Святая Жанна Шоу Бернард

Уорик. Да я же не спорю с вами, ваше преосвященство. Церковь, вы, конечно, привлечете на нашу сторону, но надо привлечь и знать. И, по-моему, против Девы можно выдвинуть обвинение посерьезнее того, которое вы так ярко изложили. По правде говоря, я не боюсь, что эта девица станет новым Магометом и подорвет церковь великой ересью. По-моему, вы преувеличили опасность. Вы не заметили, что в этих своих письмах она предлагает всем европейским владыкам – а Карла она уже успела уговорить, – сделку, которая подорвет всё здание христианского мира?

Кошон. Подорвет церковь. Я же говорил.

Уорик (теряя терпение). Да забудьте вы на минуту о церкви. Вспомните, что на земле есть еще и светская власть, не только духовная. Вы представляете церковь, я и такие, как я, – феодальную аристократию. Мы и есть светская власть. Вы не понимаете, чем нам грозит идея этой девушки.

Кошон. Почему же именно вам? Грозит всем, поскольку грозит церкви!

Уорик. Она желает, чтобы короли вручили свои владения Богу, а затем распоряжались там как его управители.

Кошон (без интереса). Звучит богословски, милорд. Но королю это безразлично, лишь бы править. Абстрактная идея. Слова и только.

Уорик. Отнюдь нет. Это хитрая уловка, чтобы сместить аристократию и сделать короля единственным и абсолютным властителем. Когда король уже не первый среди равных, а их господин. Этого мы не потерпим: над нами нет господ. Номинально наши земли и титулы – от короля, потому что в арке общества должен быть замковый камень. Но мы держим наши земли в своих руках, защищаем их своими мечами и мечами наших вассалов. А Дева хочет, чтобы король забрал наши земли – наши! – и преподнес их Богу, и Бог вручит власть над ними королю.

Кошон. А надо ли вам этого бояться? Вы ведь сами назначаете королей. Йорки или Ланкастеры в Англии, Ланкастеры или Валуа во Франции – они правят с вашего соизволения.

Уорик. Да, но лишь покуда народ слушается своих феодальных господ и знает, что король – лишь декоративная фигура, владеющая только трактами, которые принадлежат всем. Если мысли и сердца людей обратятся к королю, господа в их глазах станут всего лишь королевскими слугами, и король переломает нас через колено, одного за другим. Кем мы станем тогда? Его придворными в ливреях?

Кошон. И все же бояться нечего, милорд. Кто-то король от рождения, кто-то прирожденный государственный деятель, и это редко совмещается в одном человеке. Где еще король найдет советников, чтобы продумывать и вести за него политику?

Уорик (с не слишком дружелюбной улыбкой). Возможно, в церкви, монсеньер?

Кошон с такой же кислой улыбкой пожимает плечами и не возражает ему.

Уорик. Укротите баронов, и всё будут решать кардиналы.

Кошон (примирительно, оставив полемический тон). Милорд, мы не победим Деву, если станем бороться друг с другом. Я отлично знаю, что есть воля к власти. Знаю, что, пока она есть, император будет бороться с папой, герцоги с политическими кардиналами, бароны с королями. Дьявол нас разделяет и властвует. Я вижу, вы не друг церкви. Вы, прежде всего, граф, я, прежде всего – церковник. Но неужели мы не забудем наши разногласия перед лицом общего врага? Я вижу, вас заботит не то, что эта девушка ни разу не упомянула церковь, а говорит только о себе и Боге. Вас заботит, что она ни разу не упомянула об аристократии, а думает только о короле и о себе.

Уорик. Совершенно верно. По сути, обе эти идеи – одно и то же. У них один и тот же корень. Это протест души против вмешательства священника или господина в отношения частного человека с его Богом. Если бы надо было найти этому название, я бы назвал это протестантизмом.

Кошон (строго глядя на него). Вы всё отлично поняли, милорд. Поскобли англичанина, и увидишь протестанта.

Уорик (с убийственной учтивостью). Сдается мне, монсеньор, вам не вполне чужда светская ересь нашей Девы.

Кошон. Ошибаетесь, милорд. Я не сочувствую ее политическим идеям. Но как священник, я изучил умонастроение простых людей. И тут вы встретите еще одну опаснейшую идею. Выразить ее могу только в таких фразах: Франция для французов, Англия для англичан, Италия для итальянцев, Испания для испанцев и так далее. Порой в этом столько узости и озлобления, что удивляюсь: как эта деревенская девочка возвысилась над идеей: деревня для наших деревенских. Но возвысилась. Угрожая прогнать англичан с французской земли, она, безусловно, имеет в виду все земли, где говорят по-французски. Для нее все, говорящие по-французски, – один народ, как его понимает Библия. Если угодно, назовите эту сторону ее ереси национализмом. Лучшего названия я не вижу. Скажу только, что эта идея антикатолическая и антихристианская, ибо католическая церковь знает только одно царство – царство Христа. Разделите это царство на нации, и вы низложите Христа. Низложите Христа, и кто защитит ваши глотки от меча? Мир погибнет в кровопролитии.

Уорик. Ну, если вы сожжете протестантку, я сожгу националистку. Хотя мессир Джон вряд ли меня поддержит. Англия для англичан ему по вкусу.

Капеллан. Конечно, Англия для англичан. Само собою, разумеется. Таков закон природы. Но эта женщина хочет отнять у Англии ее законные завоевания, данные ей Богом за особую способность управлять менее цивилизованными народами для их же блага. Я не понимаю, что вы говорили о протестантах и националистах: вы люди умные и ученые, а я простой священник. Но здравый смысл говорит, что эта женщина – бунтовщица, и этого для меня достаточно. Она бунтует против законов природы, одеваясь в мужской наряд и сражаясь. Она бунтует против церкви, посягая на божественную власть папы. Она бунтует против Бога, заключив союз с сатаной и его присными, против нашей армии. Но всё это лишь прикрытие ее великого бунта против Англии. С этим нельзя примириться. Пусть умрет. Пусть сгорит. Чтобы не заразила стадо. Это разумно – чтобы одна женщина умерла за народ.

Уорик (встает). Милорд, полагаю, мы договорились.

Кошон (тоже встает, но протестуя). Я не возьму грех на душу. Пусть ее судит церковь. Я же сделаю всё, чтобы спасти ее душу.

Уорик. Мне жаль бедную девушку. Терпеть не могу эти жестокости. Я отпущу ее, если смогу.

Капеллан (непреклонно). Я сжег бы ее своими руками.

Кошон (крестит его). Святая простота!

Картина пятая

Притвор Реймского собора, неподалеку от входа в ризницу. На колонне – одна из перекладин креста Господня. Звуки органа провожают народ из храма после коронации. Жанна на коленях молится возле креста. Она очень красиво одета, но все еще в мужском платье. Орган смолкает, когда в притвор из ризницы входит так же пышно разодетый Дюнуа.

Дюнуа. Хватит, Жанна, довольно молиться. Ты так наплакалась, что непременно простудишься, если будешь стоять здесь на холодных камнях. Все кончилось, храм опустел, зато улицы полны народа. Он требует Деву. Мы сказали, что ты осталась помолиться, но они хотят поглядеть на тебя еще разок.

Жанна. Не надо. Пускай все почести достаются королю.

Дюнуа. Бедняга, своим видом он может испортить любое торжество. Нет уж, милая, раз ты его короновала, доведи дело до конца. (Жанна неохотно слушает его, качая головой. Дюнуа поднимает ее с колен.) Идем, идем! Еще часок-другой, и все будет кончено. Да и сейчас нам куда легче, чем на мосту в Орлеане, правда?

Жанна. Дорогой ты мой, как бы я хотела очутиться с тобой снова там, на мосту. Тогда мы жили вовсю!

Дюнуа. Да, клянусь Богом! И умирали вовсю тоже.

Жанна. Странное дело, Жак, ведь я такая трусиха. Перед битвой боюсь, слова не могу вымолвить. А потом, когда опасность уже позади, становится так тоскливо. Нудно, нудно, нудно.

Дюнуа. А ты, дитя мое Божие, приучайся к воздержанию в войне. Как в питье и пище.

Жанна. Милый, ты меня и вправду любишь… Как товарища по оружию, конечно.

Дюнуа. А тебе ведь нужна моя любовь, бедное ты, простодушное дитя. У тебя не много друзей при дворе.

Жанна. Почему они меня ненавидят, все эти придворные, рыцари, священники? Что я им сделала? Ведь я ничего для себя не просила. Только чтоб сняли с моей деревни военные подати. Зато я принесла им победу и удачу, научила их поступать правильно – ведь прежде они делали столько глупостей! Я короновала Карла и превратила его в настоящего короля. Все почести, которые он раздает, идут ведь им! За что же они меня не любят?

Дюнуа (дразня ее). Эх ты, простота! Хочешь, чтобы глупцы тебя любили за то, что ты показываешь им их глупость? Да разве отжившие свой век старики-военные любят молодых полководцев, которые приходят им на смену? А честолюбивые политики бывают благодарны новичкам, которые отнимают у них бразды правления? Разве архиепископам нравится, когда их сгоняют с алтаря, хотя бы и святые? Да я и сам, будь я тщеславен, ревновал бы к твоей славе!

Жанна. Ты лучше их всех, Жак, единственный мой друг среди всей этой знати. Бьюсь об заклад, что мать твоя была деревенская. Вот я возьму Париж и тоже вернусь к себе на ферму.

Дюнуа. А я не уверен, что они позволят тебе взять Париж.

Жанна (поражена). Как?

Дюнуа. Многие из них, мне кажется, предпочтут, чтобы Париж взял тебя. Берегись.

Жанна. Знаешь, Жак, мир слишком подл для меня. Если меня не прикончат англичане, со мной расправятся французы. Если бы не мои голоса, я бы совсем пала духом. Поэтому я и спряталась здесь после коронации, чтобы побыть одной. Я тебе вот что расскажу, только тебе одному. Голоса мои я слышу в колокольном звоне. Не сегодня, конечно, когда бьют во все колокола, от этого получается один только гам. Но вот тут, в уголке, куда звон проникает словно с небес и долго-долго отдается под сводами храма, или в полях, куда музыка приходит издалека, сквозь тишь лугов, в ней я слышу мои голоса. (Соборные часы отбивают четверть.) Тихо! (Она натянута как струна от восторга.) Слышишь? «Дитя Божье» – совсем как ты меня зовешь… Когда пробьет полчаса, они мне скажут: «Будь смелой, иди вперед». Пробьет три четверти, и я услышу: «Я твоя опора». Но только тогда, когда пробьет час, – большой колокол ударит: «Бог спасет Францию». И вот тогда…

Дюнуа (прерывает ее хоть и беззлобно, но довольно решительно). Тогда, моя милая, мы и услышим то, что захотим услышать в колокольном звоне. Меня мороз пробирает по коже, когда ты разговариваешь о своих голосах. Я бы решил, что ты тронутая, если бы не слышал от тебя вполне здравых суждений. Хотя другим ты и рассказываешь, что всего-навсего выполняешь заветы святой госпожи Екатерины.

Жанна (сердито). Конечно, мне приходится рассуждать, ты ведь не веришь в мои голоса!

Дюнуа. Жанна, ты рассердилась?

Жанна. Да. (Улыбаясь.) Да нет, не на тебя. Мне часто хочется, чтобы ты был одним из наших деревенских ребят…

Дюнуа. Зачем?

Жанна. Я бы тебя немножко понянчила.

Дюнуа. Вот в тебе и проснулась женщина.

Жанна. Нет! Неправда! Я – солдат и больше ничего. Разве солдаты не нянчат детей, когда им это удается?

Дюнуа. Конечно! (Смеется.)

Из алтаря, где он разоблачался, выходит король Карл. Справа от него Ла Гир, слева – Синяя Борода. Жанна прижимается к стенке за колонной. Дюнуа оказывается между Карлом и Ла Гиром.

Дюнуа. Ну вот, ваше величество, наконец-то вы – помазанник Божий. Вам это нравится?

Карл. Если бы мне предложили стать императором вселенной, я не пошел бы снова на эти муки! Одежды тяжелее вериг! Мне казалось, что я вот-вот свалюсь, когда на меня напялили эту корону. А знаменитый елей, о котором столько говорят, – он просто воняет! Фи! Архиепископ чуть не отдал Богу душу: облачение весило чуть не тонну. Его еще раздевают в ризнице.

Дюнуа (сухо). Вашему величеству надо почаще надевать доспехи. Это вас приучит носить тяжести.

Карл. Опять издеваетесь? А я вот не буду носить доспехи, и все. Война – не моя специальность. Где Дева?

Жанна (выходя вперед и падая на колени между Карлом и Синей Бородой). Ваше величество, я сделала вас королем, мой долг выполнен. Я возвращаюсь к отцу, на ферму.

Карл (с облегчением, хотя он и удивлен). В самом деле? Вот прелестно!

Жанна встает, глубоко обескураженная.

Карл (продолжает, ничего не замечая). В деревне ведешь такую здоровую жизнь.

Дюнуа. Унылую, ваше величество.

Синяя Борода. После такого перерыва вы будете путаться в юбках.

Ла Гир. Вам будет скучно без сражений. Война – это плохая, но очень увлекательная привычка. От нее труднее всего избавиться.

Карл (с беспокойством). И все же, если вы решили ехать домой, мы не смеем вас задерживать.

Жанна (с горечью). Я знаю: никто из вас не опечалится, когда я уеду. (Поворачивается к Карлу спиной и отходит к более близким ей Дюнуа и Ла Гиру.)

Ла Гир. Теперь я смогу чертыхаться, сколько мне вздумается. Но порой мне тебя будет недоставать.

Жанна. Знаешь, Ла Гир, несмотря на все твои грехи и богохульство, мы с тобой встретимся на небе, ведь я люблю тебя так же, как я люблю Питу, мою старую овчарку. Питу мог убить волка. Ты ведь будешь бить английских волков, пока они не покинут нашу землю, правда?

Ла Гир. С тобой вместе – да.

Жанна. Нет. Мне отпущен всего один-единственный год.

Все. Как?

Жанна. Так. Я уж знаю.

Дюнуа. Чепуха!

Жанна. А ты, Жак, сможешь их выгнать, как по-твоему?

Дюнуа (со спокойной решительностью). Да, я выгоню их из Франции. Они били нас потому, что война казалась нам рыцарским турниром или рынком, где торгуются изза добычи. Мы валяли дурака, англичане же дрались серьезно. Но я получил урок, теперь я знаю им цену. Они не пустили здесь корней. Я бил их раньше, и я буду бить их снова.

Жанна. Но ты не будешь с ними жесток, Жако?

Дюнуа. Англичане ласкового обращения не понимают. Вольно было им лезть в драку.

Жанна (внезапно). Жак, давай-ка возьмем Париж, прежде чем я поеду домой, а?

Карл (в ужасе). Нет! Нет! Мы потеряем все, чего добились. Не надо больше воевать. Мы можем заключить с герцогом Бургундским очень выгодный договор.

Жанна. Договор?! (Она топает ногой от нетерпения.)

Карл. А почему бы и нет, раз меня уже короновали и помазали. Ох, этот елей.

Из ризницы выходит Архиепископ и присоединяется к стоящим.

Карл. Архиепископ! Дева опять хочет драться!

Архиепископ. А разве мы кончили войну? Разве у нас уже мир?

Карл. Да кажется, еще нет, но давайте довольствоваться тем, чего уже достигли. Заключим договор. Нам слишком везло, так долго продолжаться не может. Пока удача не отвернулась от нас, давайте кончать войну.

Жанна. Удача! За нас сражался Бог! А ты зовешь это удачей! И хочешь кончить войну, хотя на святой земле нашей Франции еще держатся англичане?

Архиепископ (сурово). Дева, король обратился ко мне, а не к тебе. Ты забываешься. Ты слишком часто забываешься.

Жанна (ничуть не смутившись и довольно грубо). Тогда скажите ему вы, скажите ему, что Бог не велит ему опускать руки.

Архиепископ. Я не так щеголяю именем Божьим, как ты, потому что я выражаю его волю властью церкви и моего священного сана. Когда ты пришла, ты его почитала и не смела разговаривать так, как говоришь теперь. Ты явилась сюда в покрове смирения, а после того, как Господь вознаградил тебя, даровав победу, ты запятнала себя гордыней. И будешь наказана за гордыню.

Карл. Ну да, ей кажется, что она все знает лучше всех.

Жанна (с огорчением, но по наивности не понимая, что они против нее имеют). Но я и на самом деле знаю лучше вас. И совсем я не возгордилась; когда я не знаю, что я права, я молчу.

Синяя Борода, Карл (вместе). Ха-ха! Видите!

Архиепископ. А почем ты знаешь, что ты права?

Жанна. Знаю. Голоса…

Карл. Голоса, голоса! А почему я не слышу никаких голосов? Ведь я – король, а не ты.

Жанна. Голоса говорят и с тобой, но ты их не слышишь. Ты ведь никогда не сидел вечерком в поле, прислушиваясь, не прозвучат ли голоса. Когда позвонят к вечерне, ты перекрестишься, и дело с концом. Но если бы ты прислушался к трелям, которые несутся над полями уже после того, как колокола отзвонили, и сам услышал бы голоса не хуже меня. (Резко от него отворачиваясь.) Но какие нужны голоса, чтобы сказать то, что знает любой кузнец: куй железо, пока горячо. Говорю тебе, мы должны прорваться к Компьену и освободить его, как мы это сделали с Орлеаном. Тогда Париж откроет нам свои ворота, а если нет, мы их изломаем! Чего стоит твоя корона без твоей столицы?

Ла Гир. Вот и я это говорю. Мы пробьемся сквозь вражеские ряды, как раскаленная дробь сквозь сливочное масло. Как ты думаешь, Незаконнорожденный?

Дюнуа. Если бы пшеничные ядра были так горячи, как твоя голова, и у нас было их побольше, мы покорили бы весь мир. Храбрость и пыл – добрые слуги в войне, но дурные командиры; они отдавали нас в руки англичанам всякий раз, когда мы на них полагались. Мы никогда не видим, что мы биты, вот в чем наша беда.

Жанна. Ты не видишь, что ты победил, а это – беда почище. Так бы и сидели в Орлеане в осаде, если бы я не заставила вас наступать. Вам бы с зеркальцем в бой ходить – может, тогда увидите, что англичане вам нос не отгрызли. Надо всегда наступать, наступать – только так остановишь врага. Вы не знаете, как начинать бой, вы не знаете, как вводить пушки. А я знаю.

Садится на церковные плиты, скрестив ноги и надув губы.

Дюнуа. Будто я не знаю, мой генерал, что ты о нас думаешь?

Жанна. Скажи лучше, как ты относишься ко мне.

Дюнуа. Бог, видно, и в самом деле был на твой стороне. Я ведь не забыл, как переменился ветер и совсем по-другому забились наша сердца, когда ты появились. Клянусь, я никогда не откажусь от того, что победили мы благодаря тебе. Но говорю, как солдат: Бог человеку не поденщик, не нанимался он к нему в батраки. Если ты достоин, он порою вырвет тебя из когтей смерти и поставит снова на ноги – вот и все. А став на ноги, твое дело драться изо всей мочи, со всей доступной тебе хитростью. Ведь Бог должен печься и о твоем враге – ты этого не забудь. Что ж, благодаря тебе он поставил нас на ноги в Орлеане, и эта победа пронесла нас через несколько сражений. Но если мы и дальше будем пользоваться плодами все той же победы – нас разобьют, и туда нам и дорога!

Жанна. Но…

Дюнуа. Тсс! Я еще не кончил. Не думай, что наши победы были завоеваны без помощи полководческого искусства. Король, в ваших воззваниях вы ни словом не помянули о моем участии в этой кампании, да я и не жалуюсь – ведьнарод бежит за Девой и ее чудесами, а не за мной и моей черной работой. Да и надо же кому-нибудь собирать для Девы войска и кормить их… Но я точно знаю, что именно сделал для нас Бог через Деву и что оставил доделать мне – своим умом. И поверьте: время чудес отошло, теперь выиграет войну тот, кто лучше играет в эту игру, – если счастье на его стороне.

Жанна. Все «если», «если» да «если»! Если бы да кабы… (Вскакивая в порыве.) Говорю тебе, что твое воинское искусство ни черта не стоит – рыцари твои не годятся для настоящей войны. Она для них – игра, они выдумывают для нее разные правила – что честно да что нечестно, напяливают на себя и на своих бедных кляч доспехи, чтобы, не дай Бог, их стрелой не задело! А когда они падают, то не могут сами подняться и ждут своих слуг, чтобы те поставили их на ноги и договорились с обидчиком, скинувшим их с коня, о выкупе. Разве ты не видишь, что все это – вчерашний день? Куда годятся латы против пороха? И те, кто дерется за Бога и за родину, разве они станут торговаться о выкупе? Нет. Они дерутся, чтобы победить. И в бою вручают свою жизнь Богу, как я. Простому народу не по карману ни латы, ни выкуп! Они полуголые лезут за мной в крепостной ров и по лестницам на стену. Для них война идет не на жизнь, а на насмерть, и Боже помоги правому! Ладно, можешь качать головой, пусть Синяя Борода поглаживает свою козлиную бородку и задирает нос. Ты вспомни день, когда твои рыцари не пошли за мной в атаку под Орлеаном. Заперли ворота, чтобы не выпустить меня. А простые люди за мной пошли – сломали ворота и показали вам, как воевать всерьез.

Синяя Борода (обиженным тоном). Тебе мало быть папой, ты хочешь быть еще и Александром Македонским.

Архиепископ. Гордыня тебя погубит.

Жанна. Причем тут гордыня? Права я или нет?

Ла Гир. Права. Половина из нас боится повредить свой профиль, а остальные думают только о том, как бы заплатить по закладным. Дюнуа, может, у нее не хватает учености, но она знает, где собака зарыта. Война теперь совсем не та, что раньше.

Дюнуа. Но и я-то ведь не воюю по старинке. Я понимаю, во сколько жизней обойдется каждое мое выступление, и если игра стоит свеч, я на нее иду. А вот Жанна, она не считает; в надежде на Бога она прет напролом, ей кажется, что Бог у нее на аркане. Покуда что сила была на ее стороне, и она победила. Но я знаю Жанну, настанет день, и она ринется вперед с десятью людьми вместо сотни. И поймет, что Бог на стороне больших батальонов. Ее возьмут в плен. И счастливец, который ее захватит, получит шестнадцать тысяч фунтов от графа Уорика.

Жанна (она польщена). Шестнадцать тысяч! Э-э, парень, да неужели они столько за меня дают? Неужели в целом свете найдется столько денег?

Дюнуа. А теперь скажите мне: кто из вас пошевелит пальцем, чтобы спасти Жанну от англичан? Начнем с армии. В тот день, когда какой-нибудь англичанин стащит ее с коня и его не поразит за это молния; в тот день, когда ее запрут в темницу, а решетки и засовы не отворятся сами собой, словно по мановению ангела; в тот день, когда противник поймет, что она так же уязвима, как я, – жизнь ее не будет стоит жизни рядового солдата, и я не пожертвую им, как бы мне ни была дорога Жанна.

Жанна. Я на тебя, Жак, не в обиде. Ты, наверно, прав. Если Бог позволит, чтобы меня одолели, я и впрямь не стою ни единого солдата, но, может, Франция найдет меня достойной выкупа.

Карл. Говорю же тебе, что у меня нет денег. Вот и эта коронация – тоже ведь твоя затея! – на нее ушло все, что я мог взять в долг, до последнего гроша!

Жанна. Что ж, тогда я понадеюсь на церковь. Церковь куда богаче тебя.

Архиепископ. Женщина! Тебя поволокут по улицам и сожгут как ведьму!

Жанна (подбегая к нему). Ваше преосвященство! Что вы, разве так можно? Я – ведьма?

Архиепископ. Пьер Кошон знает свое дело. В Париже уже сожгли женщину только за то, что она говорила, будто ты поступаешь по велению Божьему.

Жанна (ничего не понимая). Почему? Не могли же они сжечь женщину за то, что она говорила правду?

Архиепископ. Могли.

Жанна. Но вы-то знаете, что она говорила правду! Меня вы не позволите сжечь.

Архиепископ. А как я им помешаю?

Жанна. Вы будете говорить от имени церкви. С вашим благословением мне нигде не страшно.

Архиепископ. Нет тебе благословения – ты горда и непокорна…

Жанна. Зачем вы говорите такие вещи? Да разве я горда и непокорна? Я – бедная девушка, темная, деревенская. Чем же мне гордиться? И разве я не выполняю покорно то, что мне велят мои голоса? Ведь они от Бога?

Архиепископ. Глас Божий на земле – это глас воинствующей церкви, а все голоса, которые слышишь ты, – лишь эхо твоего своеволия.

Жанна. Неправда.

Архиепископ (сердито покраснев). Ты смеешь говорить архиепископу в его храме, что он лжет?

Жанна. Я и не думала говорить, что вы лжете. Это вы говорите, что врут мои голоса. Когда же они врали? Даже если вы в них не верите, даже если они – лишь эхо моего здравого смысла, разве они не доказали свою правоту? А ваши советчики постоянно не ошибались?

Архиепископ (с негодованием). Что тебя убеждать? Пустая трата времени.

Карл. Всегда одно и то же. Она права, а все кругом неправы.

Архиепископ. Предупреждаю тебя в последний раз. Если ты погибнешь, настаивая на своем и пренебрегая указаниями твоих духовных наставников, церковь от тебя отречется. Дюнуа сказал тебе, что если ты возомнишь себя судьей в военных делах и не будешь слушаться военачальников…

Дюнуа (прерывая его). Говоря точнее: если ты попробуешь снять осаду с Компьена, не имея такого же численного превосходства, какое было у нас при Орлеане…

Архиепископ. Армия отречется от тебя и не станет тебя вызволять из беды. А его величество король сказал тебе, что у державы нет средств тебя выкупать.

Карл. Ни гроша.

Архиепископ. Ты осталась одна, совершенно одна, полагаясь на свое самомнение, невежество, упрямую самонадеянность, безбожие. Когда ты выйдешь из этого портала на солнечный свет, люди будут приветствовать тебя. Они поднесут к тебе своих младенцев и своих больных, чтобы ты их исцелила; они будут лобызать твои руки и ноги и сделают все в простоте своей души, чтобы еще больше вскружить тебе голову и быстрее привести к погибели. Но ты все равно будешь одна – народ тебя не спасет. Мы и только мы можем уберечь тебя от костра.

Жанна (подняв глаза к небу). У меня друзья и советчики получше вас.

Архиепископ. Бесполезно говорить с жестоковыйной. Ты отвергаешь наше покровительство и хочешь, чтобы все обратились против тебя. Так защищайся дальше сама. А не сможешь – пусть смилуется над тобой Господь.

Дюнуа. Он прав, Жанна. Ты его слушайся.

Жанна. Где бы вы сейчас были, если бы я вас слушалась? Нет, ни от кого из вас не дождаться мне ни помощи, ни доброго совета. Да, я одна как перст на всей земле, и всегда была одна. Отец приказал братьям утопить меня, если я не стану пасти его овец, в то время как Франция истекала кровью. Пусть пропадет родина, лишь бы наши ягнята были целы. Я надеялась, что у Франции найдутся друзья хотя бы при дворе французского короля, но я увидела здесь только волков, которые грызутся изза клочьев ее истерзанного тела. Я надеялась, что у Бога наверняка повсюду друзья, ведь он-то друг всем и каждому, и по наивности своей верила, что вы – те, кто сейчас отринули меня, – будете защищать меня, как крепостные стены, от всякой напасти. Но я поумнела, а немножко удрости никому не мешает. Не пытайтесь меня запугать, говоря о моем одиночестве. И Франция – одна, и Бог – один, а чего стоит мое одиночество в сравнении с одиночеством моей страны и моего Бога? Я поняла теперь, что в одиночестве Бога – Его сила. Кем бы Он был, если бы слушался ваших жалких, завистливых советов. Что ж, одиночество мое будет и моей силой. Лучше быть одной и с Богом. Его дружба мне не изменит, Его совет не обманет меня, любовь не оставит. И я буду дерзать, дерзать, дерзать до самой смерти. Я пойду к простому народу, и любовь, которая светится в его глазах, заставит забыть ненависть, которая пылает в ваших. Вы все обрадуетесь, когда меня сожгут, но если я пройду через огонь – я войду в сердца народа на веки вечные. Да будет со мной Господь!

Уходит от них. Они глядят ей вслед в тяжком молчании.

Синяя Борода (покручивая бородку). Ей-богу, эта женщина невыносима. У нее несносный характер.

Дюнуа. Видит Бог, если бы она свалилась в Луару, я прыгнул бы за ней, не задумываясь, в самых тяжелых доспехах. Но если она вздумает валять дурака у Компьена и ее схватят, мне придется предоставить ее собственной судьбе.

Ла Гир. Тогда прикажи заковать меня в цепи. Я пойду за ней хоть в ад.

Архиепископ. Она смущает и мой дух, в ее вспышках опасная сила. Но пропасть разверзлась у ее ног, а мы не в силах заставить ее свернуть с пути.

Карл. Ах, если бы она утихомирилась или вернулась домой!

Они следуют за Жанной в полном унынии.

Картина шестая

Руан, 30 мая 1431 года. В большом каменном зале руанского замка закончены все приготовления к суду; но его будут вершить не присяжные, а церковь, во главе с епископом и при участии инквизиции. Два кресла для епископа и для инквизитора стоят рядом на возвышении. От них под тупым углом расходятся ряды стульев, предназначенных для каноников, докторов права и богословия, а также для монахов ордена доминиканцев, участвующих в процессе в качестве заседателей. Внутри угла, образуемого стульями, – стол и табуреты для писцов. Неподалеку стоит тяжелый грубый табурет для подсудимой.

Все это находится на передней части сцены. Дальний конец зала соединен арками со двором замка. В непогоду арки завешиваются занавесями.

Если смотреть в глубину огромного зала с авансцены, то кресла судей и стол писцов окажутся справа, а табурет подсудимой слева. Справа и слева – сводчатые двери.

Солнечное майское утро.

Уорик входит через дверь справа; за ним Паж.

Паж (бойко). Ваша светлость, вы-то, верно, знаете, что нам здесь не место. Тут – церковный суд, а мы всего лишь – власть мирская.

Уорик. Знаю. Не угодно ли вам, ваше нахальство, отыскать епископа Кошона и намекнуть ему, что ему не мешало бы со мной поговорить до начала процесса.

Паж (уходя). Бегу, милорд.

Уорик. И веди себя как следует. Не смей его называть Постным Питером.

Паж. Ладно. Я его пощажу. Ну и всыпет же Дева нашему Постному Питеру перца под хвост!

Из той же двери навстречу ему появляется Кошон, за ним идут доминиканский монах и каноник, который держит обвинительное заключение.

Паж. Его преосвященство высоко преподобный Пьер Кошон, епископ из Бовэ, и еще два не менее преподобных господина.

Уорик. Убирайся и смотри, чтобы нам не мешали.

Паж. Бегу, милорд. (Убегает вприпрыжку.)

Кошон. С добрым утром.

Уорик. С добрым утром. Простите, я не имею удовольствия знать ваших спутников…

Кошон (представляя монаха, который стоит от него справа). Брат Жан Леметр из ордена Святого Доминика. Заместитель главного инквизитора, искореняющего ересь во Франции. Брат Жан, это – граф Уорик.

Уорик (Леметру). Добро пожаловать, ваше преподобие. К несчастью, у нас в Англии нет инквизитора, хоть его нам очень не хватает, особенно в таких случаях, как этот.

Инквизитор снисходительно улыбается и отдает поклон. Это кроткий с виду пожилой господин, но под мягкой внешностью скрывается жесткая властность.

Кошон (представляя каноника, который стоит от него слева). А это каноник Жан Д’Эстивэ. В гражданском суде его назвали бы прокурором.

Уорик. А, прокурор. Отлично. Рад с вами познакомиться.

Д'Эстивэ кланяется. Он еще молод, у него изысканные манеры, но за его внешним лоском есть что-то лисье.

Уорик. Вот уже больше девяти месяцев, как бургундцы взяли Деву в плен под Компьеном. Вот уже четыре месяца, как я купил ее у бургундцев, чтобы предать в руки правосудия. Вот уже почти три месяца, как она находится у вас в тюрьме по обвинению в ереси. Позвольте заметить, что вы слишком долго распутываете это совершенно ясное дело. Неужели процесс никогда не кончится?

Инквизитор (с улыбкой). Он еще и не начинался.

Уорик. Не начинался! Но вы занимались им одиннадцать недель!

Кошон. Все это время мы не бездельничали. Мы допросили Деву пятнадцать раз: шесть раз публично и девять с глазу на глаз.

Инквизитор (все с той же терпеливой улыбкой). Я, правда, присутствовал только на двух допросах. Сперва я не думал, что тут замешана ересь, и полагал, что это дело политическое, а Дева – военнопленная. Но, побывав на ее допросах, я должен признать, что это одно из самых крупных дел о ереси в моей практике. Теперь все в порядке; суд состоится сегодня утром. (Направляется к судейскому креслу.)

Кошон. Сию минуту, если вы, конечно, не возражаете.

Уорик (любезно). Что ж, это приятная новость. Не стану скрывать, наше терпение начало истощаться.

Кошон. Я так и понял – ваши солдаты открыто угрожают утопить тех, кто потворствует Деве.

Уорик. Неужели? К вам они, во всяком случае, расположены.

Кошон (строго). Напрасно. Я сделаю все, чтобы эту женщину судили беспристрастно. Суд церкви не фарс.

Инквизитор (вернувшись). Следствие велось со всей беспристрастностью, милорд. Деве не нужны адвокаты: Деву будут судить ее лучшие друзья, и они жаждут только одного – спасти ее душу от погибели.

Д'Эстивэ. Сэр, я обвинитель, и мой тяжкий долг – выступать против этой девушки. Но поверьте: я бы отказался и поспешил на ее защиту, если бы люди, далеко превосходящие меня в мудрости, учености, набожности и красноречии не пытались остеречь ее, объяснить, какая ей угрожает опасность и как просто ее избежать. (Внезапно увлекшись судебным красноречием, к отвращению Кошона и Инквизитора, которые слушали его до сих пор со снисходительным одобрением.) Некоторые смеют утверждать, будто мы действуем из ненависти. Бог свидетель, они лгут. Разве мы ее пытали? Разве не просили пожалеть себя, не умоляли: вернись в лоно церкви как заблудшее, но любимое дитя? Разве…

Кошон (сухо). Осторожней, каноник. Все, что вы говорите, – правда, но, если его сиятельство в нее поверит, я не отвечаю за вашу жизнь – да и за свою.

Уорик (с укором, но не отрицая сказанного). Вы несправедливы к нам, бедным англичанам. Но мы, действительно, не разделяем вашего благочестивого желания спасти Деву. Скажу откровенно: Дева должна умереть; этого требует политика. Очень жаль, но тут ничего не поделаешь. Если церковь ее отпустит…

Кошон (надменно). Если церковь ее отпустит – горе тому, кто тронет ее пальцем, будь он хоть сам император!

Инквизитор (деликатно). Граф Уорик, вам нечего беспокоиться об исходе процесса. У вас – непобедимый союзник; он решил еще тверже вашего, что она взойдет на костер.

Уорик. Разрешите узнать, кто этот драгоценный союзник?

Инквизитор. Сама Дева. Если не заткнуть ей рта, она сама вынесет себе десять смертных приговоров.

Д’Эстивэ. Совершенно верно. Волосы шевелятся на голове, когда я слышу, как богохульствует сия отроковица.

Уорик. Что ж, спасайте ее, если вы так уверены, что это ни к чему не приведет. (Глядя в упор на Кошона.) Будет жаль, если нам придется действовать без благословения церкви.

Кошон (презрение борется в нем с циническим восхищением.) А еще говорят, что англичане – лицемеры! Вы защищаете свои интересы даже с риском погубить свою душу. Я восхищаюсь вашим рвением, но побоюсь зайти так далеко. Ад меня пугает.

Уорик. Боясь ада, нельзя править Англией.

Кошон. Если вы удалитесь, суд приступит к делу.

Уорик круто поворачивается и выходит. Кошон садится в одно из судейских кресел; Д’Эстивэ занимает место у стола для писцов, перечитывая обвинительное заключение.

Кошон (усаживаясь поудобнее, небрежно). Ну и подлецы же эти английские вельможи!

Инквизитор (устраиваясь на втором судейском кресле слева от Кошона). Люди, обладающие светской властью, легко делаются подлецами. У них нет нужной подготовки и апостолической преемственности. А разве наши вельможи лучше?

В зал спешат заседатели епископального суда; впереди – капеллан де Стогамбер и де Курсель, молодой священник лет тридцати. Писцы садятся за стол; место против Д’Эстивэ остается свободным. Некоторые из заседателей рассаживаются, другие беседуют стоя, в ожидании начала суда. Возмущенный Стогамбер остается стоять, каноник – тоже, справа от него.

Кошон. Доброе утро, мессир де Стогамбер. (Инквизитору.) Капеллан кардинала английского.

Капеллан. Винчестерского. Я должен заявить протест, милорд.

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

«„Четыреста пятидесятый“ – так зовут это место дозорные. Четыреста пятьдесят долгих, как память о пр...
«В белесом, словно выгоревшая голубая джинса, небе кружится черный полиэтиленовый пакет. То сухо и м...
«Так уж вышло, что в нашей серии подряд увидели свет две книги, в названии которых одновременно прис...
«Однажды в нежном шестнадцатилетнем возрасте в плацкартном купе поезда „Москва – Санкт-Петербург“ из...
«Николай Михайлович Карамзин, значение эпохальной двенадцатитомной «Истории государства Российского»...
«На самом деле, тридцать одну, конечно. Но я из тех негодяев, что „ради красного словца не пожалеет ...