Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь (сборник) Сабатини Рафаэль

Глава XIX. НЕОСТОРОЖНОСТЬ МОННЫ АУРЕЛИИ

Когда, наконец, адмирал получил объяснение этой тайны, оно ошеломило и испугало его.

Едва экспедиция отплыла, как вспыхнуло недовольство по поводу альянса Адорно и Дориа, к которому вела предстоящая женитьба Просперо. Дом Адорно не мог смириться со своим поражением. Те же чувства овладели и теми знатными генуэзцами, которым не нравилось верховенство Дориа, и они были готовы поддержать семейство Адорно. Начались стычки. Они достигли кульминации, когда Таддео Адорно, публично оскорбленный Фабио Спинолли, убил его на дуэли, а на следующую ночь и сам был умерщвлен агентами Спинолли.

Это вынудило его отца прийти к монне Аурелии.

— Мадам, предательство вашего негодного сына начинает приносить свои зловещие плоды, и есть их вынуждены другие. Мой мальчик предпочел умереть от ран, нанесенных подлецами. Но я клянусь Святым Лаврентием, что синьор Просперо заплатит за это. Мы пустим грязную кровь из его жил, как только доберемся до него.

Ее щеки побелели.

— Вы угрожаете его жизни?

— А что еще остается делать? Могу ли я оставить убийство моего сына безнаказанным?

— Возьмите плату с тех, кто пролил его кровь. Направьте свой гнев на Спинолли.

— Этим мы тоже займемся, будьте уверены. Но мы придушим зло в зародыше. Мы очистимся от позора, в который вверг нас синьор Просперо, очистимся раз и навсегда. — И он в ярости добавил: — И Аннибале быстро найдет управу на Просперо!

— О, вы сумасшедший! Вы и ваш сын! Он усмехнулся.

— Скоро вы отведаете нашего безумия. Вы поймете, что это такое, когда мы перережем глотки вашим щенкам.

Они с ненавистью смотрели друг на друга: он, объятый яростью и горем из-за потери сына, она — в паническом страхе перед угрозой.

— Боже мой! — воскликнула она. — Вы не представляете себе, что творите!

— Когда дело будет сделано, вы об этом услышите, — жестко ответил он и повернулся, чтобы уйти, но монна Аурелия в ужасе схватила его за руку.

— Вы ослеплены! — исступленно вскричала она. — Все не так, как вы думаете, Рейнальдо. Настояв на своем, вы приблизите день собственной смерти. Разве вы не видите, сошедший с ума слепец, что Просперо не мог поступить иначе?

Он сердито посмотрел на нее.

— Вы достойная мать своего сына, клянусь Господом! Не мог поступить по-другому, вы говорите? Ха! — Он попытался отпихнуть ее. — Дай мне пройти, женщина.

Но она, дрожа, цеплялась за него. И в панике забыла об осторожности. Она хотела лишь одного — спасти своего сына от рук убийц. Но поскольку предупредить Просперо, чтобы он мог защитить себя сам, она не могла, оставалось, по ее мнению, лишь одно — отвратить Рейнальдо от его кровавого замысла, открыв ему страшную правду.

— Слепой, невидящий глупец, — взорвалась она. — Что мог сделать Адорно в ссылке? Чтобы свести счеты с этими Дориа, нужно было возвратиться сюда, в Геную. А как мы могли это сделать? Только уверив их, что они в безопасности!

— О чем вы говорите? Если вы что-то знаете, выскажитесь яснее.

— Это и болвану ясно. Смирение Просперо — лишь притворство. Он принял их предложение дружбы только для того, чтобы уж наверняка повергнуть их в прах.

Он вытаращил глаза.

— И позволил себе помолвку с Джованной Марией Дориа? Кажется, вы об этом забыли. Ба! Но меня на мякине не проведешь.

— Это правда, клянусь на Библии!

— Правда! О, Божий гнев! Ну, а что тогда эта дама? Монна Аурелия жестоко усмехнулась.

— Она? Всеобщее посмешище, которое осрамит Дориа, чье имя она носит. Рейнальдо был потрясен.

— Если это правда, синьор Просперо заслуживает не больше уважения, чем если это ложь.

— Кажется, на вас не угодишь.

— Да, мне не нравится ни то, ни другое. Я еще сохранил чувство приличия.

— Это для меня новость, — сказала она.

— Если я с кем-то ссорюсь, то не отыгрываюсь на женщинах, а вступаю в бой непосредственно со своим врагом.

Она рассмеялась ему в лицо.

— Это тоже что-то новенькое. Если вы так отважны, храбры и прямолинейны, почему вы не вцепились в бороду Андреа Дориа, когда он был здесь? Или почему вы не сделаете этого в Генуе с одним из Дориа? Тут их много, есть на кого направить свою ярость. Но вы предпочитаете нападать на меня.

— Господи, Аурелия, будь вы мужчиной…

— Вы вели бы себя более вежливо. По возвращении Просперо узнает, что вы о нем думаете. Тогда и посмотрим, хватит ли у вас духу упорствовать в своем мнении.

Лишь после его ухода монна Аурелия поняла, что ее откровенность произвела на него действие, прямо противоположное желаемому. Она хотела успокоить его, полагала, что он разделит ее восхищение упорством Просперо, тем, что он, полный мстительной решимости, чужд всяких сомнений. А вместо этого Рейнальдо ушел совсем в другом настроении, не приняв ее образа мыслей. И тогда она испугалась: стоит Рейнальдо заговорить, стоит его словам достичь ушей Дориа — и все пропало.

Рейнальдо вспылил и, лишь поостыв, осознал, какой бедой чревато создавшееся положение. События развивались с бешенной скоростью, как и бывает, когда в дело вмешивается злой рок. Спустя три или четыре дня камергер монны Аурелии доложил ей о прибытии герцогини Мелфийской с племянницей.

Поначалу охваченная страхом хозяйка решила не принимать непрошенных гостей. Потом храбрый дух Строцци придал ей сил. Вооруженная сознанием собственной правоты, она спустилась по большой мраморной лестнице в гостиную с колоннами, мозаичным полом и потолком, богато украшенным фресками. Там мать Просперо и его невеста впервые увидели друг друга.

Пожилая женщина держала себя с холодным презрительным достоинством, молодая — хладнокровно, с некой задумчивой таинственностью, которую монна Аурелия нашла одновременно и восхитительной, и отвратительной.

Спокойствие хозяйки в этот день было напускным, за ним пряталась истерзанная душа. Столь же фальшивой была и улыбка монны Перетты.

Монна Аурелия, стоя на пороге, приветствовала их с холодной вежливостью:

— Вы оказываете мне большую честь.

Потом она шагнула вперед с поразительной грациозностью, которую сохранила, несмотря на гнет прожитых лет. Гостьи сделали глубокий реверанс, мягко шурша парчой. Монна Джанна была облачена в платье винного цвета, монна Перетта — в розово-серебристое, усеянное драгоценными камнями и стянутое блестящим поясом. Темные глаза герцогини под дугами бровей сверкали, алые губы улыбались.

Она объяснила цель своего визита:

— Ваше здоровье и так подорвано нашими общими несчастьями и, дабы не утруждать вас посещением нашего дома, я решила посетить вас сама вместе с племянницей. Ведь это — ее долг.

— Исполнение которого несколько запоздало, — ответила монна Аурелия, решив занять выжидательную позицию.

Она предложила им сесть, устроив гостей лицом к окнам, а сама расположилась спиной к свету.

— Однако дольше тянуть было нельзя, — мягко сказала Джанна. — Я всегда хотела видеть вас, а теперь ощутила настоятельную потребность в этом.

Даже настроенная враждебно мать Просперо почувствовала, как мелодично звучит низкий голос Джанны.

— Что же превратило ваше желание в потребность?

— Вам интересно? — вежливо осведомилась герцогиня. Она взмахнула веером из павлиньих перьев, прикрепленным к ее поясу. — Вы действительно задавались этим вопросом? Или же хотите, чтобы мы просто подтвердили вашу собственную догадку?

— Обычно я не позволяю себе гадать, когда могу просто узнать все, что мне нужно, от людей.

Монна Перетта сохраняла безмятежно-дружелюбный вид, хотя в голосе ее сквозила некоторая резкость.

— Признаюсь, мадам, меня давно одолевают сомнения. Только ли здоровье вынуждает вас сторониться нашего дома? Сомнения усилились, когда я почувствовала холодность, с которой вы принимаете будущую невестку.

Улыбка монны Аурелии не сулила ничего хорошего.

— Теплого приема можно ожидать, когда мать одобряет выбор своего сына. А я далека от этого. Во всяком случае, я вела себя искренне.

— Искренне, мадам? — твердо, но несколько смущенно спросила Джанна.

— В чем же, по-вашему, я лукавлю?

— А вот это, — сказала герцогиня, — нам бы и хотелось узнать. Джанна, утомленная этими экивоками, решила внести ясность.

— Нам рассказали историю, исходящую якобы от вас. Безобразная история, настолько безобразная и позорная, что мой дядя стесняется спросить вас прямо, правда ли это… Вы меня простите, мадам, если мне недостает деликатности монны Перетты. Вы, возможно, поймете, как мне важно знать полную правду. Эта история…

Но договорить ей не дали. Монна Аурелия уже была охвачена и ослеплена гневом. Взрыв последовал мгновенно.

— Я знаю эту историю, и нет нужды пересказывать ее. Незачем подслащать пилюлю. Вы говорите о позоре и оскорблении. Но что оскорбительного в предположении о том, что у Адорно хватило низости вступить в союз с убийцами собственного отца?

У герцогини перехватило дух.

— Боже мой!

Бледное лицо Джанны озарилось улыбкой сострадания.

— Это менее оскорбительно, чем мысль о том, что Просперо Адорно мог опуститься до обмана, о котором вы говорите.

— Наши точки зрения, естественно, расходятся, — был ответ. — Это обвинение я перенесу.

— Вы хотите сказать, что этот чудовищный слух — правда?! — воскликнула герцогиня.

На ее пылающем лице появилось выражение ужаса. На миг она лишилась дара речи, а когда заговорила, слова, казалось, душили ее.

— Вы сказали, что мы смотрим на вещи по-разному. Естественно. Я благодарю вас за такое признание. — Она резко поднялась. — Домой, дитя. Мы получили ответ.

Но с лица Джанны не сходила та же странная сострадательная улыбка.

— Это ложь, — со спокойной уверенностью проговорила она. — Позорная, бесстыдная ложь, имеющая целью ранить и унизить нас, вот и все. Она медленно поднялась.

— Разве вы забыли, мадам, что ваш сын на войне? Полагали ли вы, что, если ему не суждено вернуться и опровергнуть эту нелепицу, память его будет навеки запятнана в глазах тех глупцов, которые поверят вам? Вы не думали об этом? Подумайте же сейчас и, во имя Бога, мадам, откажитесь от этой гнусной клеветы. Если ее источник — ненависть ко мне и желание поразить мое сердце, то все тщетно: вы жестоко просчитались, я не поверю вам, не предам Просперо.

Самолюбивая монна Аурелия говорила так со многими, но никогда не слышала подобных речей от других. Она побелела, глаза ее засверкали, дыхание стало судорожным.

— Вы предпочитаете благодушное неведение, не так ли? — Она резко рассмеялась. — Клевета, говорите? Ложь? Ха! Сколько пробыл Просперо в Генуе, что так и не выкроил время жениться? Что помешало ему? Вы знаете, как он сам объяснял недостаток пыла. Обдумайте же объяснения этого вялого влюбленного.

Лицо монны Джанны омрачилось, глаза стали похожи на два черных колодца. Она заметно дрожала.

Уловив внезапную перемену, монна Аурелия вновь рассмеялась исполненным ненависти смехом.

— Теперь вы не станете говорить, что я лгу, не так ли? Джанна шагнула к тетке и положила ладонь на ее руку, как бы ища опоры.

— Да, — сказала она упавшим голосом. — Мы получили ответ. Пойдемте.

Монна Перетта обняла Джанну и подтолкнула к двери. Уже на пороге супруга адмирала обернулась и бросила через плечо:

— Ваш сын, мадам, стоит своей флорентийской мамаши. Да поможет ему Бог быть таким, каков он есть, а вам — гордиться им.

Монна Аурелия не удостоила их ответа. Обе гостьи вышли. Герцогиня

— полная гнева, а Джанна — сверхъестественно спокойная. Но спокойствие ее не имело ничего общего с самообладанием. Это была апатия сломленного духа. Если она и слушала горькие сетования тетки, то сама хранила молчание и теперь, и позже, вплоть до того дня, когда герцог Мелфийский принес ей весть о гибели Просперо.

Супруга все рассказала адмиралу. Вначале он отказывался верить ей.

Он считал, что монна Перетта наслушалась бредней злобной женщины. Но его мнение стало меняться, когда она, в свою очередь, напомнила ему об оскорбительном неповиновении Просперо в Шершеле, представив его как свидетельство мстительной ненависти. В конце концов хладнокровный Дориа впал в такую ярость, какой его близкие никогда прежде не видели. Племянники, казалось, испытывали злобное удовлетворение.

— Я знал, что делал, когда приковал собаку к веслу, — похвалил себя Филиппино.

Герцог готов был согласиться с ними.

— О да! Вы говорили мне, что я старый дурак, не так ли? А вы оба все поняли и распознали. Но у вас не хватило ума сообразить, что как раз ваше собственное поведение — особенно твое, Филиппино, — питало его затаенную обиду.

— Даже сейчас, — отрезал Филиппино, — вы ищете ему оправданий.

— Оправданий! — взревел дядя, широкими шагами расхаживая по комнате. — Я их не ищу. Я благодарю Бога, что Просперо ослушался меня в Шершеле и поплатился за это.

Джанна дрожала, а монна Перетта сидела, плотно сжав губы, и всем своим видом показывала, что согласна с супругом.

— А вот я не таков, — проворчал Джанеттино с недовольной гримасой на лице. — Я люблю сводить счеты собственными руками, а не с Божьей помощью.

Филиппино согласился с ним:

— Конечно. Неверные сделали все за нас, но это — слабое утешение. Ему следовало принять смерть от моего меча, который пронзил бы его горло.

Однако спустя несколько недель, когда наступила зима, с сицилийского корабля на генуэзский берег сошел молодой мавр Якуб-бен-Изар. Он привез письма для герцога Мелфийского.

Так получилось, что в это время герцог отсутствовал, и во дворце Фассуоло его замещал Джанеттино Дориа. Офицер порта проводил мавра к нему. На вопрос, откуда письма, Якуб с поразительной прямотой ответил, что они от Драгут-реиса и касаются выкупа господина Просперо Адорно, пленника его хозяина.

Джанеттино сломал печати.

«Господин герцог! — писал Драгут, хотя и с ошибками, но на сносном итальянском языке. — У меня приятные для Вас известия. Волею своей Аллах сохранил жизнь великого романского капитана Просперо Адорно, который ныне пребывает у меня в плену. Я назначаю за него разумный выкуп, не превышающий трех тысяч дукатов — то же, что Вы получили от господина Хайр-эд-Дина за меня. После уплаты я сразу же верну ему свободу и в целости и сохранности отправлю в Геную. Пока же он остается также и заложником, гарантирующим безопасность моего посланника Якуба-бен-Изара. Да продлит Аллах Ваши, господин, дни на земле! »

Джанеттино послал за своим кузеном, и за закрытыми дверьми они вдвоем принялись решать, что же предпринять. Джанеттино склонялся к тому, что за три тысячи дукатов стоило бы вернуть этого мерзавца домой и публично повесить за невыполнение приказа. Но коварный Филиппино высмеял своего двоюродного брата за несообразительность.

— Чтобы его повсюду сующий нос приятель дель Васто обрушился на нас с обвинениями, а другой закадычный дружок, дон Алваро де Карбахал, снова назвал неподчинение дона Просперо благородным поступком?

Эти сложные умозаключения раздосадовали Джанеттино.

— Ты уже открыто высказывал сожаление по поводу того, что он не погиб в Шершеле. Ты, кажется, говорил о мече, воткнутом в его глотку.

— Если его вернут сюда, ты увидишь, что угроза будет приведена в исполнение.

— И еще я увижу, что убийство понравится императору не больше, чем казнь.

— Убийство? — Филиппино презрительно взглянул на него. — Дуэль — не убийство. Если я убью его в честном поединке, кто сможет обвинить меня?

— Возможно. Но вдруг он убьет тебя?

— Тогда ему придется биться с тобой, Джанеттино, а после тебя найдется еще дюжина других.

Джанеттино пожал могучими плечами.

— Герои! — проворчал он.

— Но в любом случае в этом не будет нужды, — сказал Филиппино. — Поскольку мы не можем его повесить из-за уважения, которое питает к нему сам император, остается только один выход. Пусть он сдохнет в цепях.

— Но как долго он будет в плену? Когда-нибудь ведь наступит освобождение.

— Ты упускаешь из виду одну вещь. Он остается заложником, гарантом возвращения этого Якуба-бен-Изара. А что, если Якуб вообще не вернется? Это ведь очень просто. — Он рассмеялся. — Я пошлю господина Якуба на галеры и пусть расплачивается за это Просперо. Не думаю, что мы снова услышим о нем.

Джанеттино надул губы.

— Мы должны считаться с господином Андреа.

— Синьор Андреа тут ни при чем. Мы сослужим ему добрую службу, если будем хранить молчание. Итак, забудь об этом письме. Я сделаю то же самое.

Глава XX. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

В течение зимних месяцев Андреа Дориа беспрестанно занимался оснащением флота, которому предстояло отправиться в поход против дерзких мусульманских пиратов, как только распустятся почки в садах Фассуоло. Наконец с приходом весны адмирал почувствовал, что ему не терпится выйти в море. Новым толчком стало письмо императора, в котором тот раздраженно требовал принять скорейшие и жесточайшие меры против корсаров. Получив письмо, Андреа Дориа испугался, что Карл V начал понимать, чем в действительности была прошлогодняя экспедиция. Корсары не умерили своей наглости, это было видно по дерзким нападениям Драгута на южное побережье Италии, от Реджо до Неаполя, а особенно — по налетам Хайр-эд-Дина на Фонди и его попыткам пленить прелестную Джулию Гонзага и украсить ею гарем Сулеймана.

Вы знаете историю спасения этой знатной дамы, когда ее везли верхом на лошади, в одной лишь ночной сорочке, с единственным сопровождающим, которого она в конце концов и убила, вероятно, за то, что он слишком осмелел при виде едва прикрытой неземной красоты.

В результате подобных морских набегов Андреа Дориа лишился неаполитанской эскадры, отозванной обратно в Неаполь по приказу вице-короля для защиты от исламских грабителей.

Эта эскадра все еще имела в своем составе шесть галер, которые были личной собственностью Просперо. На них предъявлял права Рейнальдо Адорно как законный наследник Просперо. Суд не спешил с решением, поскольку было нужно, чтобы эти галеры оставались в распоряжении императора. В Неаполь они проследовали под командованием дона Алваро де Карбахала, заменившего Просперо на посту главнокомандующего.

Андреа Дориа еще не завершил приготовления, когда пришла весть, что Драгут, обнаглев как никогда прежде, захватил испанские аванпосты в Африке — Сузу, Сфакс, Монастир, вырезав гарнизоны, а уцелевших отдав в рабство. После этой страшной новости Андреа Дориа тотчас же получил приказ немедля прибыть в Барселону на совещание с императором, чаша терпения которого переполнилась.

Он подчинился, испытывая неловкость, которая не исчезла после теплого приема, оказанного императором. Он словно хотел убедить Дориа, что все еще не утратил своего доверия. Вместе с тем вера его величества в то, что адмирал способен буквально на чудеса, заметно поколебалась. Имя Драгут-реиса вызывало у императора еще большую ненависть, чем имя Хайр-эд-Дина, и он дал понять Андреа Дориа, что дальнейшее императорское расположение будет зависеть от скорейшего и полного разгрома этого так называемого Меча Ислама.

Дориа покинул двор императора с таким чувством, будто ему предстоит испытание, и все же с полной уверенностью, что он знает, как его выдержать при помощи имеющихся в его распоряжении значительных средств. Флот составляли тридцать шесть боевых галер, четыре транспортных галеона и почти два десятка вспомогательных судов: шлюпки, фелюги и легкие быстроходные триремы, на которые возлагалась разведка.

В начале лета гигантский флот торжественно отплыл из Барселоны и направился на юг, чтобы предать огню и мечу Мехедию. Покончив с ней, но, увы, не встретив Драгута, Дориа продолжал прочесывать африканское побережье. Его галеры шли широкой пятимильной линией с триремами в центре и на северном фланге.

Пока Дориа занимался поисками Драгута, в залив Генуи вошла грациозная фелюга, которая привезла домой Просперо Адорно и еще четверых неаполитанцев, за которых Драгут согласился принять выкуп. Они составили команду суденышка, а штурманом на нем был генуэзский мореход по имени Феруццио.

Просперо был вознагражден за то внимание, которое оказал Драгуту, когда анатолиец был его пленником. Вероятно, свою роль сыграло и дружеское чувство, рожденное в дни, когда они с Драгутом работали на одном галерном весле. Когда посланный за выкупом Якуб-бен-Изар не вернулся, Драгут не отыгрался (как поступил бы, может быть, даже христианин) на заложнике. Когда прошла зима и настало время вновь пускаться в плавание, корсар предложил Просперо свободу взамен на обещание послать выкуп в Алжир при первой же возможности и желательно через Якуба-бен-Изара. Это предложение делало честь обоим — тому, кто его делал, и тому, кому оно было адресовано. Таким образом, командир корсаров и высокородный христианин расстались, преисполненные взаимного уважения.

Вернувшись домой, Просперо узнал, что уже оплакан.

Потрясенная его неожиданным появлением, мать упала в обморок. А потом, когда она пришла в себя и поведала ему о последних событиях, уже Просперо едва не лишился чувств. Гневные упреки сына в измене мать встретила еще более гневными обвинениями в открывшемся теперь предательстве. Встреча, начавшаяся с обмороков и слез радости, закончилась оскорбительными выпадами и вспышками гнева, и Просперо, позабыв обо всем, побрел ко дворцу Фассуоло в поисках монны Джанны.

Но по пути в душу его закралось ужасное сомнение. Он изменил маршрут и отправился в тюрьму Рипа. Старший тюремщик, хорошо знавший Просперо, радостно приветствовал его как восставшего из мертвых и по просьбе гостя показал список узников. Когда Просперо обнаружил там имя Якуба-бен-Изара, дурное предчувствие сменилось чуть ли не уверенностью.

Якуб работал гребцом на старой посудине в заливе, и тюремщик без колебаний исполнил требование Просперо доставить пленника на берег.

Встреча с Просперо была для молодого Якуба сродни посулу свободы. Он широко улыбнулся и с готовностью ответил на все вопросы. Он передал письмо Драгута в собственные руки господину Джанеттино Дориа. Потом его схватили. Больше он ничего не знал, но Просперо было довольно и этого. Об остальном он догадался и сам. Впав в такую ярость, в какую никогда не впадал прежде, Просперо отправился в Фассуоло.

Глава XXI. ОБЪЯСНЕНИЕ

Его приняла герцогиня.

Из великолепного, с колоннами, вестибюля, где он ждал, пока камергер объявит о его приходе, Просперо провели через галерею героев в покои супруги адмирала, обставленные с языческой роскошью благодаря щедрой дани, взимаемой со стран Востока.

Она не поднялась ему навстречу, а ее темные глаза смотрели и печально, и сурово одновременно.

Просперо низко поклонился.

— Я полагаю, — сказал он, — что возвращение с того света редко приходится кстати живущим. Они умеют извлечь выгоду из чужих смертей.

— Но смерть облегчает прощение, — ответила герцогиня.

— Я пришел не за прощением, мадам.

— Что? — она хмуро взглянула на него. — Такая самонадеянность?

— Нет. Такая покорность. Я знаю, что меня простить нельзя.

— Тогда я удивляюсь, зачем вы вообще пришли.

— Чтобы рассказать все самому. Чтобы моя провинность не казалась серьезнее, чем она есть на самом деле. Герцогиня мрачно покачала головой.

— Я не думаю, что моя племянница согласится принять вас. Даже в случае ее согласия вам не следует с ней встречаться, если вы не хотите усугубить ее страдания. Она и без того страдает.

— Вы полагаете, ей лучше числить меня в мертвых, чем в живых?

— Разве это удивляет вас? Мертвого вас, вероятно, можно вспомнить добрым словом. Героизм вашей предполагаемой смерти во многом искупал ваши прегрешения.

— Если я вел себя благородно, мое благородство не уменьшится от того, что я выжил.

— Коль уж вы жили, причиняя боль другим, то будете делать это, и воскреснув из мертвых.

— Будьте милостивы, монна Перетта, позвольте мне увидеть вашу племянницу.

— Стоит ли настаивать? Как я уже сказала, это лишь усугубит ее мучения, разбередит раны.

— Если бы я так думал, я не просил бы. — И он быстро добавил: — Я люблю Джанну больше всего на свете, больше жизни и чести.

— Вы уже это доказали. Разве нет?

— Возможно, вы перемените мнение, когда узнаете все. Темные глаза герцогини вглядывались в Просперо, мелкие черты ее лица смягчились. В конце концов, она была добросердечной женщиной, не помнящей зла. И дело было в нем самом, а не в его мольбах. Он стоял перед ней прямой и статный, в темном костюме простого покроя, с высоко поднятой головой, открытым искренним взором. Просто не верилось, что этот человек способен на что-то дурное.

— Согласны ли вы на встречу с Джанной в моем присутствии? — спросила герцогиня. Он кивнул.

— О большем я и не прошу.

Монна Перетта уступила, и вскоре Просперо увидел Джанну. Рядом с молодой женщиной, поддерживая и ободряя ее, стояла герцогиня.

Джанна была с ног до головы облачена в черное, что еще больше подчеркивало белизну ее шеи и лица. Мертвенная бледность невесты поразила и ужаснула Просперо. Увидев его, Джанна инстинктивно подняла руки и уже почти протянула их к жениху, но потом они безвольно упали, а лицо женщины померкло.

— Почему вы здесь? — спросила она и, повинуясь какому-то порыву, добавила: — Почему вы живы?

— Потому что варвар-корсар проявил больше рыцарства, чем благородные христиане, которые дважды бросили меня погибать: первый раз, когда покинули меня в опасности, и второй раз, когда схватили посланника, отправленного в Геную, чтобы привезти выкуп за меня.

— О ком вы говорите? — резко спросила герцогиня.

— О некоторых господах из дома Дориа. Ее лицо приняло сумрачное выражение.

— Мне кажется, вы обманули меня. Я думала, что вы пришли как проситель, а не как обвинитель.

— Имейте терпение, монна Перетта. Я не обвиняю. Я не упрекаю. Я лишь утверждаю. Все эти недружественные действия вновь оживляют родовую вражду, которую я готов был похоронить.

— Верно ли я вас поняла? Вы смеете утверждать, что мой супруг или кто-то из его дома знал о том, что вы остались в живых? Что они приложили руку к пленению посланника?

— Я могу привести посланника. Это мавр по имени Якуб-бен-Изар, которого я обнаружил в тюрьме сегодня утром.

— Я не поверю ни единому слову и двадцати мавров, если они подтверждают то, что говорите вы.

— Тогда мне не на что надеяться. Если не верят моему свидетелю, как я могу рассчитывать, что мне поверят на слово?

— В чем поверят? — неожиданно спросила монна Джанна. — Можно ли объяснить словами… нет, даже не смею выговорить. Громкие слова так же бесполезны, как и лживые. Почему же ты не уходишь, синьор Просперо? Ты теряешь время.

— Это не имеет значения. Как и вся моя оставшаяся жизнь. Я прошу еще немного вашего внимания. То, что я скажу, поможет вам вновь обрести гордость.

— Гордость? — ее голос зазвучал напряженно. — Так вы думаете, что ранили мою гордость? Именно ее?

— Я хочу, чтобы вы точно знали, в чем я грешен и против чего погрешил.

— Вы полагаете, это неизвестно? Вы думаете, еще что-то осталось тайной?

— Я знаю. Но поступки людей не всегда таковы, какими кажутся со стороны. Мой дядя кардинал, когда судьба сыграла со мной злую шутку и я в отчаянии пришел к нему за помощью, напомнил мне, что Адорно негоже таить обиду на синьора Андреа.

— И что же это была за злая шутка судьбы? — резко спросила герцогиня.

— Если вам будет угодно выслушать меня, — попросил он.

Герцогиня повела Джанну к дивану, покрытому блестящей персидской накидкой, и Просперо рассказал им все. Признался в двуличии, в том, что принял предложение Дориа о союзе в надежде улучить момент и отомстить за убийство отца. Поведал о том, в какое отчаяние повергла его необходимость ложной помолвки с Джанной Марией Дориа: ведь в действительности он любил Джанну Мональди. Просперо рассказал о беседе с кардиналом накануне отплытия в Алжир и о том, как кардинал помог ему забыть все мысли о кровной вражде, независимо от того, какие последуют упреки и проклятия со стороны Адорно. Все дальнейшее — неудачная экспедиция в Шершел и другие события — теперь не имело значения. Он надеялся лишь, что Джанна поймет, в каком ужасном хитросплетении обстоятельств он очутился, и поверит, что ему было совсем не легко унизить ее этой ложной помолвкой. В самом конце своего рассказа Просперо замялся, подбирая слова.

Его история глубоко тронула герцогиню. Это было ясно, потому что она смотрела на Просперо с состраданием, глазами, полными слез. Но неизвестно, как ко всему сказанному отнеслась Джанна. Она сидела неподвижно, сложив руки и склонив голову.

Молчание затягивалось. Похоже, они ждали продолжения, а Просперо хотелось услышать хоть слово от них.

Наконец он тихо сказал:

— Это все. Благодарю вас за терпение, с которым вы меня выслушали. А теперь я ухожу.

Он торжественно поклонился и уже повернулся, чтобы уйти, когда Джанна тихо произнесла:

— Вы излили душу и не просите о прощении?

— Да. Я говорил монне Перетте, что мои деяния непростительны. Так сложились обстоятельства. Каяться поздно. Я просто признаюсь в своих тайных пороках.

— Вы объясняетесь, — поправила его Джанна все тем же странным спокойным голосом. — Память подсказывает мне…

Она думала о той странной перемене в нем, которую почувствовала, когда он прибыл из Неаполя. Джанна вспомнила, как ему, наконец, удалось прийти в себя, вновь обретя спокойствие и непринужденность. Теперь она поняла, что это, должно быть, результат беседы с кардиналом Адорно.

— Мои воспоминания подтверждают вашу искренность. — Внезапно она встала, неотрывно глядя на него полными нежной грусти глазами. — Мой бедный Просперо, вам незачем просить прощения. Оно уже даровано вам. — Ее глаза наполнились слезами. — Могу ли я отвергнуть вас сейчас, когда вы все объяснили? Вы вернули мне то, что я утратила, то, без чего, казалось, не смогу жить и умру.

— Джанна… — только и сказал он, но в его голосе и взгляде чувствовалось такое благоговение, какого он не достигал ни в одном из самых трепетных своих сонетов.

Джанна сквозь слезы улыбнулась смущенной герцогине.

— Не оставите ли вы нас ненадолго наедине, мадам? — попросила она. Монна Перетта испугалась, заметив, как преобразилась ее племянница.

— Для чего, дитя мое? Не тешишь ли ты себя ложными надеждами? Она повернулась к Просперо.

— Этот посланник… Этот мавр, которого вы обнаружили в тюрьме… Это правда?

— Не только, сам он может прийти и все подтвердить. Если надо, сюда явится начальник тюрьмы и расскажет, как мавра заточили туда полгода назад.

— Полгода назад? — переспросила герцогиня. — Когда именно?

— В начале прошлого ноября. Она облегченно вздохнула.

— Просперо, тогда мой муж не имеет к этому отношения. С октября до Рождества он был со мной в Акви.

Тут Просперо вспомнил, как Якуб говорил, что передал письмо именно Джанеттино Дориа. Он так и сказал, добавив, однако, что в таких вопросах племянники, должно быть, действовали от имени своего дяди.

Герцогиня покачала головой.