Клинок Минотавра Лесина Екатерина

Женька вздохнула.

Вернуться? И притвориться, что ничего не было? Он станет вести себя аккуратней, но изменять продолжит, а она теперь будет знать и про измены, и про пощечину не забудет.

– Здесь оставаться тебе нельзя. И к родителям тоже нельзя, у них он в первую очередь искать станет… – Лариска подняла чашку и уставилась на черную жижу, точно и вправду надеялась получить ответ. – А вот дача… про дачу ты этому убогому не рассказывала?

Женька мотнула головой. Вроде бы нет.

Давно, еще когда сказочный роман только-только начинался, она пыталась говорить с драгоценным, рассказывать ему о своей жизни, о друзьях и подругах, обо всем, что Женьку окружало. Ей казалось, что если двое любят друг друга, то должны делиться всем. А ему это было не интересно.

Он так и сказал:

– Ты милая девочка, но прости, мне это не интересно.

И Женька еще обиделась, но потом подумала, что он и вправду старше, выше глупых ее проблем, которые и не проблемы вовсе, а мелочи жизни. А еще драгоценный много работает, устает, и с ее стороны просто непорядочно не позволять ему отдохнуть.

– Хорошо, если так, – Лариска отодвинула чашку. – Официально дача за тетей Люсей числится, а она – уже год как в Австралии…

– Да?

– Замуж вышла. Я тебе не говорила?

– Нет.

…В последний год встречались редко. Драгоценный был против встреч с Лариской, называл ее хабалкой, а порой, разозлившись, и того хуже. Женька заступалась.

Вспыхивала ссора.

Женька ненавидела ссоры, оттого и встречалась с Лариской тайком, впопыхах, успевая лишь перекинуться парой-тройкой фраз… и наверное, рано или поздно, но и эта связь оборвалась бы.

– В общем, замуж она вышла, а дачу на меня оставила. Я там раз в полгода появляюсь… посидишь с месяцок, глядишь, у этого пыл остынет. Найдет себе новую дуру и успокоится.

– А если не найдет?

– Найдет, – Лариска была более чем уверена. – Он же один жить не умеет. Да и через месяц видно будет… слушай, а ты покойников боишься?

– Я? Нет…

– Замечательно. Будет тебе и работа…

…Улыбнулась Ларка как-то нехорошо.

Девушка очнулась от холода.

Она хотела закричать, но из горла вырвался сдавленный сип. Рот был заткнут мягкой тряпкой. Девушка дернулась, чтобы вытащить ее, и поняла, что руки ее прикручены к подлокотникам кресла. Босые ноги упирались в холодную плитку. Над головой покачивалась лампочка на витом шнуре, желтая, как яблоко. И от яркого света у девушки начала кружиться голова. Наверное, если бы не веревки, она бы упала.

Где она?

В комнате. В огромной комнате, выложенной белым кафелем.

Пустой.

Это сон. Страшный сон, вот сейчас она откроет глаза и очнется…

…Где?

В кафе. Точно. Она договорилась о встрече в кафе…

…С кем?

С Минотавром. Нет, конечно, у него и человеческое имя имеется, к примеру, Стас… ему бы пошло, и это имя ей нравилось, или вот еще Александр… но в сети все скрываются под никами, и Александров, Сашек, Сашунчиков – сотни, а Минотавр один.

…Он не пришел?

В голове сумятица, в висках бьется пульс. Больно. Потереть бы, это всегда помогало с болью справиться, но руки-то связаны… Господи, во что она вляпалась?

Девушка застонала. Вечно у нее все не так, как у людей. И все ж в сети знакомились. А он сам ей написал. Сказал, что фотка понравилась и что у нее глаза волшебные. Ей так понравилось, про глаза…

Она всхлипнула, проклиная тот день, когда ответила на письмо.

Слово за слово.

Он был таким умным… внимательным… он готов был слушать, а она – говорить, ведь раньше никто никогда не относился к ней так, будто она… единственная.

Он так и писал, «моя единственная». Ей же казалось – он выдумка, фантазия… как можно влюбиться в фантазию? Обыкновенно. И когда Минотавр предложил встретиться, она не стала раздумывать.

Кафе. Полдень. Что может случиться в кафе в полдень? Среди людей и солнца… почему-то ей представлялось, что все зло происходит исключительно под покровом ночи. Да и не было мыслей, что он опасен.

Это ведь Минотавр, человек, который сказал, протягивая букет багряно-красных роз:

– В жизни ты еще лучше.

Он сам оказался… обыкновенным? Пожалуй. Нет, не урод, и ему действительно за тридцать, и выглядит он на свой возраст. Красив? Наверное, правда, она воображала его иным, а этот… простоватый. Но улыбка хорошая, добрая.

И розы.

Ей никогда прежде не дарили букетов, чтобы с трудом в руках удержать.

– Сколько здесь? – она бралась пересчитывать цветы и путалась, начинала сначала, за этой нелепицей пытаясь скрыть волнение.

– Три дюжины, – ответил он. И руку протянув, предложил: – Пойдем прогуляемся.

А она согласилась.

И что… путается все. Она помнит городской парк и… уже вечер? Ну да, осенью рано темнеет. Фонари загорались, и она еще сказала, что это очень романтично – гулять вечером в парке. А он засмеялся таким странным хрипловатым смехом, ответил:

– Ты себе не представляешь, насколько…

Дальше что? Аллея… и еще одна. Он уводил в боковые, пустые, и она шла, потому что рядом с ним чувствовала себя спокойно. Это ведь Минотавр! Был старый мостик со ржавыми перилами, и поцелуй, от которого закружилась голова.

– Выпей.

Протянутая фляжка. И ее нервный смех. Горечь коньяка… а потом провал. И девушка застонала от обиды. Предатель!

…Маньяк.

Девушка рванулась, задергалась, силясь выбраться из ловушки, но веревки держали крепко. Она и закричать-то не могла, кляп во рту мешал.

Плакала.

И замерла, услышав шорох открывающейся двери.

– Очнулась? – сухой незнакомый голос. – Это хорошо, что ты очнулась. Это значит, что ты сильная…

Она видела ноги в дорогих остроносых ботинках, начищенных до блеска. Они тускло мерцали в ярком свете лампы. И цокали, точно копытца.

Минотавр спускался.

Он явно не спешил, позволяя любоваться собой.

Маньяк… маньяки должны быть другими, не такими… обаятельными… обыкновенными… на нем джинсы и серый свитер. И еще маска, детская, дешевая.

Бык.

– Поговорим? – рука в тонкой хирургической перчатке коснулась щеки. И девушка торопливо закивала. Говорить.

Она читала, что если с похитителем говорить, то он проникнется к жертве сочувствием и тогда не убьет… и быть может, все совсем не так, как ей представляется? Может, он просто любитель экстрима и дурных шуток? И сейчас рассмеется, скажет, что разыграл…

Он вытащил кляп и прижал к губам девушки горлышко фляги, заставляя глотать сильно разбавленное вино. Но пить хотелось, и она жадно пила.

– Вот так-то лучше, – он погладил по волосам. – Ты не кричишь.

– Я… не буду кричать.

– Будешь, – как-то устало, равнодушно даже заметил он. – Все кричали, и ты станешь…

…Все?

Нет, не думать, не позволить страху лишить себя разума. Он просто запугивает… ненормальный… и говорила же мама, что сеть до добра не доведет. А она смеялась, мол, нельзя бояться того, чего не понимаешь. Оказывается, можно. До колик в животе, до дрожи в коленях, они и теперь тряслись, пусть даже ноги ее были прикручены к стулу.

– Мы… – она облизала губы. – Поговорим?

– Поговорим, – охотно отозвался Минотавр.

– Зачем ты меня украл… я тебе понравилась?

Смешок.

– Нет, я понимаю, что я далеко не красавица, но если ты меня украл, то значит, я тебе понравилась?

Он фыркнул, но ничего не ответил. Духи у него хорошие, свежие, с терпковатым кедровым ароматом.

– Ты забавная, – он погладил щеку. – Остальные плакали. А ты говоришь…

…Потому что, быть может, это – единственный ее шанс. Говорить. Рассказывать о себе и заставить его сочувствием проникнуться.

– Как тебя зовут? – он накручивал на палец ее волосы.

…Она давно хотела стрижку сделать, но мама была против. Волос жалко. Сначала обрежешь, а потом не отрастишь. Они же мешали, вечно путались, сбивались в колтуны, и расчесывать приходилось по часу. От тяжести кос голова болела…

– Анна.

– Анна… Аннушка… Анечка, – он перебирал варианты ее имени, точно пробуя все его оттенки на вкус. Нет, все-таки жуткий. И маска эта… идет бычок, качается, вздыхая на ходу…

– А… а тебя как зовут?

– Минотавр, – охотно ответил он. – Анечка, ты знаешь, кто такой Минотавр?

Она помнила что-то. Детство и серая книжка с мифами про богов… и про минотавра там тоже было, но что именно?

– Современное поколение… – он потянул за локон, и Аня наклонилась. – У вас доступ к целому миру информации, но вам не интересно.

– Расскажи.

– О чем?

– О… о минотавре.

Волосы выпустил и сел, прямо на белый пол, ноги скрестил по-турецки, ладони на колени положил, а джинсы дешевые, потрепанные. И свитер старый… но вот туалетная вода и ботинки… Аня скосила взгляд, примечая, что каблуки подбиты металлическими подковками.

– Рассказать, значит… пожалуй, расскажу…

…Маска-маска… зачем маска, если она лицо видела?

Боже, он ведь знает, что Анна лицо видела. И не отпустит… он не дурак, и тогда… тогда зачем маска? И почему он не помнит ее имени? Анна ведь представлялась.

– Давным-давно, – он начал рассказ, будто сказку, – мир был иным, и боги часто спускались к людям. Порой они принимали обличья вовсе не человеческие…

Его голос стал иным, мягким, вкрадчивым.

Он смотрел на Аню сквозь прорези в маске со странной любовью, с нежностью даже.

…Не бояться. У нее есть шанс, она ведь жива, и значит, шанс есть. Вот только руки надежно прикручены к креслу. И ноги. И вообще не сдвинуться.

– Я… я знаю, – Аня сглотнула вязкую слюну. – Зевс похитил Европу, превратившись в быка.

– Умничка, – совершенно серьезно похвалил ее Минотавр.

– А еще он… он кажется, лебедем был.

– И золотым дождем. Зевс отличался редкостной любвеобильностью, но к нашей истории он отношения не имеет…

Безумец.

И веревки, как ни пытается она ерзать, надежны. А Минотавр смотрит на жалкие эти попытки освободиться и улыбается, едва ли не в голос смеется, скотина этакая.

– Минотавр – это наказание людям, напоминание о жадности их. Царь Минос однажды решил обмануть бога… неразумно, правда?

Аня кивнула.

Неразумно… господи, если она живой выберется, то в жизни в сеть не заглянет. И страницу свою на сайте знакомств удалит, и ту, которую в Одноклассниках… и вообще в монашки уйдет.

– Так вот, этот царь забрал быка, предназначенного Посейдону, себе. И тогда Посейдон разгневался. Полагаю, дело было вовсе не в быке. Люди не должны покушаться на то, что принадлежит богам. Знаешь, как Посейдон наказал царя?

Аня помотала головой, и человек в маске засмеялся низким хрипловатым смехом.

– Он наслал на жену его противоестественную страсть к тому самому быку… что морщишься? Неприятно думать? О да, царь, полагаю, тоже был не в восторге. Наверное, он пытался жену образумить, но где ему спорить с богами? И безумная царица обратилась к гению Дедалу… ни о чем не говорит это имя?

– Н-нет…

– Жаль, ты мне казалась более образованной. Ничего, мы все исправим. Правда?

Аня закивала головой: конечно. Если ему хочется, она исправится, она будет много-много читать, в библиотеке поселится, лишь бы получить свободу.

– Умница моя, – восхитился Минотавр. – Я в тебе не ошибся. Итак, Дедал, который наверняка сам был слегка сумасшедший, но все же гений, сделал деревянную корову, в которую царица забралась…

…Гадость, гадость, гадость…

Улыбаться. Слушать, всем своим видом изображая величайшую заинтересованность.

– От связи с быком и родился минотавр, чудовище с телом человека и головой быка. Вид его был столь ужасен, что Минос приказал убрать младенца с глаз долой. И тот же Дедал выстроил под дворцом лабиринт, в котором Минотавр и жил. Ему отправляли осужденных преступников, а позже – и дань, которую платили афиняне, прекрасных юношей и девушек… печальная история, – ее похититель подался вперед, убирая длинную прядь. – У тебя красивые волосы. Мне нравится, что ты их не красишь. Современные женщины косметикой злоупотребляют. Красота должна быть естественна, как у тебя. Боишься?

Аня кивнула.

– Правильно, – совершенно серьезно ответил Минотавр. – Но успокойся, я не собираюсь тебя убивать. Пока…

Очаровательное уточнение. И все-таки дышать стало легче. Немного.

– На самом деле есть и другая версия легенды, куда более прозаическая, – Минотавр плавным движением встал на ноги. – Тавром звали начальника охраны Миноса, человека чудовищной силы и чудовищной жестокости… но это ведь неинтересно, да?

И Аня, не смея отвести взгляда, кивнула.

До деревеньки Натан Степаныч добрался на подводе. Станция, дымная, прокуренная насквозь и похожая сразу на все местечковые станции с их неопрятностью, сонными мухами и пьяноватым смотрителем, каковой выходил встречать поезда, осталась позади. Там Натан Степаныч прохаживался вдоль рельсов, вдыхал смолистый сосновый аромат и спину разминал – затекла.

Думал.

Имелась за ним подобная привычка, вызывавшая немало смешков коллег и начальственного сдержанного недоумения, – думать на ходу. И не то чтобы, скажем, сидя ему вовсе мысль в голову не шла, но скорее уж само тело, немолодое – сорок седьмой годок пошел – много на веку повидавшее, стоило присесть, начинало напоминать о своих болячках. Прихватывало спину, и старая рана, давно, казалось бы, изжитая, просыпалась, вызывая судорогу, отчего левая нога подергивалась мелко, суетливо. А сие никак не вязалось с обликом следователя.

Облику своему Натан Степаныч придавал важнейшее значение, оттого по прибытии долго разглядывал себя в крохотное зеркальце, ровнял соломенные усы и воротничок рубашки выправлял, галстук… он знал, что несмотря на все старания выглядит весьма простовато, обыкновенно и некогда терзался этим, гадая, как сложилась бы жизнь, если бы Господь даровал ему не только разум, но и внешность яркую, располагающую… глядишь, и не отказала бы ему Алевтина Михайловна…

Спрятав зеркальце и окончательно совладавши с предательницей-ногой, Натан Степаныч огляделся. Ушел поезд, остановившийся в сей глуши на полторы минуты, каковых только и хватило, чтобы спрыгнуть на песчаную насыпь. И станционный смотритель, проводивший его мутным взглядом, вернулся к себе. Ожившая было станция вновь погрузилась в ожидание. Тихо переругивались бабки-лоточницы, выясняя, у кого ныне пирожки вышли лучше, и худоватый человек в коричневом пиджачишке вновь и вновь перелистывал затертую до дыр газету. Крестьянское многочисленное семейство сидело по лавкам, и глава его, седой, но крепкий еще мужик, чего-то там у смотрителя допытывался. Смотритель отмахивался. Рыжая курица пыталась выбраться из корзины, и девчонка с длинными белыми волосиками тыкала в нее палкой, приговаривая:

– Сиди, сиди…

– Этак ты ее только напугаешь, – сказал Натан Степаныч. – Ты ее погладь…

– Так она клюется, – возразила девчонка. И рядом тотчас появилась женщина в черном вдовьем платке, наброшенном на поредевшие волосы.

– Аська! – она дернула девчонку за косицу. – Тебе что было велено?

– Не ругайте девочку, милейшая, – Натан Степаныч улыбнулся, он знал, что улыбка его лишена всяческого очарования, и что само лицо, строгое, грубоватое, с крупными чертами, производит впечатление отталкивающее. – Вы лучше подскажите мне, как до Новых Козлов добраться.

Женщина уставилась на него, шевеля губами. Староверка? Не понять… если так, то разговаривать не станет.

– Так… по дороге… вон тама и начинается…

Дорогу Натан Степаныч и сам заприметил, обыкновенную, песчаную, местами – с красноватыми проплешинами глиняной шкуры, с намертво выбитыми колеинами, в которых, надо полагать, по осени набирается вода. Дорога сия уводила в лес, начинавшийся с полупрозрачных нежных березок, но за ними проглядывали темные громадины елей…

– И далеко?

Женщина вновь задумалась.

– С три версты…

Далеко. В прежние-то годы три версты не были расстоянием для Натана Степаныча, случалось ему хаживать и поболе, однако когда то было? Уж верно, не теперь, когда спина все еще ноет, а предательскую ногу мелко подергивает. И ботиночки-то на нем новые, купленные в дорогой обувной лавке, жмут неимоверно. Захотелось пофорсить дурню старому…

Он вздохнул, представив, как будет идти, нести палевый свой чемодан с блескучими латунными ручками, не тяжелый – в нем всего-то две смены белья, запасной костюм, несессер со всякой мелочью и записная книжка. Однако Натан Степаныч знал подлое свойство дороги, когда с каждым пройденным шагом самая легкая ноша тяжелеет…

– А вам чего там? – поинтересовалась женщина, вздыхая.

До вечернего состава было еще часа три… скучно.

– Мне не туда, мне в усадьбу княжескую, – ответил Натан Степаныч, доставая кисет с табаком и бумагу. Папироску скрутил быстро, ловко, и в этом было свое удовольствие, не понятное нынешним любителям сигарет. Быть может, сразу в пачке и проще покупать, однако же разве возможно в тех, машинами сотворенных, папиросах сохранить живой табачный аромат? И само это ощущение, полупрозрачного лепестка бумаги, что ложится на ладонь, сбившегося табака, который надобно размять пальцами, разве оно само по себе не часть древнего ритуала курильщика?

Однако же от взгляда Натана Степаныча не ускользнуло, сколь переменилась женщина при упоминании усадьбы. Побледнела. Помрачнела и сделала попытку отступить, но была остановлена взмахом руки.

– Следователь я, – спокойно сказал Натан Степаныч и представился, как водится, по имени и отчеству. – Послан разобраться в… смерти князя Тавровского.

Мутное дело, непонятное, с мерзковатым душком подтухшего мясца, которое, отерев промасленной тряпицей, норовили всучить за свежее. Сие еще одна привычка Натана Степаныча, появившаяся на склоне лет. Порой дела, самые обыкновенные дела, будь то драка кабацкая или же побои, которыми пьяный супруг жену награждал, или вот убийство, вызывали в воображении его престранные картинки, каковые, по словам молодых и ученых коллег, именовались ассоциациями.

Некто даже пошутил, что, дескать, воображение у Натана Степаныча живое, с таким только полицейские романы писать.

А хоть бы и так.

Воняло дело.

И началось все с вежливой начальственной просьбы. А начальство Натан Степаныч уважал, оно же ценило его, порой в редких приступах откровенности жаловалось на неспособность молодежи к работе, на ее пустоту душевную. И в том виделось особое доверие, обмануть которое не хотелось бы.

– Натан Степаныч, – обратилось начальство, – ты, помнится, давно в отпуске не был?

– Давно.

Семь лет, с той самой поры, как ответила Алевтина Михайловна на робкое его предложение решительным отказом. К чему ему отпуск? В его одинокой, лишенной надежды на перемены жизни, только и осталась, что работа. Ко всему ее, пусть грязную, беспокойную, Натан Степаныч любил.

– Просьба у меня к тебе будет, – начальство прикрыло дверь и покосилось на портрет государя, будто даже за ним, венценосным, подозревало склонность к подслушиванию. – Был у меня старый друг… служили вместе. Потом жизнь развела, меня – сюда, его – отсюда… но переписывались, держались… он мне как-то помог крепко, а долг, сам понимаешь… да и человек он хороший.

Начальство испустило тяжкий вздох.

– Написал он мне. Просил о помощи. Неладное что-то там у него творится. Я хотел сам съездить, разобраться, да… опоздал, Натан Степаныч. Умер он.

– Убийство?

– Да вот… как сказать. Дело-то и вправду мутное. Нашли его рядом с кладбищем. И будто бы умер он со страху, а Алексей в жизни ничего не боялся, более бедового человека я не знаю. Мы на границе вместе с ним были… под обстрелом танцевал… а тут кладбище деревенское. Чего там испугаться мог? Да так, чтоб сердце стало. Оно у него здоровое, я помню, как он хвастался, дескать, Господь только и дал Тавровским, что отменное здоровье и долголетие… пишут, что в карты проигрался, а я знаю, что даже в молодости, когда играют все, Алексей за карточный стол не садился.

Начальство терло руки, точно соскабливая грязь.

– Натан Степаныч, сие просьба, не приказ, и ежели откажешься, то я пойму. Повода дела открывать у меня нет, однако и бросать не хочется. Чуется, мутно все… кого другого не послал бы. У этих, нынешних, никакого разумения, никакой тонкости. Только и способны, что доклады писать да жаловаться… тьфу.

И стоило ли удивляться, что на просьбу начальства Натан Степаныч ответил всем своим согласием? Не только из боязни, что отказом оное оскорбится, сколько искренне желая помочь. Да и еще одна странность возникла за ним в последние годы, полюбились Натану Степанычу непростые дела, чтоб с заковырочкой, с тайным скрытым смыслом, со страстями, каковых, должно быть, в пустой его жизни не хватало. Вот и отправился он, будто бы в отпуск, а на деле – в усадьбу княжескую, с письмом рекомендательным и двумястами рублями серебром, выданными на расходы.

– Нехорошее место, – сказала баба, более не делая попыток сбежать. Она замерла, уставившись на Натана Степановича круглыми глазами, сделавшись вдруг похожей на ту самую рыжую курицу, которая ноне в корзине сидела смирно.

– И чем нехорошее? – поинтересовался Натан Степаныч.

– Нечистое.

Показалось ненадолго, что более ничего случайная эта свидетельница и не скажет, однако женщина, воровато оглядевшись, поманила Натана Степаныча за собой.

Отошли недалече.

– Если Васька спрашивать станет, вы ему скажите, что дорогу показывала… и про то, к кому на постой можно пойти, – попросила она, – а то он не любит, когда…

– Конечно.

Васька, видимо, тот самый мужик с кустистыми бровями, замерший у самых рельсов, поглядывал с недоверием, но беседе не мешал.

– Проклятые они, – с чувством произнесла женщина и прижала сухие руки к груди. – Старый-то князь, пусть и бают, что ведьмаком был, но человечным, добрым, а нынешние – все проклятые… они-то князя и сгубили.

– А поподробней можно?

Подробностей у Зинаиды – так звали свидетельницу – отыскалось превеликое множество, о них-то, а еще о письме князя Алексея Тавровского, которое начальник позволил взять с собою, и думал Натан Степанович, сидя на подводе. Споро стучала по наезженной дороге косматая лошаденка, дремала на копне сена старая собака… Новые Козлы приближались, а с ними, чуял Натан Степанович, приближались и собственные его неприятности.

Чем дальше, тем сильнее становился запах тухлого мяса.

А может, и вправду роман попробовать написать? Не славы ради или денег, но чтобы занять пустоту сердечную?

Ах, Алевтина Михайловна…

Иван пил.

Он помнил, что начал еще на похоронах, а то и раньше. Точно, раньше, когда Машка пропала. Он разозлился и запил, назло ей.

Вот чего ей не хватало?

Об этом Иван спрашивал у отражения, потому как в одиночку пьют только алкоголики, а он не алкоголик, у него настроение. Настроение это держалось до полуночи, и Иван успел ополовинить бутылку с коньяком, кем-то подаренную. Так уж вышло, что алкоголь дарили часто, а еще конфеты, будто он баба. Машка же вечно на диетах сидела, вот и скопились в доме немалые запасы.

К счастью?

Смешно думать о счастье, когда такое произошло… нет, Иван тогда не упился вусмерть, напротив, возникла у него безумная идея Машку найти и попросить прощения. Правда, Иван опять не чувствовал себя виноватым, потому как от рождения черствостью отличался, неспособностью понять движения тонкой Машкиной души. И он, отставив недопитый коньяк – а закусывал конфетами и вроде ничего так было – принялся обзванивать Машкиных подруг.

Врали. Говорили, что была… пила чай… и только-только уехала… в телефоне же батарея села… жалкие попытки прикрыть, но от чего?

Сами-то, небось, названивали…

Не дозвонились.

Машка не явилась и к утру, чего за нею прежде не водилось. Ссора ссорой – ругались, следовало признать, часто – а здравый смысл здравым смыслом. Вот куда она пошла? К родителям? Так они в другом городе обретаются, и о них Машка вспоминала редко. К подругам? Всех вроде обзвонил, стервы порядочные, это да, но вот навряд ли согласятся Машку приютить на день-другой.

Номер в гостинице сняла?

Квартиру на сутки? На это Иван надеялся, злость и обиду давил, и коньяк убрал, потому что работать надо. А для работы требуется голова чистая и ясная, прозрачная, как любила выражаться Машка.

Он ждал.

Названивал каждый час, а равнодушный голос в трубке отвечал, мол, абонент временно недоступен. И ему бы в полицию, да с заявлением… панику поднять, а он ждал.

Дождался вечера и только тогда отправился, потому что знал Машку. Вспыльчивая она, но отходчивая, и сутки где-то пропадать – это на нее не похоже… вот только не поверили.

– К любовнику поехала, – шмыгнул простуженным носом молоденький дежурный. – Или по подружкам прячется. Не волнуйся, сыщется твоя краля.

Сыскалась.

Почти через две недели сыскалась, когда Иван уже сам понял: произошло непоправимое. И это понимание мешало спать. Он ложился, закрывал глаза, притворяясь спящим, но сон не шел, и Иван вскакивал с постели, принимался мерить спальню шагами, выбирался на кухню, садился и курил в открытую форточку.

Машка раздражалась, когда он курил. Курение – это плохо. И Ивану следует бросить, заняться собой, спортзал начать посещать, а не только баню с друзьями… и он, давя окурок в фарфоровом блюдце, поневоле прислушивался, вдруг да раздастся звенящий Машкин голос.

Тишина.

И тапочки ее на каблучках, с розовыми помпонами тихо стоят в углу. Он не убирал ни тапочки, ни халатик с такими же помпонами и мехом, тоже розовым. Ни забытую на столе помаду… пудреницу приоткрытую…

Все было прежним. Только Машка пропала.

Но однажды зазвонил телефон, не сотовый, стационарный древний аппарат, о существовании которого Иван успел позабыть.

Пригласили на опознание.

Тогда он снова достал бутылку коньяка и хлебнул из горла, понимая, что не опьянеет. Одевался тщательно, словно это могло что-то изменить, и ехал, твердя про себя, что это ошибка.

Просто положено так.