Святая Жанна Шоу Бернард

Жанна поспешно кладет руку на плечо Карлу, который инстинктивно отшатнулся от страха. Карл, в трагикомическом усилии настоять на своем, неожиданно щелкает пальцами прямо в лицо канцлеру.

Жанна. Вот тебе, старый воркотун! (Вдруг выхватывает из ножен меч, почувствовав, что час ее настал.) Кто за Бога и Деву? Кто за мной? На Орлеан!

Ла Гир (захваченный ее порывом, тоже выхватывает меч.) За Бога и Деву! На Орлеан!

Все рыцари (с жаром следуя его примеру). На Орлеан!

Сияющая Жанна падает на колени в благодарственной молитве. Все опускаются на колени, кроме Архиепископа, который осеняет их крестом, и Ла Тремуйля, который разражается проклятиями.

Картина третья

29 мая 1429 года. Орлеан. Дюнуа – рыцарь 25 лет – шагает по южному берегу серебристой Луары. И в ту, и в другую сторону далеко видно, как плавно она течет. Копье Дюнуа воткнуто в землю; на верхушке его на сильном восточном ветру развевается флажок. На земле под ним лежит щит с гербом. Герб с косой полосой незаконнорожденного: слева вверх-направо. В руках у Дюнуа жезл полководца. Рыцарь хорошо сложен и легко носит свои доспехи. Просторный лоб и суженный книзу подбородок придают его лицу треугольную форму. По нему видно, что он немало повоевал, частенько решал людские судьбы, сохраняя при этом добрый нрав, трезвый рассудок, ничего из себя не корча и простившись с ребяческими мечтами. Паж его сидит на земле, подперев кулаками щеки, и бесцельно глядит на воду.

Вечереет. И рыцарь, и мальчик покорены тихой красотой Луары.

Дюнуа (на мгновение переставая шагать, чтобы поглядеть на развевающийся флажок и, устало покачав головой, зашагать снова). Западный ветер… Западный ветер… Западный ветер… Зефир, ах ты, повеса, – верен, когда должен быть изменчивым; вероломен, когда от тебя просят постоянства. Вздымает зефир серебристые волны Луары. Какую бы рифму придумать к Луаре? (Снова поглядев на флажок, грозит ему кулаком.) Переменись, будь ты проклят, дуй в другую сторону, ты, английская шлюха! Нужен западный ветер, слышишь? (Застонав, продолжает шагать, теперь уже молча. Но скоро произносит снова.) Западный ветер, предательский ветер, своенравный ветер, прихотливый, как женщина, изменчивый ветер, неужели никогда не задуешь с того берега?

Паж (вскакивая на ноги). Погляди! Вон! Вон он!

Дюнуа (пробужденный от задумчивости, живо). Где? Кто? Дева!

Паж. Да нет! Зимородок! Сверкнул, как синяя молния. Спрятался в том кусте.

Дюнуа (жестоко разочарован). Только и всего? Ах ты, чертов сын! Вот я выкупаю тебя в речке!

Паж (зная, с кем имеет дело, и нисколько не испугавшись). Так было здорово. Блеснул, как бирюза! Погляди! Другой!..

Дюнуа (подбегая к самой воде). Где? Где?

Паж (показывая). Вон летит мимо тех камышей.

Дюнуа (в восторге). Вижу! Вижу!

Следят за полетом птицы, покуда та не скрывается из глаз.

Паж. Вы напали на меня в первый раз потому, что не поспели увидеть его сами?

Дюнуа. Ты ведь знал, что я дожидаюсь Деву, а поднял крик. Я тебе покричу в другой раз.

Паж. Какой он красивый! Вот бы поймать.

Дюнуа. Попробуй только расставить силки, я тебя самого посажу в клетку, почувствуешь, как сидеть за решеткой.

Паж смеется и снова усаживается на корточки.

Дюнуа (шагая). Синяя птица… Синяя птица, я тебе друг. Перемени для меня ветер вдруг. Нет, плохая рифма. Тот, кто измерил жизни круг… Это лучше, но смысла маловато. (Видит подле себя пажа.) Ах ты, противный мальчишка! (Отворачивается от него.) Мария в голубом хитоне, цвета перышек зимородка, неужели тебе жаль подарить мне западный ветер?

Голос дозорного. Стой! Кто идет?

Голос Жанны. Дева.

Дюнуа. Пропусти! Дева, сюда! Ко мне!

Жанна в сверкающих доспехах вбегает, пылая яростью. Ветер стихает, и флажок чуть приметно вьется вокруг рукоятки копья. Однако Дюнуа слишком занят Девой, чтобы обращать внимание на ветер.

Жанна (прямолинейно). Это ты – незаконнорожденный из Орлеана?

Дюнуа (холодно, показывая на свой щит). Вот мой герб. Ты – Дева Жанна?

Жанна. А кто же еще?

Дюнуа. Где твои войска?

Жанна. Далеко, позади. Меня обманули. Привели не на тот берег реки, куда нужно.

Дюнуа. Я так велел.

Жанна. Почему? Англичане на другой стороне.

Дюнуа. И на той, и на этой.

Жанна. Но Орлеан на том берегу. Мы должны драться с англичанами там. Как переправиться через реку?

Дюнуа (мрачно). По мосту.

Жанна. Так давай перейдем мост и нападем на них!

Дюнуа. С виду это легко. И тем не менее невозможно.

Жанна. Кто это сказал?

Дюнуа. Я говорю. Да и люди поумнее меня тоже такого же мнения.

Жанна (прямодушно). Тогда эти люди болваны, они тебя обвели вокруг пальца, а теперь хотят и меня одурачить. Ты разве не знаешь, что я принесла такую подмогу, какой не видывали ни одна крепость и ни один полководец?

Дюнуа (со снисходительной улыбкой). Себя?

Жанна. Нет. Помощь Царя Небесного. Где дорога к мосту?

Дюнуа. Маловато у тебя терпения, Дева.

Жанна. Теперь не время терпеть. Враг у ворот, а мы стоим, опустив руки. Почему ты не дерешься? Послушай, я избавлю тебя от страха. Я…

Дюнуа (хохочет от всего сердца, отмахиваясь от нее обеими руками). Ну уж нет, моя милая! Если ты избавишь меня от страха, я стану чудным героем романа, но очень плохим полководцем. Ладно, дай я научу тебя нашему солдатскому делу, а то ты, видно, его еще и не нюхала. (Подводит ее к воде.) Видишь два бастиона на той стороне у самого въезда на мост?

Жанна. Да. Это наши или англичан?

Дюнуа. Помолчи и слушай. Если бы я занимал хотя бы один из этих фортов с десятью людьми, я бы устоял против целой армии. У англичан там больше чем вдесятеро раз десять солдат, чтобы удержать от нас мост.

Жанна. От нас, но не от Бога. Бог не давал им земли, на которой стоят эти форты, они ее у него украли. Бог дал эту землю нам. И я возьму форты.

Дюнуа. Одна?

Жанна. Ваши солдаты возьмут их. А я поведу войска.

Дюнуа. За тобой не пойдет ни один человек.

Жанна. Я не обернусь, чтобы проверить, идут они за мной или нет.

Дюнуа (поняв ей цену, с азартом бьет ее по плечу). Молодчина! Из тебя выйдет хороший солдат. Ты отдала свое сердце войне.

Жанна (с изумлением). Ты думаешь? А вот архиепископ говорил, что я отдала свое сердце церкви.

Дюнуа. Да простит меня Бог, я и сам неравнодушен к войне, хоть она и страшна, как сущий черт! У меня словно две жены. А ты хотела бы иметь двоих мужей?

Жанна (спокойно). Я никогда не возьму себе мужа. Один парень подал на меня в суд за то, что я будто бы сбежала из-под венца. Но ей-богу же, я ему ничего не обещала. Я – солдат, мне не нужно, чтобы ко мне относились как к женщине. Я и юбки никогда не надену. Женщины только и думают, что о любовниках да о богатстве. А мне всего этого не надо. Я мечтаю повести в бой отряд всадников и ударить по врагу из больших пушек. Разве вы знаете, как обходиться с пушками? Было бы побольше грохота да дыму, а одним этим сражения не выиграешь.

Дюнуа (пожимая плечами). Что правда, то правда. Артиллерия нам чаще бывает только помехой.

Жанна. То-то и оно, парень. Но против каменных стен с одними конями не повоюешь. Нужны пушки, и пушки побольше наших.

Дюнуа (дружелюбно осклабившись, передразнивает ее). То-то и оно, девушка. Но смелость и крепкая лестница перекинут тебя через наикаменнейшую стену.

Жанна. Я первая взойду на стену форта, Незаконнорожденный. Смотри, не отставай.

Дюнуа. Не подзадоривай генерала. Только младший командир имеет право щеголять личной отвагой. И не забудь, ты мне нужна не как солдат, а как святая. У меня в войсках и без тебя хватит сорвиголов!

Жанна. Я – не сорвиголова, я – слуга Божья. Меч мой священен, я нашла его возле алтаря в церкви святой Екатерины, куда положил его для меня сам Господь. Сердце мое полно отваги, а не гнева. Я поведу твои войска, и они пойдут за мной, вот и все, что я могу сделать. Но сделать это я должна, и ты меня не остановишь.

Дюнуа. Все в свое время. Наши солдаты не могут взять форты прямой вылазкой через мост. Они должны подойти по воде и ударить англичанам в тыл.

Жанна (в которой проявляется военный талант). Так сбей плоты, поставь на них пушки, и пусть твои солдаты переправятся через реку.

Дюнуа. Плоты готовы и войска погружены. Дело только за Богом.

Жанна. Как? Бог давно их дожидается, дело за ними.

Дюнуа. Пусть Бог пошлет нам ветер. Лодки мои стоят внизу, они не могут идти и против течения, и против ветра. Пойдем, я провожу тебя в церковь.

Жанна. Не пойду. Я люблю ходить в церковь, но англичане не сдадутся на молитвы, им понятно, только когда их бьют.

Дюнуа. Ты должна пойти, у тебя там есть дело.

Жанна. Какое?

Дюнуа. Ты должна помолиться, чтобы подул западный ветер. Я уже молился и даже пожертвовал на церковь два серебряных подсвечника; но мои молитвы не были услышаны. А твои молитвы помогут – ты молода и невинна.

Жанна. Это правда. Ладно, я помолюсь святой Екатерине, чтобы она похлопотала за меня перед Богом; пусть пошлет мне западный ветер. Покажи, как пройти в церковь.

Паж (громко чихает). Апчхи!

Жанна. Будь здоров, мальчик. Пойдем, Незаконнорожденный.

Они уходят. Паж встает, чтобы последовать за ними. Он поднимает с земли и вытаскивает копье, но вдруг замечает, что флажок относит ветром к востоку.

Паж (роняя щит, кричит в волнении им вслед). Сеньор! Сеньор! Мадемуазель!

Дюнуа (вбегает назад). В чем дело? Зимородок? (Жадно смотрит на реку.)

Жанна (подбегая к ним). Ну? Зимородок? Где? Где?

Паж. Ветер! Ветер! Ветер! (показывает на флажок.) От него-то я и чихнул.

Дюнуа (глядя на флажок). Ветер переменился. (Крестится.) Бог выразил свою волю. (Падая на колени и передавая жезл Жанне.) Ты поведешь королевские войска. Я – твой воин.

Паж (глядя вниз по реке). Лодки отчалили. Они несутся против течения, как одержимые.

Дюнуа (поднимаясь). Теперь вперед, на форты. Ты подзадоривала меня следовать за собой. Хватит ли у тебя мужества пойти впереди войска?

Жанна (разражается слезами и, закинув руки вокруг шеи Дюнуа, целует его в обе щеки). Дюнуа, дорогой ты мой товарищ, помоги мне. Глаза мои застланы слезами. Поставь мою ногу на лестницу и скажи: «Вперед, Жанна!»

Дюнуа (тащит ее за собой). Наплевать на слезы. Скажешь, что это от орудийной вспышки.

Жанна (горя отвагой). Хорошо!

Дюнуа (тащит ее за собой). За Бога и Францию!

Паж (отчаянно). Дева! Дева! За Бога и Деву! Ур-р-ра!! (Хватает щит и копье и, словно обезумев, несется вскачь за Дюнуа и Жанной.)

Картина четвертая

Палатка в английском лагере.

50летний английский капеллан сидит на табурете за столом и усердно пишет. По другую сторону стола, в красивом кресле сидит важный вельможа и с удовольствием листает иллюминированный часослов. Капеллан с трудом сдерживает гнев. Слева от вельможи свободный табурет, обитый кожей. Стол справа от него.

Велможа. Вот это, я понимаю, мастерство. Нет ничего изысканнее красивой книги с правильными колонками черных букв, красивыми полями и умело размещенными цветными миниатюрами. Но нынче люди не разглядывают книги, а читают. И книга может быть вроде вашей – с заказами на бекон и отруби.

Капеллан. Должен сказать, милорд, вы очень спокойно воспринимаете наше положение. Очень спокойно.

Вельможа (надменно). А в чем дело?

Капеллан. Дело в том, что мы, англичане, терпим поражение.

Вельможа. Это, знаете ли, бывает. Врага всегда побеждают только в исторических книжках и балладах.

Капеллан. Но нас бьют снова и снова. Сначала в Орлеане…

Вельможа (фыркнув). А, в Орлеане!

Капеллан. Я знаю, что вы скажете, милорд: там явно пахло колдовством и чародейством. Но нас и дальше бьют. Жарго, Менг, Божанси – то же, что в Орлеане. А теперь нас разгромили в Пате, и сэр Джон Толбот взят в плен. (Бросает перо, почти в слезах.) Я переживаю это, милорд, глубоко переживаю. Не могу видеть, как моих соотечественников громит ватага иностранцев.

Вельможа. А! Так вы англичанин?

Капеллан. Отнюдь нет: я дворянин. Но, как и вы, милорд, я родился в Англии. А это кое-что значит.

Вельможа. Привязаны к земле, а?

Капеллан. Изволите насмехаться. Ваш титул позволяет вам делать это безнаказанно. Но ваша светлость отлично понимает, что я привязан к земле не в низменном смысле, как крепостной. И все же у меня к ней сильное чувство, и я этого не стыжусь. (Порывисто вскочив.) Если это будет продолжаться, ей-богу, скину рясу, ко всем чертям, сам возьмусь за оружие и задушу чертовую ведьму собственными руками.

Вельможа (с добродушным смехом). Так и надо, капеллан, так и надо, если ничего лучше не придумаем. Но подождем пока, подождем.

Капеллан мрачно садится.

Вельможа (беспечно). Я бы не стал волноваться изза ведьмы. Видите ли, я совершил паломничество на Святую Землю, и силы небесные, к их чести, вряд ли допустят, чтобы меня разбила деревенская колдунья, но Орлеанский бастард – орешек покрепче. Он тоже был на Святой Земле, так что в этом смысле мы на равных.

Капеллан. Но он всего лишь француз.

Вельможа. Француз! Где вы подцепили это выражение? Ох, все эти бургундцы, бретонцы, пикардийцы, гасконцы уже называют себя французами, как наши себя – англичанами? Называют своими странами Францию или Англию. Своими – слыхали! Что станет с вами и со мной, если такое отношение войдет в моду?

Капеллан. А что, милорд? Чем это нам повредит?

Вельможа. Нельзя служить двум господам. Если все начнут болтать о службе своей стране, прощай тогда власть сюзеренов, и прощай власть церкви. То есть наша с вами власть.

Капеллан. Считаю себя верным слугой церкви, и не будь у меня шестерых двоюродных братьев, я был бы бароном Стогамбером – титул учрежден еще Вильгельмом Завоевателем. Но значит ли это, что я должен стоять и смотреть, как англичан громит французский ублюдок и ведьма из их паршивой Шампани?

Вельможа. Не горячитесь, любезный: придет час, мы сожжем ведьму и разобьем бастарда. Я как раз жду епископа Бове, чтобы договориться с ним о сожжении. Ее клика выжила его из епархии.

Капеллан. Для этого ее надо поймать, милорд.

Вельможа. Или купить. Я предложу царскую цену.

Капеллан. Царскую цену! За какую-то девку!

Вельможа. Скупиться нельзя. Кое-кто из приближенных Карла продаст ее бургундцам; бургундцы продадут нам. И будут, наверно, еще три или четыре посредника, они захотят своих комиссионных.

Капеллан. Чудовищно. Всё эти мерзавцы евреи: ни одна сделка без них не обходится. Будь моя воля, ни одного живого еврея не оставил бы в христианском мире.

Вельможа. А почему? Евреи торгуют честно. Деньги сдерут, но и товар доставят. Вот кто задаром хочет что-то получить, так это непременно христианин.

Появляется паж.

Паж. Его преосвященство епископ Бове, монсеньор Кошон.

Входит Кошон, ему лет шестьдесят. Паж удаляется. Оба англичанина встают.

Вельможа (сама учтивость). Дорогой епископ, как мило, что вы пришли? Позвольте представиться: Ричард де Бичем, граф Уорик, к вашим услугам.

Кошон. Слава о вашей светлости дошла до меня.

Уорик. Его преподобие Джон де Стогамбер.

Капеллан (бойко). Джон Боуйер Спенсер Невилль де Стогамбер, к вашим услугам, милорд, бакалавр теологии и хранитель личной печати его высокопреосвященства кардинала Винчестерского.

Уорик (Кошону). У Вас, кажется, его называют кардиналом Английским. Дядя нашего короля.

Кошон. Мессир Джон де Стогамбер, я всегда был хорошим другом его преосвященства. (Протягивает руку капеллану, и тот целует его кольцо.)

Уорик. Благоволите присесть. (Уступает Кошону свое кресло, ставит его во главе стола.)

Кошон принимает почетное место с важным кивком. Уорик небрежно подносит кожаный табурет и садится на прежнем месте. Капеллан занимает свое. Хотя Уорик почтительно уступил главное место епископу, роль ведущего он берет на себя. Он по-прежнему радушен, но в голосе его уже слышна деловая нотка.

Уорик. Ваше преосвященство, вы застали нас в тяжелую минуту. Карла будет короновать в Реймсе молодая женщина из Лотарингии, и – не буду обманывать вас, вселять напрасные надежды, – предотвратить это мы не в силах. Полагаю, это сильно изменит положение Карла.

Кошон. Несомненно. Это мастерский ход Девы.

Капеллан (с волнением). Нас нечестно победили, милорд. Ни одного англичанина нельзя победить честно.

Кошон слегка приподнимает бровь, но тут же снова придает лицу невозмутимость.

Уорик. Наш друг придерживается мнения, что эта молодая женщина – колдунья. Полагаю, монсеньор, вы сочтете своим долгом передать ее в руки инквизиции, дабы ее сожгли за ее преступления.

Кошон. Да, если бы ее захватили в моей епархии.

Уорик (чувствуя, что в этом они единодушны). Верно. Так, видимо, нет сомнений, что она колдунья?

Капеллан. Ни малейших. Отъявленная ведьма.

Уорик (мягко укоряя его за вмешательство). Я хотел услышать мнение епископа.

Кошон. Вы должны учитывать не только наше мнение, но мнения – предрассудки, если угодно, – французского суда.

Уорик. Католического суда, милорд.

Кошон. Католические суды состоят из смертных, как и все другие суды. Сколь бы святы ни были их функции и побуждения. А поскольку суд состоит из французов, как теперь принято их называть, и французская армия разбила английскую, сам по себе этот факт вряд ли убедит в том, что все дело тут в колдовстве.

Капеллан. Что! Когда разбит сам знаменитый сэр Толбот и взят в плен какой-то лотарингской шлюхой!

Кошон. Все мы знаем, что сэр Джон Толбот – грозный и неукротимый воин. Но я не убежден, что он умелый полководец. Мы склонны думать, что его победила эта девица, а кое-кто из нас полагает, что в этом есть некоторая заслуга Дюнуа.

Капеллан (с презрением). Орлеанского бастарда!

Кошон. Позвольте мне напомнить…

Уорик (перебивает). Я знаю, что вы скажете. Дюнуа нанес мне поражение под Монтаржи.

Кошон (с поклоном). Это лишь доказывает, что сеньор Дюнуа весьма способный военачальник.

Уорик. Ваше преосвященство – образец любезности. Признаю, со своей стороны, что Толбот – просто драчливое животное, и, если попал в плен, так поделом ему.

Капеллан (вспыхнув). Милорд, под Орлеаном этой женщине проткнула шею английская стрела, и у всех на глазах она плакала от боли, как ребенок. Это была смертельная рана, и, однако, она сражалась весь день. А когда наши солдаты отбили все ее атаки, как подобает англичанам, она одна подошла к стене нашего форта со знаменем в руке. И наши были парализованы, не могли ни стрелять, ни рубиться, и французы обрушились на них и загнали на мост, который тотчас загорелся и рухнул, сбросив их в реку, где они тонули дюжинами. Это что – полководческий гений вашего бастарда? Или это было адское пламя, вызванное колдовством?

Уорик. Вы простите мессиру Джону его горячность, но он изложил нашу позицию. Дюнуа – отличный командир, мы признаем; но почему он ничего не мог сделать, пока не появилась ведьма?

Кошон. Я не говорю, что на ее стороне не было сверхъестественных сил. Но на ее знамени были не имена сатаны и вельзевула, но благословенные имена Господа нашего и Его Непорочной Матери. А ваш утонувший командир, Глас… как вы его зовете…

Уорик. Гласдейл, сэр Уильям Гласдейл.

Кошон. Гласдейл, благодарю вас. Он был не святой, и многие из наших думают, что утонул изза кощунственных речей против Девы.

Уорик (с сомнением на лице). Как прикажете это понимать? Уж не обратила ли вас Дева?

Кошон. Если бы обратила, вряд ли бы я рискнул прибыть сюда и очутиться в вашей власти.

Уорик (с добродушным упреком). Ну, что вы, монсеньор!

Кошон. Если дьявол использует эту девицу, – а я думаю, что да…

Уорик (успокоенный). А! Слышите, мессир Джон? Я знал, что ваше преосвященство нас не подведет. Извините, что перебил. Продолжайте.

Кошон. И если это так, то дьявол смотрит дальше, чем вы полагаете.

Уорик. В самом деле? Каким же образом? Послушайте, мессир Джон.

Кошон. Если бы дьявол хотел погубить душу деревенской девушки, стал бы он так трудиться, выигрывать одно за другим сражения? Нет, милорд, любой чертенок справился бы с этим проще. Князь тьмы не снисходит для таких пустяшных, кропотливых занятий. Когда он наносит удар, он наносит удар по католической церкви, чье царство – весь духовный мир. Если он губит душу, то не одну, а всего рода человеческого. Против этого ужасного замысла церковь и стоит на страже. А девицу я считаю одним из орудий в этом замысле. Она вдохновлена, но вдохновлена дьяволом.

Капеллан. Я же говорил, она ведьма.

Кошон (с яростью). Она не ведьма, она еретичка.

Капеллан. Какая разница?

Кошон. И это спрашиваете вы, служитель церкви! Вы, англичане, на удивление тупы в таких вопросах. Для того, что вы называете колдовством, всегда найдется естественное объяснение. Чуда она и с кроликом не сотворит – да она и не называет их чудесами. Ее победы доказывают только, что голова у нее лучше работает, чем у ваших сквернословов Гласдейлов и бешеных быков вроде Толбота, и что мужество веры, пусть даже ложной веры, всегда пересилит мужество гнева.

Капеллан (не веря своим ушам). Ваше преосвященство сравнивает сэра Джона Толбота, трижды губернатора Ирландии, с бешеным быком?!

Уорик. Вам бы не пристало так говорить, мессир Джон, поскольку вы в шестиюродном родстве с баронами. Я же, однако, граф, а Толбот – всего лишь рыцарь, а потому возьму на себя смелость согласиться с этим сравнением. (Епископу.) Хорошо, о колдовстве забудем. Тем не менее, ее надо отправить на костер.

Кошон. Я не могу. Церковь не может отнимать жизнь. И мой первый долг – спасти душу этой девушки.

Уорик. Безусловно. Но вы иногда сжигаете людей.

Кошон. Нет. Когда церковь отсекает упорствующего еретика как сухую ветвь от древа жизни, его передают светским властям. А как поступит с ним светская власть, церкви это не касается.

Уорик. Совершенно верно. И здесь светская власть – я. Хорошо, милорд, передайте мне вашу сухую ветвь, а я уж приготовлю костер. Вы отвечаете за церковную сторону дела, а я за светскую.

Кошон (распаляясь). Я ни за что не отвечаю. Вы, властительные господа, склонны пользоваться церковью как всего лишь политическим инструментом.

Уорик (с пленительной улыбкой). Только не в Англии, уверяю вас.

Кошон. В Англии больше, чем где бы то ни было. Нет, милорд, душа этой деревенской девушки так же ценна перед Божественным престолом, как и вашего короля, и мой первейший долг – спасти ее. Я не потерплю, ваша светлость, чтобы вы улыбались мне в лицо, как будто я занимаюсь привычным пустословием, а на самом деле, мы оба знаем, что я передам вам девушку. Я ведь не политический епископ: для меня моя вера то же, что для вас – честь, и, если есть такая лазейка, через которую это крещеное дитя Божье может пробраться к спасению, я проведу ее туда.

Капеллан (в ярости встает). Вы предатель.

Кошон (вскочив). Ты лжешь, пес! (Дрожа от гнева) Если осмелишься, как эта женщина, поставить свою страну выше святой церкви, – пойдешь на костер вместе с ней.

Капеллан. Ваше преосвященство, я… я был несдержан, я… (с покорным жестом садится.)

Уорик (он встревоженно встал). Простите мессира де Стогамбера. В Англии это слово не имеет того смысла, что у вас во Франции. На вашем языке предатель – это изменник, человек вероломный, неверный, коварный. У нас в стране – предатель просто тот, кто не предан всей душой английским интересам.

Кошон. Извините, я не знал. (Величественно садится.)

Уорик (с облегчением занимает свое место). Должен и сам принести извинения за то, что слишком легкомысленно отнесся к сожжению этой несчастной девушки. Насмотревшись на то, как целые округи сгорают в ходе военных действий, становишься толстокожим. А иначе сойдешь с ума. Во всяком случае, у меня только такой выбор. Однако и вам время от времени приходится смотреть, как жгут еретиков, – и у вас, верно, тоже выработалось профессиональное отношение к такому зрелищу? Вполне отвратительному.

Кошон. Да, это мучительная обязанность и даже, как вы говорите, отвратительная. Но по сравнению с мерзостью ереси, это совершенный пустяк. Я думаю не о теле этой девушки, которое промучится всего несколько минут, да и в любом случае, погибнет более или менее мучительным образом, но о ее душе, которую могут ждать вечные муки.

Уорик. Верно. И дай Бог, чтобы ее душа была спасена! Но практическая задача состоит в том, как спасти ее душу, не спасая тело. Будем откровенны, монсеньор: если культ Девы будет длиться, наше дело пропащее.

Капеллан (голос у него прерывается, как будто он плакал). Можно мне сказать, милорд?

Уорик. Лучше вам помолчать или постарайтесь сдерживаться.

Капеллан. Только одно. Поправьте меня, если я ошибаюсь. Дева лицемерна, она притворяется набожной. Молится и исповедуется без конца. Как можно обвинить ее в ереси, если она исполняет все обязанности верной дочери церкви.

Кошон (вспыхнув). Верная дочь церкви! Сам папа не осмеливается притязать на такое. Она приносит Божью весть Карлу, а церковь должна стоять в стороне. Она будет короновать его в Реймском соборе – она, а не церковь! Она шлет письма английскому королю, передает ему Божье повеление – вернуться на сво остров под страхом Божьей кары, которую исполнит она. Скажу вам, что подобные письма писал нечестивый Магомет, антихрист. Упомянула ли она хоть раз церковь во всех своих речах? Ни разу, там только Бог и она.

Уорик. А чего еще ожидать? Из грязи в князи. Вот и голова закружилась.

Кошон. А кто ее вскружил? Дьявол. И с далеко идущей целью. Он распространяет эту ересь повсюду. Ян Гус, которого сожгли в Констанце всего тринадцать лет назад, заразил ею всю Богемию. Уиклиф, сам священник, распространил это поветрие по Англии, и вы, к вашему стыду, позволили ему умереть в своей постели. У нас во Франции тоже есть такие – я знаю эту породу. И, если заразу не искоренить, не затоптать, не выжечь, она испортит на весь людской род, ввергнет его в грех, обречет гибели. С нею арабский погонщик верблюдов изгнал Христа и Его церковь из Иерусалима и, как дикий зверь, ринулся на Запад. Только Пиренеи и милость Божия встали между Францией и погибелью. Но что такого сделал погонщик, чего не делает эта скотница? Он слышал голос архангела Гавриила, она – голоса Святой Екатерины, Святой Маргариты и архангела Михаила. Он объявил себя Божьим посланцем и от имени Бога писал царям земным. Ее письма приходят к ним что ни день. Теперь не у Матери Божией мы должны искать заступничества, а у Девы Жанны. Что станет с миром, если нажитые церковью знания, опыт и мудрость, советы ученых, почтенных и набожных людей будут выброшены на свалку землекопом или скотницей, которых дьявол надул самомнением, внушив им, что они вдохновлены небом. Это будет кровавый мир, царство разрухи, где каждый бьется только за себя, и, в конце концов, мы вновь погрузимся в варварство. Сейчас у нас только один Магомет, и те, кто им обманут, а что станет с миром, где каждая девка будет считать себя Жанной, а всякий мужлан – Магометом? Холод пробирает меня до костей, когда я об этом думаю. С этим я сражался всю жизнь и буду сражаться до конца. Да простятся ей все грехи, кроме этого одного. Ибо это грех против Святого Духа. И если она не отречется во прахе перед всем миром, не отдаст свою душу церкви, всю без остатка, то быть ей на костре. Если попадется мне в руки.

Уорик (не тронут этой речью). Вы принимаете это близко к сердцу. Оно и понятно.

Кошон. А вы – нет?

Уорик. Я солдат, не священнослужитель. Будучи паломником, я повидал магометан. Они не так дурно воспитаны, как меня убеждали. Кое в чем их поведение выгодно отличается от нашего.

Кошон (недовольно). Я уже замечал. Люди отправляются на Восток обращать неверных. А неверные их совращают. Крестоносец приезжает домой наполовину сарацином. Не говоря уже о том, что англичане все прирожденные еретики.

Капеллан. Англичане – еретики! (Взывает к Уорику.) Милорд, неужели мы должны это слушать? Его преосвященство не в своем уме. Как может быть ересью то, во что верит англичанин? Это логическая нелепость.

Кошон. Я прощаю вас, мессир де Стогамбер, по причине вашего несокрушимого невежества. Мутный воздух вашей страны не рождает теологов.

Уорик. Вы бы так не сказали, если бы слышали наши споры о религии. Жаль, что вы считаете меня либо еретиком, либо тупицей. Но я повидал свет и знаю, что последователи Магомета весьма почитают нашего Господа и гораздо охотнее прощают святому Петру то, что он был рыбаком, чем вы Магомету то, что он был погонщиком верблюдов. Давайте, по крайней мере, обсудим наше дело без фанатизма.

Кошон. Когда верность христианской церкви люди называют фанатизмом, я знаю, что о них думать.

Уорик. Это просто западная и восточная точки зрения на один и тот же предмет.

Кошон (ядовито). Просто западная и восточная! Просто!

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

«„Четыреста пятидесятый“ – так зовут это место дозорные. Четыреста пятьдесят долгих, как память о пр...
«В белесом, словно выгоревшая голубая джинса, небе кружится черный полиэтиленовый пакет. То сухо и м...
«Так уж вышло, что в нашей серии подряд увидели свет две книги, в названии которых одновременно прис...
«Однажды в нежном шестнадцатилетнем возрасте в плацкартном купе поезда „Москва – Санкт-Петербург“ из...
«Николай Михайлович Карамзин, значение эпохальной двенадцатитомной «Истории государства Российского»...
«На самом деле, тридцать одну, конечно. Но я из тех негодяев, что „ради красного словца не пожалеет ...