачки Москвы», «украинизация проводится исключительно под напором», украинской общественности УССР «и деятельности украинской эмиграции за кордоном», а советская украинизация – формальная, так как во всех учреждениях сидят «кацапы» и «жиды», и поэтому, как только власть укрепится, она ее непременно прекратит[650].

Показательным может служить письмо в редакцию журнала «Большевик Украины» лесника из Киевского округа, некоего М. Терещенко (1927 г.). Речь идет о национальном вопросе, который, по убеждению автора письма, «решается так, чтобы украинскую нацию выродить, чтобы слить с великодержавной российской нацией и этим стереть с лица земли те противоречия», которые мешают «московским владыкам». Он утверждал, что «Украина… просветила Москву», а та затем завоевала свою «просветительницу» и начала ее угнетать, что и продолжает делать уже при советской власти. С помощью КП(б)У, инородного пролетариата («жид, москаль, китаец, турок»), «функционеров», «торговцев», «кулацких сынов» и еврейской интеллигенции Москва убила в Украине «все святое». В то время как все народы Союза создавали свою культуру, «потомки рыцарей казацких» были «придушены жидками, москалями» и вынуждены бегать «то взад, то вперед», пытаясь что-то сделать и подвергаясь обвинениям со стороны КП(б)У в уклонах и национализме[651]. Лесник указывал, что излагал мысли «не свои собственные… а массы», которая, по его словам, «бомбардировала» его «день и ночь». Возможно, что такие взгляды действительно имели место среди его знакомых. Но вероятнее, что источником их происхождения был сам Терещенко, как человек образованный (он полагал, что крестьян надо воспитывать на именах М. Грушевского, Д. Багалия, Н. Садовского), знакомый с работами известных националистов Д. Донцова и Н. Шаповала и внимательно следивший за политической жизнью в стране. Влияние трудов М. Грушевского на историческую «концепцию» Терещенко очевидно.

Людей, мысливших так же, как он, в 1920-х гг. по селам было немало. Обладая практическими знаниями и опытом, они не ограничивались устной пропагандой и помогали крестьянам защищаться от злоупотреблений местной власти, отстаивали их интересы и благодаря этому нередко завоевывали у крестьян авторитет и выбирались ими в правления кооперативов, на беспартийные конференции, а то и в сельсоветы. Любое слово «народных защитников» оказывало большое влияние[652]. Не только враждебность по отношению к большевикам толкала национальную интеллигенцию и националистов из других социальных слоев на этот путь. Тяжелые экономические условия и желание сохранить авторитет в глазах населения, да и просто грамотность также заставляли становиться «выразителем и защитником крестьянских интересов»[653]. Иногда любой разговор с крестьянином, даже начатый по инициативе последнего, мог быть расценен как случай агитации. Такой способ воздействия на умы – путем непосредственного общения с населением или через школы, сельсоветы, беспартийные конференции и иные, вполне официальные советские формы – контролировался большевиками слабее и оказывался порой очень действенным.

Работа по формированию национального самосознания и воспитания села в национальном духе приносила свои результаты. Безусловно, националисты намеренно преувеличивали степень своего влияния, утверждая, что национальные идеи «впитались в крестьянство» и оно стало «национально сознательным». Отбрасывая эти явные преувеличения, аналитики ГПУ в то же время признавали, что «пионеры украинского национального движения» были «до известной степени правы», когда говорили о росте национальных чувств среди крестьянства и части молодежи. В. Балицкий докладывал, что хотя «украинские контрреволюционные элементы в целом не имеют еще за собой сколько-нибудь значительных крестьянских масс, однако проникновение организаторов и агитаторов контрреволюции на село и возможность работать там представляет собой большую опасность, так как делает село реальным местом смычки антисоветских элементов города с активизирующей частью кулачества» (терминология тех лет. – А. М.). Впрочем, по его словам, процесс этот «еще не принял угрожающих размеров»[654].

«Работа» с населением велась не только на селе, но и в городе, хотя и в более скромных размерах. Объектом внимания являлись в основном мещанско-мелкобуржуазные слои, бывшие благоприятной средой для националистических настроений, и вчерашние крестьяне, переселившиеся в города, хотя не забывали националисты и о рабочем классе. Воспользовавшись удобной возможностью, предоставленной украинизацией, национальная интеллигенция активизировала попытки привнести в рабочую среду свою идеологию и сделать рабочий класс Украины «украинским» по духу и облику. Ее усилия были прежде всего направлены на приобщение рабочих к украинской культуре – через организацию гастролей театральных трупп, концертов, литературных вечеров. Правда, в большинстве случаев результатом работы становились лишь ознакомление рабочих с украинской культурой, пение украинских песен, просмотры спектаклей и т. п., не приводившие к значительным изменениям в их сознании. Причем активность интеллигенции была настолько высокой, а желание украинизировать рабочих (не формально, как это старались делать профсоюзы[655], а «по-настоящему») – настолько сильным, что они не могли не встревожить партийное руководство. Особую тревогу у него вызывало то обстоятельство, что в этом вопросе, как и во многих других, имеющих выходы на проблемы суверенности украинской государственности и самостоятельности украинской нации, позиции националистов и ряда ответственных деятелей КП(б)У совпадали. В данном случае на пути националистов стояли не только культурно-исторические традиции, но и партия, имевшая собственную точку зрения на проблему украинизации рабочего класса УССР. Со временем это стало очевидным и для носителей украинских ценностей.

Еще одним способом воздействия на массы со стороны украинских националистов стало церковное движение и возникшая в 1920–1921 гг. Украинская автокефальная православная церковь (УАПЦ). На протяжении 1920-х гг. она оставалась легальной (причем не советской) формой организации украинского движения, его политико-духовным институтом, объединявшим не только его церковное крыло, но и поддерживавшим связь со всеми прочими частями движения. Кроме того, эта церковь действовала преимущественно на селе. Поэтому, выяснив степень ее популярности, можно установить, насколько широко национальные идеи были распространены среди крестьянства и населения УССР в целом.

Возникновение УАПЦ и ее идеология

На протяжении XIX – начала XX в. церковь оставалась вне поля зрения деятелей украинского движения. Внутри самой Русской православной церкви (РПЦ) сколько-нибудь заметных украинофильских течений не наблюдалось. Отчасти это было вызвано тем, что украинское движение находилось на стадии формирования и не могло объять необъятное, утвердившись абсолютно во всех сферах общественной жизни. Но главные причины заключались в самой РПЦ. Дело было не столько в ее силе и могуществе и даже не столько в том, что, находясь под полным контролем государства, она стала одним из его столпов, важным организационным и идеологическим институтом. Это нельзя сбрасывать со счетов, но прежде нужно учитывать каноническую, иерархическую и прочую специфику РПЦ именно как Церкви. Конечная ориентированность «на Небо» изначально присуща Церкви и является основополагающим принципом ее существования, даже несмотря на ее «мирскую» жизнь. Именно это позволяло Церкви преодолевать многие внутренние болезни, в том числе те, которые были порождены заложенной в ней двойственностью и прочими причинами, имеющими к ее предназначению как к Телу Христову отношение весьма отдаленное.

И наконец, если смотреть на церковь только как на общественный институт, надо отметить еще одно обстоятельство, имеющее к нашему предмету самое непосредственное отношение. В Русской православной церкви крепче, чем «в миру», сохранялся и укреплялся дух общерусскости. В ней сильнее ощущалось сознание единства корней, судьбы и будущего всего русского племени, его государства и веры. Церковь продолжала оставаться мощной структурой, через которую могла реализовываться и реализовывалась идея общерусской нации. Все это не могли не видеть носители украинской идентичности, смотревшие на РПЦ как на агента «обрусительства» и естественную противницу украинства[656] и потому считавшие работу с церковью делом малоперспективным. И действительно, вмешательство светских людей, к тому же не понимающих дух Церкви, ее дела, было обречено на неудачу. Для успешной реализации задач национального движения было необходимо участие в нем ее представителей – духовенства и епископата. А таковых не находилось.

Некоторые украинофильские тенденции в РПЦ все же имелись, хотя назвать их таковыми можно с большой натяжкой. Например, еще в конце XIX в. некоторые приходские священники пытались использовать в проповедях народную речь, а иногда экспериментировали и при богослужениях, совершая их на церковнославянском языке, но с местным произношением. Нельзя в полной мере относить к попыткам «украинизации» и стремление сохранить некоторые местные обряды, в которых церковное руководство усматривало польско-латинское влияние и потому вело против них борьбу. Да и попытки эти носили единичный характер.

Шире «украинские» настроения были представлены в семинариях. Там «украински» ориентированные учащиеся объединялись в кружки и устанавливали связи со светскими деятелями национального движения. Например, кружок при Киевской духовной академии (КДА) курировали М. Грушевский и В. Чеховской. Темами бесед были национальный вопрос, его связь с марксизмом, положение Украины в Российской империи. Обсуждались способы пропаганды на селе, распространения украинской литературы, перевода на украинский язык школьного преподавания и т. д.[657] Именно в таких кружках многие будущие деятели движения впервые задумались над судьбами Украины.

И все же «украинские» настроения были редким явлением. Основное внимание церковной общественности обращалось к назревавшим реформам церкви. Известный «украинец», церковный историк И. Власовский, в 1904–1908 гг. учившийся в КДА, писал, что тогда и «речи не было про Украинскую Церковь, тем более про ее Автокефалию»[658]. Распространение украинских настроений шло вместе с либерализацией общественной жизни в России. Например, в 1905 г., в разгар революции, подольский епархиальный съезд высказался за возможность введения в школах преподавания на украинском языке[659]. Но по мере того как революция шла на спад, подобные требования становились неактуальными и исчезали.

1917 год и очередной всплеск революционно-либеральных настроений вновь выдвинул украинский вопрос на повестку дня. В КДА и семинариях возникло движение за частичное введение украинского языка в богослужение и преподавание. Оно заявило о себе на епархиальных съездах, состоявшихся в апреле-мае 1917 г., особенно на Киевском, Полтавском и Подольском. Население этих губерний в наименьшей степени было втянуто в общероссийские экономические процессы и слабее вовлечено в новую городскую цивилизацию. Именно эти губернии впоследствии стали оплотом УАПЦ. Съезды высказались за преподавание в церковных школах на украинском языке, за издание украинской, в том числе богословской, литературы, украинизацию богослужений, преподавание в семинариях украиноведческих дисциплин и т. п. Причем мотивировалось это тем, что в автономной Украине должна быть и автокефальная церковь[660]. Вообще, требования автокефалии для церкви в украинских губерниях прочно увязывались с политическими переменами и тем новым положением, в котором оказалась Украина после Февраля 1917 г.[661] На Киевском епархиальном съезде также была создана Комиссия по подготовке Украинского церковного собора, который, по мнению «украинских» сил, должен был решить все накопившиеся вопросы внутрицерковной жизни епархий на Украине, а главное – определить их отношения с московским церковным центром. Возглавил комиссию протоиерей В. Липковский, ставший впоследствии первым митрополитом автокефальной церкви. Что характерно, участвуя до революции в работе украинских кружков, В. Липковский в беседах со студентами Киевской академии вопрос о независимости «Украинской церкви» даже не поднимал[662].

«Украинская» группа в церкви, состоявшая по большей части из интеллигенции и лиц, связанных с кружками, была крайне незначительной, но чрезвычайно активной, причем радикализация ее требований нарастала на фоне явного усиления консервативных настроений в церкви. «Поправение» церковной общественности продемонстрировали уже осенние епархиальные съезды, высказавшиеся против преобразования епархий на Украине в автокефальную церковь.

Важно отметить, что сторонники автокефалии и украинизации церкви оказались в меньшинстве не только в околоцерковных кругах (не говоря уже о позиции церковных служителей, выступавших против их требований), но и среди своих единомышленников – националистов. О том, что последние относились к вопросам церковной жизни довольно равнодушно, можно судить по программам украинских партий (особенно наиболее крупных и влиятельных – эсеровской и социал-демократической), не уделявших церкви особого внимания и совсем не говоривших о необходимости ее автокефалии. Последней интересовались более мелкие партии, как правило с ярко выраженным националистическим характером (Украинская партия социалистов-самостийников, Украинская партия социалистов-федералистов, Украинская народно-республиканская партия, Украинская демократическо-хлеборобская партия). Но по своему влиянию они заметно уступали левым[663]. Забегая вперед, отметим, что и украинские правительства в церкви видели лишь часть старого мира, орудие российского империализма и не уделяли ей того внимания, которое она заслуживала с точки зрения перспектив строительства украинской национальной общности и государственности. В пору напряженной социально-политической борьбы вопрос о будущем церкви считался второстепенным. Именно это равнодушие со стороны единомышленников к идее создания «самостийной церкви» и враждебное отношение широких церковных кругов заставили сторонников автокефалии действовать энергично, сплоченно, ориентируясь на свои силы.

В декабре 1917 г. произошла консолидация «украинских» групп, результатом чего стало создание временной Всеукраинской православной церковной рады (ВПЦР), сразу начавшей бурную деятельность по созыву Украинского собора[664]. В ВПЦР состояли и священники, но больше всего в ней было мирян и военных. Рада заявила, что получение церковной автокефалии она увязывает с тем, что украинский народ восстановил свою народную республику и только он, и никто другой, может решать судьбу «когда-то ни от кого не зависимой, автокефальной Украинской Церкви»[665].

Действия Всеукраинской рады вызвали резкое неприятие со стороны епископата и широких церковных кругов, выступавших против раскола церкви. Однако ситуацию надо было как-то разрешать. Проходивший в это время в Москве Всероссийский православный собор отметил, что, хотя «стремление к украинизации церковной жизни» имеется в слоях «количественно пока небольших», оно имеет под собой весьма определенное политическое основание, прежде всего пробуждение «украинского самосознания в широких массах народа и особенно воинских частей» и стремление «к утверждению местных центров»[666] – то есть политический сепаратизм (не говоря уже о неизбежных при этом интригах). Всероссийский собор выразил согласие на созыв Всеукраинского собора, а избранный незадолго до этого патриарх Тихон (Белавин) дал на это свое благословение.

Всеукраинский церковный собор начал свою работу в январе 1918 г. Нет нужды подробно останавливаться на всех перипетиях его работы. Важно лишь отметить, что церковным сепаратистам не удалось взять его ход в свои руки и утвердить автокефалию на соборе, придав ей тем самым законные основания[667]. Наоборот, епископат, подавляющая часть духовенства и мирян заняли враждебную позицию любым попыткам автокефалии, но, принимая во внимание сложность политической обстановки, высказались за желательность автономии церкви на Украине, которая и была ей предоставлена святейшим патриархом Тихоном и Священным синодом[668].

Украинские власти хотя и скрепя сердце, но вынуждены были признать «зависимость украинской церкви от русской»[669]. Как уже говорилось, представители светского крыла национального движения уделяли вопросу создания самостоятельной церкви недостаточное внимание. Наиболее дальновидные его представители (А. Лотоцкий, В. Чеховской) были вынуждены действовать по собственной инициативе. Лишь по мере того, как разгорался пожар Гражданской войны, у светских националистов наметился переход от безразличного отношения к будущему церкви до поддержки идеи ее автокефалии. Причем обусловлено это было не только заинтересованностью в независимой церкви, но и неспособностью церковных сепаратистов самостоятельно решить стоящие перед ними задачи[670].

Общность политической платформы светских и церковных деятелей национального движения точно выразил министр исповеданий при правительстве гетмана А. Лотоцкий. Он считал, что Украинское государство не может допустить, чтобы церковный центр находился в другой стране, и настаивал, что «в самостоятельном государстве должна быть и самостоятельная церковь», поскольку «автокефалия украинской церкви – не только церковная, но и национально-государственная необходимость», так как только она может пробудить силы народа[671]. Окончательно слияние позиций светских и церковных националистов было закреплено законом Директории от 1 января 1919 г., провозгласившим создание автокефальной церкви. Причем в законе, автором которого стал председатель Совета министров, министр иностранных дел УНР, а позже виднейший деятель УАПЦ В. Чеховской, особо оговаривалась роль государства в организации и деятельности церкви[672].

Но из-за быстрого поражения Директории этот закон, как и многие мероприятия по украинизации богослужения и обрядности, так и не был воплощен в жизнь. Однако от идеи создания независимой церкви никто отказываться не собирался. После окончания Гражданской войны начался новый этап развития автокефалистского движения. Попытки насадить автокефалию «сверху», через собор, через государственные декреты, потерпели крах вместе с политическим крылом движения и украинской буржуазной государственностью. Действовать пришлось в условиях советской действительности, опираясь на собственные силы. Строить церковь пришлось «снизу».

Происхождение УАПЦ ее сторонники вели от самодеятельности активистов церковного самоопределения – от украинских церковных кружков и приходов, где богослужение велось на украинском языке. Особенностью церковной политики большевиков было то, что они не признавали права церкви как организации и строили отношения с инициативными группами мирян численностью не менее 20 человек – «двадцатками», в пользование которых передавалось национализированное церковное имущество, в том числе храмы[673]. «Украинцы» спешно приступили к формированию и регистрации таких инициативных групп. Вскоре им было передано пять киевских церквей. В апреле 1919 г. была образована вторая ВПЦР, провозгласившая себя высшим церковным органом по организации и управлению «украинскими» приходами. Число последних росло, и для управления ими был создан Союз православных приходов (СПП), статут которого был незамедлительно зарегистрирован большевиками[674]. СПП должен был также вести работу по переводу богослужения на украинский язык, возрождению старых обрядов, изданию богослужебных книг[675]. Создание Союза, объединившего украинские приходы под руководством ВПЦР, стало шагом на пути образования УАПЦ.

По-прежнему напряженными оставались отношения с епископатом, который не шел ни на какие уступки по вопросу об автокефалии. 5 мая 1920 г. (накануне захвата Киева поляками) в ответ на запрещение епископа Назария (Блинова) совершать богослужения священникам, связанным с Радой, пленум ВПЦР постановил признать Украинскую православную церковь освобожденной от московской зависимости и считать ее автокефальной и соборно-правной[676]. Свой шаг деятели ВПЦР оправдывали тем, что они возглавляют процесс восстановления прежних прав (попранных РПЦ и ее епископатом) национальной и некогда независимой Украинской церкви. 5 мая можно считать днем рождения УАПЦ. Но от ее провозглашения кучкой интеллигентов-националистов и их единомышленников из числа священников до создания полноценной организации было еще далеко.

Между тем движение набирало силу, и «украинские» приходы появлялись не только в Киеве, но и в других городах и селах. Однако его развитие задерживалось рядом причин, важнейшей из которых было отсутствие в рядах сторонников автокефалии епископов. Попытка привлечь на свою сторону полтавского архиепископа Парфения (Левицкого), поначалу благожелательно отнесшегося к украинизации богослужений и деятельности ВПЦР, закончилась для автокефалистов неудачно. Сам Парфений в письме к патриарху Тихону объяснял свою позицию желанием ввести «естественное» и «стихийное» движение в законное русло[677] и не оттолкнуть людей, не помышлявших о независимости и просто хотевших слышать в церкви украинскую речь. Но епископат и в Москве, и на Украине понимал, что удержать движение под контролем удалось бы лишь на короткое время. Накопив силы, оно бы вырвалось из слегка украинизированной церкви, но будучи уже вполне каноническим с церковной точки зрения. Поэтому делегация Священного синода РПЦ пригрозила Парфению отлучением от церкви, и он от поддержки ВПЦР отказался, признав все совершенные им рукоположения в священный сан назначенных Радой кандидатов недействительными.

А конфликт продолжал нарастать. Автокефалисты отказались признавать решения Всеукраинского собора 1918 г., мотивируя это тем, что он был «собранием врагов украинского движения». Оказавшись в затруднительном положении, автокефалисты заявили, что признают «недействительными и никчемными» все средства, которые используют «старорежимные руководители церкви для борьбы с украинским церковно-освободительным движением», и не считаются с канонами, которые, по их мнению, «утратили уже свое жизненное значение»[678]. К чему это привело – стало ясно уже в октябре 1921 г. на I Всеукраинском православном церковном соборе (ВПЦС), созванном Всеукраинской радой из числа своих сторонников и сочувствующих.

На соборе произошло окончательное рождение УАПЦ. Когда выяснилось, что каноничным способом епископов для своей церкви получить не удастся (иерархи РПЦ отказались рукополагать выбранных Радой кандидатов), собравшиеся решили «епископов… избрать самим и посвящения производить передачей благодати от священников». Лидеры Рады (среди них особо выделялся В. Чеховской) и «сочувствующие» видные представители национального движения (например, академик А. Крымский) убедили большинство делегатов (а среди них было много представителей национальной интеллигенции) в необходимости, а главное – в законности с церковной точки зрения соборной хиротонии епископата. «Соборная хиротония» означала, что передачу рукополагаемым благодати Святого Духа должны совершать миряне и пресвитеры. А это являлось нарушением канонов православной церкви. Согласно им хиротонию (рукоположение) могли совершать только епископы, поскольку на них лежала благодать Святого Духа, полученная первыми епископами еще от апостолов (а теми – от Христа) и передававшаяся затем епископами на протяжении всей церковной истории. Произвести рукоположение могли два (или более) епископа, получившие при своем посвящении благодать, позволяющую не только совершать Таинства, но и посвящать других для их совершения (то есть рукополагать священников и диаконов). Эти последние, не говоря уже о мирянах, самостоятельно произвести рукоположение не могли, ибо не имели для этого достаточно благодати.

Но это не смутило церковных сепаратистов. 23 октября всеми участниками собора – мирянами, пресвитерами и диаконами – был хиротонисан В. Липковский, который за несколько дней до этого был избран ими митрополитом «всея Украины». Следом за ним аналогичным образом на архиепископа Киевского был рукоположен еще один видный деятель движения – Н. Шараевский. Затем ими, как уже «каноничными» иерархами, на епископское служение был рукоположен еще ряд кандидатов.

Итак, спустя полтора года с момента своего провозглашения УАПЦ получила организационное оформление. Даже способ ее появления отражал саму суть украинского движения. Автокефалисты оказались не в состоянии овладеть всей церковью на украинских землях и были поставлены перед необходимостью идти на раскол, то есть действовать на принципе отрицания и противопоставления, «выделяясь» из более крупного целого. Неканоничное происхождение церковной иерархии и рукополагаемого ею духовенства (самосвятское, как называли его противники УАПЦ) и вся последующая «безблагодатная», то есть, по сути, не имеющая никакого отношения к Телу Христову, их деятельность стала ахиллесовой пятой новой церкви. Но ее сторонники – и те, кто понимал это, и те, кто считал соборную хиротонию высшей ступенью церковного строительства, – полагали, что цель оправдывает средства. Важен был результат – «украинцы» получили «национальную» церковь, в которой зазвучала «родная» речь.

Необходимо кратко охарактеризовать ее идеологию и основополагающие принципы, тем более что они отражали историю ее создания, определяли последующую деятельность, передавали ее дух. УАПЦ покоилась на «трех китах» – на автокефальности, соборноправности и украинизации. Наиболее непривычным для церковного сознания и в то же время основополагающим принципом при строительстве УАПЦ была соборноправность, которая подразумевала под собой участие всех верующих в церковной жизни через представительство в выборных органах церкви, начиная от приходских Рад (советов) до Всеукраинских соборов. УАПЦ состояла из иерархической системы Рад: приходских, волостных, уездных, вплоть до Всеукраинской. Вся полнота власти принадлежала этим Радам, а точнее – инициативным группам автокефалистов. Причем в ведении Рад находились не только хозяйственные и организационные вопросы, но и выборы членов причта, в том числе духовенства[679]. Они же избирали ВПЦР. Всеукраинская рада фактически являлась «высшим управляющим органом» церкви (хотя официально таковым считался Всеукраинский собор[680]) и обладала всей полнотой власти в перерывах между соборами, в том числе ведала утверждением кандидатур на епископские кафедры, учетом кадров, финансами. ВПЦР состояла как бы из двух частей: постоянного костяка – иерархов и административной верхушки из отцов-основателей церкви – и лиц, избираемых на Всеукраинских соборах. Причем система выборов была построена таким образом, что давала численное преимущество представителям Киева, то есть тем, кто стоял у истоков движения[681].

Собор властью по большому счету не обладал. Да это особо и не предусматривалось. Власть в УАПЦ принадлежала небольшой группе руководителей движения светского и духовного звания. Соборноправность обладала рядом преимуществ (приспособленностью к советским реалиям, специфике украинского движения). Ее обратной стороной стало подчиненное положение епископата и духовенства, их зависимость от воли членов Рад. I Всеукраинский собор автокефалистов определил, что «начальства в УАПЦ не должно быть», поэтому высшая церковная иерархия и духовенство не имели административной власти и строго контролировались Радами[682]. Такое положение впоследствии стало причиной многих конфликтов внутри УАПЦ.

На столь нетрадиционное устройство церкви оказало влияние несколько причин. Во-первых, в ней в известной степени нашли отражение те же процессы либерализации церковной жизни, которые были характерны для обновленческого движения. Многие члены УАПЦ действительно считали себя церковными революционерами и верили, что возрождают идеалы раннего христианства и освобождаются от старорежимной «царско-панской» церкви[683]. Укреплению соборноправности, порой перераставшей в «радоправие», способствовала советская система «двадцаток». Характер строительства церкви «снизу», путем раскола, от инициативных групп общественности, привел к тому, что именно приходы и их объединения стали считаться первоосновой УАПЦ. Наконец, причиной широких полномочий Рад и «приниженности» епископата и духовенства стал сам неканонический способ появления последних, что, в свою очередь, было обусловлено действием перечисленных выше причин.

Соборноправность была прочно связана с двумя другими принципами – с автокефалией и украинизацией. Автокефалия украинской церкви имела под собой тот же идеологический фундамент, что и украинское движение в целом. Национальное строительство увязывалось с церковным, и наоборот. Украинскую идентичность следовало укреплять через церковные институты, которые должны были этому всемерно способствовать. Так как РПЦ являлась церковью «Русской», проповедующей общерусские ценности, «украинство» автокефалистов становилось синонимом «антироссийскости».

Концепция церковной истории, выработанная сторонниками независимости украинской церкви, вполне укладывалась в русло национальной концепции истории Украины. Согласно ей, 1000-летней истории русской церкви не было, зато была церковь украинская, возникшая в конце X в. «с материнской помощью святой церкви Цареградской». Церковь «России» изображалась не органичной, неразрывной частью церкви Древней Руси, а «церквой – дочкой», созданной силами украинской церкви. Последняя, юридически зависимая, а по мнению автокефалистов, фактически независимая от Константинополя, в 1685 г. хитростью и обманом была переподчинена московскому церковному руководству. А украинский народ нашел в московском правительстве «не братьев – христиан, а жестоких поработителей»[684]. Путем некоторых логических построений и ссылок на церковную историю идеологи независимости пришли к заключению, что автокефальной украинская церковь была как минимум с 1686 г., так как Москва владела ею незаконно, а Царьград свою власть не восстановил. А это означало, что последующие столетия пребывания в РПЦ незаконны и неканоничны, как неканонично и пребывание на Украине РПЦ[685].

Это время изображалось поистине «царством тьмы». Унификация церковной жизни (создание общего пантеона святых, приведение служб к общим церковным нормам) вызывали негодование и трактовались как насильственная русификация, уничтожение украинских обычаев и традиций[686]. РПЦ автокефалисты обвиняли в корысти, царепослушании, в том, что она нарушила многие каноны и забыла свое предназначение. Провозглашение автокефалии преподносилось как законный шаг по восстановлению в прошлом независимой украинской церкви, как освобождение от «обрусительства и российского церковного империализма», делавших из «украинцев» «янычар» и «малороссов», и как восстановление утраченного духа христианской любви[687]. Из постулата о необходимости возвращения к «истинным» корням вытекала необходимость украинизации – возрождения украинского языка как языка богослужений, возрождения (а по сути, создания новых, выдаваемых за древние) украинских обрядов, песнопений и т. д.

Вопрос о языке богослужения был основным не только в идеологии УАПЦ и в ее практической деятельности, но и стал отличительной чертой национальной самоидентификации ее прихожан. Церковнославянский язык (не русский!) оказался главным препятствием на пути утверждения «национальной» церкви. Автокефалисты были убеждены, что «родной язык – путь к Богу», а «церковь без родного языка – церковь без души». Церковнославянский же был ими объявлен «мертвым», «непонятным» для верующих и «архаизированным русским», а потому мешающим утверждению украинской церкви[688]. Истинные же причины крылись в стремлении отгородиться от влияния русской культуры, разорвать культурное и духовное единство народов и тем самым укрепить нацию.

Эту мысль весьма ярко выразили слушатели Киевских богословских курсов – будущие священники УАПЦ. До нас дошли их сочинения на тему «Мой взгляд на современную общественно-церковную жизнь» (1921 г.). Почти все авторы к украинскому языку относились как к символической ценности (он не способ общения, а общенациональный объединяющий признак) и в его использовании видели способ «отделиться и избавиться от влияния сильнейшей нации» и укрепить государственность. Один из будущих священников так выразил его значение для строящейся нации: «Мы будем иметь родную церковь, родную школу – то есть крепкий родной язык. А где… родной язык – там и держава»[689]. А бывший министр исповеданий при Директории, видный украинский церковный деятель И. Огиенко, ставший в эмиграции митрополитом Илларионом, провел связь между языком богослужения и появлением самой нации. Он писал, что русские запрещают украинский язык для того, чтобы народ украинский не «усвідомлювался» и не «націоналізувався», и тем самым борются не только против языка, но и против самого народа, «ибо когда нет украинского языка в Церкви, то нет украинского народа как нации»[690]. Работа по превращению «народа» в «нацию» и стала альфой и омегой для УАПЦ.

Деятельность УАПЦ

Сразу же по окончании «собора» УАПЦ резко активизировала свою деятельность. Украинские приходы стали появляться по всей республике. Инициативу проявляли сторонники церковной независимости на местах, им широко помогали специальные инструкторы, рассылаемые ВПЦР для организации приходов и их украинизации[691]. Увеличение числа приходов усилило потребность в духовенстве, а оно, вопреки ожиданиям ВПЦР, в новую церковь не пошло. Против автокефалии (да еще неканоничной), соборноправности и украинского языка выступали даже священники, которых В. Липковский считал «щирыми украинцами». Многие выжидали, оглядываясь на епископат, который занял по отношению к УАПЦ резко отрицательную позицию[692]. Ее иерархи, диаконы и пресвитеры были объявлены безблагодатными (первые, как и светские деятели ВГТЦР, были отлучены от церкви, последние – извержены из сана). В вопросе о применении украинского языка епископат занял более мягкую позицию, допустив его частичное употребление при проповедях и богослужениях[693]. Но на яростное противостояние между сторонниками православной церкви (именовавшейся большевиками «тихоновской» по имени ее предстоятеля патриарха Тихона) и приверженцами УАПЦ это уже не могло повлиять.

И в такую непростую для украинской церкви минуту на выручку пришла интеллигенция, пополнившая ряды ее служителей и паствы. В. Липковский вспоминал, что сразу же после собора в ВПЦР стало обращаться много людей, которые «ни за что не согласились бы принять священство от старого епископата», но «с большим благоговением принимали посвящение от новой народной благодати»[694]. Духовенство УАПЦ и ее епископат пополнялись и за счет «бывших» людей – петлюровских, царских офицеров, сотрудников министерств УНР – тех, «кто не принял… советский режим, как режим не принял их»[695], или тех, кто разочаровался в политической борьбе, но не хотел считать, что «украинское дело» проиграно. «Это было время огромного увлечения среди украинского народа своим национальным государственным возрождением, – вспоминал впоследствии Липковский, – и естественно, что много из равнодушных к церкви… повалило в УАПЦ, видя в ней… могучую силу, по крайней мере для национального возрождения»[696].

Материалы ГПУ, Агитпропа ЦК КП(б)У говорят о том, что значительную и притом активную часть сторонников УАПЦ составляли агрономы, служащие, учителя, юристы, профессора, причем «шовинистически-петлюровского» толка[697]. Даже те представители украинской интеллигенции, которые напрямую с ней не были связаны, считали ее «своей» и принимали сторону УАПЦ в ее конфликтах с каноничной церковью. Например, когда «тихоновский» епископ Подольский Пимен (Пегов) объявил подольскому же архиепископу УАПЦ Ивану Теодоровичу анафему, вся местная интеллигенция перешла на сторону последнего и стала выказывать ему знаки уважения (по причине своего «революционного» характера практика указания имен епископов УАПЦ отличалась от существующей в православной церкви)[698]. Конечно, хотя нельзя полностью исключать того, что этими (как и другими) представителями интеллигенции двигала нелюбовь к старой «монархической», «казенной» церкви, главным все же оставался национальный момент.

Сотрудники ГПУ регулярно докладывали, что автокефальной церкви оказывает поддержку «исключительно шовинистически настроенное мещанство и часть украинской интеллигенции», которые в ее лице видят «базу к объединению всех шовинистических сил для создания при помощи церкви самостийной Украины»[699]. Последнее обстоятельство – то, что в условиях политического поражения украинского движения националистически ориентированные группы смотрели на УАПЦ как на легальную возможность продолжения работы по национальному строительству, – имело решающее значение как для нее самой, так и для движения в целом. Во главе автокефального движения стояли люди известных убеждений (по советской терминологии – «махровые петлюровцы»), многие из которых в прошлом участвовали в национальном движении и состояли в политических партиях. В первую очередь это касалось светских руководителей ВПЦР. Д. З. Лебедь докладывал в Москву, что «вокруг автокефализма группируется петлюровщина всех цветов и оттенков, вплоть до различных культработников и кооператоров»[700].

Имела УАПЦ тесные контакты и с «просвитами», с сотрудниками советских образовательных учреждений[701]. Были у автокефалистов связи с бандами и даже с Украинской коммунистической партией[702]. Контакты устанавливались в основном не на организационном, а на личном уровне. Скажем, автокефалисты-священники до принятия сана могли работать на ниве народного просвещения или участвовать в петлюровском подполье. Естественно, поменяв род занятий, они сохраняли прежние связи, или же прошлое само напоминало о себе, даже вопреки их воле и желанию. А укаписты, скажем, могли быть прихожанами УАПЦ. Кроме того, многие сторонники украинского движения знали друг друга лично, состояли в родственных связях. Таким образом, все «украинские» силы оказывались тесно связанными между собой. Приоритет национального примирял коммунистические убеждения или работу в сфере народного образования с церковностью. Лишь бы неизменной оставалась главная цель. УАПЦ как магнитом притягивала к себе национально ориентированные элементы украинского общества. Д. Лебедь даже полагал, что этим обстоятельством объяснялось отсутствие в республике «петлюровских организаций»[703].

Но одной интеллигенцией и мещанством социальная база церкви не ограничивалась. Церковные националисты, как и их светские коллеги, стремились утвердиться среди самых широких слоев населения. Автокефалисты пытались вести агитацию среди рабочих, особенно тех, кто переселился в город недавно[704], однако в силу своих социальных и национальных особенностей рабочий класс за ними не пошел, и случаи участия рабочих, особенно промышленных, в жизни УАПЦ были крайне редкими. Но пролетариат не являлся первоочередным объектом внимания деятелей УАПЦ. Их взоры были обращены на крестьянство.

Сводки спецслужб утверждали, что основной работой автокефалисты считали «перевоспитание села» и максимальное внедрение «в крестьянскую среду национального духа», которое заставило бы крестьянство поставить своей «первоочередной задачей абсолютное национальное освобождение Украины из-под ига Москвы»[705]. В связи с этим украинизация богослужений и обрядности становилась не только целью и мерой по укреплению «этнического фундамента», но и средством «национального воспитания» крестьянства. Уже упоминавшийся А. Гулый-Гуленко на допросе показывал, что идея автокефалии церкви «базировалась на том, что наряду с другими культурно-просветительными завоеваниями» было «необходимо отвоевать… право молиться на родном языке». Это преследовало «и политические цели, так как… освобождало от московского влияния, а главным образом являлось способом агитации и влияния на массы в желательном украинском духе»[706].

Преобразование крестьянства в нацию осуществлялось многими способами. Большое внимание автокефалисты уделяли внешней стороне богослужений – оформлению храмов в национальном стиле (вплоть до развешивания в них портретов Т. Шевченко и желто-голубых лент), использованию народных музыкальных мотивов при литургии и т. п., – которая была призвана оказывать сильное психологическое влияние на людей, особенно на крестьян или вчерашних крестьян, и подчеркивать «свой», «родной» характер этой церкви[707].

Серьезным препятствием на пути распространения автокефального движения была неразработанность украинского языка как языка богослужений и церкви. Даже ряд видных автокефалистов (например, Н. Борецкий, впоследствии ставший митрополитом УАПЦ) считал, что заменять «родное» и «боговдохновенное» славянское письмо «своим собственным, пока еще уличным… не годится»[708]. Поэтому не менее важной задачей для становления украинской церкви и формирования украинской национальной общности было «возвышение» украинского языка и приспособление его для широкого употребления в церкви. При ВПЦР была создана комиссия, занимавшаяся созданием специфической «украинской» религиозной и церковной терминологии и переводом Священного Писания и богослужебной литературы на украинский язык. Эта литература отправлялась в приходы в машинописном виде (издать типографским способом было сложно).

Но главное происходило во время служб, бесед с верующими, во время проповедей. Например, в тайном циркуляре Дубенского окружного отдела ГПУ (октябрь 1924 г.) прямо говорилось, что Липковский и его сторонники «проповедуют различные враждебные советской власти идеи украинского национализма», а обращения митрополита к верующим «пестрят открытыми эпитетами по поводу Московской Патриархии» и что «в действительности острие этой пропаганды направлено на разжигание ненависти среди украинского населения против русского народа»[709]. Например, встреча митрополита с верующими в соборе Винницы «проходила не как служба, а как митинг, имевший выраженный характер агитации, поминутным было шиканье по адресу “Москвы”, а также выражения “недолго будем под игом Москвы”»[710].

Речи и проповеди не обязательно должны были прямо говорить о «Москве», «русских работниках» или «коммунистах». Но во всех таких выступлениях, во всей работе УАПЦ как на сознательном уровне, так и подсознательно настойчиво проводилась мысль о необходимости сплочения всех украинских сил для возрождения нации и Украины[711]. И форма церкви, и то содержание, которое в нее вкладывалось, должны были способствовать формированию украинского национального самосознания. Причем ведущую роль в этом процессе играли не только руководители УАПЦ и ее идеологи из ВПЦР (В. Чеховской, В. Липковский, В. Потиенко, А. Ярещенко и др.). Не меньшее значение имела позиция ее рядовых членов – священников, прихожан, которые нередко были даже радикальнее (потому, что менее дипломатичны) и этим часто ставили УАПЦ в неудобное положение перед властями, вынуждая ее руководство открещиваться от слов и дел своих подчиненных и объяснять случаи националистических проявлений их собственной инициативой[712].

Надо отметить, что усилия автокефалистов не пропадали впустую. Число приходов на селе быстро росло, причем далеко не только за счет сельской интеллигенции. Крестьянство тоже довольно интенсивно вовлекалось в движение[713]. Уже в 1921–1922 гг. приходы УАПЦ имелись по всей территории УССР. Больше всего их было в наименее урбанизированных Киевской, Полтавской, Черниговской и Подольской губерниях, где дольше всего сохранялась власть украинских правительств, сильнее был развит бандитизм националистического толка, а после его ликвидации осело немало членов банд, крестьян, служивших в петлюровской армии, «бывших» людей. Почти не охваченными автокефальным движением оставались Новороссия и Донбасс, где общины УАПЦ насчитывались единицами. Правда, там они были наиболее прочными и крепкими, поскольку вокруг них группировались преданные своим идеалам люди. Но при более пристальном взгляде на обстановку, сложившуюся в украинском селе, становится видно, что далеко не все крестьянство с радостью встретило свое национальное и церковное «возрождение».

На протяжении всех 1920-х гг. наблюдателями отмечался рост религиозности населения республики, крепло церковное движение, ставшее одной из форм протеста против политики большевиков и новых порядков. Большевики не ошибались, говоря, что оно носит по преимуществу политический, «контрреволюционный» характер[714]. Но в те годы на Украине действовала не только УАПЦ. Гораздо большей популярностью, о которой неизменно свидетельствовали сводки спецслужб, пользовалась каноническая Русская православная церковь («тихоновцы», «патриаршая церковь»). Имелись также обновленцы и ряд других направлений – расколов, поддерживаемых и провоцируемых государством для борьбы с канонической церковью[715]. А взаимоотношения между церквами были далеки от идеальных. Сообщения о религиозной обстановке больше напоминали сводки с мест боевых действий. Взаимные оскорбления были обычным делом. Автокефалисты обвиняли «тихоновцев» в продажности Москве, консерватизме, отсутствии украинского духа, контрреволюции. Те, в свою очередь, называли сторонников УАПЦ самосвятами, петлюровцами, безбожниками, униатами. Обновленцев и те и другие считали «советской церковью». Нередко дело доходило до драк, которые приходилось разгонять с помощью конной милиции[716]. Поводом к ним становилась борьба за храмы, на которые претендовали две, а то и три общины, причем коммунистическое государство целенаправленно разжигало страсти, поддерживая по ситуации то одну, то другую сторону, но предпочтение отдавало противникам «тихоновцев», в том числе и автокефалистам[717].

Поводом для конфликтов становилось даже украиноязычное богослужение. Многие священники, в том числе в самой УАПЦ, саботировали украинизацию[718]. Те же приходы, которые остались верны законной церкви, занимали еще более резкую позицию. Крестьяне противились украинизации приходов, не пускали инструкторов ВПЦР, пытались защищать храмы от их передачи автокефалистам. Многие люди, особенно женщины, были готовы идти за много верст в «патриаршую» церковь, хотя в их селе была «украинская». Кто-то считал, что новый язык – непонятный, а со старым они сроднились, другие полагали, что после перевода на украинский службы потеряют святость, так как молитва на украинском («на уличной мове») до Бога не дойдет, церковь лишится своей божественности и перестанет быть православной[719]. Третьи не верили в благодатность совершаемых раскольниками Таинств. В церкви искали успокоения души, а не партийное собрание.

Важно подчеркнуть, что все церкви несли служение преимущественно среди этнических украинцев, из них же состояло их духовенство и часть епископата. Поэтому популярность УАПЦ и численное соотношение ее сторонников и сторонников других православных церквей, действовавших в те годы в УССР, позволяют дать общую, принципиальную оценку степени популярности среди этнических украинцев национальных идей и определить широту социальной базы украинского движения. УАПЦ являлась своеобразной лакмусовой бумажкой, отражавшей нравственные и национальные симпатии и ориентации украинского населения. Рабочий класс в УАПЦ почти не был представлен. Ее социальную базу составляла преимущественно национальная интеллигенция и такое же мещанство. Наиболее интересной в этом контексте является позиция крестьянства – основной массы населения, к тому же наиболее широко вовлеченной в церковную жизнь.

Вообще, абсолютно точных данных о количестве приходов и общин автокефальной церкви нет, а имеющиеся – крайне противоречивы. На заседании президиума ВПЦР 5 мая 1927 г. подчеркивалось, что даже спустя шесть лет после образования церкви «нет никаких ведомостей про приходы УАПЦ, не выявлено даже их количество, неизвестны адреса приходов и вообще дело статистики совсем не затронуто»[720]. Такая ситуация явилась следствием соборноправности, точнее, всевластия Рад, которые нередко игнорировали вышестоящие органы (например, не желая выплачивать взносы). Сказывалась и неразбериха, царившая в церковной жизни тех лет. Многие приходы то вступали в УАПЦ, то вновь возвращались к «тихоновцам», переходили в другие расколы или вообще ни к кому не примыкали[721]. Немало было фиктивных приходов, значившихся лишь на бумаге, не украинизированных и не перестроившихся согласно догматам УАПЦ[722]. Кроме того, известно много случаев, когда церкви автокефалистов стояли полупустыми, в то время как храмы «тихоновцев» были переполнены. Бывало, что в «тихоновской» или обновленческой общине образовывалась «украинская» группа (а люди соответствующих взглядов имелись весьма часто, за исключением разве что юга и юго-востока республики), которая добивалась регистрации и создавала свою общину, часто получая в придачу и храм[723]. Иногда кружки автокефалистов не регистрировались и потому не попадали в официальную статистику[724]. По этим же причинам довольно значительно различались данные не только ВПЦР, но и ГПУ. И все же общую картину имеющаяся информация позволяет составить.

Согласно финансовой статистике ВПЦР (за 1924, 1926, 1927 гг.) и данным ГПУ (за 1925 г.), как наиболее правдоподобным и заслуживающим доверие, рост численности приходов УАПЦ наблюдался до середины текущего десятилетия, а затем их количество стабилизировалось. В ее лучшие годы их было около тысячи или чуть больше[725]. В то же время «тихоновских» и обновленческих приходов было в несколько раз больше. Например, по данным ГПУ на 1 января 1925 г. у УАПЦ было 989 приходов (680 278 прихожан) и еще 49 (45 015 прихожан) у Братского объединения приходов Украинской православной автокефальной церкви (БОПУПАЦ) – созданного спецслужбами «откола» от УАПЦ. У «тихоновцев» же насчитывалось 6453 прихода, а у обновленцев, которые боролись в основном за «тихоновскую» паству, – 1497. Соответственно, верующих было 4 819 627 и 921 880 человек[726]. Другие данные в целом подтверждают это соотношение. Таким образом, количество приходов УАПЦ составляло восьмую-десятую часть от числа всех православных общин Украины, а количество прихожан было примерно в 8–10 раз меньше, чем у РПЦ и обновленцев.

Конечно, здесь можно говорить лишь о той части населения, которая считала себя верующей, состояла в церковных общинах или по традиции, в силу обычаев, участвовала в церковной жизни[727]. Цифры отражают количество членов общин, оставляя за рамками скрытую религиозность, которая была высокой даже в городах. Но вместе с тем люди, отходившие от церкви, в своем большинстве придерживались коммунистической идеологии, что очень часто (хотя и не всегда) означало несовместимость с идеологией украинского движения. А большинство тех, кто разделял последнюю, так или иначе участвовали в жизни УАПЦ.

Русская православная церковь испытывала на себе куда большее давление и репрессии, чем автокефалисты и прочие церковные группировки, и с большим трудом добивалась регистрации своих общин, которые могли по численности на порядок превосходить общины УАПЦ. Русское и прочее православное неукраинское население также существенно не влияло на это соотношение, поскольку действующих приходов было гораздо больше на чисто украинских этнических территориях и заметно меньше на востоке и юге республики и в городах, где доля этнических великороссов была заметно выше. Характерно, что даже в тех регионах, где УАПЦ имела наиболее прочные позиции, количество «тихоновских» и обновленческих приходов в несколько раз превышало число «украинских». Например, в Киевской губернии это соотношение было следующим: УАПЦ – 468, РПЦ – 1047; в Подольской – 268 (вместе с БОПУПАЦ) против 933; в Полтавской – 127 против 1018! Если к «патриаршим» общинам прибавить обновленческие, то соотношение становится еще более очевидным[728]. Чем же было обусловлено такое соотношение между Украинской автокефальной и Русской православной церковью и почему украинский народ отдавал предпочтение именно последней?

Конечно, неприятие УАПЦ могло быть вызвано многими причинами: от автокефальности и безблагодатности церкви до обновленческих черт – бритых священников, одетых не в рясы, а в полувоенные френчи, и женатых епископов, посещающих рестораны и ведущих светский образ жизни[729]. Были люди, которых не смущал принцип автокефальности, но не устраивал способ ее получения. Другие ничего не имели против украинского языка, но негативно относились к «радоправию» и ВПЦР. Но всех этих людей было меньше, чем тех, кто либо принимал, либо напрочь отвергал УАПЦ в том виде, в котором она существовала.

Сторонники последней, как того времени, так и современные, причиной враждебного отношения к УАПЦ значительных масс крестьянства усматривали целенаправленную агитацию «тихоновского» духовенства, монашества (после закрытия большевиками монастырей монахи и монахини разошлись по селам Украины) и епископата. Безусловно, их направляющую и организующую роль отрицать нельзя. Но ведь и духовенство, и монашество являлись представителями украинского этноса и в повседневной жизни говорили на той же народной мове, что и их паства. И только их влиянием объяснить неприятие УАПЦ невозможно. К тому же есть немало примеров того, когда их агитация оказывалась безуспешной и верх брали представители украинских Рад и ВПЦР, за которыми шли местные крестьяне[730]. Ведь имелись люди, и притом немало, которых не смущало ни самосвятское происхождение иерархии УАПЦ, ни ее неканоничный характер, ни соборноправное устройство, ни обновленческие черты, ни украинизация. Те, кто в участии в церковной жизни усматривал своеобразный протест против большевиков как таковых (помимо просто верующих), вполне удовлетворялся «монархической» и «консервативной» РПЦ. Те же, кто в этом протесте хотел видеть еще и национальный подтекст, становились в ряды сторонников УАПЦ. Главным для этих людей было то, что это была «национальная украинская церковь».

Конечно, не все прихожане УАПЦ были националистами (так же как и не все те, кто остался верен канонической церкви, были чужды украинским чувствам). Большую роль в принадлежности к той или другой церкви играли случайные обстоятельства, не всегда зависящие от воли конкретного человека. И все же многие люди успели проникнуться национальным духом, именно будучи ее прихожанами.

В основе межцерковного противостояния на Украине в 1920-х гг. (как и теперь) лежала все та же борьба идентичностей и мировоззрений, борьба украинского национального фантома за свое утверждение. Вся деятельность автокефалистов это наглядно демонстрировала. Но и в основе неприятия УАПЦ «тихоновцами» тоже лежал национальный фактор, пусть и закамуфлированный сугубо церковными догмами и нормами и ярче всего проявлявшийся в споре о языке богослужения. На оселке автокефалии и «национальной» УАПЦ проверялось (и проверяется до сих пор) отношение человека к вере, церкви, к национально-украинским идеям и ценностям, к идее общерусского единства в его церковной и культурной ипостасях. Одни держались веры предков, не желали разрыва евхаристического единства Православного мира, противились превращению церкви в арену политической борьбы и национального сепаратизма. Другие больше веровали не в Бога, а в украинскую нацию, посвятили себя борьбе за украинское дело и «Заповит» Т. Шевченко почитали больше, чем «Отче наш». Но тех, кто вслед за тем же Шевченко был готов за Украину «проклясть» «святого Бога» и «душу погубить», как видно из статистики, было, особенно среди простого народа, явное меньшинство. УАПЦ была «своей» для тех, для кого «Украина», «украинский» и «национальный» стали символическими, самодовлеющими ценностями, определяющими мировоззрение и общественное поведение.

Как же строились отношения между УАПЦ, этим оплотом национального движения, и большевиками? Здесь нет необходимости подробно останавливаться на всех перипетиях взаимоотношений УАПЦ и Советского государства. Важнее передать их суть и характерные черты. Несмотря на постоянные заявления автокефалистов о том, что национальность понимается ими «не как фетиш», что через грань, отделяющую национальную церковь от националистической, а национальное чувство от национализма и шовинизма, они не перейдут и что «церковное движение – не политическое и с петлюровским никак не связано»[731], большевики прекрасно знали, что оно собой представляет и на что нацелена его работа. Однако на протяжении всего десятилетия УАПЦ продолжала действовать более-менее свободно, насколько позволяли условия коммунистического государства. Вначале она оказалась даже в более выгодном положении, чем РПЦ, – общины автокефалистов чаще регистрировались, им чаще передавались храмы, против нее в меньшей степени была направлена антирелигиозная пропаганда. Хотя уже в мае 1921 г. Политбюро ЦК КП(б)У приняло резолюцию «Об автокефальной церкви на Украине», поручавшей Наркомюсту собирать сведения об автокефалистском движении и его связях с петлюровщиной, а спецслужбам – наблюдать за «контрреволюцией, прикрывавшейся религиозными вопросами»[732]. Эта резолюция открыла дорогу множеству постановлений, направленных на изобличение УАПЦ как филиала «жовто-блакитной контрреволюции».

Тем не менее УАПЦ продолжала расширять сеть своих приходов и действовать относительно свободно. Терпимое отношение к ней большевиков было продиктовано несколькими причинами. Прежде всего тем, что одним из основных идеологических конкурентов коммунистов являлась РПЦ и потому их целью было ее всемерное ослабление и дискредитация. Помимо прочих акций, они поддерживали оппозиционные группы внутри ее или же создавали их специально. Раскол, приведший к появлению на свет УАПЦ, означал ослабление Русской православной церкви. Другие причины лежали в социальной и национальной плоскостях. УАПЦ вписывалась в политику «украинского нэпа» как нельзя лучше. Ее наличие служило способом нейтрализации антисоветских настроений среди интеллигенции, буржуазных элементов города и села и той части крестьянства, которая шла за украинским движением. Будучи наиболее крепкой несоветской украинской организацией на протяжении всего десятилетия, УАПЦ служила тем «клапаном», через который выпускался антисоветский националистический «пар» ее адептов.

Всецело отдавая себе отчет в опасности проникновения националистических идей в крестьянство, большевики оставляли для них лазейку в виде украинской церкви и даже первое время стремились ее сохранить. Так, на заседании антирелигиозной комиссии при ЦК КП(б)У 24 мая 1924 г. подчеркивалось, что при поддержке обновленческих объединений, которые считались орудием по разрушению РПЦ, следовало вести себя осторожно, чтобы не дать автокефалистам повода обвинить советскую власть «в поддержке русской церкви (пусть и обновленческой. – А. М.) против украинской». Опасения не были беспочвенными: среди ответственных работников на местах имелась тенденция поддерживать русские церкви против украинских[733]. Не желая торопить события, большевики методично вели работу по расколу УАПЦ, установлению над ней контроля и ее разложению изнутри[734].

По мере укрепления положения советской власти на селе, привлечения на свою сторону интеллигенции, по мере того, как теряла свое былое единство и мощь РПЦ, большевики начали переходить к активным действиям в отношении автокефальной церкви, используя в качестве главного обвинения ее национальную «подкладку». Национальный фактор затруднял работу спецслужб по ее расколу. Еще в 1926 г. чекисты признавали, что, хотя у них имелись агенты – осведомители в ВПЦР, она проводила собственную линию, в то время как прочие раскольнические организации, возникшие на «теле» бывшей РПЦ (речь не шла о «тихоновцах»), еще и делали по их «указанию церковную политику»[735]. Впрочем, работа по разложению УАПЦ продвигалась хотя медленно, но верно. Большевикам удалось создать две организации (упоминавшийся БОПУПАЦ и Братство членов УАПЦ «Дияльно-Христова церква»), выделившиеся из УАПЦ и находившиеся с ее руководством в крайне натянутых отношениях. При их создании было использовано недовольство некоторых епископов верхушкой Всеукраинской рады (В. Потиенко, В. Чеховским), митрополитом и их политикой, которая, по мнению оппозиционеров, мешала нормализации отношений с властями. В частности, не был зарегистрирован статут УАПЦ, не давалось разрешение на созыв нового собора[736]. Но главное, деятельностью ВПЦР недовольны были коммунисты – ее лидеры мешали установлению контроля над УАПЦ.

1926 г. стал переломным в жизни автокефальной церкви. Среди автокефалистов начались аресты, в том числе лидеров церкви (В. Липковского, В. Потиенко, А. Ярещенко), ВПЦР была объявлена нелегальным органом, а ее помещение опечатано. ГПУ потребовало вычистить из нее антисоветские элементы[737]. Обвинения были классическими: связь с эмиграцией, политиканство антисоветского и националистического толка. Для преодоления кризиса и спасения церковной жизни с подачи властей в сентябре того же года в Киеве состоялось Совещание представителей всех епархий УАПЦ, которое должно было дать оценку деятельности ВПЦР[738]. Совещание выразило полную лояльность советской власти и признало все выдвинутые против ВПЦР обвинения. Состав ее был переизбран. В результате в декабре был утвержден Статут УАПЦ, но ее деятельность попала под контроль государства. Следующий шаг по ликвидации остатков ее независимости был предпринят осенью 1927 г. на специально созванном II соборе УАПЦ. Перед собором встал вопрос об избрании нового митрополита и осуждении деятельности В. Липковского. Правда, за контрреволюционную деятельность он осужден не был, но собор снял с него митрополичье бремя «по объективным причинам»[739], чем вызвал страшное недовольство В. Липковского. Во главе церкви встали новый митрополит (Николай Борецкий) и новая ВПЦР.

После этого на несколько лет жизнь УАПЦ вошла в относительно спокойное русло. Хотя она испытывала на себе постоянное давление (обвинения в прессе, периодические аресты ее членов), но кампаний, подобных той, что была в 1926–1927 гг., не было вплоть до «великого перелома» 1930 г. Большевики выполнили свою задачу: УАПЦ была поставлена под контроль и шла по пути внутреннего разложения. Интересно отметить, что удар по ней по времени совпал с началом «литературной дискуссии» и борьбы с украинским национальным уклоном. Эти явления стали звеньями одной цепи и свидетельствовали о начале смены приоритетов в национальной политике и отношении к украинскому движению и «низовой» украинизации. О том, что УАПЦ стала заложницей национального фактора, свидетельствовало постоянное «замаливание грехов» ее новым руководством. Оно открещивалось от позиции своих предшественников – «зубров» церковной независимости, трактовавших автокефалию как абсолютную самостоятельность «не церкви украинской, а украинского народа» и стремившихся возродить его как «нацию». Новое руководство обещало преодолеть прежние ошибки и особенно уклон в национальном вопросе[740]. Но это уже ничего не могло изменить. Дальнейшая судьба УАПЦ полностью отразила судьбу украинского национального движения.

Противостояние идентичностей

Строительство нации, конечно, не сводилось только к деятельности культурно-просветительских и прочих организаций и работе с населением. Насколько можно судить, и «культурная работа», и деятельность УАПЦ, как и прочие направления, по которым велось строительство национальной общности, включали в себя противодействие любым другим идеологиям, стремящимся утвердиться среди того же населения. К таковым, конечно, относилась коммунистическая идеология. Но, понимая невозможность и нежелательность борьбы со стоящим за ней государством, адепты национального движения поневоле были вынуждены мириться с ней и подстраиваться под нее. Они даже рассчитывали использовать свою лояльность к режиму для достижения поставленных целей.

К тому же со временем стало ясно, что менялась психология масс. Особенно это касалось молодежи, которая росла в новой обстановке и воспитывалась в советской школе. У националистов не оставалось иного пути, кроме как мимикрировать под советские «цвета». Члены подпольной учительской группировки (Волынь), целями которой были «Украинская крестьянская республика» и «Украина для украинцев», а наиболее приемлемыми методами борьбы – восстание и теракты, считали необходимым изучать (помимо Шевченко) труды Маркса, Энгельса и Ленина. «Почитание Ленина, – поясняли они на допросе, – будет доказывать, что мы не придерживаемся буржуазных взглядов, и привлечет к нам массы»[741]. Их объяснение весьма красноречиво говорит о настроениях крестьянства.

Но коммунистическая идеология была не единственной, которая противодействовала украинским националистам. На пути распространения украинской идентичности и украинских национальных ценностей продолжал стоять «русский конкурент». И пусть идеология общерусскости отвергалась новой властью и не рассматривалась ею как объединяющая и модернизационно-преобразующая, пусть она не имела вида теоретической концепции и существовала на уровне массового сознания, чувств, эмоций, ценностных ориентаций, пусть уже не носила наступательного характера, но именно она была главным препятствием на пути окончательного утверждения украинского проекта.

Советская власть и наличие «единственно правильной» идеологии не могли остановить начавшуюся еще в XIX в. борьбу идентичностей, поскольку «социальное» и «национальное» лежат в разных плоскостях общественного бытия и не могут полностью исключать или заменять друг друга. Выработанная большевиками формула, призванная разрешать подобные противоречия – «национальное по форме, социалистическое по содержанию», – могла работать лишь тогда, когда за социалистической составляющей была сила и историческая правда. Исчезли они – и советское, и постсоветское общество оказались один на один с другой частью формулы – «национальное по форме». А поскольку содержание не может (или не смогло) радикально изменить форму, а формы оставались разными, исключающими друг друга, то и события конца XX – начала XXI в. развиваются под лозунгом борьбы украинской и русской культур, национальных идентичностей и мировоззрений.

Это противоборство, получившее в партийных кругах название «борьбы двух культур», заняло все 1920-е гг., особенно громко заявив о себе после принятия на XII съезде РКП(б) нового курса национальной политики, направленного, помимо прочего, на поддержку национальных культур и всемерное содействие их развитию. Политика украинизации не только способствовала активизации культурного и национального строительства, но и подразумевала борьбу со всем, что этому препятствовало, то есть все с тем же общерусским сознанием, общерусской системой ценностей и неразрывно связанным с ними положением русского языка и русской культуры. Любое противодействие украинизации общественной жизни, культуры, искусства, госаппарата, партии и т. д., равно как и его обратная сторона – наличие государственнических взглядов, подразумевавших приоритетность интересов Союза ССР перед интересами отдельных республик, рассматривалось как великорусский, великодержавный шовинизм. С ним надо было вести непримиримую борьбу, публично изобличать его носителей и выкорчевывать его малейшие проявления. А «бой не на жизнь, а на смерть» великорусскому шовинизму объявил сам создатель пролетарского государства[742].

На протяжении всего десятилетия «великодержавный (великорусский) шовинизм» считался большевиками главной опасностью, что отражалось на национальной политике. Суть ее, по замыслу В. И. Ленина, должна была заключаться «не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывалось в жизни фактически». Нацией «большой» и «угнетающей» в данном конкретном случае являлись русские, которых и следовало поставить в неравное положение во имя интересов пролетарского интернационализма и преодоления «недоверия» и «подозрительности» к ним наций «угнетаемых»[743].

Ленинские установки легли в основу партийных документов. Еще резолюция X съезда РКП(б) гласила: решить национальный вопрос можно только уничтожением хозяйственной, политической и культурной отсталости некоторых наций, «чтобы дать возможность отсталым народам догнать Центральную Россию и в государственном, и в культурном, и в хозяйственном отношениях». А поскольку «великорусская нация оказалась наиболее развитой», то и «фактическое неравенство» должно было быть «изжито путем оказания хозяйственной, политической и культурной помощи отсталым нациям и народностям»[744]. Естественно, все, кто не разделял такую точку зрения или не горел желанием ее воплощать на практике, превращались в великорусских или великодержавных шовинистов. Официальными установками часто пользовались националисты или те, кто свои личные интересы прикрывал национальными одеждами.

Не будем останавливаться на причинах, заставивших большевиков действовать в национальном вопросе именно так, а не иначе, и выяснять, насколько этот курс носил объективный, а насколько субъективный, доктринальный характер. Но отметим, что, искусственно создавая для русских положение неравенства, большевики ставили в такое же положение и русскую культуру, а вместе с ней и определенную систему национальных, мировоззренческих ценностей, служившую важнейшей составляющей российской цивилизации как особого, не похожего на все другие, единого суперэтнического организма. Для стоящих перед партией глобалистских задач построения новой, коммунистической цивилизации русская культура как элемент, скрепляющий воедино шестую часть суши, утрачивала свое значение. В рамках глобального общества не имели принципиального значения и «уступки» «угнетающих» наций нациям «угнетаемым». Борьба с великодержавностью, равно как и создание для русскости неравноправного положения, в наибольшей степени способствовала становлению тех национальностей и культур, которые возникали на противопоставлении ей.

Борьбу с «великорусским шовинизмом», то есть с общерусской системой ценностей и русской культурной традицией, прочно закрепившимися среди значительной части населения УССР (интеллигенции, служащих, промышленного пролетариата), вела не только партия, в которой, кстати, эта культурная традиция укоренилась весьма прочно. Официальный курс через резолюции съездов и конференций, постановления Политбюро и ЦК ВКП(б) и КП(б)У создал благоприятную возможность для украинских националистов устранить своего конкурента. И они развернули против общерусской системы ценностей и их выражения – русского языка и русской культуры – настоящую войну.

«Борьба культур» не сводилась только к повседневной работе по развитию украинской культуры и превращению ее в культуру национальную, к формированию национального сознания народных масс, приобщению их к украинским ценностям и украинскому мировоззрению, хотя все это целиком или частично покоилось на принципе противопоставления их русским (общерусским) аналогам. Оно еще предполагало и борьбу с непосредственными конкурентами – носителями русского языка и культуры, оттеснение их от культурного процесса, от общения с массами, от книжного дела и преподавания[745]. А. Шумский, видный украинский партийный деятель, в 1924–1927 гг. бывший наркомом просвещения УССР и занимавший в «борьбе культур» украинскую сторону, приводил пример, наглядно иллюстрирующий сказанное выше. Одной русской оперной певице, вернувшейся из эмиграции на Родину, «украинские общественные круги» предложили выступить с концертом, но с условием, что петь она будет на каком угодно языке, но только не на русском[746]. Многие артисты, певцы, деятели культуры начали уезжать из республики. Приостановить эту «утечку талантов» власти смогли только тем, что значительно повысили оклады и ослабили украинизационные требования[747].

Поскольку культурно-национальные процессы того периода осуществлялись в форме украинизации, то и основной упор носители украинских ценностей делали на недостаточное, по их мнению, уважение, которое питали к ней носители русской культуры. Помимо прикрытых партийной идеологией кампаний в прессе борьба против русскости нередко имела вид доносительства и травли. Таких случаев было немало. В качестве примера можно упомянуть вызвавшее заметный резонанс в партийных кругах «дело» коммуниста Гадзинского. Гадзинский выступил с обвинениями Одесского партийного комитета в «неомалороссийщине», которая, по его мнению, состояла в прикрытии напора «одесского великодержавного и антиукраинского шовинизма» и в «издевательстве над так называемой украинизацией»[748]. А дело заключалось в том, что в одесских вузах продолжала работать «великодержавная» профессура, не признававшая УССР и занимавшаяся «скрытой украинофобией». Гадзинский же был убежден, что русским профессорам «не место» в вузах Украины и что им следует возвращаться к себе в Россию. Особенно его бесило то насмешливо-пренебрежительное отношение, с которым русская интеллигенция относилась ко всему украинскому. Считая такое отношение симптоматичным и присущим в том числе и широким партийным кругам, украинский коммунист усматривал в этом продолжающуюся под ширмой 3-го Интернационала «русификацию Украины», которая, по его мнению, провоцировала рост украинского национализма[749]. Правда, апелляция к партийным органам закончилась не в пользу Гадзинского: 1928 г. – не 1923-й, и то, что казалось естественным раньше, к концу десятилетия все больше не соответствовало политике Советского государства. Бюро Одесского окружного партийного комитета осудило его за неправильное понимание национальной политики, и Гадзинский вынужден был признать свои ошибки. Но сколько подобных обвинений достигало своих целей, особенно в начале и середине 1920-х гг.

«Борьба культур» как непременная составляющая деятельности национального движения, отмеченная всеми участниками культурного процесса на Украине, свидетельствовала еще об одном важном обстоятельстве, а именно об укреплении украинства и превращении его из идейного течения или «клуба по интересам» в «украинское общество». В данном случае под обществом понимается не социальный, а национальный феномен. Во многом это стало результатом самого хода развития украинского движения, ко второй половине 1920-х гг. «созревшего» до нужного уровня и готового стать ядром этого общества. Но еще более важную роль в этом сыграла политика большевиков (тоже отчасти ставшая ответом на брошенный националистами «вызов»), направленная на создание и укрепление украинской государственности, культуры и строительства украинской нации. Несмотря на критический настрой, адепты украинского движения отдавали себе отчет, каким огромным подспорьем для их дела стала политика большевиков. «Мы теперь постепенно приобретаем то, что не достигли во время революции». «Вместо “Юга России” появилась Украина», и это «очень важный факт»[750], отмечали наиболее проницательные из них. В любом случае становление «украинского общества» повлекло за собой новую расстановку сил на Украине и вынудило участников национально-культурного процесса исходить из этого факта.

«Национальные» концепции прошлого

Появление «украинского общества», заполнявшего собой весь общественно-культурный «объем» республики, стало возможным благодаря постепенному, но настойчивому укреплению украинского движения в городе. Именно в кругах городской интеллигенции, особенно в ее научной и культурной элите, зарождаются и мужают национальные движения. «Завоевание» городов и придание им «украинского» облика и духа было важнейшим условием не только для функционирования движения, но и для самого существования украинской нации и «Украины». Поскольку среди городского населения была распространена преимущественно русская культура, развернулась активная борьба за овладение городом. Но она не сводилась только к противостоянию русской культуре и ее носителям.

Одновременно с развитием национальной культуры и утверждением среди масс национальной идентичности в тонком слое городской творческой и научной интеллигенции велась мыслительная деятельность. На сознательном и подсознательном уровнях обрабатывались и формулировались настроения социальных слоев общества. Создавались произведения культуры, в которых в художественной форме, в виде образов, символов, аллегорий отражались эти настроения, обсуждались актуальные проблемы современности. Складывались научные школы, появлялись теоретические концепции и мировоззренческие системы, толкующие прошлое, настоящее и будущее украинского народа и Украины. То есть шли процессы, без которых невозможно существование никакого самостоятельного общественного организма. Известно, что любой режим, любая политическая сила, стремясь обосновать свою политику или само существование, ищут поддержку в прошлом. Когда формируется новая национальная общность, переписывание истории, «битва за прошлое» приобретает особый размах.

Как уже говорилось в главе первой, основы украинской национальной историографии были заложены еще до революции В. Антоновичем, который, собственно, и попытался сконструировать понятие «украинской истории» как особого исторического процесса украинского народа[751]. Но всестороннее развитие она получила благодаря трудам его ученика М. Грушевского. Необходимое условие для строительства нации – обоснованная концепция ее прошлого, в основе которой лежала идея национальной борьбы украинского национального коллектива, – оказалось выполненным. Главный труд М. Грушевского – «История Украины-Руси», в основном законченный до революции, – на долгие годы стал предметом гордости украинской интеллигенции и источником легитимации ее деятельности по строительству нации. В этой работе была разработана национальная мифология, которая и составляет основное содержание всех общественных наук и истории в частности и без которой невозможна никакая деятельность в сфере общественного сознания и борьба на идейном фронте.

Главным принципиальным положением концепции Грушевского был этноцентризм, а если быть предельно точным, взгляд на историю Украины через призму национального развития украинского народа. С этим положением была неразрывно связана теория «бесклассовости» украинского народа, ставшая господствующей в старой украинской историографии. Естественно, эта теория отрицала какие бы то ни было возможности классовых противоречий внутри украинской национальной общности, а также неизбежность и закономерность революции 1917 г. именно как революции социальной, вызванной социально-экономическими противоречиями внутри ее. Из этой посылки автоматически следовало, что революция и классовая борьба были для Украины искусственными, привнесенными извне явлениями. Извне – это значит из России, которая при подобном подходе становилась внешней силой и в противопоставлении «свой-чужой» занимала нишу «чужой». Для единого коллектива, внутри которого отсутствовали сколько-нибудь сильные классовые противоречия, главной проблемой становилось отражение внешней угрозы и борьба за национальную самоорганизацию. Несмотря на то что события 1917 г. и Гражданской войны опровергли теорию «бесклассовости» и главенствующей роли национального фактора в развитии украинского народа, указанные принципы прочно укоренились в сознании украинской интеллигенции, для которой приоритетность этого фактора перед всеми другими всегда имела первоочередное значение.

Но развитие национальной историографии продолжилось и после революции. Особенно активно этот процесс пошел после возвращения в 1924 г. из эмиграции М. Грушевского. Его возвращение стало знаковым событием общественной жизни республики. Приезд бывшего председателя Центральной рады и живого символа украинского национального движения повысил доверие «национально мыслящих» кругов к политике большевиков и советскому строю в целом и активизировал работу интеллигенции в национально-культурной сфере. Несмотря на то что возвращение и вся последующая деятельность М. Грушевского находились под пристальным вниманием ГПУ и в немалой степени им координировались, руководство республики не мог не обеспокоить тот факт, что «украинский батько» превращался в фигуру, в которой оппозиционно настроенные украинские круги могли усматривать альтернативу большевикам. Созданию такого образа способствовал и сам М. Грушевский. Несмотря на присущую ему осторожность и известную подобострастность перед властями, а также на постоянные выражения лояльности большевикам (искренние или фальшивые – дело другое), от дела всей своей жизни, как и от своих взглядов на механизмы становления украинской нации, он не отказывался. Напоминая о 150-летней годовщине Эмского указа, символизировавшего «антиукраинскую» политику России, М. Грушевский предостерегал, что «голоса адептов великорусской великодержавности или империализма» он явственно слышит и теперь, причем «не только в обывательских разговорах, выкриках белой эмигрантской прессы, но и во всесоюзных дебатах», с трибуны ЦИК СССР[752], недвусмысленно намекая на возможный пересмотр решений XII съезда и возврат к «традиционному русификаторству».

Известный партийный функционер А. А. Хвыля, ведавший в ЦК КП(б)У вопросами культуры и пропаганды, в докладной записке о положении дел в украинской литературе (1926 г.) сетовал на «слишком незначительное» влияние партийной журналистики на беспартийную украинскую интеллигенцию, в то время как издававшийся М. Грушевским (кстати, за государственный счет) историко-культурный журнал «Украина» пользовался «гораздо большим влиянием среди верхов украинской интеллигенции, захватывая отчасти и низы ее». Указывал он и на то, что «враждебная идеология» (некоммунистическая) начала все шире распространяться через проводимые сотрудниками ВУАН семинары, собрания и т. п.[753]

Особенно активно распространение «альтернативной» идеологии осуществлялось путем подготовки молодежи через лекции, семинары, курирование «своих» людей из числа аспирантов и т. п. Например, как сообщалось в докладе Подольского губотдела ГПУ секретарю Подольского губкома, «отчаявшись в возможности массовой шовинистической пропаганды», некоторые сотрудники Каменецкого ИНО (Института народной освиты) «проводили индивидуальную обработку своих учеников»[754]. С. Ефремов приводит случай, когда к нему обратился пятнадцатилетний сирота. Он перечитал всю украинскую литературу и очень хотел учиться дальше. Помимо прочего, молодой человек задавался вопросом о судьбе Украины, о том, что «было бы лучше, если бы Украина была бы самостийная, или так, как теперь»[755]. Ефремов дал ему несколько книжек и посоветовал после окончания школы продолжить образование. Зная политическую позицию Ефремова до революции и его отношение к советской власти и ее национальной политике, нетрудно представить, какие книжки он дал молодому человеку и в каком политическом духе он мог бы провести его «обработку». Тот же журнал «Украина» в событиях 1917 г. усматривал прежде всего не социальную революцию, а «вызволение Украины», которое, ко всему прочему, явилось результатом не стечения обстоятельств мирового масштаба, а заслугой «украинства»[756]. В том, что народы России, и в первую очередь украинцы, получили национальную свободу, по мнению кругов близких к старой исторической школе, была заслуга не революции и не советской власти, а национально мыслящей украинской общественности[757].

Борьба за контроль над Всеукраинской академией наук расценивалась большевиками как борьба за влияние на всю украинскую общественность, поскольку она обладала авторитетом и широкими научными связями с региональными учебными и научными обществами. Академический состав был настроен к власти критически. Среди него имелось немало людей, состоявших ранее в различных партиях, Центральной раде, министерствах УНР. Причем, как отмечал в упоминавшейся «Докладной записке» В. Балицкий, тон в академии задавали антисоветски настроенные лица (не только «украинцы», но и «белые» или просто те, кто скептически относился к большевикам), каковых, впрочем, в ней было большинство, особенно в тех организациях, которые вели образовательно-воспитательную работу. Гуманитарные секции считались «идеологической верхушкой украинской контрреволюции». Ее «левую» группу, проводящую более гибкий курс по отношению к большевикам (это позволяло извлечь наибольшую пользу из официальной украинизации), возглавлял М. Грушевский, «правую» – С. Ефремов и А. Крымский. Между ними велась борьба за руководство академией (в том числе подпитывавшаяся натянутыми личными отношениями вождей). Но, различаясь в тактике, они объективно действовали в одном направлении – строительстве Украины[758].

В чем же заключалась «враждебная идеология», которой придерживалась близкая к ВУАН, М. Грушевскому и С. Ефремову интеллигенция, и чем она была опасна для власти? Она заключалась в рассмотренных выше требованиях предоставления УССР особых финансовых полномочий, введения особой украинской валюты, создания собственной армии, учреждения крестьянских союзов, в отрицательном отношении к существующему экономическому положению, при котором якобы «Москва все забирает», и т. п. Короче, речь шла о необходимости пересмотра того положения, которое Украина занимала в СССР, в сторону расширения ее политических функций и полномочий и постепенной конфедерализации последнего, от которой было недалеко и до полной самостоятельности. Опасность для власти крылась в том, что в этом тонком слое научной и творческой интеллигенции формировалась идеология недовольных социальными порядками мелкобуржуазных слоев и уже «в выкристаллизованном виде» распространялась на широкие слои интеллигенции, которая, в свою очередь, передавала их в массы. Беда, по мнению упоминавшегося А. Хвыли, заключалась еще и в том, что в партии и в коммунистической интеллигенции некому было отвечать М. Грушевскому и его единомышленникам[759].

Но здесь для большевиков все было не так уж плохо, как могло показаться на первый взгляд. В те годы сложилась еще одна историческая школа, расходившаяся со школой М. Грушевского по многим вопросам, и прежде всего в методологии. Это была школа М. И. Яворского, историка-марксиста, профессора, академика ВУАН, коммуниста, долгое время являвшегося «официальным» украинским советским историографом. По его учебникам учились в школах, по разработанным им методикам в марксистских вузах (например, Коммунистическом институте марксизма) читались исторические дисциплины, готовились аспиранты. В то время на аспирантов-марксистов смотрели как на будущую смену. Многие из них готовились продолжать исследования по истории Украины, перед другими открывались перспективы партийной работы, в том числе связанные с вопросами идеологии[760]. Но, несмотря на различия в методологии, у двух исторических школ имелись и точки соприкосновения. При большей или меньшей степени внимания к социально-экономическому фактору мировоззрение многих украинских историков как старой, так и марксистской школы продолжало определяться фактором национальным.

Школа академика М. Яворского также подходила к изучению истории Украины с тех позиций, что украинский народ – народ самостоятельный, обладающий самостоятельной же историей. Но если само это положение в те годы уже никто не отрицал и не оспаривал (хотя бы из-за боязни быть обвиненным в великодержавном шовинизме), то по поводу того, какое содержание должно было вкладываться в эту самостоятельную историю, велись нешуточные дискуссии[761]. Подробный анализ концепции М. Яворского и взглядов других историков – тема для отдельного исследования, посвященного развитию исторической и общественно-политической мысли на Украине. Здесь важно подчеркнуть, что М. Яворский, а вслед за ним и его ученики отводили национальному вопросу центральное место. Будучи марксистом, М. Яворский уделял социально-экономическим вопросам гораздо больше внимания, нежели историки старой школы. Он не считал украинскую нацию нацией бесклассовой, но и не особо заострял внимание на проблемах классовой борьбы[762]. Революционное движение в малороссийских губерниях до 1917 г. он теснее связывал с украинским национальным, нежели с общероссийским революционным движением. Усиленное внимание к проблемам национального развития сохранилось у него и при оценке дальнейших событий. Яворский утверждал, что после Февраля 1917 г. на Украине произошла национальная революция, шедшая своим собственным путем, независимо от российской революции, поскольку основной проблемой буржуазно-демократической революции на Украине считал создание самостоятельного государства и уничтожение колониальной зависимости. Аграрная проблема, по его мнению, не являлась главной или же рассматривалась в контексте национального вопроса. Последний был и своеобразным критерием оценки политики и мероприятий, проводимых противоборствующими сторонами во время революции[763].

Таким образом, по восприятию национального вопроса и по тому, какое место ему отводилось в концепции истории Украины, школы Грушевского и Яворского практически не имели между собой различий и лишь дополняли друг друга. Имелось у них и некоторое сходство во взглядах на социальные проблемы, а именно на роль крестьянства в социально-политических процессах первых двух десятилетий XX в. В частности, М. Яворский считал украинскую сельскую буржуазию – кулачество, а точнее, одну из его разновидностей – фермеров-арендаторов особой силой буржуазно-демократических революций наравне с остальным крестьянством и пролетариатом[764]. Помимо того что данный постулат ставил под сомнение возможность (и безальтернативность) гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции, чего не могли потерпеть большевики, он уравнивал национальный и социально-классовый вопросы, поскольку эта «третья сила» выступала за создание буржуазно-демократического государства[765].

Теоретические построения «подсказывали» и практическую линию поведения «официальной» украинской историографии в отношении национального вопроса. Например, на Всесоюзной конференции историков-марксистов, состоявшейся в декабре 1928 – январе 1929, представители школы Яворского подвергли резкой критике работы некоторых российских историков за их «централистский» подход, то есть «россиецентризм», при освещении истории СССР и непризнание первенствующей роли национального фактора в истории «угнетенных» Россией народов[766]. Забегая вперед, отметим, что такие взгляды М. Яворский сохранил до конца своих дней. Оказавшись не по своей воле на Соловках, он в июне 1935 г. написал заявление в центральную аттестационную комиссию ГУЛАГ НКВД, в котором говорил, что в тюрьму был брошен за то, что он – украинец и не променял любовь к своей отчизне на «российский патриотизм», «подкрашенный» интернационализмом[767]. Как видим, для украинского историка-коммуниста «украинский» и «советский» патриотизм были взаимоисключающими категориями.

Таким образом, в 1920-х гг. в среде украинского движения продолжилось создание национальных концепций истории Украины, которые при известных отличиях в подходе к социально-экономическим проблемам сходились в оценке национального фактора как ключевого и определяющего ход истории украинских земель, особенно в XX в.

Большевики о корнях украинского национализма

Разработка национальных концепций истории Украины являлась не единственной сферой приложения сил научной и культурной украинской интеллигенции. Ее взгляды были обращены не только в прошлое, но и в настоящее и будущее. Становление украинского общества и развернувшаяся в нем интеллектуальная работа ознаменовали собой появление на свет нового направления в национальном движении. Этот момент был отмечен всеми участниками культурного процесса – и наиболее дальновидными представителями «национального» лагеря, и их оппонентами – большевиками. Те, кто в той или иной степени разделял украинские ценности, считал, что национально-культурное развитие Украины начало перерастать рамки, отводимые ему официальной украинизацией. Большевики в целом говорили о том же, но другими словами. Рассуждая о корнях национализма и национальных уклонов в партии, они пришли к выводу, что с проявлениями русского национализма дело обстояло проще. Эти проявления были легкоузнаваемы, так как действительно соответствовали названию «великодержавный» и подразумевали взгляд на СССР как на новую, пусть пролетарскую и красную, но все же Россию, «единую неделимую Советскую Русь». С определением корней и проявлений украинского национализма дело обстояло сложнее. Переплетение социального, культурного, внешнеполитического, этнического и других факторов, обусловившее весьма непростой и извилистый путь становления украинской национальной общности, приводило к тому, что сами националисты «безнадежно путались» с определением своих позиций и видения будущего, но при этом всегда сами себя понимали[768].

Изучению корней украинского национализма большевики уделяли пристальное внимание[769]. Занимавшийся этим вопросом секретарь ЦК КП(б)У В. П. Затонский выделял несколько корней национализма и выросших из них идейных течений, но в качестве главных называл два (прочие были, по сути, их производными). К середине десятилетия стало очевидным, что откровенно «жовто-блакитных» националистов, представлявших более-менее реальную опасность, уже не осталось. Она исходила от тех их единомышленников, которые продолжали мыслить национальными категориями, но выступали «как советские люди» и стояли за революцию и советскую власть[770].

Главным «корнем» был определен кулак («кулак хозяйственных интересов, жадности и провинциализма»), то есть мелкобуржуазные элементы села, экономическое и идеологическое влияние которых в связи с нэпом постоянно усиливалось. Из «собственническо-провинциального» корня вырастала и «кулацко-хуторянская» форма национализма, идеологом которой становился сельский интеллигент. Да и вообще вокруг этого направления, наиболее многочисленного, группировались националисты «традиционного» типа[771].

Но к середине 1920-х во всеуслышание заявило о себе и другое направление, менее многочисленное, но более активное и приспособленное к новому строю. Это направление общественной мысли и украинского национализма имело совершенно иной источник происхождения. Им был город, его буржуазные слои, мещанство[772]. Хотя эти группы населения имелись и раньше, но своей собственной идеологии они не выдвигали и довольствовались традиционным набором «символа веры» украинского националиста и такими же «традиционными» его мотивировками. Но социально-экономические, урбанизационные процессы, набиравшие силу уже в первые десятилетия XX в., все больше отрывали эти группы от сельских источников формирования, меняли их облик. Появление украинской государственности и стимулируемое ею развитие Украины как национально-государственного организма, а также принесенные революцией и Гражданской войной изменения в массовом сознании укрепили эти слои, равно как и влияние «украинских» элементов города, которые при соответствующей поддержке со стороны коммунистического государства превращали, образно говоря, булгаковский «Киев Турбиных» в Киев «украинский».

Город вырастил новый тип украинского служащего, но украинского не только и не столько по этническому происхождению и даже не по культуре и мироощущению, сколько по принадлежности к украинскому государственному организму – УССР, предполагающему своей основой (пусть и до известной степени формально) украинскую систему ценностей. Этот служащий вживался в конъюнктуру и хотел использовать украинизацию для «выживания российского конкурента» из культуры, прессы, образования, управления[773] и самоутверждения за его счет. На более высоком уровне «российский конкурент» приобретал черты уже не столько русского интеллигента, сколько чиновника из центра, представителя союзного наркомата или даже партийного функционера, но не республиканского, а союзного уровня.

Это направление произрастало далеко не только из «украинских» корней. По сути, оно было даже не столько формой национализма, сколько формой местнических интересов, хотя и с легкостью могло в него перерасти, стоило лишь придать этому местничеству национальную мотивировку и снабдить его национальной фразеологией. Основным его источником стало наличие государственности и формируемых ею социальных групп (местной бюрократии, культурной элиты республиканского уровня, работников средств массовой информации, просвещения и т. д.), исходящих из республиканских интересов. Их интересы рано или поздно вступают в противоречие с интересами их коллег, представляющих центр и стремящихся сохранить и упрочить свои власть и полномочия на той же самой территории. (Такие процессы в УССР набирали силу в конце советского периода, а в настоящее время со всей очевидностью проявились в независимой Украине.) И хотя для этих групп, особенно для чиновничества, этническое происхождение не играло абсолютного значения, уступая пальму первенства служению государственной идеологии, собственному карману или теплому креслу (а они диктовали лояльность любой идеологии, если только она обещала сохранение собственного положения), их формирование стало еще одним признаком и одновременно непременным условием становления украинской нации.

Украинские эмигранты верно подметили это крепнущее влияние государственного бытия республики. Они признавали, что в УССР старая интеллигенция утратила свою руководящую роль. Но вместе с тем были убеждены, что из хозяйственников, профсоюзных, партийных работников сложилась новая управленческая элита (не говоря уже о творческой интеллигенции), «с активным отношением к жизни», связанная «с украинскими интересами», украинская «по своему составу, духу, устремлениям», которая вопреки воле «командной верхушки» (ВКП(б) – КП(б)У) овладевает советскими органами и вскоре приберет «к рукам государственный аппарат». Из эмигрантского далёка эти элементы не так уж безосновательно виделись «основой будущей национальной государственности»[774].

В целом они были не так уж и неправы. Национальная хозяйственно-управленческая элита, не говоря уже о культурной, была не прочь приобрести более широкие полномочия и потеснить своих «старших товарищей» или вообще стать полноправным хозяином в своей вотчине. В конце концов она оказалась способна это сделать, что подтвердили события 1990–1991 гг. Но такой вариант становится возможен тогда, когда центр не имеет притягивающей силы и силы вообще, утратил контроль над местами или по тем или иным причинам не желает его сохранять, целенаправленно провоцируя сепаратистские тенденции[775].

Этого нельзя было сказать о большевиках 1920-х гг. Конечно, за их слабость могли (или хотели) принимать борьбу с великодержавностью и политику коренизации, создание республик и прочие проявления национальной политики того периода. Но и местная этнократическая партийно-хозяйственная бюрократия, не в пример поздней советской, тогда была слабее и только формировалась. Да и коммунистическая идеология – эта по-настоящему главная скрепляющая не только партии, но и страны в целом – была вполне реальным мироощущением партийной элиты (опять же, не в пример поздней советской). В 1920-х гг. украинская интеллигенция, ставшая вдруг культурной элитой республики, говорила с местной партийно-хозяйственной бюрократией на разных языках (во всех смыслах) и, будучи «чужой» по социальному происхождению и мироощущению, имела мало шансов повлиять на республиканское руководство в желательном для себя направлении и привить ей национал-сепаратистские устремления. Овладеть руководящими постами в партии и госаппарате УССР можно было лишь совершенно новым оружием – коммунистической идеологией, совместив ее с украинской системой ценностей. Именно это направление имели в виду партийные функционеры, говоря о новой, «городской» форме украинского национализма, именно ее считали наиболее опасной.

Это направление можно даже считать новым идейным этапом украинского движения, его более высокой ступенью. Во-первых, оно стало следствием изменений социальной структуры общества УССР и соответствующих перемен в национальном, государственном, культурном строительстве времен Гражданской войны и первых мирных лет, свидетельствовавших о становлении на Украине общества современного типа, без которого невозможно появление нации. Во-вторых, оно было ориентировано на закрепление достигнутых завоеваний и дальнейшее строительство Украины как суверенного национального организма. И в-третьих, этим направлением предлагались практические мероприятия, призванные завершить ее создание. Перемены в общественном бытии стимулировали работу общественного сознания. Начало было положено еще с момента создания украинской советской государственности, а активно процесс начал набирать силу со времени перехода к новой национальной политике, по форме имевшей сходные цели с целями национального движения. Тогда начали появляться пока еще малочисленные группы «красных» националистов, националистов-модернизаторов, стоящих не просто на коммунистических, а на большевистских позициях, не видящих для Украины иного будущего, кроме советского и коммунистического.

Что же это было за направление, в чем заключалась его новизна, чем оно отличалось от традиционных националистических воззрений? Ярче всего оно отразилось в нескольких теоретических концепциях, появившихся в УССР во второй половине 1920-х гг.

«Волобуевщина»

Вернемся к приведенной в начале главы формуле. Согласно ей, следующим пунктом за «нацией» шли «самостоятельная экономика» и «суверенность» как непременные условия существования нации. Создаваемые украинской (а в силу ряда причин и союзной) историографией концепции истории Украины служили теоретическим фундаментом для появления ряда идеологических систем, касавшихся тогдашнего положения УССР. Здесь мы немного отойдем от хронологического принципа, забежим вперед и рассмотрим те из них, которые касались вопроса о месте Украинской республики в системе народного хозяйства Советского Союза. Этот вопрос имел весьма важное значение, так как был своеобразным перекрестком, на котором сталкивались различные, порой диаметрально противоположные точки зрения общественности республики, украинских националистов, а также республиканского и центрального партийного руководства на судьбу Украины, ее государственность, на пути индустриализации и модернизации Советской страны в целом. Взгляды украинских националистов на проблемы экономического развития оказались сведены в единую систему и опубликованы в виде статьи в журнале «Большевик Украины» (орган КП(б)У). Ее автором стал никому до того не известный М. Волобуев.

О Михаиле Волобуеве стоит сказать подробнее, поскольку ему суждено было стать одним из символов украинского национализма, а «волобуевщиной» стали обозначать национальный уклон в области экономики. Сам он не был этническим украинцем (настоящая фамилия Артемов), и поэтому его путь к «украинству» весьма показателен. С 1922 г. М. Волобуев работал в органах политпросвещения, был заместителем начальника губернского отдела Политпросвета в Виннице. По воспоминаниям дочери, «своей любви к Украине он не скрывал. Любил одевать украинские вышивки, искренне увлекался красотой украинских песен, украинского языка»[776]. Но это присущее многим великороссам увлечение послужило лишь почвой для развития идей, благодаря которым М. Волобуев вошел в историю. Работая на ниве политпросвещения, он сталкивался с людьми, состоявшими ранее в националистических партиях. Позднее он общался с А. Шумским, М. Яловым, Н. Хвылевым. Вращаясь в среде украинской интеллигенции, М. Волобуев воспринял ее мировоззрение. Уже после Великой Отечественной войны, обращаясь к Генеральному прокурору СССР Р. Руденко, он объяснял это так: «Сталкиваясь и дискутируя с работниками российского Главполитпросвета в практических вопросах, болезненно воспринимая попытки трактовать украинскую культуру и украинский Наркомат просвещения как провинциальные, я постепенно пришел к выводу о невозможности украинского культурного строительства в совместной работе с русскими»[777]. Это почти дословно совпадает с тем, что говорили по поводу «официальной» украинизации украинские националисты.

В 1928 г. редакция журнала «Большевик Украины» в двух номерах публикует большую статью «К проблеме украинской экономики». При этом оговаривалось, что статья носит дискуссионный характер. И «дискуссия», а вернее, весьма острая критика основных положений статьи, переросшая в борьбу с «волобуевщиной», незамедлительно началась. Собственно, ради того, чтобы обнародовать подобные взгляды, выставить их на всеобщее обозрение, а затем разбить в пух и прах, статью и опубликовали[778]. Так в чем же заключалась «волобуевщина»?

К изложению своих взглядов на перспективы развития народного хозяйства Украины М. Волобуева подтолкнула бытовавшая среди советских экономистов точка зрения на экономику СССР как экономику единого государства, а на СССР как на реинкарнацию исторической России. В основу экономического районирования страны Госпланом СССР был положен экономико-географический принцип. То есть экономика Союза виделась единым целым организмом, в основе которого лежала экономическая специализация регионов. При этом совершенно выпадало из вида наличие союзных республик. Согласно «экономическому» подходу, территория УССР подразделялась на Юго-Западный и Южногорнопромышленный экономико-географические районы.

М. Волобуев подверг этот подход резкой критике. Он исходил из того, что Украина представляет собой «народно-хозяйственное целое», которое нельзя разрывать на независимые части[779]. Собственно, Волобуев не был первым, кто во главу угла развития экономики ставил национально-государственный принцип и публично его отстаивал. Еще Г. Ф. Гринько, бывший в свое время наркомом просвещения, на I съезде Госплана СССР в феврале 1926 г. выступил против деления УССР на экономические районы и призывал подходить к ней «как к народно-хозяйственному целому» и в дальнейшем идти по пути ее консолидации (в том числе экономической) как самостоятельной республики[780]. Г. Гринько приводил свои аргументы. Выступая против разделения Украины на экономические районы, он стремился не допустить разрыва смычки между левобережным пролетариатом и правобережным крестьянством и намеревался превратить Украину в форпост Союза и плацдарм для коммунистической экспансии на Ближний Восток и в Европу. УССР надлежало стать «образцом решения Советской властью национального вопроса для всего юго-восточного угла Европы, наиболее раздираемого национальной враждой», в связи с чем «укрепление Украины как республики» имело «огромное внешнеполитическое значение»[781]. Приведенные выше аргументы в какой-то степени могут объяснить позицию Г. Гринько, хотя уже само их наличие говорит о том, насколько далеко зашло национально-государственное развитие Украины. Но его аргументы – это партийный подход к вопросу (или прикрытый партийной риторикой). Как и в случае с «официальной» и «неофициальной» украинизацией, имелись и другие доводы, более близкие «национально мыслящим» кругам украинской общественности. Их-то и высказал Волобуев.

Одним из базовых (но притом неубедительных) положений его концепции было отрицание единства российской экономики не только после, но и до революции. Он считал, что с точки зрения угнетенных ею колоний (в данном случае – украинского национального движения, позицию которого он излагал. – А. М.), российская экономика была «комплексом национальных экономик». По мнению М. Волобуева, Украина была колонией России, но колонией не в обычном понимании этого слова, то есть экономически отсталой, а «колонией европейского типа», обладающей развитым капиталистическим хозяйством, «страной, находившейся в колониальном положении»[782]. Согласно этому, украинская экономика, а значит, и Украина как некое политическое и экономическое целое существовала уже в Средневековье. Здесь явно прослеживается влияние украинской национальной историографии – М. Волобуев действительно опирался на работы ряда украинских и российских историков[783].

Превращение украинской экономики в колониальный придаток русской началось якобы со времен Переяславской рады, когда русский капитал проник на Украину и оттеснил украинский от торговли с Западом. В XIX в. конкуренция между капиталами и колониальное угнетение – вывоз сырья и полуфабрикатов, неэквивалентный обмен и т. п. – обострились[784]. По мере развития мировой экономики, наряду с явно наметившейся интернационализацией хозяйства, начали наблюдаться тенденции к его «национализации», то есть к укреплению национальных экономик. На Украине эта центробежная тенденция выразилась в «стремлении войти в состав мировой хозяйственной системы непосредственно, а не через российскую экономику»[785].

Если уж дореволюционная российская экономика была суммой национальных экономик, то экономика СССР, полагал Волобуев, экономикой страны может быть названа условно, лишь при ее противопоставлении капиталистической системе Запада, так как после развала империи экономика окончательно перестала быть единой. И «русское» хозяйство, и «украинское» в союзе равноправных народов тоже стали равноправными и должны были войти в мировое социалистическое хозяйство непосредственно. Таким образом, экономике УССР надлежало бы зависеть не от части мировой хозяйственной системы (российской экономики), а от всей этой системы в целом[786].

В теоретических построениях М. Волобуева четко проступает популярная в те годы идея создания мировой республики Советов, в которой действительно не оставалось места для национальных государств. Он, в частности, писал, что «развивать социалистическое хозяйство СССР надо с прицелом на мировое социалистическое хозяйство и не проводить чрезмерную автаркию[787]. Не стоит забывать, что за космополитической идеей мировой революции и создания «Земшарии» часто скрывались отнюдь не космополитические, а националистические интересы. И правда, какое значение для мировой республики Советов, в основу создания которой должен был лечь социально-экономический, а не национальный принцип, имело бы непосредственное вхождение в нее какой-либо страны (в данном случае Украины) как национально-государственного целого? Небесспорные историко-экономические построения Волобуева и основанные на них выводы не оставляли сомнений в том, что в его взглядах преобладали национальные, а не левореволюционные мотивы. Сам он также утверждал, что в будущем разделение труда должно происходить «между национально-хозяйственными организациями мирового» СССР, который охватит все человечество[788].

Основываясь на приведенных выше положениях, Волобуев переходил к критике сложившейся системы хозяйствования в УССР. Он утверждал, что экономика республики развивается исходя из интересов Союза, а не Украины. Его не устраивало, что планы первой пятилетки наносили ущерб экономике УССР, так как электрификация, строительство новых заводов, разработка новых месторождений (например, создание восточной экономической базы) были, по его мнению, нацелены на развитие экономики РСФСР[789]. Об этом же, правда далеко не так откровенно и полно, говорил и Г. Гринько[790]. Поневоле напрашиваются параллели с советами внимательнее следить за экономикой, чтобы понять, кто не дает жить Украине, которые давал своему ученику упоминавшийся в предыдущей главе учитель.

Волобуев также утверждал, что союзные власти оттесняют республиканское руководство от управления украинским хозяйством, управляя последним через союзные и смешанные наркоматы и выхолащивая таким образом теоретическую самостоятельность УССР. Не мог его устроить и порядок утверждения бюджетов, который превращает «так называемые бюджетные права Украины в фикцию», как и то, что Украина выплачивает непомерно высокий процент от налоговых поступлений в союзный бюджет[791]. Другими словами, точка зрения Волобуева сводилась к тому, что экономической самостоятельности УССР не имела и продолжала оставаться российской «колонией».

Подобная точка зрения – будто Москва разрабатывает и вывозит минеральные и сельскохозяйственные богатства Украины без соответствующей компенсации, не дает причитающуюся ей долю импорта, а ее продукцию отбирает для экспортных поставок – имела место и раньше. Здесь важно отметить другое. Согласно концепции М. Волобуева, Украина уже являлась не только политически, но и экономически сложившимся целым, которое следовало не создавать, а лишь укреплять и оберегать. «Правильное разрешение» национального вопроса, то есть «ликвидация провинциального положения нашего языка, нашей литературы, нашей культуры в целом», полагал он, будет возможно лишь тогда, когда Украина окончательно превратится в оформленный и законченный национально-хозяйственный организм. Поэтому центральным местом национальной проблемы современности он считал экономический вопрос[792].

Волобуев не останавливался на утверждении этого очевидного для многих «национально мыслящих» представителей украинской общественности постулата и предлагал свой вариант достижения республикой «настоящей» хозяйственной самостоятельности. Он считал необходимым отказаться от районирования СССР исходя из экономико-географического принципа. За союзным Госпланом и прочими союзными экономическими организациями он предлагал оставить лишь общедирективные функции. Общесоюзные хозяйственные планы должны были рассматриваться на союзном съезде Госпланов и утверждаться двумя палатами ЦИК СССР. В том случае, если бы эти планы вступили в противоречие с интересами республик, последние имели бы право их менять. Подвергнуться изменению (в сторону уменьшения отчислений в союзный бюджет) должно было и бюджетное законодательство. Последней инстанцией, ответственной за утверждение бюджета УССР, надлежало стать ВУЦИК. Все это подразумевало передачу республиканским экономическим органам решающих прав в руководстве всем комплексом народного хозяйства, в том числе предприятиями союзного подчинения (тяжелой и добывающей промышленности). Союзным органам отводилось право «контроля за деятельностью союзных органов», что фактически лишало их каких бы то ни было реальных функций.

Волобуев настаивал на необходимости пересмотра планов индустриализации и отношения к союзной экономике как к главной. Строительство новых предприятий должно было вестись на Украине. Волобуев также предлагал создать всеукраинскую систему регулирования притока рабочей силы, которой надлежало «следить за пропорциональным разделением мест на украинских заводах между УССР и РСФСР». На практике это означало фактическое закрытие УССР своих границ. А это уже выглядело как явный сепаратизм, что не могло понравиться советскому руководству. Но главное, это представляло угрозу единству рабочего класса – главной социальной опоре большевиков, а значит, и их положению.

Проект М. Волобуева стал своеобразной квинтэссенцией представлений националистов о проблемах экономического развития республики. Принятие его положений означало бы конфедерализацию Союза ССР и превращение союзных республик в фактически независимые государства. Итак, бытовавшие в определенных кругах украинского общества подобные взгляды уже не ставили под сомнение факт существования Украины как национально-государственного целого. Речь шла о продолжении строительства государственности в направлении укрепления ее самостоятельности и независимости от СССР (а фактически от России) при одновременном продолжении строительства национальной общности и укрепления ее экономического фундамента.

«Хвылевизм»

Появление статьи М. Волобуева обозначило переориентацию наиболее передовой части адептов движения на новые идейные позиции, неотделимые от социалистического и коммунистического вектора развития Украины. Время ее выхода в свет не должно было никого вводить в заблуждение: появление родственных концепций началось несколькими годами раньше, а толчком для них послужила так называемая литературная дискуссия, в центре внимания которой оказался вопрос о путях развития украинской нации в условиях советской государственности.

«Литературная дискуссия» 1925–1928 гг. стала одним из наиболее значительных событий в общественной жизни республики. На страницах прессы, в публицистической и художественной литературе, а позже и на партийно-государственном уровне шло обсуждение перспектив развития украинской культуры и национальной культуры вообще в условиях строительства социализма, роли и месте интеллигенции в этом процессе, взаимоотношениях украинской и русской культур[793]. По мере нарастания политизированности дискуссии речь зашла и о линии партии в национальном вопросе на Украине. Поскольку в те годы (да и вообще) литература являлась наиболее массовой формой культуры, активно воздействующей на народное сознание и формирующей его, то и спор о будущем украинской культуры и окормляемой ею национальной общности свелся к обсуждению путей развития украинской литературы. Будет ли «национальное искусство» Украины продолжать оставаться «вечно подсобным», «вечно резервным» для тех «мировых искусств, которые достигли высокого расцвета» (имелась в виду прежде всего русская культура), или же украинская общественность «посчитает необходимым поднимать его художественный уровень на уровень мировых шедевров»? Так весьма точно ухватил суть дискуссии ее главный участник, пролетарский писатель и публицист Николай Хвылевой[794].

Несмотря на то что дискуссия продемонстрировала наличие в украинском обществе разных точек зрения на ключевые вопросы современности, она стала лучшим свидетельством того, что в результате национально-культурных процессов последних лет, направлявшихся «снизу» и «сверху», оно стало реальностью и, будучи облечено в государственные формы, начало вырабатывать свои варианты развития Украины. О том, к каким выводам пришло на первый взгляд невинное обсуждение чисто литературных вопросов и как они соприкасались с проблемами строительства украинской нации, и пойдет речь.

Активная мыслительная работа, которая велась в среде творческой украинской интеллигенции, стимулировалась не только самим ходом украинского нациобразования, но и сугубо конкретной обстановкой послереволюционной Украины, в частности той двойственностью, которая обозначилась сначала в экономике, а затем и в общественной жизни страны после введения нэпа. Разрешение частной предпринимательской деятельности привело к усилению сельских и городских буржуазных элементов, которые оказывали сильное влияние на общественные настроения, культуру, в частности на литературу. У тех же, кто верил в мировую революцию и коммунизм, былой революционный запал стал быстро угасать, уступая место покою и тишине мещанской обывательщины. Кризис веры в свои силы, чувство отката назад привели к кризису направления, получившего название пролетарской литературы – то есть такой литературы, которая своей идейной основой брала коммунистическую доктрину и потому считалась ее адептами авангардом художественной литературы. Например, главный оппонент Н. Хвылевого, идеолог литературного объединения «Плуг», в котором состояли писатели «крестьянского» направления, С. Пилипенко, считал, что кризис в пролетарском искусстве крылся «в загубленных» нэпом «перспективах революционного движения»[795]. Двойственность экономического бытия привела к появлению различных идеологических течений. Как полагал Н. Хвылевой, порожденная этой двойственностью литературная дискуссия стала «спором двух социальных сил» – пролетариата и буржуазии, «вынудила каждую сторону высказаться до конца» и впервые начала выяснять те скрытые социальные процессы, которые были порождены нэпом»[796].

Собственно, споры в украинской писательской среде (имеется в виду так называемое молодое поколение пролетарских и революционных писателей) начались задолго до 1925 г.[797] Начало же самой дискуссии положил призыв Н. Хвылевого бороться против бесплодной графомании и невежества в литературе – за «качество». Поскольку никто не хотел считаться графоманом и имел свое представление о качестве, призыв не остался без ответа, и борьба развернулась по литературным и окололитературным вопросам: о форме и содержании, о том, каким образом должна осуществляться организация литературных сил и т. д. В 1920-х гг. в УССР насчитывалось множество литературных объединений, организаций и направлений, таких как «Гарт», «Плуг», Вольная академия пролетарской литературы (ВАПЛИТЕ), Мастерская революционного слова (МАРС), течение, получившее название «неоклассицизма», и др. При спорах, конечно, не последнюю роль играли личные мотивы. Но в ходе дискуссии от чисто литературных тем стороны перешли к более глубоким принципиальным вопросам. Борьба приобрела уже «чисто политический характер» и, как это бывало с большинством вопросов, возникавших во время социалистического строительства на Украине, «обострилась по линии национальной проблемы». Основными противниками стали ВАПЛИТЕ (Хвылевой, стиль – «академизм») и общество «Плуг», которое представляло в литературе «массовизм»[798].

Ход дискуссии мы оставим в стороне и сосредоточим внимание на наиболее ярком ее проявлении, ставшем основным ее содержанием. Речь идет о взглядах Н. Хвылевого. Эти взгляды, сведенные им в своего рода «систему ценностей» и выдвигаемые в качестве программы национально-культурного развития Украины, были квалифицированы властями как национальный уклон, а сам автор был охарактеризован как «яркий представитель и выразитель идеологии украинского шовинизма»[799]. «Хвылевизм», наряду с «волобуевщиной», стал обозначением для еще одного проявления украинского национализма, только уже в области культуры.

Система культурных ценностей, выдвинутая Н. Хвылевым, стала своеобразным итогом всей дискуссии, хотя нужно отметить, что поддержку она нашла далеко не у всех даже в высшем слое «молодой» украинской интеллигенции (сам он про своих единомышленников говорил, что они – «очень небольшая группа»[800]). Но, даже несмотря на это, появление подобных взглядов заставило большевиков вмешаться в ход литературной дискуссии и во всеуслышание заявить о той угрозе, которую представлял прогрессирующий украинский национализм. Действительно, многое во взглядах Хвылевого было новым и неожиданным, а некоторые ключевые аспекты позднее послужили отправной точкой для теоретических выкладок М. Волобуева.

При этом надо отметить два обстоятельства. Во-первых, Н. Хвылевой (как и М. Волобуев) был русским. Путь его к украинству был следующим: украинский кружок в ахтырской гимназии, затем фронт и избрание в армейскую украинскую раду. Там Хвылевой, как позднее сам вспоминал, «начал призадумываться над вольностями Украины». Затем была работа совместно с боротьбистами, борьба против белых и петлюровцев[801]. Первые литературные шаги Хвылевой делал на русском языке, а на украинский он перешел около 1921 г.[802] Второе обстоятельство было для большевиков гораздо тревожнее – Хвылевой являлся коммунистом. Уже с 1917 г., как он сам утверждал, он начал «сомневаться в революционности украинских национальных партий» и стал ориентироваться на большевиков, а затем вступил в КП(б)У[803]. Проникновение националистических взглядов в партию и коммунистическую интеллигенцию стало одной из причин резкой реакции большевиков. Если концепция М. Волобуева хотя и исходила из социалистических реалий Советской Украины, но не содержала ничего принципиально нового и лишь суммировала все бытующие в «национально мыслящей» среде идеи, то взгляды Н. Хвылевого могли родиться только в коммунистической среде. Его национализм был не «буржуазным», а «социалистическим», подчас даже «ярко-красным». Так в чем же заключалась выработанная им «система ценностей»?

Свою точку зрения на перспективы развития украинской культуры Хвылевой изложил в четырех циклах памфлетов, три из которых были опубликованы в прессе. Четвертый, наиболее политизированный и острый (ибо касался вопросов взаимоотношения украинской и русской культур, Украины и России) хотя и не был издан, но широко цитировался партийными критиками (например, А. Хвылей, любившим приводить целые выдержки из произведений своих оппонентов) и людям, следившим за ходом дискуссии, был известен. Свою главную задачу, как и задачу украинских пролетарских писателей, Н. Хвылевой выразил следующим образом: надо вывести «нашу “хохландию” на большую историческую дорогу». То есть, образно говоря, превратить «Малороссию» – «классическую страну рабской психологии», подражательства и безграмотности – в «Украину» – передовую страну и нацию, самостоятельно думающую и развивающуюся без «российского дирижера»[804].

На пути превращения «Малороссии» в «Украину» (иными словами, ее национального и ментального преобразования) стояло два препятствия. Первое – это тот самый «российский дирижер», управляющий развитием Украины и направляющий его по нужному для него пути (о нем речь пойдет ниже). И второе – тип местного человека, боящегося «дерзнуть» искать собственный путь развития[805] – того, кого украинские националисты презрительно называли «малороссом». Но такие люди, писал Хвылевой, широко встречались даже среди преданных национальному делу, самых что ни на есть «щирых украинцев», тех, кого он называл «просвитянами» (то есть людей, связанных с мелкобуржуазной средой города и села). В «просвитянстве», в попытках такой интеллигенции взять в свои руки молодую украинскую культуру и повести за собой повалившую после революции в искусство молодежь, Хвылевой усматривал главную опасность для украинского культурного развития. Борьба за новое поколение стала самым насущным вопросом пролетарской литературы, считал он. Нэп активизировал буржуазные элементы, которые через многочисленных «попутчиков» начали выдвигать свою идеологию. Угрозу пролетарской литературе несла, как ни странно, украинизация, точнее, то, что вкладывала в нее «гопаковско-шароваристая “просвита”». Эта «просвита», став «красной», вылезла «из своего традиционного кубла и тучей валит в город», принося с собой кулацкую идеологию, не давая украинской культуре расти духовно и интеллектуально[806] и отбрасывая ее назад на местечковый уровень, полагал Хвылевой.

В противоположность «просвите», под которой он понимал «абстрактную категорию в психике общества», тянущую это общество назад, Хвылевой выдвигал лозунг ориентации на «психологическую Европу». Призыв ориентироваться на Европу привлек внимание и большевиков, и их противников (в первую очередь украинскую эмиграцию, заинтересовавшуюся появлением в УССР подобных настроений), которые истолковывали его по-своему. Сам пролетарский писатель разъяснял, что под «Европой» понимал не современные ему капиталистические европейские государства, а «психологическую категорию, определенный тип культурного фактора в историческом процессе, определенный революционный метод»[807]. Европа дала миру цивилизацию, цивилизацию духа, которую творил тип европейского интеллигента – «сознательного и вольного выразителя необходимой и внесознательной воли», тип деятельного творца.

На эту прогрессивную деятельность, на этот тип и призывал ориентироваться Хвылевой. Он был коммунистом[808] и не утратил веру в великую миссию мировой революции. И эта вера нашла свое выражение в идее «азиатского ренессанса» – духовного возрождения мира, которое должно было начаться с расцвета Китая, Индии и т. д.[809] Возглавить «ренессанс», повести за собой «нового человека», «разбудить Европу» и принести туда коммунизм[810], был призван большевизм. Здесь Н. Хвылевой перебрасывал мостик от «психологической Европы» и большевистского мессианства к национальному вопросу. Он считал, что «духовная культура большевизма может ярко проявиться только в молодых советских республиках», то есть в УССР, воспитавшей «в своих буйных степях тип революционного конкистадора» и где всегда были сильны традиции гражданской борьбы. Иными словами, на украинскую культуру и ее пролетарский авангард возлагалась обязанность «нести свет из Азии, ориентируясь на грандиозные достижения Европы прошлого»[811]. Но сделать это была способна только та культура, которая смогла бы стать подлинной культурой молодой активной нации.

Ориентация на ценности «психологической Европы» со всей остротой поставила еще один чрезвычайно важный вопрос: о взаимоотношениях украинской и русской культур. Хвылевой выразил свое отношение к нему в формуле «прочь от Москвы!». Впоследствии это также послужило поводом для его обвинения в национализме. На самом деле Хвылевой, конечно, не был сторонником отделения Украины от Советского Союза. Но это не мешало ему быть уверенным в том, что «Украина тоже чуть иначе будет идти к социализму, хоть и в одном советском политическом союзе с Россией»[812]. Публицист имел в виду нечто иное. Деятельной, прогрессивной «психологической Европе» и ее культурным ценностям он противопоставлял такую же «психологическую Москву», превратившуюся после введения нэпа в «центр всесоюзного мещанства», в котором «всемирным оазисом» остались «пролетарские заводы, Коминтерн и ВКП». От этого «мещанства», слившегося со свойственным, как он считал, российской литературе пессимизмом, с отсутствием «позитивного мироощущения» и активности, он призывал бежать прочь. Новая украинская литература ни в коем случае не должна была ориентироваться на «московское искусство», которое было не способно «воспитать сильного и здорового, цельного и полезного человека», поддерживающего огонь «чрезвычайной веры в правду гражданских битв, в неминуемость прихода далекой… коммуны»[813].

«Запереть» русскую литературу (как передовой отряд русской культуры) на территории «Московии» Н. Хвылевой хотел не только из-за ее «неподходящих» качеств. По его мнению, русская культура с присущими ей ценностями, противоречащими ценностям «психологической Европы», мешала Украине стать «Украиной» еще и потому, что ориентация на нее низводила украинскую культуру до уровня провинциальной и вбивала в головы «потребителей» восприятие ее как чего-то недоделанного, второсортного, второстепенного[814]. Только непосредственный контакт с культурой Европы и использование ее духовных достижений без посредничества России (вспомним волобуевский тезис о непосредственном вхождении в мировое социалистическое хозяйство) дал бы возможность создать из «малоросса» «украинца» и вывел бы «Украину» на широкую дорогу истории.

Нарисовав нравственно-этические критерии, на которых должна была развиваться украинская культура, Н. Хвылевой переходит к оценке текущего момента и дает свое видение возможных способов модернизации «колониальной Малороссии». Здесь его «азиатский ренессанс» и «красный мессианизм» одеваются в национальные одежды. Он полагает, что Украина – «в действительности независимое государство, входящее своим республиканским организмом в Советский Союз» (выделено мной. – А. М.). Как и довольно значительная часть интеллигенции, в том числе коммунистической, Хвылевой считал СССР союзом равноправных государств, в котором все имеют «свою конституцию» и все «самостоятельны»[815]. В УССР воплотилась извечная «воля нации к своему государственному организму». По мнению Хвылевого, вызванное революцией украинское национальное возрождение было ценно не только само по себе, как процесс становления украинской нации, но и потому, что являлось обязательным этапом на пути Украины к социализму. К середине 1920-х гг. оно подошло к новой ступени развития. Начавшиеся шатания и споры в обществе (та же литературная дискуссия) сигнализировали, что этому возрождению стали тесны отведенные ему «рамки культурного развития». Возникла опасность, когда разбуженные революцией народные силы могли попасть в чужие (мелкобуржуазные и кулацкие) руки и перейти на службу врагам коммунизма и советской власти[816].

Расширить «тесные рамки», которыми была ограничена украинская культура, можно было только путем создания соответствующей культурной атмосферы – то есть обратившись к ценностям «психологической Европы», отказавшись от оглядки на Россию и русскую культуру. Н. Хвылевой полагал (а во многом констатировал реальное положение вещей), что русская и украинская культуры – антиподы, поскольку оперируют на одном поле и борются за одну и ту же аудиторию. Согласно его точке зрения, культура должна развиваться (и развивается) на базе экономики. В послереволюционное время сложились все условия для развития самостоятельной, специфической по форме и характеру украинской экономики[817]. (Еще раз отметим, что многое из теоретических выкладок Хвылевого позднее заимствовал М. Волобуев, только у него все рассматривается с точки зрения экономики. Хвылевой даже говорил, что со временем, возможно, и сам бы сформулировал экономическую концепцию, подобную волобуевской[818].) «Своя» экономика придает украинской культуре «теорию коммунистической самостийности», согласно которой «Союз… остается Союзом», а Украина – «самостоятельной единицей». При таких условиях «социальные процессы, вызванные нэпом, логично ведут к конфликту двух культур. Украинское общество, окрепнув, не смирится со своим фактически, если не юридически, декретированным гегемоном – российским конкурентом». Конкуренция – «эта жизненная правда… которая с каждым днем становится все яснее» – заключалась в борьбе «за книжный рынок, за гегемонию на культурном фронте». А поскольку на стороне русской культуры был качественный и количественный перевес, а также психология читателя, который в большинстве случаев выбирал продукцию русской культуры, а продукцию украинской расценивал как «товар второго, третьего или четвертого сорта, хоть бы он был и первого», в одиночку украинская культура побороть своего конкурента не была способна[819].

Из этого следовало, что процесс национально-культурного развития необходимо было как можно скорее взять в партийные руки, а самой КП(б)У срастись с национальным движением «в единое целое». Ей надлежало поддержать возрождение молодых национальных республик ради их самих и ради победного шествия по Европе «азиатского ренессанса» и бросить все силы на то, чтобы оградить украинскую культуру от российского конкурента. Поскольку партия – это передовой отряд пролетариата, то и овладеть украинской культурой должен был пролетариат. До тех пор пока рабочий класс будет оставаться в стороне от украинского национального развития, ход его будет контролироваться другими силами, считал Хвылевой. И он выдвинул еще один лозунг – «дерусификация рабочего класса»[820] как первая и главнейшая предпосылка овладения культурным развитием и ускорения процесса превращения «Малороссии» в национальную «Украину».