Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы Марчуков Андрей

Как уже говорилось, провести четкую грань, отделяющую Гражданскую войну от начала мирного периода, на Украине весьма затруднительно. Многие процессы, начало которым было положено в 1917–1920 гг., по инерции продолжались и после окончательного закрепления советской власти. В первую очередь это относится к деятельности политического крыла украинского движения, не смирившегося с поражением и продолжавшего рассчитывать на силовой вариант прихода к власти. Подпольная работа и бандитизм стали основными формами его деятельности в начале 1920-х гг. Поскольку вооруженное противостояние большевикам являлось пусть и чрезвычайно важной, но далеко не единственной стороной деятельности украинского движения и к тому же как бы переходной формой от времен Гражданской войны к мирным условиям, логичнее это направление изложить перед освещением остальных, как бы плавно завершая рассмотренный выше «смутный период».

Положение, в котором оказалось национальное движение после окончания Гражданской войны, трудно назвать благоприятным. УНР оказалась не в состоянии удержаться без посторонней помощи даже на части официально провозглашаемой территории и нескольких месяцев. Националистам не удалось увлечь своими лозунгами сколько-нибудь широкие народные массы. Множество его адептов очутилось за границей и было вынуждено довольствоваться незавидной ролью политэмигрантов, которых в Европе было предостаточно и без них. Среди тех участников движения, что остались на территории УССР, царили развал и разложение. Государственное политическое управление УССР уведомляло, что украинские партии «потерпели идейный и организационный крах» и «почти перестали существовать»[201]. Место и будущее Украины как национального и политического организма еще не было окончательно определено. Украинские националисты опасались, что УССР будет низведена до уровня провинции РСФСР. Эти опасения, а также их неостывшая ненависть к большевикам, которых они считали российскими оккупантами, приводила к тому, что деятели украинского движения (или, пользуясь советской терминологией, украинской шовинистической контрреволюции) не смирились со своим поражением и всеми силами готовились «освободить» Украину и заменить УССР на УНР. Весьма точно отношение этих кругов к советской власти выразил уже упоминавшийся Ю. Тютюнник. Ему «казалось, что за ширмою советской власти прячется старое, циничное лицо черносотенной России, с неограниченной ненавистью ко всему Украинскому»[202]. А раз так, то и борьба за «освобождение» Украины должна была быть продолжена.

«Петлюровцы» (а тогда с именем главы Директории, головного атамана С. В. Петлюры стало ассоциироваться политическое крыло украинского движения), как те, что оказались в эмиграции, так и оставшиеся на Советской Украине, решающую роль в деле осуществления своих планов отводили крестьянству. Уже к осени 1920 г. у националистов вновь пробудились надежды на скорое свержение советской власти. Настроения крестьянства резко изменились: недовольство не отмененной после ликвидации врангелевского и польского фронтов продразверсткой и реквизициями привело к очередному всплеску вооруженного сопротивления[203]. Новая эскалация напряженности дала основание В. И. Ленину утверждать, что Украина «кишит бандами», и сравнить сложившуюся ситуацию с войной[204]. В постановлении Совета народных комиссаров УССР о борьбе с крестьянскими восстаниями от 29 января 1921 г. фронт борьбы с бандитизмом объявлялся фронтом «такой же государственной важности, каким был фронт по борьбе с белогвардейскими генералами и каким является фронт по борьбе с хозяйственной разрухой»[205]. Выступления достигли большого масштаба, и в ряде районов Правобережья советская власть держалась только в городах и вдоль железных дорог. Село оказалось полностью во власти «батек».

Крестьянское повстанчество и бандитизм начала 1920-х гг. поставили советскую власть в крайне тяжелое положение. Под угрозой оказались смычка между рабочим классом и крестьянством, экономические связи между городом и деревней, разрыв которых был чреват гибелью экономики и государственности и окончательно погрузил бы страну в хаос. Особую опасность бандитизму придавало то обстоятельство, что он становился полем взаимодействия между крестьянским и украинским национальным движениями. Чтобы понять суть такого явления, как послевоенный бандитизм, надо разобраться в причинах, его породивших. Для того чтобы это сделать, придется вернуться немного назад и сказать о влиянии революции и Гражданской войны на сознание крестьянства и его политическую ориентацию, а также выяснить, почему совмещение украинского и крестьянского движений несло в себе угрозу советской власти.

Крестьянство Украины в период революции и Гражданской войны

Февральская революция не только ознаменовала собой конец старого мира и ввергла страну в долгие и мучительные годы гражданской смуты. Кризис власти, наряду с деградацией органов управления в центре и на местах, повлек за собой крушение старой системы ценностей и ценностных ориентаций, в том числе системы самоидентификации населения. В судьбе России самодержавие играло исключительную роль. Его можно сравнить с нитью, которая пронизывала всю российскую государственность и скрепляла воедино такое «пестрое одеяло», каковым являлась Россия. После отречения Николая II в пользу брата Михаила, в свою очередь отдавшего право решать вопрос о будущем устройстве страны на откуп Учредительному собранию, эта важнейшая скрепляющая нить исчезла, вслед за чем поползла «по швам» и сама Россия. Из традиционной системы самоидентификации оказалась выбита категория подданства. Провозглашение всех населяющих Россию жителей гражданами республики по силе своего воздействия не могло сравниться с освященным церковью и подкрепленным многовековой практикой принципом. Над крестьянами не стало «Помазанника Божьего», «надежи и опоры», законного хозяина и господина Русской земли, одного на всех, нивелировавшего различия между своими подданными. Даже несмотря на то что в 1917 г. монархических настроений у многих крестьян уже не было, как не было и взгляда на власть как на что-то священное, было бы неверно недооценивать силу основанного на этих воззрениях подсознательного восприятия единства.

Поскольку речь зашла о сакральности, нельзя не затронуть и вопрос о религиозном принципе самоидентификации. Конечно, он никуда не исчез, но за десятилетия, предшествовавшие революции, и особенно за годы Первой мировой и Гражданской войн, религиозный фактор отошел на второй план, уступив место идентификации по социальному, национальному и государственному принципам. К тому же на этот период пришлись темные времена безверия в масштабах всей России[206]. Апатия и неверие как следствия войны, экономического и политического кризиса, породившие в конце концов революционный взрыв, либо трансформировались в новую «веру», в основе которой лежали уже не религиозные, а социальные или национальные принципы, либо перерастали в равнодушие к вопросам религии и церкви или в безбожие. Позже религиозность в народе проснется, но это будет уже другое время…

Третий принцип традиционной системы самоидентификации – по местности – хотя и не утратил своего значения, но претерпел существенные изменения. Мировая война оказала огромное влияние на развитие народного самосознания. Перемещения больших масс населения (военнослужащих, беженцев, пленных) по территории южных губерний, мобилизация тысяч людей, политизация армии, да и сам характер войны как войны мировой, с фронтом от Балтийского моря до Кавказа, врывались в маленький сельский мирок, разрушали его, выталкивали его обитателей в большой мир, заставляли мыслить категориями, превосходящими село, волость, уезд, губернию[207]. Пребывание русских войск в униатской Галичине, в которой становление украинской идентичности шло гораздо быстрее, не только расширяло кругозор вчерашнего крестьянина, а теперь солдата, но и заставляло его сравнивать жизнь «там» с жизнью дома, акцентировало внимание вокруг национальных проблем и укрепляло в его сознании такую политическую категорию, как «Украина».

Наступивший после крушения старого мира идеологический вакуум заполнялся новыми идеологиями, не последнее место среди которых занимал национализм, в который легко могло трансформироваться местное сознание, стоило немного расширить его границы и придать этнополитическую окраску. Хотя национальная самоидентификация стала прививаться более скорыми темпами, процесс не мог свершиться молниеносно. В 1917 г. по всей Украине прошли уездные и губернские крестьянские съезды. На них звучали вопросы, больше всего волновавшие крестьян: о земле, о войне, о будущем устройстве России. По сравнению с 1905 г. больше внимания было уделено национальному вопросу – языку преподавания и администрации, а также автономии Украины. Но, несмотря на активную пропаганду адептов украинства, крестьянство продолжало относиться к национальному вопросу как к второстепенному, и он по-прежнему тонул в хоре голосов, требующих земли[208]. В 1917 г. социальный принцип идентификации – общекрестьянское сознание – не только не исчез, но даже усилился. Именно этот принцип был основополагающим для миллионов крестьян при определении ими своего места в бурно меняющемся мире. На его основе зарождалось и крепло на Украине крестьянское движение.

Определенным рубежом в его эволюции можно считать 1917 г. Весь пыл революционной активности для миллионов малороссийских крестьян в том году не принес желанных результатов. Ни Временное правительство, ни Центральная рада не смогли, да и не могли (будучи выразителями интересов буржуазии) радикально решить земельный вопрос, тем самым предопределив свою судьбу. В то же время захватившие власть большевики раздали землю крестьянам, законодательно воплотив многовековую мечту подавляющей массы населения страны. Об этом шаге не могли не знать на Украине.

«На селе растет большевизм», – докладывали с мест инструкторы Центральной рады, главной причиной радикализации масс называя ее политику, а вернее, отсутствие таковой в земельном вопросе. Этими же причинами (подменой решения социальных вопросов узконациональными) объясняли они и увеличивающееся недовольство шовинистической пропагандой[209]. Националисты стремились отвлечь крестьян от социальной борьбы и направить их энергию в национальное русло, в крайнем случае стараясь привязать их экономические требования к национальным. Например, Одесский крестьянский съезд (май 1917 г.) постановил немедленно отобрать землю у помещиков. Но присутствовавшие на нем украинские эсеры выступили против этого, призывая крестьян сначала добиться автономии Украины. Они объясняли это тем, что в случае немедленного дележа имений часть земли досталась бы крестьянам-неукраинцам, тогда как при автономии Украины вся земля отошла бы украинцам. Часто пропаганда оказывалась еще более откровенной. Так, в селе Рябушки Лебединского уезда националисты заявляли крестьянам: «Если не отделитесь (от России. – А. М.), то на вашу долю при разделе земли придется по 3 десятины, а отделитесь – получите по десять десятин»[210]. И такая пропаганда, хотя далеко не всегда, но в то же время и нередко, оставляла след в сознании крестьян.

Дальнейший затяжной характер Гражданской войны на Украине во многом объясняется позицией крестьянства. Его колебания в ту или иную сторону зависели от политики противоборствующих сторон в земельном вопросе. В связи с определенными условиями военного времени, о которых будет сказано ниже, к «экономике» все сильнее стал примешиваться национальный акцент. Слабость Центральной рады, ее демократическое пустословие и непоследовательность в решении важнейших вопросов вынудили буржуазные силы сплотиться для защиты своего положения от угрозы большевизма, с одной стороны, и от народного движения на самой Украине – с другой. Это привело к установлению Гетманата П. Скороплодного, державшегося за счет штыков австро-немецких оккупационных войск, которые на Украину пригласила еще Центральная рада. В данном случае нас не интересует ни сам режим Гетманата, ни его эволюция от идеи построения «национальной украинской державы» до идеи «Украины как собирательницы свободной белой России», ни деятельность украинского национального движения в данный период. В данном контексте главным является то, что установление режима Скороплодного означало возврат к помещичьему землевладению. В то время как крестьянство в Великороссии[211] получило землю и потому в основной своей массе поддержало большевиков, крестьянство в малороссийских губерниях было вынуждено брать инициативу в свои руки и самостоятельно добывать ее, не надеясь на «революционные» рады и правительства. Если экономические требования великорусского крестьянства оказались в основном удовлетворены к концу 1917 г., то на Украине этот процесс затянулся. Украинскому крестьянству пришлось дольше бороться за землю, отвоевывая ее у помещиков, а затем на своей шкуре испытывать властную чехарду, сравнивать между собой возникавшие на просторах бывшей Российской империи политические режимы и выбирать из них тот, который стоял ближе к крестьянину и защищал его «крестьянскую правду».

Попытки добыть землю «снизу» стали спецификой Гражданской войны на Украине. Со временем эта специфика вылилась в то, чем кончаются все крестьянские движения, – в партизанщину в худшем смысле этого слова, поначалу имевшую идейную и политическую подкладку, а затем выродившуюся в обыкновенный бандитизм. Широкий размах бандитизма как формы политической самодеятельности народных масс стал второй важной особенностью Гражданской войны и первых мирных лет на Украине. Наконец, наличие третьей (или четвертой) силы – украинского национального движения[212] и его попытки взять крестьянское движение под контроль стали еще одной важнейшей причиной специфического положения на Советской Украине в первые послевоенные годы. Гражданская война в очередной раз показала, что крестьянство пойдет за кем угодно, кто пообещает решить вопрос о земле.

На волне поднявшегося народного движения достигло успеха восстание, поднятое в ноябре 1918 г. националистической Директорией. Ее войска вступили в Киев, почти не встречая сопротивления. Этот кратковременный успех «национальных» сил зачастую преподносится как проявление воли украинского народа и популярности у него идеи самостийности Украины. Истинные же причины были гораздо прозаичнее: поддержка, оказанная крестьянством Правобережной Украины Директории, была вызвана ненавистью к режиму гетмана, помещикам и немецким реквизициям. После свержения Гетманата армия Директории начала быстро таять: ее бойцы сделали свое дело и с чувством выполненного долга расходились по домам. Результаты внутреннего расследования состояния армии Директории были предельно лаконичны. Как докладывали С. Петлюре проверяющие, основной контингент армии – крестьяне – восставали «в большинстве случаев по социальным мотивам. Только небольшая часть их руководствовалась здоровыми национальными чувствами»[213].

1918 г. стал годом становления и развития крестьянского движения по всей Украине, которое далеко не всегда шло вместе с движением национальным. В Приазовье, Причерноморье и большей части Левобережной Украины центром притяжения антигетманских сил и «защитником крестьянства» стала армия Нестора Махно. На Донбассе и в приграничных с Великороссией губерниях сильнее ощущалось влияние красных. Народные массы Волыни, Подолья, Киевщины были вынуждены связывать надежды на справедливость с различными украинскими националистическими правительствами, кочевавшими под ударами своих противников от польской границы до Киева и обратно. Обещания решить земельный вопрос толкали крестьян в объятия националистов, но неустойчивые позиции последних, а также радикализм в этом вопросе большевиков приводили к тому, что националистические правительства теряли поддержку населения. В. Винниченко, которого нельзя заподозрить в измене украинскому делу, с сожалением констатировал, что через восемь месяцев иностранной оккупации и реквизиций, проходивших под желто-голубым флагом, многие крестьяне, говоря о победе Советов, благодарили Бога за исчезновение Украины[214].

Трудящиеся массы Украины, в том числе крестьянство, интересовались в основном социальными аспектами революции, а проблемы становления украинской нации и организации власти были для них делом весьма абстрактным. И современники хорошо это понимали. Например, в декабре 1918 г., то есть в период поддержки крестьянством националистической Директории, В. И. Ленин спрашивал украинского коммуниста А. Жарко, поддерживают ли крестьяне слияние Украины с Россией или нет. На что тот ответил: «Им необходима правильная постановка земельного и продовольственного вопроса, – и тогда против слияния они ничего иметь не будут»[215].

Быстрое продвижение красных по Украине зимой 1919 г., освобождение ими Киева и одновременный развал крестьянской в своей массе армии Директории были вызваны надеждами миллионов крестьян на решение вопроса о земле «по справедливости». Они приветствовали политику большевиков, ликвидировавших помещичье землевладение. Когда же стало ясно, что те делить помещичью землю не собираются, а начинают организацию совхозов и коммун, настроения крестьянства резко изменились. Основной причиной неприятия большевиков стала не продразверстка, хотя и ненавидимая, но все же объяснимая условиями военного времени. Согласно утвержденной на III съезде КП(б)У (1–6 марта 1919 г.) аграрной политике, приоритет отдавался созданию коммун, совхозов, а также передаче массивов бывших помещичьих земель сахарным заводам. Крестьяне же получали землю без инвентаря, то есть опять оказывались в зависимом положении, теперь уже от заводов и коммун[216].

Уже с начала весны 1919 г. село начинает отворачиваться от коммунистов. (В отличие от слова большевик слово коммунист приобрело негативную окраску. Большевики воспринимались как люди, «болеющие» за народ и раздающие землю. Коммунисты – как те, кто ее отбирает. Поэтому вопрос из кинофильма «Чапаев»: «Ты за кого? За большевиков али за коммунистов?» – был для крестьянства вовсе не праздным.) Крестьянские съезды, прошедшие в тот период, высказывались против передачи помещичьих земель государству и совхозам[217].

Недовольство выливалось в ставшие уже привычными формы партизанского движения (названного большевиками бандитизмом), углубляя кризис власти на Украине. Во-первых, разочарование в большевиках и нежелание их поддерживать способствовали неслыханно легкому занятию Украины Добровольческой армией А. И. Деникина и ее наступлению на Москву. Во-вторых, все больше укреплялся альтернативный и белым, и большевикам, и петлюровцам центр силы – «крестьянская республика» Н. И. Махно. Собственно, махновщина как специфическая в организационном и идеологическом отношении форма повстанчества появляется именно в июне 1919 г.[218] В-третьих, что особенно важно, на Правобережье продолжилось слияние украинского национального и крестьянского движений. Деятельность националистических правительств в культурной, языковой сферах, в деле строительства украинской государственности, а также то, что они являлись почти единственной политической силой на этих территориях, не могли не наложить отпечаток на сознание местного населения.

Не останавливаясь подробно на перипетиях войны и той роли, которую в ней суждено было сыграть крестьянству, следует сказать, что во многом именно гибкость большевиков в земельном вопросе (и негибкость их противников) позволила им завоевать доверие села. Резолюция «О советской власти на Украине», предложенная В. Лениным и утвержденная VIII Всероссийской партконференцией в декабре 1919 г., провозглашала полную отмену восстановленного деникинцами помещичьего землевладения и передачу земли безземельным и малоземельным крестьянам. Создание совхозов строго регламентировалось с учетом интересов местного крестьянства, на усмотрение которых передавался и вопрос об организации коммун и артелей, которые должны были быть сугубо добровольными[219].

Умение учитывать настроения многомиллионной крестьянской массы и решение главного вопроса революции в их пользу в конечном счете обеспечили большевикам победу в Гражданской войне. Конечно же было бы упрощением утверждать, что симпатии села определялись одним лишь социально-экономическим фактором. Даже в мирные годы таковых было множество. Военное лихолетье вносило свои коррективы. Война пробуждала подспудные поведенческие мотивы, в мирное время, возможно, и не проявившиеся бы. Нельзя сбрасывать со счетов личную месть, стечение обстоятельств, волю судьбы и другие субъективные факторы, игравшие подчас гораздо большую роль в выборе позиции, нежели политические и иные, порожденные логикой и разумом.

Случалось и так, что национальный фактор по иронии судьбы оборачивался и против самого национального движения. Весной 1920 г., в поисках союзника против большевиков, украинские националисты обратили взоры к исторической «акушерке» украинства – Польше. Однако совместное вторжение в Советскую страну польско-петлюровских войск постигла неудача. Петлюровские атаманы призывали народ поддерживать «освободительный» поход. «Не завоевывать Наш Край пришли сюда поляки, а бороться рука об руку с Украинцами против общего врага», – говорилось, например, в обращении известного петлюровского атамана Мордалевича, действовавшего на Волыни. «Петлюра – не Скоропадский», «а поляки – не… немцы», – убеждал он крестьян. Но те остались глухи к призывам встречать поляков не как врагов, а как союзников[220]. План спровоцировать антисоветское восстание провалился. Причина неудачи, постигшей украинских националистов, помимо прочего (например, усталости народа от войны), крылась в сильно развитых антипольских настроениях. Эти настроения были особенно крепки на Правобережье, где до революции польское землевладение было весьма значительным. Память о польском панстве оставалась живучей вплоть до 1930-х гг., заметно влияя на крестьянские настроения, национальные симпатии и антипатии.

1917–1918 гг. можно считать определенным рубежом в развитии украинского национального сознания. В этот период не только происходит его утверждение в значительных массах крестьянства и начинается закрепление взгляда на Украину как на национально-политическое целое, но и углубляются различия в менталитете населения различных регионов Украины, заложенные еще в Средневековье – в зависимости от времени вхождения той или иной местности в состав России и степени в ней польского влияния. Оплотом националистов становится Правобережье, позже других отошедшее к России и дольше других испытывавшее давление полонизации, а также ряд районов среднего Днепра и Левобережья, как правило слабо урбанизированных, экономически менее развитых и менее пестрых в этническом плане.

Население востока, юга, юго-востока, а также большей части Левобережной Украины связывало социальный вопрос с национальным в меньшей степени. История колонизации этих территорий и вхождения их в состав России, наличие крупных городов, а также пестрый этнический состав приводили к тому, что взгляд на «русский вопрос» и отношение к России здесь существенно отличались от тех, что встречались в других местностях. Так, крестьянский вождь анархист Н. Махно вспоминал, что «население (Гуляй-Польского. – А. М.) района было определенно враждебно настроено против политики Украинской Центральной рады, агенты которой, разъезжая по району, травили всякого и каждого революционера, называя его «предателем “неньки Украины” и защитником “кацапів”, которых по идее Украинской Центральной рады (по выражению ее агентов), конечно, нужно было убивать “як гнобытилiв мови”. Такая идея оскорбляла крестьян. Они стягивали с трибуны проповедников и били как врагов братского единения украинского народа с русским»[221]. Приведенный отрывок интересен не только тем, что показывает непопулярность националистических идей среди крестьянства. Не менее важно, что для тех, кто уже отождествлял себя как украинца (Махно непроизвольно говорит об этом как о само собой разумеющемся), было вовсе не очевидным, что существование украинцев должно обязательно подразумевать негативное отношение к русским, что их интересы обязательно противоположны, требуют отказа от сознания своей общности и что Россию и все русское они должны считать чужим.

Под влиянием внешних и внутренних причин крестьянство все больше приобретало украинскую идентификацию, оставляя в прошлом идентификацию по местности, религии. Конечно, пример, приведенный Н. Махно, относится к началу Смуты. По мере углубления социальных конфликтов, по мере ослабления действия любых «сдерживающих центров» менялось и видение национального вопроса. Но если для украинской интеллигенции виной России было само ее существование или та же «ганьба мовы», то движущим мотивом антироссийских настроений на селе был экономический фактор, который можно выразить словами: «не дадим хлеба в Московию», а потому «хай живе незалежна Украина!»[222]. Экономика и интересы своего кармана продолжали играть определяющую роль в настроениях украинского села и после окончания войны.

Итак, за годы революции и Гражданской войны развитие национального сознания в его украинском варианте резко активизировалось, чему способствовало крушение старой системы самоидентификации, активная деятельность украинского национального движения, добившегося создания украинской государственности и выступавшего в войне отдельной силой, а также политика большевиков, формально принявших на вооружение многие лозунги украинского движения. Но проникло национальное сознание в крестьянство еще не достаточно глубоко, сильнее проявляясь в западных губерниях, а слабее – в южных и юго-восточных. Рост националистических и сепаратистских настроений среди крестьянства был вызван в первую очередь влиянием социально-экономического фактора, который оставался для него главным на протяжении всех военных лет. От того, как будут разрешены экономические вопросы, зависела и популярность в народе националистических идей и настроений. А все, что раздражало крестьян, могло быть использовано для их разжигания.

Повстанчество и бандитизм: происхождение и формы

В первые годы по окончании Гражданской войны многие адепты украинского движения практически не изменили своих целей, добиваясь создания украинской государственности в форме УНР, и действовали прежними средствами, полагаясь в основном на силовые методы. Была изменена лишь тактика: главный упор делался на подготовку народного восстания на Украине и одновременный удар петлюровских войск извне. Задача по подготовке восстания ложилась на плечи националистического подполья, усиленно создаваемого еще с конца Гражданской войны.

Повстанческие отряды различной политической окраски начали формироваться во время пребывания на Украине армии Деникина. Кроме махновцев и большевиков, свои отряды создавали и украинские националисты, как те, кто ориентировался на Директорию УНР и С. Петлюру, так и приверженцы более левых взглядов, вплоть до тех, кто по социально-экономическим вопросам разделял программу РКП(б), но по своему видению национального вопроса почти не отличался от петлюровцев. Если последние занимали более-менее определенные позиции, то так называемые национал-коммунисты постоянно колебались от совместных с большевиками действий до вооруженной борьбы против них. Петлюровским подпольем руководил находившийся в Каменец-Подольском Центральный повстанческий комитет (Цупком), который поддерживал связь с отрядами, действовавшими на территории, занятой Красной армией.

Цупком приказал своим отрядам в состав РККА не вливаться, но многие командиры и атаманы примыкали к красным. Одни стремились сохранить свои части от разгрома или расформирования и получить оружие[223], другие, до конца не определившись, искали свое место в войне или действовали чаще не по своей воле, а под влиянием меняющихся обстоятельств. В рядах петлюровских подпольщиков могли встречаться бывшие красные и белые солдаты и офицеры (вне зависимости от этнического происхождения), а в рядах белых и красных – те, кто раньше состоял в армии УНР. Наиболее ярким примером может служить судьба атамана Н. А. Григорьева. Бывший царский офицер вступил в ряды армии УНР, но затем перешел на сторону красных, стал комбригом, а вскоре комдивом и прославился освобождением от интервентов Одессы, Николаева и Херсона (в 1919 г.)[224]. Но вскоре после этого он поднял мятеж против большевиков. По свидетельству людей, знакомых с ним, Григорьев не знал, на кого ему ориентироваться, причем в числе наиболее предпочтительных «центров силы» он называл не Петлюру, а Деникина и русских эсеров и намеревался бить петлюровцев (и, конечно, коммунистов)[225]. Третьи мыслили примерно так же, как и Ю. Тютюнник, который «пошел служить украинской рабоче-крестьянской власти… потому, что считал ее “УКРАИНСКОЙ”». Но со временем у таких людей «убеждение в украинской природе тогдашней советской власти поколебалось». В случае с генерал-хорунжим на его разочарование повлияло «знакомство с ответственными работниками» большевиков, относившимися, по его словам, несерьезно к «украинской выдумке», а также ликвидация Украинской Красной армии[226].

После поражения войск Директории в конце 1919 г. петлюровские отряды, оставшиеся в УССР, на какое-то время растворяются среди крестьян. Первоначально они действовали без общего плана, но уже с середины 1920 г. их представители наладили связь с изгнанным правительством УНР и стали получать оттуда руководящие указания. Во всех губерниях предписывалось создавать повстанческие комитеты (ПК) от губернских до сельских, а в каждом уезде организовывать полк (курень)[227]. В скором времени повстанкомы появляются по всей Советской Украине. Подавляющую массу подпольщиков составляла интеллигенция – учителя, врачи, бывшие офицеры. Наиболее известными из повстанкомов были Екатеринославский, Холодноярский (в районе Кременчуга, название получил от одноименного лесного массива), Одесский (так называемая Политическая пятерка), Киевский («Центральный повстанком»).

Единого центра у них не было. Но необходимость такового понималась всеми подпольщиками. Например, созданный в мае 1920 г. полтавский Комитет вызволения Украины, состоявший из представителей интеллигенции и бывших офицеров (всего около 200 человек), своей задачей считал ведение пропаганды, объединение всех разрозненных украинских отрядов, сведение их в более крупные единицы, подготовку захвата власти и восстановление УНР. Комитет (так же, как и другие повстанкомы) устанавливал связи с окрестными бандформированиями и подпольными ячейками[228]. Каждый такой повстанком считал себя зародышем будущего правительства УНР. Лишь в конце 1920 г. был создан Главповстанком, находившийся за границей, во Львове, и теснейшим образом связанный с польским Генеральным штабом. Возглавил Главповстанком Ю. Тютюнник. Связь между штабом повстанческого движения и ПК на Украине осуществлялась с помощью уполномоченных, нелегально переправлявшихся через довольно прозрачную советско-польскую границу. Они же занимались организацией новых повстанкомов[229]. Имело украинское подполье и связи с многочисленными законспирированными организациями белой ориентации. Главной силой, на которую делали ставку украинские националисты, были партизанские отряды. Здесь надо подробнее остановиться на проблеме бандитизма в Советской Украине 1920-х гг., рассмотреть его социальные корни, характер и движущие силы.

Господствовавший ранее в историографии взгляд на повстанческое движение только как на кулацкий бандитизм страдает некоторой односторонностью. То же можно сказать и о его нынешней трактовке как крестьянской войны или отпора тоталитарному режиму. Действительно, бандитизм возник на сельской почве, он вырос из крестьянской борьбы за землю, за хлеб, борьбы против помещиков, немецких оккупантов, продразверстки, революционного террора и т. д. Действительно, бандитизм вышел из крестьянских восстаний как наиболее крайней формы противостояния села городу. В «своем» отряде крестьяне видели защиту от «чужих» банд, гарантию от реквизиций, полагая, что непрошеные гости (в том числе коммунисты) не пойдут туда, где действует банда[230]. Но по мере развития этого противостояния, по мере углубления революционных преобразований, по мере ожесточения войны бандитизм приобретал черты самостоятельного феномена и с течением времени становился явлением маргинальным. Вчерашние крестьяне переходили в иную социальную категорию и теряли непосредственную связь с селом и крестьянством. V конференция КП(б)У, состоявшаяся 17–22 ноября 1920 г., отметила начавшуюся эволюцию повстанчества. Например, указывалось, что «прошлогодний (речь идет о 1919 г. – А. М.) гуляйпольский “крестьянский” вождь Махно, у которого солдат-повстанец непосредственно сливался с крестьянином, превращается в удачливого командира нескольких тысяч опытных партизан, в основном оторвавшихся от своего гнезда»[231].

Деятельность партизан, первоначально полностью отражавшая настроения селян, чем дальше, тем больше начинает отступать от защиты чисто крестьянских интересов, а затем и вовсе вступает в противоречие с интересами их земляков. Так, партизанщина вступает в свою заключительную фазу – уголовный бандитизм. Помимо вчерашних крестьян-повстанцев банды пополнялись за счет других социальных групп. Аналитическая записка ГПУ «Как организуются и вдохновляются банды. (Из истории украинского бандитизма)», датированная 20 апреля 1922 г., указывает эти источники. В банды шли те, кто раньше принимал советскую власть, но потом разуверился в ней или пострадал от ее представителей. Немало было и тех, кто служил в армии Украинской Народной Республики, работал в ее государственных органах и общественных организациях. Среди повстанцев оказывались и бывшие военнослужащие белых армий, которые не имели возможности соединиться со своими, но желали продолжать борьбу против большевиков и потому шли на сотрудничество с любыми их врагами. Наконец, в бандах оседало немало дезертиров, участников разбитых отрядов, а также уголовников и прочего темного элемента[232].

Из этих групп в основном и формировались создаваемые повстанкомами отряды. Они уже не были только формой крестьянского протеста, но и превращались в независимую силу, одним своим пребыванием в определенной местности воздействовавшую на крестьян и привносившую в село свою идеологию, весьма часто националистическую. Культивированию националистических настроений, увязыванию их с социальными проблемами способствовал командный состав петлюровских отрядов. В отличие от армии Махно во главе пропетлюровских формирований крестьян, «народных ватажков» было сравнительно немного. Командирами чаще становились представители украинской интеллигенции. По некоторым сведениям, они составляли до 80 % петлюровских атаманов[233]. Конечно, далеко не все банды действовали под знаменем национализма. После ухода белых на Украине осталось немало их сторонников и сочувствовавших, часть которых объединялась и продолжала действовать нелегально; имелись и банды, ориентировавшиеся на российскую, а не украинскую эмиграцию[234].

Таким образом, повстанчество постепенно, но все больше и больше вырождалось в маргинальный бандитизм. Именно с этим явлением и пришлось иметь дело большевикам в начале 1920-х гг. Упоминавшаяся выше V конференция КП(б)У в своей резолюции «О бандитизме и борьбе с ним» со всей серьезностью подошла к изучению породивших его причин. В ней указывалось, что бандитизм 1919 г. «был восстанием единого политического села против рабочего и коммунистического города». Далее говорилось, что политика «расслоения села, классовая продовольственная политика, политика комнезамов на реальной основе перераспределения земельных и продовольственных ресурсов внутри села видоизменяют на всей территории Украины социальную природу бандитизма, превращая прошлогоднее восстание всего села либо в восстание кулацких верхушек села с соответственно откровенно врангелевской или откровенно петлюровской идеологией, либо в откровенно разбойничий, грабительский бандитизм деклассированных элементов села». И ниже следовал вывод, что «банды социально отрываются от села, поднимая против себя массы не только беднейшего, но и трудового среднего крестьянства»[235].

Для конца 1920 г. этот вывод может показаться чересчур самоуверенным. Село только начало расслаиваться, и процесс этот проходил медленнее и болезненнее, чем в Великороссии (сказались более быстрые темпы развития капиталистических отношений в великорусских губерниях), а «классовая продовольственная политика» вызывала озлобление еще долго. Быть может, на оценку повлиял спад бандитизма в конце 1920 г. и то, что весной-летом не произошло всеобщее восстание, ожидаемое петлюровцами. Тем не менее процесс «отрыва» банд от села был подмечен верно. Ликвидация бандитизма была невозможна без борьбы за крестьянство, без устранения социальной базы этого движения.

Та же конференция дала оценку причин, повлиявших на небывалый расцвет крестьянского повстанчества. Как полагали большевики, оно было вызвано, во-первых, «полным распадом социальных связей, особенно города с селом, превращающим село в самостоятельное, феодального типа “государство”, и замкнутого в себе». Во-вторых, указывалось, что восстания экономически возглавляются «кулацкой верхушкой села», а идеологически – «либо националистическими элементами украинской интеллигенции, либо анархистско-левоэсеровскими отбросами рабочего города». И в-третьих, подчеркивалось, что «в силу политической нерасслоенности села и значительного участия в восстании его беднейших элементов» лозунги восстания во всех районах носили исключительно советский характер. Например, атаман Н. Григорьев выступал за «самостийную советскую власть», атаман Зеленый (Д. Туптало) и незалежники – за «самостийную свободную Советскую Украину», Н. Махно – за «свободные Советы», то есть за «истинную» советскую власть – без коммунистов[236]. Впрочем, лозунг борьбы за Советы со временем стал все больше отходить в прошлое. Дольше всего он держался у Н. Махно.

Советская власть различала не только корни повстанчества, но и его разновидности. Информационные и оперативные материалы ЧК-ГПУ довольно четко разделяли политический и не менее распространенный уголовный бандитизм, указывая, какой характер имели действовавшие в данной местности банды. Например, даже в 1921 г., когда политический бандитизм вполне мог рассчитывать на сочувственное отношение со стороны крестьянства, новгород-северские «батьки»-«бандиты Курлешко и Сенин до сих пор своей политической платформы не выяснили». Если первый еще устраивал теракты против представителей сельских и волостных властей, «стоящих на платформе централизации», то второй не мудрствуя лукаво просто занимался «“благородными” грабежами»[237]. В отличие от политического уголовный бандитизм не имел организационной структуры, ясных целей и широкой поддержки населения.

Однако, несмотря на то что сводки ГПУ различали политическую и уголовную разновидности бандитизма, зачастую было трудно сказать, где кончается политический бандитизм и начинается уголовный[238]. Бывший командующий Южной группой войск армии УНР А. Гулый-Гуленко указывал, что в политическом бандитизме много уголовщины без идеологической подкладки[239]. Обе разновидности бандитизма могли иметь сходные черты как по причине криминализации бывших петлюровских отрядов, так и из-за попыток уголовников «облагородить» себя и найти защиту у сочувствующих. В отличие от уголовного бандитизма, с которым все было более-менее ясно, бандитизм политический не представлял какого-то единства. Он зависел «от характерных для разных районов Украины социальных группировок на селе», «основных кадров его участников» и их идеологии. Главнокомандующий войсками Украины и Крыма М. В. Фрунзе выделял на Украине два резко отличающихся по политической окраске бандитских района: первый – Правобережье, где «царствуют банды петлюровского толка», и Левобережье «с преобладающим господством шаек анархо-махновского толка». Он также отмечал, что наряду с настоящими отрядами с политической идеологией действовала масса банд уже без всякой определенной политической окраски. Но ввиду большего удобства и эти банды не брезговали «наклеиванием на себя того или иного политического ярлыка»[240]. Эта группа «атаманов-грабителей»[241] приноравливалась «к тем или иным местностям, оперировала там, где только можно было безнаказанно грабить, и присоединялась периодически то к одной, то к другой крупной банде, оперировавшей в ее районе»[242].

Махновское движение было распространено главным образом на Юге: в Приазовье, на Донбассе и большей части Левобережья, доходя порой до Черниговы. На правый берег махновцы заходили редко, но когда это случалось, то находили они поддержку и там, хотя и в меньшей степени, чем в Приазовье и на Левобережье. Петлюровские бандформирования действовали в основном на Правобережье и, частично, в Полтавской, Харьковской и Черниговской губерниях[243]. Как сказано выше, в повстанчестве не было ни идеологического, ни организационного единства. После окончания Гражданской войны реальными врагами большевиков остались петлюровцы и крестьянская армия Махно. Единственным, что их объединяло, был общий противник. Если для анархо-махновцев неприемлем был диктат коммунистической партии и ее политика на селе, то петлюровцы, как представители украинского движения, все вопросы переносили в плоскость национальных отношений, усматривая в диктате партии и ее политике на селе новую оккупацию Украины, советскую власть продолжали считать «оккупационно-российской» и не собирались складывать оружие[244].

Наибольшую опасность для большевиков в начале 1920-х гг. представляло махновское движение. Оно обладало довольно ясной и понятной широким массам идеологией, в основе которой лежали идеи анархизма, предусматривающие создание «вольного советского строя» – свободных от диктата государства (и его воплощения – города) самоуправляющихся общин (конечно, сельских), а также нелюбовь крестьян к коммуне, коммунистам и комиссарам[245]. Оно было неплохо организовано. Повстанческая армия махновцев имела такое же устройство, что и РККА, имелись при ней свой Реввоенсовет и культотдел. Петлюровские отряды представляли собой осколки войск УНР и продолжали сохранять (по крайней мере, по названию) деление на сотни и курени (полки)[246]. Их идеология сводилась к тому, что на Украине должно было быть сильное национальное государство в форме УНР с демократическим (а на деле с буржуазным) устройством[247].

Различались петлюровское и махновское повстанчество и своим отношением к национальному вопросу. Если для петлюровцев он был главным (или же на нем спекулировали из тактических соображений), то отношение к нему махновцев и идущих за ними селян было иным. Распространенным является представление, что махновское движение не несло в себе зерен национализма. Например, видный участник движения анархист П. Аршинов (Марин) прямо указывал, что национальные и религиозные предрассудки «не имели места в махновщине», поскольку это было «низовое движение крестьян и рабочих», защищавших «права и интересы труда». Всех врагов они встречали как «врагов труда» и не интересовались национальным флагом, под которым шло вторжение[248]. Другой видный анархист, из окружения Н. Махно, И. Тепер (Гордеев), позже отказавшийся от анархизма и написавший работу о махновщине, также утверждал, что об этом движении «нельзя говорить… как о национальном шовинистическом движении»[249]. Конечно, они, как участники движения, по ряду причин могли быть необъективными. Однако отсутствие шовинизма в махновском движении подчеркивали и его современники – коммунисты[250].

П. Аршинов считал, что отсутствие шовинизма объяснялось действием социально-экономического фактора, сплотившего воедино бедных крестьян всех национальностей. В работе исследователя С. Семанова эта точка зрения находит подтверждение. Он считает, что на характер махновщины оказал влияние смешанный этнический состав населения южных и юго-восточных регионов Украины[251]. Действительно, в рядах армии Н. Махно служили представители всех проживающих в регионе народов: украинцы, русские, греки, евреи и т. д., причем многие представители «некоренных» наций добивались командирских постов[252].

Другие указывали на то, что восприятие национального вопроса в махновском движении менялось за время его существования. Исследователь движения М. Кубанин указывал, что в 1918–1919 гг. оно проходило под «ярко интернационалистическими лозунгами», но с 1920 г. начинает скатываться к национализму[253]. Сходную позицию занимает и А. Е. Кучер. Он приводит выдержки из махновской прессы, в которых о большевиках говорится как о людях, «пришедших из Великороссии» и поэтому «чужих» украинскому народу, и содержатся призывы освободить «родную Украину от русских»[254]. В некоторых случаях имело место и слияние ряда махновских отрядов с бандами петлюровского характера[255]. Правда, происходило это уже на закате движения, под ударами Красной армии, и было вызвано стремлением (причем обоюдным) найти союзника против общего врага.

И действительно, махновщина была движением прежде всего социальным, а близость к Великороссии, смешанный состав населения и история колонизации Причерноморья не могли не наложить отпечаток на сознание проживающих в регионе народов. Сам Нестор Иванович украинским националистом не был. Показательна его реакция на письмо белого генерала А. Г. Шкуро, в котором тот предлагал начать совместные действия против красных. В письме батько несколько раз был назван настоящим «русским человеком». Махно отверг предложение с негодованием. Но, хотя Махно и считал себя украинцем, раздражение у него вызвало вовсе не то, что его назвали «русским человеком» (что вызвало бы бурю эмоций у «украинца сознательного»), а то, что «буржуазия хочет сделать его генералом»[256]. Более того, он полагал (а уж кому другому было знать лучше, как не ему), что именно шовинистическая пропаганда националистов о «вічной борьбе с кацапами» и политика Центральной рады, пытающейся «рядиться» в социалистические одежды, толкали «трудовое население Гуляйпольского района на путь вооруженной борьбы со всякой формой обособленного украинства» как явления контрреволюционного, противоречащего интересам украинского народа[257].

Но по мере того как в качестве врага оставались только большевики, стремившиеся установить свои железные порядки, реквизировавшие хлеб и вывозившие его в центральные промышленные районы, перед движением встала необходимость как-то обосновывать дальнейшую борьбу. Для крестьян не было более наглядного и убедительного примера, чем образ чужака, грабящего и объедающего бедного крестьянина. Несомненную роль сыграло и местничество, нежелание махновцев подчиняться чужой власти. Попытки большевиков подчинить себе вольную «Махновию» наталкивались на сопротивление. Показательна речь Нестора Махно на II съезде Советов Гуляй-Поля, проходившем в феврале 1919 г.: «Если товарищи большевики идут из Великороссии на Украину помочь нам в тяжелой борьбе с контрреволюцией, мы должны сказать им: “Добро пожаловать, друзья”. Но если они придут сюда с целью монополизировать Украину (то есть власть. – А. М.), мы скажем им: “Руки прочь!”»[258] Примечательно, что это было сказано еще в феврале 1919, а не в 1920–1921 гг., когда махновцы оказались один на один с большевиками.

Не обошлось и без идеологического воздействия со стороны «свідомих» кругов. Украинские националисты не могли остаться равнодушными к тому факту, что крестьянское движение на огромных просторах Южной и Юго-Восточной Украины развивалось не под «жовто-блакитным» флагом. Поэтому они предпринимали попытки привлечь махновцев на свою сторону или подчинить их своей идеологии. Но эти попытки заканчивались ничем: махновцы воевали с петлюровцами, а сам батько хотел даже убить С. Петлюру (как ранее он убил Н. Григорьева)[259]. Более действенным мог оказаться другой путь. И. Тепер вспоминал, что во время наступления деникинцев влияние анархистов на Махно ослабло, чем не преминула воспользоваться «небольшая группа украинской интеллигенции с довольно яркой национально-шовинистической физиономией» для того, чтобы украинизировать махновщину и привить «чуждое ей до сих пор националистическое направление», сводившееся к формуле «геть кацапів та жидів». Националистической интеллигенции удалось на время укрепиться в культурно-просветительском отделе армии. Вполне возможно, что благодаря им и возник образ оккупанта-большевика, пришедшего из Великороссии. Пытались они воздействовать и на самого Махно, в том числе через его жену Галину (Агафью) Кузьменко – свою «сестру по прослойке» – учительницу украинского языка, работавшую раньше в Министерстве труда УНР и к украинскому движению относившуюся сочувственно[260]. Но подчинить своему влиянию Н. Махно и привить махновскому движению свою идеологию националистам не удалось. Они были вновь оттерты анархистами.

А крестьянское видение справедливого решения национального вопроса зачастую не выходило за рамки нижеприведенного события. В мае 1919 г. батько Махно возвращался с деникинского фронта в Гуляй-Поле. На станции Верхний Токмак на глаза ему попался плакат со следующей надписью: «Бей жидов, спасай революцию, да здравствует батько-Махно!» По приказу батьки плакат был снят, а его автор, партизан, лично известный Махно, «человек в общем неплохой», расстрелян[261]. Немало повстанцев-махновцев придерживалось традиционного («белого») подхода к проблеме освобождения страны, призывая бороться «за Русь святую и русский народ»[262]. Во всяком случае, в их сознании «Украина» и «Россия» могли стоять через запятую, а в обращении к «украинским» селянам вполне мог присутствовать призыв к освобождению «России» и «русского народа».

В целом можно смело утверждать, что махновское движение, вовлекшее в свою орбиту огромные массы населения востока и юго-востока Украины и оказавшее на него сильнейшее идейное влияние, было лишено националистической подкладки и являлось движением социальным, а не национальным, что было обусловлено историческим развитием региона и менталитетом его населения. Отсутствие сколько-нибудь сильных национальных мотивов в махновском движении позволило большевикам ликвидировать его уже к концу 1921 г. Правда, борьба с повстанческой армией, то разделявшейся на отдельные отряды, то вновь соединявшейся в кулак, напоминала полномасштабные военные действия[263]. Но, с одной стороны, овладев тактикой антипартизанской борьбы, а с другой – действуя при помощи экономических рычагов, советской власти удалось почти полностью ликвидировать бандитизм на всей Левобережной Украине, Екатеринославщине и Приазовье.

Ликвидация бандитизма (в первую очередь анархо-махновского характера) во многом была ускорена экономическими мерами. В числе таковых были переход в марте 1921 г. к новой экономической политике, замена ненавистной продразверстки продналогом, закрепление сроком на 9 лет за крестьянами участков, которые они обрабатывали (в тех местностях, где было завершено изъятие земельных излишков у кулаков). Без сомнения, эти меры повлияли на спад повстанчества. Но в то же время нельзя не отметить, что к концу 1921 г. результаты нэпа еще не могли принести свои плоды. К тому же 22 марта 1921 г. Политбюро ЦК КП(б)У приняло постановление продразверстку на Украине не отменять и лишь снизить ее размер до 80 %. Введение продналога было отнесено к новому урожаю[264].

Не меньшее влияние на снижение политической активности села оказал голод 1921–1922 гг. в южных и юго-восточных регионах УССР. Причин голода было много: засуха, последствия многолетней войны, предыдущие реквизиции, высокие нормы хлебозаготовок. Надо учесть также 439 тысяч переселенцев, попавших в украинские губернии из пораженного голодом Поволжья. Природным катаклизмом воспользовались большевики. По мнению некоторых исследователей, большевики, зная о реальном положении дел, «придержали» помощь пострадавшим губерниям, не снижая при этом плана хлебосдачи[265]. Да и кто в той обстановке мог бы дать гарантии, что эшелоны с продовольствием не будут разграблены по дороге и оно дойдет до нуждающихся, а не осядет в амбарах родственников бандитов и не будет перепродаваться по спекулятивной цене на черном рынке? Голод заполнил собой все, отвлек внимание крестьян от участия в отрядах и лишил последних моральной и материальной поддержки. Амнистия 1922 г. довершила развал повстанчества. Комплексное воздействие всех факторов привело к резкому снижению бандитизма на юге и Левобережье Украины.

На территориях за Днепром петлюровский бандитизм оставался серьезной угрозой на протяжении еще нескольких лет. Во-первых, от голода больше всего пострадали Одесская, Екатеринославская, Николаевская, Александровская и Донецкая губернии, то есть те, в которых влияние националистического повстанчества было незначительным. На Правобережье ситуация с продовольствием была гораздо лучше. Во-вторых, на положении в западных губерниях республики постоянно сказывалась близость границы, через которую то и дело просачивались связники, отдельные группы и даже небольшие отряды петлюровцев. В-третьих, как указывалось в отчете Центрального управления ЧК при СНК УССР за 1920 г., петлюровский бандитизм «особенно глубоко привился на Правобережье», потому что «повторные польско-петлюровские оккупации укрепляли его и снабжали банды свежими военными силами из отступающих армий»[266]. Там дольше всего держалась власть УНР. И в-четвертых, если для махновцев при «правильной» социально-экономической политике властей (то есть учитывающей их интересы) пропадали стимулы к вооруженной борьбе, то националистов эта «правильная» политика интересовала несравнимо меньше. У них был еще один побуждающий повод – национальный вопрос. Правда, по мере укрепления советской власти и улучшения экономического положения на селе элементов, поддерживающих борьбу против «российских оккупантов», становилось все меньше и меньше. Сказывалась и усталость людей от бесконечных войн. «Шеф» повстанцев Ю. Тютюнник был немало озабочен тем, что на Украине чувствовался «упадок интереса масс к революционной борьбе»[267].

И хотя нормализация наступила далеко не сразу и в 1921–1923 гг. недовольство крестьян большевиками и политический бандитизм очень часто смыкались, политика советской власти по расслоению деревни начала сказываться. Бедняцкие хозяйства освобождались от выплат налогов, от кабальных условий, навязанных им во время голода зажиточными односельчанами. Беднякам гарантировалось возвращение их имущества и урожая, которое они были вынуждены отдавать кулакам в счет погашения долгов. Кроме того, до 1923 г. продолжалось изъятие земельных излишков у кулацких хозяйств в пользу малоземельных[268]. Но самым главным мероприятием в деле социального расслоения села стало создание в 1920 г. Комитетов незаможных селян (КНС), дублировавших и подменявших Советы и считавшихся организациями государственного значения[269].

Раскол по имущественному принципу крайне накалял обстановку в украинском селе. В начале 1920-х гг. противостояние между зажиточными селянами и незаможниками выливалось в открытые формы: для борьбы с «кулацким бандитизмом» были сформированы отряды КНС, сыгравшие важную роль при ликвидации банд. При этом по численности эти подразделения превосходили даже повстанческую армию Махно в лучшие для нее времена, не говоря уже только о петлюровских отрядах[270]. Действуя по правилу «разделяй и властвуй», большевики постепенно приобрели опору на селе, придавая бандитизму выраженный классовый характер.

«Кулацкий» характер, который со временем все больше приобретал бандитизм, объясняется не только защитой имущими своей собственности и положения, но и социальными особенностями села. Кто мог сколотить отряд, который бы признали односельчане? Только тот, у кого было влияние, за кем была сила. Иными словами, либо авторитетный представитель интеллигенции, либо зажиточный человек, но никак не бедняк. Кто мог составить костяк отряда, кто мог показать окружающим свою силу? Только большая, крепкая семья, где есть несколько взрослых сыновей и их родня. А такая семья, в которой есть несколько пар рабочих рук, в социальном плане опять-таки относилась либо к крепким середнякам, либо к зажиточным. Да и дореволюционная сельская интеллигенция в своей массе вышла из этих же слоев, ведь семье приходилось не только оплачивать образование сына, но и терять столь нужного в хозяйстве работника. Конечно, в жизни бывало по-всякому и абсолютного шаблона на все случаи не существовало. Но исключения лишь подтверждали правило. Самой логикой социальной действительности у истоков крестьянских отрядов и бандитизма чаще всего стояли зажиточные группы села.

Превращение политического бандитизма в чисто кулацкий зависело еще и от расстановки сил на селе, от позиции основной массы середняков и даже бедняков, участие которых в бандах (особенно на начальных этапах) тоже было заметным. Например, во время наибольшего подъема повстанческих настроений до 25 % участников бандформирований в Черниговской губернии составляли незаможники и середняки[271].

Сказывалось и влияние украинского подполья. Поначалу успех в агитации крестьянства принадлежал националистам. Сеть подпольных повстанкомов держала в руках местные банды и возбуждала крестьян против власти. В своем информационном отчете за октябрь 1921 г. председатель ГПУ УССР В. А. Балицкий указывал, что «петлюровцы ведут усиленную агитацию о несдаче продналога, разбрасывают прокламации о самостийности Украины, призывают поджигать ссыпные пункты, говорят о скором прибытии на Украину Петлюры». При этом «крестьяне сильно поддаются влиянию этой агитации», а ряд сел вообще «отказался сдавать прод налог»[272].

Для того чтобы наладить мирную жизнь и взять село под контроль, требовалось покончить с националистическим подпольем и связанными с ним бандами. 1921–1923 гг. стали периодом активной борьбы с ними.

Борьба советской власти с подпольем и бандитизмом

Начало 1921 г. стало для большевиков критическим. Кронштадтский мятеж и непрекращающиеся восстания по всей территории Советской России поставили под вопрос прочность их положения. Это дало повод политическим противникам большевиков надеяться на новый раунд борьбы. Весной 1921 г. наметился рост бандитизма, особенно его петлюровской разновидности, и на Украине. Сильнее всего им были поражены районы Правобережья. В то время оживились притихшие было банды, повстанкомы и руководящая ими эмиграция, у которой вновь забрезжила надежда на возможность силового варианта прихода к власти. Подъем был обусловлен недовольством крестьян экономической разрухой и продовольственной политикой большевиков. Неоднократно отмечалось, что банды пользовались у крестьян поддержкой и получали от них всестороннюю помощь[273].

Своей главной целью националисты видели свержение советской власти на Украине путем организации вооруженного восстания во всеукраинском масштабе. Подготовка к восстанию велась путем организации подпольного аппарата военной и административной власти в лице Холодноярского центрального украинского повстанческого комитета. Этот комитет осуществлял руководство повстанческим движением и организовывал аналогичные повстанкомы в губерниях, уездах, волостях и селах, налаживал связь с действующими отрядами и создавал новые. Вся территория УССР была поделена на 22 агитационно-организационных района. Каждой группой районов командовал определенный человек, через него же отряды связывались с действующими в данной местности повстанцами. Кроме этого последние занимались организацией ячеек в частях РККА и советских органах власти, а также ведением широчайшей агитации с целью популяризации идей петлюровщины[274].

Проникновению в советские органы, особенно низовые, способствовало то, что среди служащих встречалось немало представителей украинской интеллигенции, сочувствовавшей националистам или не принимавшей Совдепию. В равной степени помогал этому и непостоянный состав петлюровских отрядов, позволявший их участникам, «временно перейдя на мирное положение, в связи с холодами или разгромом», вести работу в «комнезаможах и сельских комитетах»[275]. Петлюровские отряды не совершали рейдов, а действовали в определенных районах, лишь изредка, и то чаще не по своей воле, их покидая. В каждом отряде имелся костяк – атаман и его ближнее окружение и сменный состав, набиравшийся из местных жителей лишь на время операций. В связи с этим установление точной численности банд, равно как и борьба с ними, были делом нелегким.

Начало восстания было намечено на май 1921 г. Подполье удачно воспользовалось вновь охватившими селян антибольшевистскими настроениями. В январе 1921 г. на Украине действовало 39 крупных банд (в несколько десятков штыков и сабель), в феврале – уже 43 (в них состояло приблизительно 5 тысяч человек), а к апрелю их было уже 102. Учитывались только те из них, которые насчитывали от 20–30 до 450–500 штыков и сабель, самые же крупные доходили до 800 человек. Всего, по данным военной разведки и ЧК, в 1921 г. на Украине действовало 464 бандформирования (вместе с махновскими)[276]. Как правило, отряды имели более «солидные» названия, призванные подчеркнуть их политический характер. Так, банда атамана Хмары в штабе повстанцев была известна как 144-я Надбужанская дивизия, отряд Струка именовался 1-м повстанческим ударным полком, под командой атамана Богатыренко находился 2-й Гайдамацкий запорожский курень смерти, батько Подкова был командиром 145-го Гайсинского пехотного полка, Орлик – 8-го куреня имени Петлюры[277].

В задачу подразделений входило совершение террористических актов против советских партийных и административных работников, организация диверсий на железных дорогах, водном транспорте. Особое значение придавалось срыву продовольственной кампании путем противодействия хлебозаготовкам, агитации против сдачи хлеба государству, диверсий против хозяйственных объектов – ссыпных пунктов, кооперативов, складов, порчи имущества, железнодорожных путей, телеграфа и т. п. Нередко в ход шли провокации, направленные на дискредитацию советской власти. Например, действовавшие на Харьковщине банды атаманов Хавро и Цимбаленко под видом красных являлись в села и от имени советской власти реквизировали скот и продовольствие, то есть просто грабили крестьян. Нагнетанию антисоветских настроений и созданию благоприятной атмосферы для деятельности банд способствовали и всевозможные слухи, в том числе распускаемые сознательно. Скажем, крестьяне одного из сел Николаевской губернии, услышав, что красноармейцы якобы забирают в поле скот, вооружились топорами, пилами и кольями и двинулись в поле. Обман раскрылся, и 2 тысячи (!) крестьян разошлось по домам[278]. В задачу банд также входило маневрирование с таким расчетом, чтобы растянуть противодействующие им крупные подразделения Красной армии и частей ВОХР, распылить их силы и тем самым облегчить действия армии УНР в случае вероятного всеукраинского восстания[279].

В силу разных причин восстание было перенесено на осень. Как указывал на допросе А. Гулый-Гуленко, подготовка восстания тормозилась польским и румынским Генеральными штабами[280]. Польша и Румыния были враждебно настроены по отношению к советской стороне и, кроме того, опасались «красного вторжения». Но, поддерживая украинскую националистическую эмиграцию, они одновременно не желали новой конфронтации с Советской Россией. Свою роль также сыграли склоки и интриги, разъедавшие украинское движение еще в годы Гражданской войны и в условиях эмиграции вспыхнувшие с новой силой. Конфронтация существовала не только между «правыми» (гетманцами), петлюровцами и сторонниками более левой ориентации, но и внутри самих этих течений. Не миновал этой участи и наиболее сильный и влиятельный из всего украинского спектра петлюровский лагерь. Началось скрытое противостояние между С. Петлюрой и приобретавшим все больший вес и влияние Ю. Тютюнником, поскольку именно через него осуществлялась связь с националистическим подпольем в УССР. На генерал-хорунжего начинали ориентироваться те, кому не нравилась «самодержавная линия поведения» С. Петлюры. А. Гулый-Гуленко указывал, что головной атаман боялся Ю. Тютюнника и не доверял ему[281]. По мнению пленного генерала, разгром рейда войск УНР на территорию Советской Украины в ноябре 1921 г. был в немалой степени обусловлен подковерными интригами в руководстве эмигрантского правительства УНР.

И все же главной причиной, по которой не состоялось восстание и очередная интервенция, стал не конфликт в стане эмигрантов, а деятельность советских спецслужб, армии, милиции, внутренних войск по разгрому националистического подполья и связанных с ним бандформирований. В результате оперативных мероприятий, проведенных органами ЧК в конце 1920 – начале 1921 г., им удалось внедрить своих людей в ряд повстанкомов и разгромить их, арестовав многих видных подпольщиков, в том числе некоторых уполномоченных от закордонного центра УНР. Весной – в начале лета был раскрыт пропетлюровский заговор в киевской Школе червонных старшин, ликвидирован Холодноярский повстанком, Повстанческая рада Черкасщины, Политический центр в Одессе, екатеринославские центры[282]. Одновременно с ликвидацией подполья был нанесен удар по петлюровским бандам, в первую очередь тем, которые базировались на Левобережье и на Киевщине. В числе разбитых оказались банды атаманов Левченко, Хмары, Гонты, Ярового, Галака. Огромную роль в деле моральной деградации бандитизма и петлюровского движения в эмиграции и возвращения вовлеченных в них лиц к мирному труду сыграла объявленная в марте 1921 г. V Всеукраинским съездом Советов амнистия[283]. Как указывал на допросе один из виднейших махновских командиров, В. Белаш, многие партизаны были готовы сложить оружие, но боялись репрессий и мести со стороны чекистов[284]. Теперь же это препятствие было устранено. В результате амнистии с повинной явилось немало рядовых участников бандформирований, а также ряд атаманов, в том числе такие известные, как Мордалевич и Богатыренко[285].

Комплексный подход к проблеме сорвал подготовку восстания, что позволило М. Фрунзе охарактеризовать положение как «вполне благоприятное». По его словам, «из двух главных разновидностей бандитизма – петлюровского и анархо-махновского – в настоящее время (то есть на середину 1921 г. – А. М.) действуют только жалкие остатки», а на Левобережье бандитизм «вылился в третью свою форму, уголовно-грабительскую»[286]. Понятно, успехи в деле подавления бандитизма Фрунзе несколько преувеличил. Однако не надо забывать, что данное интервью являлось, как бы сейчас сказали, важным элементом информационной войны против националистов внутри страны и их «тылов» в Европе. На тон интервью повлияла и эйфория от нанесенных махновскому и петлюровскому движениям серьезных поражений.

Но тревожное положение продолжало сохраняться на Правобережье. Надо сказать, что петлюровцам удалось восстановить свое подполье достаточно быстро. Уже к августу 1921 г. закордонный штаб оправился от вызванного амнистией замешательства и направил все силы на ее срыв, скрывая и искажая правду о ней. Отчасти сделать это удалось. В Подольской, Волынской, Екатеринославской и Кременчугской губерниях имел место обратный процесс возвращения рядового и командного состава в банды. Вернулись к своей прежней деятельности атаманы Амборцевич, Черный Ворон, Лисица, Мирный. В разоренном селе еще оставалась почва для выступлений. Но полностью сорвать амнистию не удалось: к концу года сложили оружие 9357 рядовых (включая махновцев) и 169 атаманов[287].

Следующий мощный удар по повстанчеству был нанесен осенью 1921 г. Помимо ставшей уже постоянной ликвидации повстанкомов самым ощутимым ударом, подорвавшим надежды националистов на силовой приход к власти, стал разгром рейда на Советскую Украину петлюровских отрядов под командованием Ю. Тютюнника, известного под названием «ноябрьского похода». В начале ноября на нескольких направлениях началось проникновение петлюровских отрядов на территорию УССР. Главные силы осуществляли прорыв на Волыни по линии Ровно-Коростень. Показательно, что при отряде (именовавшемся конной дивизией, в составе тысячи штыков и сабель) находились гражданские чиновники – костяк будущих органов власти на «освобожденной» Украине. В отряде также присутствовали два офицера – представители польского Генерального штаба. После первоначальных успехов в боях с небольшими частями Красной армии и погранвойск петлюровцы были наголову разгромлены 9-й кавалерийской дивизией под командованием Г. И. Котовского. Свыше 400 бандитов было уничтожено, 537 попало в плен, в том числе представители гражданской администрации и ряд лиц из высшего командного состава. Сам Ю. Тютюнник с 37 бойцами ушел за кордон, бросив «свою банду в самом начале боя»[288]. Были разбиты и отряды, проникшие на территорию УССР на других участках границы. Провалившийся поход стал последней попыткой зарубежной и внутренней националистической контрреволюции силой свергнуть советскую власть. Его разгром наглядно продемонстрировал тщетность подобных попыток, слабость петлюровцев и отсутствие у них массовой поддержки в народе, в том числе среди крестьянства.

Несмотря на полученный удар, националистическое подполье и петлюровский бандитизм не исчезли и держали в напряжении ряд губерний (например, Киевскую) и в 1922 г., хотя поражены им были уже не все уезды этих губерний, как это случалось раньше[289]. Местные лидеры и закордонные эмиссары начали готовить новое восстание. В 1922 г. продолжилась ставшая уже привычной борьба с повстанкомами и бандами. Так, в феврале вместе с ликвидацией 14-го повстанческого района на Полтавщине (арестовано около 400 человек) была уничтожена банда атамана А. Левченко (250 человек), одного из «зубров» петлюровского движения. Всего же только за первую половину 1922 г. было ликвидировано 29 подпольных петлюровских организаций и 40 банд, убито и взято в плен 122 атамана и 2879 рядовых[290].

Одним из героев 1922 г. стал Е. Г. Евдокимов, известный чекист, к тому времени уже имевший на своем счету ряд раскрытых подпольных организаций и банд[291]. 1 июня он был назначен представителем ГПУ по Правобережной Украине, в обязанности которого входило координирование всех мероприятий этого ведомства в регионе. Новый начальник сразу перешел к превентивным ударам. Им была организована фиктивная антисоветская организация – Черноморская повстанческая группа, перед которой ставилась задача объединить все отряды, действовавшие в Кременчугской, Николаевской, Одесской и Екатеринославской губерниях. Возглавил «группу» бывший полковник Генштаба армии УНР Трофименко (Гамалия). С подачи ГПУ группой было созвано совещание, на котором предполагалось обсудить планы дальнейшей борьбы. На совещание прибыло шесть самых известных атаманов указанного региона, среди них Л. Завгородный, Д. Гупало, Т. Компаниец. Естественно, все они были арестованы. Одновременно в ряде городов было захвачено еще несколько видных петлюровских «батек». В начале февраля при попытке к бегству 38 атаманов было расстреляно. С правительственной стороны погиб один красноармеец[292].

В конце 1922 г. была раскрыта и ликвидирована одна из наиболее серьезных военных петлюровских организаций, так называемая Волынская повстанческая армия (ПВА). Ее деятельность заслуживает внимания, ибо на ее примере хорошо видны характер, идеология, цели, методы борьбы подобных организаций и социальный состав их участников. Ядром ПВА стали остатки разбитой в октябре 1921 г. банды полковника Палия, перешедшей границу на Волынском участке и попытавшейся организовать антисоветское восстание. Позже, слившись с местной бандой «уголовно-петлюровской окраски», новоиспеченный отряд принялся за проведение терактов, грабежей и дезорганизацию органов власти – налеты на милицию, убийства и т. д. Желая сменить чисто уголовный характер банды и придать ей политический вид, ее руководители основали повстанком Селянская помста («месть»). Начал меняться и социальный состав будущей ПВА: помимо бывших петлюровцев и «лихих людей» в ней появились представители «кулачества, шовинистически настроенного учительства и духовенства». Изменилось и название: теперь организация именовалась Центральным повстанческим комитетом (ЦПК). Своей первоочередной задачей ЦПК определил работу в сельских массах. Работа велась «путем тонко настроенной игры на национальных чувствах с одновременным использованием тяжелого материального положения» крестьян[293]. Набравшись сил, ЦПК начал налаживать связь с другими подпольными организациями и со штабом в Польше, от которого получил указание занять выжидательную позицию.

Позже ЦПК вступил в контакт с другой группой «петлюровцев из учителей, кулаков, совслужащих и духовенства» и «наиболее сознательных представителей шовинистического национального движения Коростеньского и Овручского уездов» губернии, организованной А. Петриком – одним из уцелевших деятелей гражданской администрации, пришедших с войском Ю. Тютюнника, и «украинским шовинистом» кулаком Л. Костюшко. Обе организации выработали общую стратегию и начали готовить почву, «уверяя темную массу (крестьянства. – А. М.), что в феврале 1922 года произойдет всеобщее восстание, Советская власть будет свергнута, коммунисты перебиты», а после этого при помощи войск Антанты «придет и уже навсегда к своему народу батько Петлюра»[294].

Чувствуя, что время играет не на них, а «сочувствующее кулачество, не дождавшееся прихода С. Петлюры в феврале 1922 года, начинает разуверяться в организации и разочаровываться в ее обещаниях», вожди банды переносят сроки «всеобщего восстания» на 1 мая. Когда же становится ясно, что помощи из-за границы не последует, то в целях предотвращения распада организации они решают полагаться на себя и создают собственную военную организацию «с политической ориентировкой на УНР во главе с Петлюрой». Армия создавалась по территориальному принципу: уезд равнялся дивизии, волость – полку, село – роте. Координация действий между подразделениями и заграницей, а также разведка возлагались на специальный институт связных. Главнокомандующим ПВА стал Петрик, а начальником штаба – Костюшко[295]. Тогда же произошло окончательное слияние двух упоминавшихся выше организаций.

ПВА начала активную деятельность, распространяя среди крестьянства воззвания и прокламации повстанческо-погромного характера, «восстанавливая его против Соввласти и вовлекая в организацию». Агитация велась также при помощи «наиболее активного и опытного в этом отношении элемента» – духовенства и учительства. Использовалась тактика запугивания (в случае отказа от участия в готовящемся восстании), а также разжигания национальных чувств и мести. Например, вожди «армии» планировали почтить память расстрелянных у местечка Базар тютюнниковцев водружением на месте их захоронения «прапора ПВА» и одновременным совершением еврейского погрома в самом городке.

Их идейные коллеги, проживавшие в губернском городе, также не остались равнодушными к делу «спасения Украины». Весной – в начале июня в Житомире создается большая группа, состоявшая «исключительно из интеллигентов: бывших офицеров, учителей, чиновников и студентов», ориентирующаяся на УНР и стремящаяся связаться «с сильной организацией» из народа. И это ей удается. Бесконечно откладывать восстание становилось невозможно, поэтому, желая обеспечить себе максимальную поддержку со стороны населения, вожди ПВА приурочили начало восстания к продналоговой кампании 1922–1923 гг. и осеннему призыву в Красную армию. По стечению обстоятельств (задержание на границе связников, посланных в штаб повстанческого движения за указаниями) сроки начала восстания были спешно передвинуты на 7–8 октября. Трем «дивизиям» и «бригаде», имевшимся в распоряжении ПВА, надлежало захватить Житомир и двигаться в двух направлениях: на Киев и к польской границе, чтобы совместно с силами УНР освободить Украину от большевистской оккупации[296]. Но сделать это повстанцам не удалось: ПВА была своевременно раскрыта и разгромлена, ее участники арестованы. Впоследствии часть из них была расстреляна, часть осуждена к различным срокам тюремного заключения, а некоторые были оправданы и отпущены на свободу[297].

Пользуясь проверенным методом, Е. Евдокимов нанес еще один сокрушительный удар по петлюровскому бандитизму. Представители очередной созданной им фиктивной организации – Высшей военной рады – установили связь со штабом повстанческого движения во Львове и сумели вынудить второе лицо в петлюровской эмиграции, генерал-хорунжего Ю. Тютюнника, приехать на Украину с инспекцией подполья. В конце мая 1923 г. при переходе границы он был арестован[298]. Тютюнник согласился сотрудничать с советской властью и призвал своих недавних соратников прекратить сопротивление. Призыв не остался неуслышанным, и некоторые отряды сложили оружие.

Несмотря на столь явные успехи советской власти в ликвидации бандитизма, украинская вооруженная контрреволюция продолжала сопротивляться. В 1923 г. вновь возник ряд повстанкомов и банд. Однако теперь, научившись раскрывать их, разгромив сеть подобных организаций, ликвидировав многих вождей подпольно-бандитского движения, справиться с одиночными организациями было несравненно легче. Например, в апреле 1923 г. было ликвидировано 11 повстанкомов, в том числе таких крупных, как Черниговский, насчитывавший 220 человек, ликвидация которого сопровождалась боем[299].

Ликвидации бандитизма способствовало и то, что подполье стремительно теряло популярность, о чем, кстати, свидетельствует лихорадочная подготовка восстания Волынской армией. Усталость от войн, маргинализация бандитизма, все больше мешавшего налаживанию нормальной жизни и приносившего материальный ущерб крестьянскому хозяйству, улучшение экономической ситуации в связи с действием нэпа[300], а также укрепление внешнего и внутреннего положения большевиков (что не могло остаться незамеченным) послужили причинами исчезновения почвы, питавшей политический бандитизм. Показательно, что при ухудшении экономического положения наблюдалось некоторое оживление бандитизма. Но он уже не представлял сколько-нибудь массового явления. Крестьянство постепенно становилось на путь лояльности советской власти, причем это относилось и к кулачеству (сначала левобережному, а затем и правобережному)[301].

Но был еще один важный фактор, положивший конец именно петлюровскому подполью. Им стало изменение национальной политики после XII съезда РКП(б), на Украине известной как политика украинизации. Решения съезда были направлены на устранение, как указывалось в резолюции по национальному вопросу, «фактического неравенства национальностей Союза и поднятия культурного и хозяйственного уровня отсталых народов». Для этого предполагалось строительство в национальных регионах промышленности «с максимальным привлечением местного населения»: создания социальной опоры режима – национального пролетариата, укрепления смычки с крестьянством и формирования управленческих партийно-государственных кадров («людей местных, знающих язык, быт, нравы и обычаи» данного народа). Ликвидация неравенства «отсталых» и «ранее угнетенных» (согласно терминологии резолюции) народов подразумевала предоставление национальным республикам широких финансовых и бюджетных прав, законодательное обеспечение свободного употребления национальных языков в органах власти и области культуры[302]. Политика коренизации на Украине к тому же явилась сильнейшим стимулом к развитию украинской национальной культуры. Но главным было то, что большевики признали «украинцев» особой национальностью, «ранее угнетаемой» Россией, то есть озвучили то, что утверждали националисты.

Изменение национальной политики выбило главное оружие из рук украинских националистов – борьбу против «национального угнетения», внесло смятение и «полную идеологическую растерянность» в их лагерь, а добровольная сдача бандитов приняла массовый характер[303]. Уже с лета 1923 г. началось возвращение на Украину многих людей, пребывавших в эмиграции. Весьма показательным может быть эволюция взглядов на советскую власть виднейших атаманов. Ю. Тютюнник указывал, что одной из решающих причин «упадка интереса масс к революционной борьбе» послужили именно решения съезда. Многие деятели украинского движения, и в их числе он сам, поначалу относились к этим решениям как к «обыкновенным тактическим ходам для окончательного усыпления революционной энергии в массах угнетенных национальностей»[304]. Но вскоре недоверчивые убедились, что «при современном положении на Украине и при проведении в жизнь постановления XII съезда РКП и в будущем нет и не будет оснований для борьбы против русской оккупации как несуществующей». Сам же Тютюнник убедился, что «угнетенные нации в лице Советской власти нашли могучего союзника против господствующих наций, наций угнетателей» и что «место украинских патриотов» в будущем конфликте СССР и капиталистических стран «не на стороне Запада»[305].

Аналогичным образом рассуждал и ранее веривший в справедливость антисоветской борьбы, но прозревший и сдавшийся властям еще в 1921 г. атаман Ю. Мордалевич. Считая «окончательным идеалом человечества идею социализма», он тем не менее чувствовал в душе «влияние преобладающих украинских течений», толкнувших его на скользкий путь «романтика больших дорог». Но по мере развития революции и Гражданской войны атаман понял, что «западноевропейская буржуазия и украинская реакция сознательно используют всяческие освободительные национальные и демократические лозунги только как средство к осуществлению своих основных целей и собственно – для построения буржуазно-бюрократической республики». Один из виднейших петлюровских «батек» «убедился, что будущее угнетенного украинского народа строится советскими формами». И хотя социальная идея всегда интернациональна, «формы же ее должны быть национальными», считал Мордалевич. Ставя социальный и национальный вопросы в одну плоскость, бывший атаман утверждал, что «освобождение социальное… неизменно должно привести к полному национальному освобождению»[306].

Может сложиться впечатление, что осанну советской власти и ее национальной политике бывшие полевые командиры украинского национального движения пели вынужденно, либо сдавшись на ее милость, либо попав в плен. Конечно, этот момент не стоит сбрасывать со счетов. Но вот А. Гулый-Гуленко, даже будучи арестованным, реверансов советской власти не делал, заявив, что на Украину возвращаться не собирался и остается «на точке зрения суверенной, ни от кого политически не зависимой Украины с правлением, конечно, не правее Демократической Республики». Впрочем, может, изменил бы свое мнение и он, если бы узнал о решениях XII съезда, потому что и раньше признавал, что советская власть – единственная «дающая возможность культурного и национального развития»[307].

Приведенные свидетельства некоторых наиболее видных вождей петлюровского повстанчества интересны не только с точки зрения эволюции их взглядов на советскую власть и ее политику, но и тем, как они понимали национальный вопрос и как мотивировали им свою жизненную позицию. Характерно, что мыслить национальными категориями они не перестали. Главным же стало то, что в результате комплекса мер к концу 1923 г. бандитизм резко пошел на спад и сохранял актуальность только для отдельных районов Правобережья. В октябре 1923 г. на территории УССР действовало 34 банды (304 человека), из которых политический характер имели 6. К февралю 1924 г. их число сократилось до 21 (7 петлюровских)[308]. Политический бандитизм почти полностью уступил место уголовному. В дальнейшем сводки ГПУ неизменно подчеркивали, что банды политического характера либо отсутствовали вовсе, либо встречались исключительно в приграничной полосе и с селом были связаны слабее, чем с заграницей[309].

Например, сообщалось, что на Могилевщине, ранее почти сплошь пораженной бандитизмом, в конце осени – начале зимы 1925 г. появились две связанные с иностранными разведками банды численностью 30–40 и 12 человек[310]. Приходившие время от времени из-за кордона небольшие бандформирования имели своей целью проведение разведки боем, выяснение настроений населения, прочности позиции советской власти. Фактически они являлись диверсионными группами, которые не только содержались на деньги польских и румынских спецслужб и действовали в их интересах, но и формировались на их территории. Таковой была, скажем, перешедшая в мае 1927 г. государственную границу банда Герася[311]. Но настроения были «неподходящими», милиция и ГПУ работали четко, поэтому действовать бандам удавалось недолго. Они либо уходили обратно, либо уничтожались.

Банды и шайки уголовного характера продолжали действовать, но сами по себе они серьезной опасности для власти не представляли. Напротив, с советской властью стали ассоциироваться порядок и гарантии сохранения жизни и имущества. Ненависть села к уголовникам (особенно к конокрадам) часто вызывала резкую критику властей (если не сказать большего) за недостаточную, по мнению крестьян, жесткость по отношению к бандитам. Возникали сравнения с правосудием при старом режиме, причем сравнения оказывались явно не в пользу большевиков. «Нет нашего Николая, царя-батюшки, – сетовали крестьяне приграничного Каменецкого округа, – тогда было хорошо жить. Как попался вор или убийца, его высылали в другой конец света, и там он подолгу жил и работал на пользу государства, а теперь не то». Нередко имели место случаи самосуда над пойманными преступниками[312]. Тем не менее присутствие банд на селе всячески мешало установлению нормальной жизни. Например, переправившаяся на территорию УССР в 1925 г. диверсионная банда Овчарука совершила налет на Копай-город, разгромила райисполком, кооператив, почту, милицию, а затем ушла обратно за кордон[313]. Кроме того, сохранялась опасность, что уголовный бандитизм мог стать запалом для возможных крестьянских выступлений и при наличии подходящих условий перерасти в бандитизм политический[314]. Все это предопределило решительную борьбу с ним. В течение нескольких лет уголовный разгул и рецидивы бандитизма на Советской Украине были ликвидированы.

Подводя итоги, можно сказать следующее. «Крестьянский бандитизм» был явлением сложным и многоплановым и первоначально отражал настроения села, был его реакцией на разруху, Гражданскую войну, экономическую политику воюющих сторон, а потом – советской власти. С течением времени бандитизм все больше отрывался от села, все меньше выражал его настроения и превращался в самостоятельное явление. Далеко не всегда крестьянские выступления проходили под националистическим флагом. В то же время в ряде местностей украинское движение и крестьянское движение слились, превратившись в серьезный политический фактор.

Для устранения этой связки и подавления националистической оппозиции большевиками был предпринят ряд мер в социально-экономической сфере, в области национальной и внешней политики. Благодаря им, а также в результате непосредственного силового разгрома украинского националистического подполья и связанных с ним банд и пресечения попыток проникновения на территорию УССР отрядов УНР петлюровская контрреволюция на территории Советской Украины была уничтожена и утратила надежды на возможность силового прихода к власти. Не все адепты национального движения примирились с «чужой» властью. Наличие подпольных групп органами ГПУ отмечалось на протяжении всего десятилетия, хотя они не представляли собой сколько-нибудь широкого явления. Но, несмотря на то что политическое крыло национального движения оказалось разбито, само движение не исчезло. Оно было вынуждено отказаться от прежней политики, поменять свою стратегию и тактику и приспосабливаться к новым реалиям.