Клинок Минотавра Лесина Екатерина

Городской морг, расположенный на территории больницы, запомнился острым запахом формалина. Белый кафель, санитар. Тело, прикрытое простыней.

Машкино.

Несомненно, Машкино… но мертвая, она не походила на себя, и Иван долго пристально вглядывался в ее лицо. Хотел прикоснуться, а ему не позволили.

Острые скулы и слегка скошенный подбородок, нос, который она сама считала некрасивым и всерьез задумывалась о ринопластике, вот только Иван был против. И они снова ссорились. Машка не понимала, как можно любить ее вот с этим некрасивым носом. А Иван пытался сказать о том, что начиная себя менять, люди не способны остановиться.

А на щеке у нее царапина виднелась.

Иван спросил, откуда она, но ему не ответили. Он словно перестал быть, исчез, что для санитара, что для полицейского, которому всего-то требовалось подтвердить, что неопознанная гражданка является Маргаритой Алексеевной Рудиенко.

Машке ее имя тоже не нравилось. Тяжеловесное. Она же с рождения не любила тяжеловесности, о чем еще при первой встрече Ивану сказала. Господи, это ведь было совсем недавно, какие-то два года… почти три, Иван кольцо купил.

…В первый раз он забыл о дате, в клинике задержался, и Машка обиделась. Она ведь отсчитывала дни и даже на каком-то форуме поставила линеечку, чтобы все видели – у них с Иваном все всерьез… а он взял и забыл. Пришлось просить прощения, с цветами и рестораном.

На второй год он подарил ей цепочку с подвеской и, наверное, опять сделал что-то не так, потому что Машка подарок приняла с вежливой прохладцей. А сейчас вот кольцо купил.

Ресторан заказал.

И букет из пятидесяти белых роз. Ему сказали, что это – романтично, полсотни роз и кольцо… Машка ведь заговаривала о том, чтобы отношения оформить, а он чего-то опасался, тянул. Об этом думалось по дороге домой. И дома тоже, в пустой прокуренной кухне. Иван открыл форточку и достал новую бутылку…

…Машка выбрала себе платье, но, конечно, она бы передумала и снова стала выбирать. Это женский ритуал, в котором значение имеет не столько результат, сколько процесс.

Платье. Туфли. Чулки с обязательной подвязкой и еще букет невесты. Ресторан, список гостей. Она заговаривала о чужих свадьбах с таким неприкрытым восторгом, что Ивану становилось совестно. Он восторгов не разделял и, наверное, еще поэтому медлил, из-за свадьбы, которую придется пережить, как переживают стихийное бедствие…

Не свадьбу – похороны.

Звонок родителям… и Иван еще не настолько пьян, чтобы ему было все равно, что говорить. Он и говорит, а ему не верят. Потом верят и проклинают, хотя он точно не виноват… наверное, не виноват… подруги по списку. И слезы, вздохи, ахи, любопытство, которое он не способен удовлетворить.

Недовольство.

Почему он, Иван, не выяснил, что произошло?

И вправду, почему? Это ведь не так сложно. Но на его вопросы следователь не отвечает, взгляд отворачивает и бормочет что-то невнятное, обещая разобраться. С кем?

…Приезжают в клинику, долго разговаривают с персоналом, отчего Алла Петровна, старшая медсестра, хватается за сердце и сердечные капли. Она – человек трепетный, и сама мысль, что Ивана Никифоровича подозревают в подобном, приводит ее в ужас. А его и вправду поначалу подозревают, но как-то невсерьез что ли… и в кои-то веки Ивану везет. Алиби есть. Он на операции был…

…А Машку убили.

Странно. Он понимал, что она умерла не сама, но почему-то думал о несчастном случае. Не об убийстве. И когда от него отстали, Иван потянулся за записной книжкой.

…Ольга Александровна, супруга начальника полиции, делала у него подтяжку, и к просьбе его отнеслась со всем пониманием, и стало быть, не только она, если утром у Ивана лежала копия дела. Правда, он понятия не имел, для чего, и когда взъерошенный и явно недовольный следователь сказал:

– Не лезли бы вы.

Иван ответил кивком: понимает и не полезет. Ему просто нужно знать.

Заключение судмедэксперта он читал и перечитывал, пытаясь отрешиться от того, что видел за словами. Колотые раны… резаные раны… неглубокие, на запястьях, на предплечьях, словно кто-то покрывал кожу Машки своеобразным узором.

Фотографии, от которых к горлу подкатывает тошнота.

И этот узор въедается в память, чтобы вернуться в снах. Сны короткие. Иван держится на ногах день и еще день и все-таки отключается, порой за столом, однажды и вовсе обнаружил, что лежит на диване, забравшись под плед, Машкой же купленный.

…Фотографии лежали на полу. И отчет, зачитанный до дыр.

…Изнасилование.

…И семь глубоких проникающих в брюшную полость ранений.

…Потеря крови…

Ей было больно, а Машка боялась боли, и только это останавливало ее от ринопластики. Она бы к другому специалисту обратилась, но вот читала, что ринопластика – это больно, а лекарства не всегда спасают…

Сейчас Иван сделал бы все, что она хотела. Нос? Пускай. Подбородок с ямочкой? Да. Блефаропластика? Как угодно… он бы кроил и перекраивал ее лицо, тело по Машкиному желанию, лишь бы сама она, упрямая женщина, была жива.

Иван плохо помнил похороны. Родители остановились у Машкиной подруги, и та, наверное, рассказала что-то такое, отчего Машкина мама бросилась на Ивана с кулаками. Она стучала по груди, рыдала, выкрикивала проклятия, а Иван думал лишь о том, что Машка пошла в отца. Такая же высокая.

Смуглая.

Она не заслужила такой смерти.

За Машкиными вещами приехала подруга, та самая, которая носила звание лучшей. Она громко сочувствовала и вещи собирала как-то очень уж долго, перемежая сборы с перерывами на кофе. Пыталась напоить Ивана, и он пил, сдабривая кофе коньяком. Подруга вздыхала, гладила его по руке, заглядывала в глаза и говорила, что время лечит, что ей тоже очень Маргошеньки не хватает…

…Машка не любила свое имя, не объясняя причин, просто требовала называть ее Машкой.

А потом подруга уехала, и Иван стал пить.

Кажется, звонили из клиники, предлагали отпуск, и он согласился. Приходили. Пытались встряхнуть, не то сочувствием, не то разговорами, от которых саднило в горле, и приходилось снова пить, уже здоровья ради.

Коньяк. Конфеты.

Иногда ром.

И снова конфеты или шоколад, вкус которого Иван начинал ненавидеть. Сухой хлеб. Сыр закостеневший. И события той, давней ночи, когда они поссорились.

Машка хотела машину. Она ведь училась на права, долго, целых три месяца училась. И сдала, между прочим, с первого раза. Теорию. С вождением сложнее, но Машка старалась.

И машину заслужила.

Разве нет?

Иван был против. Нет, не потому, что денег жалко, деньги были, и на машину хватило бы, но зачем ей, если он и так Машку возит куда скажет? Она чувствует себя зависимой? С каких это пор? И вообще на дороге небезопасно. Даже если Машка научилась водить, в чем он сильно сомневается, там хватает иных, тех, кто водить не научился… и ему не хотелось бы думать, что Машка попадет в аварию…

Ивану собственные аргументы казались вескими.

Машка отвечала слезами. И это ее вечное, «ты меня не любишь», больше напоминающее шантаж. Любит, поэтому и не купит, и плевать, что у всех ее подруг есть, и только Машка без машины. Подруги – вовсе не причина… хотя как раз-то они и причина.

Она будет осторожна?

Конечно, первые дня два… Иван видел таких вот, осторожных… где? В отделении реанимации. Он смеется? А разве похоже, что он смеется? Иван предельно серьезен. И ему плевать на всех Машкиных подруг разом. У них есть мнение? Да и на мнение плевать тоже! И на Машку? Нет, на нее не плевать. Он и вправду любит, поэтому пытается удержать от глупостей, пусть Машка и сопротивляется всячески. Он обозвал ее дурой? Когда? Только что?!

Машке надо успокоиться и взглянуть на вещи здраво. И нечего слезы лить… слезы не помогут. Если ей нужен повод перед подругами своими похвастаться, то Иван шубу купит или вот колечко, сережки… на отдых свозит, хотя, конечно, расписание у него плотное, но кое-что он может перекроить.

А она уперлась.

Машина, машина… и голова еще гудела, день был тяжелым. Иван же в принципе скандалы на дух не переносил, особенно затяжные. Вот и рявкнул, теряя терпение, что если Машке нужна машина, пусть сама на нее и зарабатывает.

И от ее слез в туалет сбежал, громко хлопнув дверью. А когда вышел, то оказалось, что Машки в квартире нет. Наверняка тоже подруги уйти посоветовали. Порой Ивану начинало казаться, что эти подруги знают все обо всем, оттого и живет Иван не с Машкой, а с ними.

Безумие.

Коньяк. И хлебная корка, которую он грызет.

В дверь звонят, настойчиво так звонят и не уйдут, пока Иван не откроет. А он откроет, только до двери доберется. Надо же, казалось, что коньяк не брал. А он взял, и теперь пол шатается. Влево, вправо, и хорошо, там стена, о стену опереться можно. И опершись идти. Шаг за шагом, до двери. Цепочку сбросить… и замки открыть. Машка на все запиралась, утверждая, что в городе неблагоприятная криминогенная обстановка. Вычитала же где-то… и права оказалась. Неблагоприятная.

Криминогенная.

– Здравствуй, – за порогом, прижимая меховую сумочку к груди, стояла Машкина подруга. Как ее звать-то?

Хитрое имя.

Доминика?

Валерия?

Нет, иначе… Иллария! Точно, Иллария, Машка ее еще Ларкой называла.

– Я… мне очень нужно с тобой поговорить.

Иван кивнул, покачнулся, но на ногах устоял. Он подозревал, что говорить сейчас не способен.

– Я войду?

Пришлось пропустить.

Высокая, почти с Ивана ростом. Стрижена коротко и волосы торчат перышками. Лицо худое, с правильными чертами, но подбородок, пожалуй, немного тяжеловат. И нос с горбинкой… наверняка она тоже мечтает убрать эту горбинку. Всем кажется, что если исправить что-то в себе, то и жизнь волшебным образом переменится. Она стянула куртейку из щипаного меха, оставшись в ярком свитерке и джинсиках, облипавших тонкие Ларины ноги.

– Тапочки… возьми… пол холодный, – надсаженным голосом произнес Иван. И подумалось, что прежде он алкоголиков презирал. Слабые люди, не способные с собой справиться, а теперь вот оказалось, что и сам он ничуть не лучше.

– Ты, вероятно, голоден. Я вот… – Иллария подняла пакет. – Пойдем, погрею… ты давно пьешь?

– Давно. Наверное.

– Ничего, это пройдет.

Хотелось бы верить. На кухне Лара окинула взором руины Ивановой жизни и, хмыкнув, открыла окно.

– Что ты…

– Накурено, – пояснила она. – И бардак невозможный. А тебе надо немного протрезветь. Я кофе сварю. Пьешь?

– Пью, – Иван поднял бутылку, в которой еще оставалось на дне.

– Я не про это, – бутылку забрала, содержимое ее отправилось в мойку, окропив груду грязных тарелок. – Разговор будет серьезный, поэтому, будь добр, посиди и не мешай.

От Лары пахло жасмином, и аромат этот удивительным образом ей шел. А все-таки некрасивая. Несмотря на правильные черты лица, на фигуру, которая почти модельная… модельно-плоская… кажется, Лара пыталась пробиться, Машка ведь рассказывала… а он слушал вполуха.

Точно, не получилось в модели… и она в бизнес пошла. А в бизнесе у нее получилось…

Чем она торгует?

Цветами? Духами? Проклятье, забыл.

Она же, надев полотняный фартук, засучила рукава и принялась за уборку.

Посуду – в посудомойку. Мусор – в мусорное ведро, туда же окурки и пустые пачки. Пепел со стола стряхнуть, и содержимое холодильника спровадить вон. Завязать пакет.

– Вынеси, – Лара сунула пакет Ивану в руки. – Я еще плиту протру и будет более-менее порядок… ненавижу бардак.

Он дотащился до мусоропровода и, кое-как запихав пакет в нутро его, долго стоял, прислушиваясь к шорохам. Воняло картофельными очистками и ацетоном. Странно, но от вони полегчало. А Ларка сварила крепкий кофе со специями.

– Садись и пей, – она сунула под нос чашку. Сама же занялась пакетом, из которого появлялись коробочки с китайской лапшой, кажется, еще уткой, рыбой.

– Зачем ты пришла?

От кофе в голове прояснилось.

– Не надо было? – она пригладила взъерошенные волосы. – На работе сказали, что ты в запой ушел. А запои, Иван, чреваты.

…Машка называла его Ванечкой. Или Ванюшей. Или еще Ивашкой, а Иваном – никогда.

– И в тебе проснулась жалость?

– Во мне? – она хмыкнула.

Сама же чай пила. Зеленый. С жасмином.

…Машка купила целый мешок этого чая, потому что полезен и китайский. Пила, морщила носик и вздыхала, все-таки полезные вещи редко оказываются вкусны.

– Во мне проснулось желание выяснить, кто убил Машку, – чай она размешивала серебряной ложечкой на длинном черенке, не заботясь о том, чтобы ложечка не ударялась о стенки чашки. – Ты ешь, ешь… ты еще пьян, но уже вменяем.

Злая. И некрасивая. В Иване даже профессиональный интерес проснулся, как возможно подобное, чтобы лицо с настолько правильными чертами было таким некрасивым? И горбинку с носа ей убирать нельзя, потому как горбинка эта придает лицу индивидуальность. Убери – и останется просто правильное. Некрасивое.

– Возможно, мне следовало бы вмешаться раньше, – она почесала запястье. Тощая рука, бледная кожа и синие вены.

– И ты ешь.

– Я не хочу.

– Ешь, – Иван встал, в шкафу еще оставались чистые тарелки. – Ты тощая.

– Надо же, мне казалось, что это – мое конкурентное преимущество.

– Перед кем?

– Перед остальными женщинами. Сейчас худоба в моде… – она говорила это с улыбкой, вот только взгляд был напряженным, нервным.

– Наплюй на моду, – посоветовал Иван, подвигая к себе коробку с лапшой. И соус имелся, кисло-сладкий. А ей, должно быть, острый по вкусу. Такая женщина должна любить острую еду. Почему он прежде не обращал внимания на Илларию? Впрочем, как и на остальных Машкиных приятельниц. Много их было, и все казались Ивану одинаковыми, пестрыми, шумными и пустоголовыми.

Девочки-однодневки.

– Иван, я прошу: отнесись к тому, что скажу, серьезно, – она потерла переносицу.

Все-таки очаровательная горбинка.

А есть – не ест, нюхает только, и точеные ноздри раздуваются.

– Я была в полиции… да, меня выслушали, но и только… кажется, им все равно… – она говорила отрывисто. И себя обняла. – Я же хочу, чтобы подонок, который сделал с Машкой такое, был наказан… ты, наверное, не знаешь. Мы ведь с детства знакомы… с детского сада… и в школе за одной партой сидели. Сюда поступать поехали… ну и на подиум. Какая провинциальная идиотка не мечтает о том, чтобы покорить подиум?

Щеки вспыхнули румянцем.

– Не получилось?

– Не получилось, – глухо отозвалась она. – Машку сразу отсеяли, сказали, что фигура не та…

И вправду не та, не подиумная. Машка статная была, крупная, грудь четвертого размера. Ей только нос не нравился.

– А мне предложили попробовать… вот два года я и пробовала.

– А она?

– Училась. Поступила… ты же знаешь, педагогический… младшие классы… по-моему, туда всех брали. Родители гордились. Я своим врала. Пока было кому врать.

Она выглядела растерянной и даже несчастной и, словно чувствуя это, злилась.

– Не надо меня жалеть. Спустя два года я поняла, что или брошу, или сдохну. Но, в любом случае, мировая слава мне не грозит. Тогда осталась без денег, без жилья, но с больным желудком и… и куча других проблем имелась. Машка меня выручила. Жила у нее… потом кое-как выкарабкалась…

– Долг отдаешь?

– Вроде того. Она хорошим человеком была. Пустоголовая, конечно. И разбаловал ты ее не в меру. Знаешь, она была из тех, кто абсолютно уверен, что заслуживает лучшего…

– А ты?

– А я из тех, кто знает, что лучшее нужно выгрызать. И если уж выгрыз, то держаться клыками и когтями… как-то вот так.

– Грустно.

Ночной разговор, похмельный. И проснувшийся голод заставляет есть все, Лара так и не притронулась. Поймав вопросительный взгляд, пояснила нехотя:

– Мне нельзя. Но я ж не о том… в общем, последние три месяца с Машкой творилось неладное. Понимаешь, я пыталась ее вразумить. Только она не слушала. Ей все казалось, что ты ее недооцениваешь… не видишь в ней личность…

Она встала.

Проблемы с желудком? Хронический гастрит? Или уже язва, которая залечилась, однако осталась, напоминая о бурном прошлом. А она сильная, если сумела остановиться, вырваться.

Лара подошла к окну и присела на низкий подоконник, сдвинула в угол пустой цветочный горшок.

– В общем… Маша встретила одного человека… я не знаю подробностей, но она была от него в полном восторге. В сети познакомились. Он назвал ее Ариадной, ей это показалось безумно романтичным. Иногда она была… бестолковее, чем обычно. Я предупреждала, что переписка эта ничем хорошим не закончится, только она слышать не хотела. Он же родственная душа! А я не понимаю!

– Тише.

– Извини, – она сунула руки в подмышки и сгорбилась. – Я теперь спрашиваю себя, что было бы, если б я не промолчала? Сказала, к примеру, тебе? Пусть не о письмах, а когда они встретились. Это же измена, а я ненавижу вранье… когда за спиной и вообще… хочешь бросить – бросай, а вот так… извини.

– Ничего.

В похмельной голове информация с трудом укладывалась.

– Прошлый месяц, – подсказала Ларка. – Мой день рожденья… и ночевка у меня же. На самом деле у меня день рожденья осенью.

– И Машка…

– Встречалась со своим… у него ник – Минотавр. А имени она не сказала.

Она потрогала горбинку, точно проверяя, на месте ли та.

– Я просила ее не делать глупостей, потом ведь пожалеет… мало ли в сети проходимцев. Так нет, она горела просто. И если бы я не прикрыла, все равно пошла бы… извини, я понимаю, что это довольно подло, но Машка мне подруга.

А Иван – случайный знакомый.

– В общем, она вернулась утром и совершенно счастливая. Все говорила о том, какой он замечательный, тонкий, понимающий…

Странно, что нет ревности. И обиды тоже нет, хотя должна бы. Машка ему изменяла. Обыкновенная история, житейская… изменяла… Машка.

Не укладывается в голове.

– Они встречались еще дважды или трижды, я не знаю точно. Без моей помощи, если это помощью можно назвать. Она была уверена, что любит его… а я спрашивала, почему тогда тебя не бросает.

Потому что у Ивана были деньги, а у этого ее… Минотавра, не было.

– Она мне отвечала, что еще не время. А потом ее убили.

– И ты думаешь, что сделал это любовник?

Любовник. Мерзкое словечко, которое никак не хочется увязывать ни с Машкой, ни с самим собой.

– А кто еще? Вы ведь поссорились? – Лара сползла с подоконника. – И Машка ушла из дому. Я знаю, что она мне звонила, – были неотвеченные. Я спать уже легла. Со мной иногда случается, что… приступ, и сон – лучшее лекарство. Я тогда звук отключаю.

…Лара не ответила, и Машка, пылая праведным гневом, поспешила к человеку, который, как ей казалось, тонко чувствующий…

А он ее убил.

– Меня допрашивали, – Лара ходила по кухне, заложив руки за спину. – Я рассказала о нем все, что знаю, но знаю я не много. Во-первых, познакомились они в сети. Переписывались. Я читала некоторые его письма, точнее, Машка их мне зачитывала. И ничего в них такого… нет, вру, есть что-то. Он писал то, что женщина хочет услышать.

Она замерла.

– Я еще… с той моей жизни знаю, что когда тебе говорят именно то, что ты хочешь услышать, пора делать ноги. Я пыталась до Машки достучаться, напомнить, что вроде как она с тобой живет…

– Не напомнилось?

– Не напомнилось, – согласилась Ларка. – Тебя ведь часто и подолгу дома нет. И вообще ты, Иван, черствая личность. Скупая на эмоции.

Да? А ему казалось, что у них с Машкой все замечательно. К свадьбе идет… давно идет, но не придет. А ссоры – это мелочь, на самом-то деле какие пары не ссорятся?

– Ты не романтичен, – Иллария провела ладонями по волосам. – Не обижайся, пожалуйста, я просто пытаюсь тебе объяснить. Машка… она хорошая была, но девочка… то есть девушка… ее всю жизнь холили и лелеяли… и не подумай, что я завидую… черт, а я и вправду порой завидовала. Ей ведь все легко доставалось. А у меня язва и вечные проблемы. Но не в них дело, да? В том, что она быстро привыкала к хорошему. И да, тебя любила, а ты любил ее. Только так, по-тихому, любить скучно. Ей нужны были эмоции, чтобы гореть, пылать и босиком по снегу… она бы побегала и вернулась.

Сбивчивая речь. И лапша закончилась. Курица в кисло-сладком соусе тоже, а Иван не насытился. Он вдруг подумал, что очень и очень давно не ел.

Пил только.

– Иногда проще человеку дать то, что он хочет, чтобы он убедился, что ему это точно не нужно… она поэтому с тобой не рвала. Где-то в глубине души подозревала, что…

– Романтикой сыт не будешь.

Обида? Скорее понимание. И Машка, которая вовсе не Машка – Маргарита по паспорту, искала не светлых чистых чувств, но банальной выгоды. Машины вот или колечка очередного. Колечек у нее целая шкатулка набралась.

– Может, и так. Не мне судить, – жестко сказала Лара. – Но я о нем не договорила. Во-вторых, он немолод, во всяком случае, ему за тридцать точно. Но не старше пятидесяти. Он неплохо изучил женщин, значит, есть кое-какой жизненный опыт. Ну а верхняя планка – элементарное Машкино восприятие мира. Для нее пятьдесят лет – глубокая старость. Романтичный же любовник старым быть не может. В-третьих, он хорошо образован. Он писал ей стихи, не Пушкина, не Лермонтова… испанские поэты шестнадцатого века… но это ладно, он вставлял в письма цитаты, которые смотрелись вполне естественно, на своем месте, а это тоже уметь надо. И еще, Машка у него не первая. Думаю, не последняя.

– Откуда знаешь?

– Что не первая? Старые связи. Четвертый труп за год. А что не последняя, так подобные твари сами не останавливаются.

И поэтому она, черноволосая, взъерошенная, мерит шагами чужую кухню, мнет старый фартук, чересчур большой для нее, пытаясь делать чужую работу.

– В полиции меня выслушали, но… они медленно работают, – Ларка все же села и облокотилась на стол. Тонкие руки, болезненные.

– И поэтому ты пришла ко мне?

– Не поэтому, – она упрямо тряхнула головой. – Погоди.

Неусидчивая женщина, вечно в стремлении, и сейчас сбежала, чтобы вернуться с планшетом.

– Три дня тому назад я зарегистрировалась на сайте знакомств… том, где Машка бывала…

Розовая страница с сердечками и голубями, было в этом рисунке что-то невыносимо карамельное.

– А вчера он мне написал.

…Драгоценная Ариадна, в лабиринте моей жизни мне не хватает твоей путеводной нити. И тьма смотрит на нас глазами чудовищ. Позволь мне стать твоей защитой. Минотавр.

– Красиво, – Иван понятия не имел, что еще сказать.

И вправду красиво. Машке бы понравилось. Ей нравились вычурные вещи и слова, в которых имелся скрытый смысл, а Иван таких слов не знал, он говорил просто… и недопонял, недодал…

– Я ему ответила.

На аватаре – черный круторогий бык. И лиловый глаз его смотрит на Ивана, насмехается.

– Я подумала, что раз уж он так хорошо знает мифы, то не пройдет мимо…

– Ты с ума сошла, – Иван потер щеку.

Щетина отросла. Он брился… перед похоронами вроде брился…

– Я хочу его остановить, – Ларка погладила фотографию. – Ради Машки. И я предлагала полиции…

– А они тебя послали подальше. И правильно сделали.

Упрямая женщина. Губы поджала, острый подбородок выпятила, такая не отступится. И сама полезет, доказывая, что способна… а она и вправду способна.

– Ты понимаешь, что это опасно? Что если он и вправду убийца, то и тебе шею свернет?

Понимает. Молчит. Ждет. И когда ожидание затягивается, задает вопрос:

– Ты меня подстрахуешь?

Вопрос, на который Ивану следует ответить правильно. Иначе эта невозможная женщина уйдет, чтобы полезть в логово маньяка в одиночку.

– Да.

– Хорошо, – она улыбнулась. – Я знала, что ты сильный. Только не пей больше, ладно?

Утром Женька обнаружила, что за квартирой следят.

Серебристый «Ниссан» припарковался, забравшись передними колесами на клумбу. Бритоголовый парень равнодушно разглядывал раздавленные тюльпаны, и пару рыжих кошек, что обретались в подвалах, и сам дом. Но стоило в окне появиться Женьке, как парень ручкой помахал.

– Вот придурок, – сказала Лариска, потягиваясь. – Это я про твоего…

Она зевнула и почесала живот. Спросонья Лариска была мягкой и добродушной, она гремела посудой, пытаясь сообразить, что приготовить на завтрак и вообще, хочет ли она завтракать…

– Ларис, – Женька села в уголочке кухни, из которого было видно окно и треклятый «Ниссан». – Он что, вправду за нами…

– За тобой.

– За мной следит?

– Вправду, – Лариска выставила пачку диетических хлопьев с отрубями, обезжиренное молоко и совершенно недиетический сахар. – Ешь. И будем думать. Да не дергайся ты, от этого козла мы быстро избавимся, а там пускай себе ищет…

– Ларис, а он тебя…