Последнее сокровище империи Кокотюха Андрей

Глава первая. Петроград, март

То утро одного из последних мартовских дней товарищ министра императорского двора, статский советник Петр Нилович Зацепин начал с обсуждения утренних газет.

До недавнего времени господин Зацепин печать не очень-то жаловал. Будучи человеком консервативным, с солидной родословной, а кроме того – убежденным монархистом, он считал газеты источником если не всех, то многих бед современного ему общества. Да что там говорить: это ведь они, борзописцы, довели государство Российское до того плачевного состояния, в котором оно сейчас оказалось.

Статский советник Зацепин не был сторонником гражданских свобод. Он даже позволил себе в присутственном месте отрицательно отозваться о подписанном государем императором Октябрьском манифесте[1]. «Монархию погубит анархия, – заявил тогда Петр Нилович. – А император, власть которому дарована Богом, не сможет эту власть должным образом удержать. Где тут удержишь, коли каждый нынче волен говорить, чего хочет и кому угодно. Многие знания есть многие печали, как говаривал мудрый царь Соломон. А печали для империи и без газетчиков хватает».

Конечно, в огромной Российской империи не все всегда происходит гладко. Однако Зацепин полагал, что одно дело – когда люди, государственной властью в России наделенные, эти сложности решают сами. Как того требует установленный порядок. Народ же власти должен верить, ибо власть – у государя, а государю она дана Богом. И совсем иначе случается, когда некий проныра-журналист нацарапает статейку да тиснет ее в какой-то газетенке.

Оно-то не худо, когда россияне все больше обучаются грамоте. Только ведь грамота – тоже наука опасная. Того и гляди прочтут, чего не следует. Начнут волноваться, требовать от власти каких-то скорых решений. А в России испокон веков повелось делать все тихо, неспешно, с чувством да с толком, да с расстановочкой. Нельзя сей исконный порядок нарушать, считал Зацепин. Ведь народ того и гляди станет сомневаться не в конкретных господах, носящих известные фамилии: тут верховная, царская власть ставится под сомнение. Чего в такой огромной стране, как Россия, допускать ей-ей нельзя. Но ведь допустили же! Теперь-то уж чего, теперь завели моду: собираться на улицах, бульварах и перекрестках, шуметь, кричать, ругать не только депутатов Думы, но и самого государя императора. Или того хуже – повадились вышагивать с песнями под разноцветными флагами… Вот к чему приводят столь поспешно дарованные свободы, да-с…

Тогда, конечно, ему попеняли. Мол, окститесь, милостивый государь, в ком сомнение имеете? В государе, Манифест подписавшем? Однако со временем даже те, кто считал себя так называемым либералом, существенно пересмотрели свои политические взгляды. А с недавних пор даже призвали Думу забыть о распрях и сплотиться вокруг государя. Многие близкие знакомые Зацепина примкнули к прогрессистам[2] и теперь готовы признать: прогресс прогрессом, а монархия для огромной страны – сейчас единственная приемлемая форма правления.

Россия воюет, и государю с германцем бы справиться. Если внутри страны начнутся волнения и они перетекут в кровавую революцию, как уже было одиннадцать лет назад, тогда империя не устоит. Вот почему, считал Зацепин, о либерализме следует на какое-то время забыть. А клапана для выпускания пара прикрыть. Должна быть у государства единая цель, озвучить ее следует императору, горлопаны в Думе обязаны большинством государя поддержать. Тогда порядок вернется, тогда и для прогресса время придет.

Тот же прогресс, который нынче, ведь развращает, считал Петр Нилович. Да взять хотя бы эти новомодные электрические театры! Квадратик на стене, темная зала, на экране люди бегают: когда обжимаются, когда дерутся, часто почти совсем без одежды – ну полное тебе падение нравов! Одни названия фильмов чего стоят: «Девушка из подвала», «Трагедия красивой девушки», «Сонька Золотая Ручка», аж шесть серий, прости господи. Даже вон газета «Время» пишет: «Публика валит на фарс, где все на редкость грубо и пошло. А отдельные картины носят несомненный порнографический характер». Своим дочерям Зацепин строго-настрого запретил посещать такие публичные заведения. Уж если кавалер куда-то приглашает, пускай лучше в балет либо в оперу. Вот какие вкусы должны быть у молодых людей из порядочных фамилий…

И кстати – не начни статский советник по долгу службы регулярно читать не только журнал «Нива» со всеми его бесплатными приложениями, но и другие издания, в том числе – коммерческие, не узнал бы, что за зрелища предлагают электротеатры. Вообще со вступлением на должность товарища министра статский советник Зацепин поручил секретарю, скромному исполнительному молодому человеку, приходившемуся дальним родственником его супруги, каждое утро делать для него краткий обзор прессы. По роду службы ему полагалось знать, что важного происходит в столице, а также в Москве, других городах, на фронте. Теперь Петр Нилович если не оценил необходимость свободной печати, то признал: иногда газетные статьи помогают составить представление о том, чем живут люди вокруг. Так можно сделать важные выводы, принять нужные решения и тем самым доказать: ты, статский советник Зацепин, свое кресло занимаешь, не чужое.

Вот, к примеру, «Русское слово» пишет: «Некая дама известной дворянской фамилии, названная автором “госпожа К-ская”, содержала в Петрограде светский салон. Собирались там всякие люди, болтали в основном о политике. Вреда от этого было чуть. Но с недавнего времени, – сообщает газета, – эта дамочка завела себе знакомства среди коммерсантов с сомнительной репутацией. И принялась посредничать в организации всякого рода военных поставок. Попросту говоря, госпожа К-ская сводила друг с другом спекулянтов, получая с этого неплохую маржу. Вскоре развернулась так, что столицы ей оказалось мало. Подалась госпожа К-ская устраивать сделки в Москву, а оттуда – по всей России-матушке. Попалась в Орле на том, что помогла одному суконщику продать старое просроченное сукно для солдатских портянок под видом нового товара. Да еще и умудрилась вместе с сообщником сбагрить на треть больше сукна, чем его гнило на складе…» О таких вот «героях тыла» газеты публикуют давно, только вот уже и «героини» рядом с героями появились. Это, господа, совсем ни в какие ворота…

Писали также об очередном вздорожании курятины – на четверть против прежнего. Цены можно и снизить. Вон «День» на второй странице публикует: «Из Курска и Тамбова готовы отправлять в Петроград целые эшелоны. Только вот по чьему-то злому умыслу – иначе не назовешь! – вагоны то задерживаются, то идут не туда, то вообще долго стоят на запасных путях». Куриное мясо – товар, который долго не сохранишь вот так, в вагонах. Вот и повод поднять вопрос о неправильности организации железнодорожного движения! Появятся дешевые продукты, да в достаточном количестве – глядишь, нечем станет крыть, власть покажет эффективность своей работы. Отлично, Зацепин даже сделал в своем блокноте нужную пометку.

Что там еще? «Новое время» дает статью о разгуле хулиганов и террористов. Ну, первое слово – английское, совсем недавно вошло в обиход. А вот о терроре Россия успела подзабыть после убийства премьера Столыпина. Зря, рассуждал Петр Нилович, очень даже зря. Каких-то пять лет прошло, а вот нате вам, снова в Петрограде, Москве и Киеве на улицах начали стрелять и метать бомбы. Ну, Москва-то далече, Киев – еще дальше, почто далеко ходить: в Петрограде с начала зимы прошлого года по сей день покушались на жизнь троих известных людей. Один крупный промышленник, второй – товарищ министра, третий – депутат Думы, из монархистов. Промышленника на месте убили, товарищ министра до сих пор никак не оправится от ран, депутат скончался в больнице через неделю, пулю так и не рискнули извлекать, слишком близко к сердцу легла.

И это – не считая дерзких ограблений, произошедших за тот период. Аккурат перед Рождеством в редакции главных столичных газет доставили листовку в конверте, отпечатанную типографским способом. Содержание везде одинаковое: ответственность за покушения и, как там значилось, экспроприации, берет на себя некий Боевой Отряд Новой России. Предупреждали – рано или поздно доберутся до каждого монархиста. Царская власть, дескать, гниет, потому всякий, кому дорога Россия, обязан требовать от государя отречения. В общем, долой монархию, да здравствует революция. Хотя генерал Глобачев, начальник Петроградского охранного отделения, и постарался употребить все свое влияние, дабы данная листовка в печать не попала, все-таки отдельные коммерческие газеты предупреждениям не вняли. Владельцы заплатили положенный штраф, однако слово было сказано, террористы своего добились: Петроград запуган, чуть ли не каждый день ждал нового акта от Боевого Отряда.

Зацепин сделал еще одну заметку. Непорядок, почему Охранное ничего не предпринимает? Глобачев хоть и умница, а государь ему явно благоволит, вряд ли нужно замалчивать факт неудовлетворительной работы господ жандармов. Тем более что как раз в этом номере «Новое время» подняло неприятную тему не просто так: теперь уже журналист позволяет себе осторожно намекать на связь Боевого Отряда с германскими шпионами. Нет, такие слухи определенно следует пресекать! А писаку взять за ворот да тряхнуть как следует: либо дурак, либо провокатор, либо знает что-то… Конечно, этим статский советник Зацепин заниматься не станет, однако определенные рекомендации подготовит.

Что еще? Из Сибири пишут: «Участились случаи нападений вооруженных разбойников на казенные обозы, идущие с золотых приисков». Н-да, совсем распустилась полиция в губерниях… Может, тамошние власти сами получают долю с таких вот операций, кто-то из знакомых даже намекал на подобное. Сибирь – то вообще, говорят, отдельное государство, по своим законам живет, и чем дольше руки у столицы не доходят до отдаленных губерний, тем больше тамошние власти себе позволяют. Снова пометка в блокноте.

Когда секретарь, глуповато улыбаясь, прочитал очередную сплетню о загулах Распутина, статский советник поморщился. Тоже, герой светской хроники! Грязный полуграмотный мужик, одним своим присутствием марающий высочайшую фамилию. Однако же государь его терпит. Правда, на удалении… Кто знает, может, потому император и проводит столько времени в Могилеве, в своей Ставке, чтобы как можно реже иметь возможность видеть мерзкого старца… Хотя какой старец, прости господи – юродивый, полста лет не стукнуло. Тьфу!

Ага, вот снова светская новость о господине Самсонове! Нынче «Петроградская газета» пишет, на последней странице, где сплетни. Экий ферт, однако… Даже вот его, Зацепина, дочери шепчутся о том, как повезло Лизавете Потемкиной – такой завидный жених, настоящий сибирский медведь, раскатывает по Петрограду на личном моторе, четырехместный «бенц», шутка ли? А ведь без роду-племени, хотя уважения достоин: не промотал Кирилл Самсонов отцовское состояние, а приумножил. И за достаточно короткое время. По слухам, эти Самсоновы в Енисейской губернии и раньше крепко стояли. А с тех пор как Кирилл Прохорович приложил усилия к тому, чтобы в его родном Красноярске запустили водопровод, этот город, говорят, на Самсонова чуть не молится.

Правда, неглупый молодой человек! Тридцать лет всего, но уже не только в Сибири знан – Петроград понемногу покоряет. Развернул дела, особенно – за несколько последних лет, получает подряды на военные заказы. Вот оно: кому война, кому мать родна. Теперь жениться решил, облагородиться, так сказать. Сделал предложение не кому-нибудь: Лизавета Потемкина – из тех самых Потемкиных, правда, ветвь не самая удачная, семья на грани разорения, род может оборваться. По сути, считал Зацепин, этот ферт Самсонов девушку спасает от неуклонного падения в нищету, а она взамен готова дать сибирскому медведю истинно дворянской крови. Так что статский советник с супругой соглашался: любовью здесь не пахнет, чистый мезальянс.

Ну, да ладно. Дослушав прочую подборку новостей, Петр Нилович допил кофе, дал поручения секретарю, велел вызвать коляску к парадному и стал собираться на службу. Уходя, уже в дверях поцеловал пухлую руку жены, полушутя погрозил пальцем дочерям, тоже традиционно выбежавшим провожать папеньку. Пообещал быть к ужину, на сегодня к ним званы важные персоны с супругами. Застегнул пальто из верблюжьей шерсти и вышел из дому.

Март только вступал в свои права. В северном городе он был особо неприятен и жесток. Морозы сменила противная слякоть, калоши чавкали по грязи, холодный ветер бросил в лицо горсть дождевых капель. Подняв воротник пальто, Зацепин направился через двор к воротам, у которых привычно стоял дворник Кузьмич, одетый как всегда: мешковатые штаны заправлены в сапоги, длинная серая форменная тужурка, поверх нее – фартук, край которого доходил почти до голенищ, фуражка и метла. Кузьмич старательно мел двор, стоя к статскому советнику боком, и эта картина тоже была Зацепину привычна: козырек фуражки скрывал верхнюю половину лица, борода – нижнюю.

К поребрику тротуара по ту сторону ворот уже подкатил экипаж.

Дворник, приметив господина, прислонил метлу к воротам и с суетливой услужливостью кинулся открывать их, пропуская барина.

– Доброго здоровья, господин Зацепин! – сказал он при этом.

– Да-да, здравствуй, Кузьмич, – пробормотал товарищ министра, занятый своими мыслями, и привычно полез в жилетный карман, собираясь одарить дворника пятаком.

Нащупал монету. Вынул.

Протянул Кузьмичу, взглянув при этом ему в лицо.

Так и не понял, что именно не понравилось ему: выражение этого лица или то, что бородач в картузе у ворот почему-то выглядит моложе того Кузьмича, которого Зацепин привык видеть. Даже открыл рот, собираясь что-то спросить.

Не успел.

Дворник отступил назад, в движении вынимая из нашитого спереди на фартук кармана револьвер. Стрелял не в грудь, поднял руку так, чтобы дуло нацелилось на открытый в недоумении рот Петра Ниловича, нажал спуск.

Вторую пулю убийца послал уже в грудь падающего на весеннюю грязь Зацепина. Затем повернулся на каблуках, наставив дуло уже на возницу, восседавшего на козлах. Тот с криком поднял руки. Убийца сделал жест рукой, и возница понял: спрыгнул с козел, послушно улегся на мостовую лицом вниз.

Вопреки ожиданиям, убийца не стал забирать себе экипаж. Вышел из ворот, не оглядываясь. Проходя мимо экипажа, кинул на тротуар картуз, фартук, отцепил и швырнул под копыта лошади бутафорскую бороду. Только тогда спрятал пистолет в карман штанов, ускорил движение. Почти сразу из-за поворота выкатила пролетка. У человека, сидевшего на козлах, козырек фуражки тоже был натянут на глаза.

Убийца вскочил в пролетку на ходу. И скрылся с глаз перепуганных свидетелей убийства под отдаленную трель полицейских свистков.

– Пишут одно и то же, – Антон Кречет раздраженно отбросил купленный у мальчишки на улице всего десять минут назад свежий номер «Русского слова». – Ишь, выкрикивает: новые подробности убийства монархиста Зацепина! Он хоть знает, что означает это вот самое слово?

– Убийство? – спокойно поинтересовался Алексей Берсенев, жестом отсылая подоспевшего официанта и сам беря графин с коньяком.

– Да нет, брат Алешка! – Кречет был заметно заведен. – Как раз значение слова «убийство» у нас в Петрограде сегодня знают очень хорошо! Мальчишка выкрикивает слово «монархист» слишком уж легко. Не вкладывает в него ровно никакого смысла.

– Кречет, я ведь тебе уже не раз говорил: тот смысл, о котором ты так печешься, там, в окопах, уже давно потерян. Да и сами монархисты не в чести. Как, впрочем, и монарх…

– Э-э, ты полегче с языком-то! – предупредил поручик Кречет.

Однако сделал это скорее машинально, беззлобно, чем искренне собирался вызвать на дуэль поручика Берсенева за оскорбление императорской фамилии. Во-первых, они были лучшими друзьями. А во-вторых, Кречет все же делал скидку на то, что его друг не так давно вернулся с фронта. Где, как он догадывался, царят совсем другие настроения. Выразителем которых его друг и являлся.

Правую руку Алексей уже снял с перевязи. Она еще побаливала, ранение оказалось более серьезным, чем поручик предполагал. Врачи в госпитале даже удивлялись, как офицер, руку которого прокололи германским штыком насквозь, умудрился не остаться инвалидом на всю жизнь. Конечно, поначалу кисть не гнулась вообще, а ладонь приходилось держать растопыренной. Но, к счастью, нервные окончания каким-то чудом не перебились, процесс заживления происходил хоть и болезненно и медленно, однако уверенно. С начала года поручик гвардейского Семеновского полка Алексей Берсенев был направлен для окончательного выздоровления по месту жительства, в Петроград, где и должна со временем решиться его дальнейшая судьба. А именно: позволят ли ему вернуться на фронт либо определят в тылу, наставником в казармах.

Судьба же поручика лейб-гвардии Конного полка Антона Кречета, вместе с которым Берсенев рос и которого считал чуть ли не своим названым братом, решилась еще сто лет назад. Когда его прапрадед, тоже Антон Кречет, заменил собой убитого при Бородино командира кирасиров Его Величества и повел остатки полка в бой. Причем прорыв кирасиров отбросил превосходящие силы французов за дальние редуты, и раненого командира проведал в госпитале лично император Александр Первый, приколов к тяжело вздымающейся груди раненого крест. С тех пор мужчины в семье Кречетов чуть не с рождения зачислялись в гвардейский Конный полк и, кроме как кирасирами Его Величества, никем быть не могли. Да и, по совести сказать, ничем себя и не мыслили. Вот только мужчин в роду Кречетов со времен Бородина почему-то с каждым поколением рождалось все меньше.

Получилось так, что названный в честь прапрадеда Антон Кречет, лейб-гвардии поручик двадцати пяти лет от роду, остался единственным из продолжателей славного рода кирасиров. Потому великий князь Дмитрий Александрович, куратор Конного полка, своим решением оставил молодого кирасира в казармах. Все равно полк определили в резерв. Теперь поручик изо дня в день, стиснув зубы, муштровал новобранцев на плацу. Даже не представляя, как скоро его военная наука им пригодится. И, главное, полезна ли наука, которой обучает офицер, так с начала войны и не понюхавший пороху.

– Везде пишут одно и то же: механик автомобиля видел, как в статского советника Петра Зацепина стрелял дворник, – сказал Антон, чтобы уйти от неприятной для него и опасной для Берсенева темы.

– А куда девался этот дворник, газеты не пишут?

– Нашли в соседнем дворе. Связан, оглушен, но жив, курилка. Не помнит ничего.

– Получается, застрелил Зацепина все же не тот дворник? – обозначив улыбку, Алексей налил коньку себе и Кречету.

– Алешка, не морочь мне голову! Как говорится, ежу понятно: убийца просто переоделся дворником. Значит, это – террорист, анархист какой-нибудь. Вот же пишут, – Антон кивнув на сложенный газетный лист, – Снова Боевой Отряд Новой России, опять листовку в редакцию прислали!

– Это еще что за фрукты?

– Да уж фрукты! Ладно, теперь террористам точно крышка… Думаю, очень скоро вот эта же газета тиснет на первой странице благую весть: изловили товарищей анархистов, погнали во глубину сибирских руд. Ясное дело, не всех, а тех, кого не повесят.

– Откуда такая уверенность?

– Государь высочайшим указом поручил искать террористов лично начальнику Охранного отделения Петрограда. Ну, а уж Константин Иваныч свое дело знает.

– Кто?

– Отстал ты от жизни, Алешка… Начальник Охранного, генерал-майор Глобачев! Я, сам понимаешь, лично с ним не знаком. Но можешь мне поверить, Константин Иванович – большая умница, предан государю и доверие оправдает. Или, – Кречет выдержал короткую паузу, глядя Берсеневу прямо в глаза, – застрелится. По законам чести офицера и дворянина.

Разговор все еще грозил зайти явно не в нужную обоим сторону. Потому Алексей просто призывно поднял свою рюмку. Молодые офицеры чокнулись, звякнув хрусталем о хрусталь, выпили и принялись за легкие закуски.

– Мы вот с тобой коньячок пользуем, – отметил Кречет. – Знаешь, почему нам его принесли? Потому что я лично знаком с владельцем этого ресторана. Вы там, на фронте, небось никогда и не знали о «сухом законе». Здесь же получить отменный коньяк и пристойное крымское вино можно только в виде большого одолжения. И, конечно, переплачиваешь жутко.

– Ты потому на фронт рвешься? – Берсенев вскинул брови. – Не завидуй, Антон. Я в госпитале слыхал, нынче в Петрограде аптекарские рецепты в цене. Спирт только по таким вот рецептам отпускают. Так что народ пьет везде одинаково. Только в окопах солдатам часто делать больше нечего. Знаешь, с кем я сражался последнее время? Думаешь, с германцами? Как бы не так! То своих же мародеров по окрестным деревням вылавливаем. То самогон или денатурированный спирт конфискуем. А то – агитаторов хватаем, – отодвинув тарелку, Берсенев наклонился ближе к Кречету, проговорил негромко: – Антон, наша армия и наша держава уничтожат себя изнутри скорее, чем любой внешний враг – нас. И молчать об этом все труднее.

– Если об этом кричать – легче не станет, – серьезно ответил Антон. – Кстати, об агитаторах: в своем полку я за зиму троих лично выявил. Вот этой рукой, – Кречет показал сжатый правый кулак, – выволок каждого на плац, где велел посечь по голым задницам.

– Прямо так? – Алексей сначала удивился, но тут же нахмурился. – Ты имеешь такие права?

– Я обязан сдавать господ большевиков куда следует, – ухмыльнулся Кречет. – И я это делал исправно. Конечно, мои люди в казармах очумели от строевой, только ничего другого им не предлагают. Вот и слушают агитаторов от тоски. Потом бурлить начинают. Хотя первых двух солдаты, к их чести, сдали сами… Ладно, Алешка, согласен: нет закона, который разрешает мне публично сечь большевиков на плацу. Но если такого товарища, даже легонько, постегать по голой заднице, да еще и на людях, знаешь, как после такого жандармы отнесутся к нему? И главное, представь, как такой типус сам станет относиться к себе? Поверь мне, братец Берсенев: всякая такая порка с моей стороны есть что-то вроде обратной агитации. Большевику уже стыдно, что он – большевик! И хватит, – кирасир откинулся на спинку стула. – Давай все-таки поговорим о чем-то другом.

– Давай, – легко согласился Берсенев. – На самом деле разговоры о политике и террористах завел ты, Кречет. За газету вот эту ты, брат, взялся, как только я про Лизу спросил. Все уходишь от разговора, все виляешь. А ведь я всего-то полюбопытствовал, когда мы сможем ее навестить.

– Тебе отказано от дома Потемкиных. Никак запамятовал?

– Теперь я герой войны, Антон. Да и тот разговор с Настасьей Дмитриевной состоялся сгоряча. Больше года прошло, все вокруг поменялось. Думаю прийти, повиниться перед старухой Потемкиной…

– Повиниться?

– Даже если не в чем – Лизиной бабушке, я уверен, будет приятно. Оттает, откроем шампанское…

Берсенев вдруг прервался на полуслове. Стиснутые в ниточку тонкие губы Антона Кречета и тень, набежавшая на его всегда румяное, пышущее здоровьем и жизнелюбием лицо, подсказали поручику неладное.

– Что? – спросил он коротко. – Она здорова?

– Елизавета Потемкина в добром здравии, – сухо промолвил Кречет. – Бодра, весела. Как и положено девице перед помолвкой.

– Помолвкой? – Берсенев отказывался верить услышанному. – Антон, ты ведь был при этом… Мы ведь всего-то поссорились… И то не с Лизой, а с ее бабкой… Потом я ушел на фронт, и…

– Успокойтесь, поручик Берсенев, – Антон вынул из кармана позолоченный портсигар, достал оттуда папиросу, постучал гильзой о крышку, закурил, повторил уже другим тоном: – Спокойнее, Алешка, спокойнее. Не казни себя, ты к решению Лизы никак не причастен.

– Настасья Дмитриевна?

– В большей даже мере, чем ты думаешь. Что ты за пара Потемкиной? Прости, но для Лизиной бабушки ты всего лишь поручик. Из семьи таких же обедневших дворян, как и сама Лиза. Ты не устроишь будущее ее единственной внучки. И ветвь Потемкиных с твоей помощью не расцветет по весне.

– Ладно, – Берсенев снова разлил по рюмкам коньяк, опрокинул свою рюмку, не чокаясь, повертел ее, опустошенную, за тонкую ножку. – Ладно. Допустим, я понимаю теперь, почему от Лизы не было писем. Даже готов понять, почему ничего такого не сообщил мне ты. Хорошо. И кто же, по мнению старухи Потемкиной, способен дать их знаменитому роду достойное продолжение? Или секрет?

– Зачем секрет? Весь Петроград знает: выходит наша Лиза за промышленника Кирилла Самсонова. Сибирского наследника миллионов и покровителя муз. Помолвка через месяц, зван весь цвет Петрограда. Может, и для нас приглашения найдутся?

Понимая, что сейчас Берсенев получил удар сильнее того, нанесенного вражеским штыком, Кречет попытался хоть как-то, пусть неуклюже, но пошутить. Однако Алексей или не понял его намерений, или не оценил – сразу ушел в себя, осунулся, даже втянул голову в плечи. Меньше всего походя сейчас на офицера, нюхавшего пороху в окопах. В конце концов, решил Кречет, рано или поздно Берсенев услышал бы неприятную для себя новость. Не от лучшего друга, так от кого другого. Вот хоть в газетах бы прочел, на одной странице с очередным отчетом о похождениях Распутина.

Пожав плечами, Кречет взял свой коньяк.

Левой рукой, пальцы правой держали папиросу.

– Куда сегодня изволите, Кирилл Прохорович? К Потемкиным или…

– Сегодня ты свободен. Я сам поведу.

– Как угодно. Тогда уж осторожнее будьте.

– А я всегда осторожен.

Такое случалось не впервые. Кирилл Самсонов выучился водить автомобиль стремительно. Казалось, только механик вкатил самодвижущийся экипаж, немецкую модель господина Бенца, во двор его особняка. И вот промышленник уже сам восседает за рулем: в перчатках-крагах, половина лица закрыта очками-консервами, на голове – специальный кожаный шлем. При этом костюм на Самсонове всегда с иголочки, сшит по последней моде, точно подобран галстук. Репортеры светских хроник даже как-то указали: теперь в Петрограде уже не Кирилл Самсонов следует последней моде, а последняя мода идет за Господином Медведем.

Первое, что бросалось в глаза, – сибиряк был высок.

Очень высок. Не всякий каблук дамской туфли уравнивал ее владелицу с этим неистовым сибирским мужиком. Костюмы и обувь ему шили только на заказ. И свой гардероб Господин Медведь обновлял настолько часто, что мастера, которым повезло его обувать и обшивать, могли с чистой совестью позволить себе отказывать большинству других клиентов. Пока он жив, здоров и крепко стоит на ногах, шутили в столице, свое будущее портные и обувных дел мастера вполне способны обеспечить.

Когда Кирилл Самсонов появился в столице впервые, город еще именовали Санкт-Петербургом. А самого громадного русоволосого миллионера сначала окрестили Сибирским Валенком. Толпа мыслила стандартно, быстро убедившись: валенком этот неотесанный столицей здоровяк точно не был. Его уму, энергии и напористости могли позавидовать многие, и завидовали: кто тайно, кто не скрывал этого. Прозвище «Валенок» скоро сменилось на «Медведь», хотя и оно довольно быстро потеряло уничижительное значение. Самсонов – это природа, неистовость, стихия и, конечно же, сила. Именно такими представлялись измученным северным климатом столичным жителям коренные сибиряки.

Отпустив механика, Кирилл завел мотор. Традиционно сопровождаемый любопытными взглядами зевак – автомобили в Петрограде все же были в диковину, особенно приватные, – выехал на мостовую и направил машину по привычному с недавних пор пути: к дому, где квартировали Потемкины.

Именно квартировали. Печальную историю потомков старинного дворянского рода Самсонов узнал случайно. Поначалу, как водится, решил пофлиртовать с понравившейся дамой на каком-то салонном приеме. Однако девушка почему-то отвергла его, одного из самых завидных столичных женихов, в довольно резкой форме. Тем самым сразу заинтересовала Кирилла. О том, что положение девушки близко к отчаянному, именно потому она и держится так независимо, Самсонов узнал много позже, когда отношения между ними вроде стали складываться, хотя на «ты» молодые люди переходить не спешили.

Историю Кирилл услышал не то, чтобы необычную, однако для своего времени довольно-таки показательную. Родовое имение Потемкиных крестьяне пожгли летом 1906 года, когда не прошли еще времена красной смуты. Отец девушки, Василий Кузьмич Потемкин, чьи дела и без того начали дышать на ладан, не выдержал удара и через месяц после случившегося тихо скончался в своей постели. Еще через полгода в одночасье сгорела Лизина мать: как говорили, грудная жаба сожрала…

Поправлять дела взялась мать Василия Кузьмича, крепкая и непотопляемая, как императорский линкор, Настасья Дмитриевна Потемкина. Благодаря ее усилиям разоренное поместье удалось продать не совсем уж по дешевке. Позже был заложен особняк, и Лиза с бабушкой заняли четыре комнаты во втором этаже дома недалеко от Обводного канала. Госпожа Потемкина смогла пристроить большую часть денег в банк благодаря знакомствам, которыми пользовалась лишь в исключительных случаях, и теперь они с Лизой жили на проценты. Средств хоть с трудом, но хватало, чтобы сохранять лицо, удерживая небольшой штат прислуги – горничную с кухаркой, – и время от времени немного обновлять гардероб: Потемкины должны появляться в обществе.

Правда, так считала в основном бабушка. Ее внучка, Лизавета, оказалась девушкой достаточно современных взглядов. С началом войны определилась сестрой милосердия в один из столичных госпиталей, куда начали поступать первые раненые. Дворянка Потемкина мужественно чистила гнойные раны йодоформом, перевязывала, стойко слушала солдатские стоны и крики боли, даже мыла раненым ноги. После, прошлой зимой, уговорила бабушку открыть у них в квартире частный лазарет. Под это отдали одну комнату, завезли койки, разместили троих солдат. За это даже полагалось вспомоществование от городских властей. Но Настасья Дмитриевна не выдержала, и к лету Лиза вынужденно прикрыла госпиталь на дому. Немного придя в себя, девушка принялась посещать Высшие женские курсы, серьезно готовясь стать врачом.

Убежденная в том, что так внучка нескоро найдет себе достойного жениха, Настасья Дмитриевна с упорством, могущим послужить наглядным практическим воплощением военной тактической науки, принялась искать повод, дабы хоть несколько раз в месяц вытащить Лизу в свет. Та соглашалась скорее из вежливости, чем действительно интересовалась светской жизнью и охотой за женихами. Но именно благодаря тому, что Лиза в очередной раз уступила бабушке, Самсонов с ней и познакомился…

Настасья Дмитриевна, как обычно, встретила его сама. До этого горничная Глаша, с виду забитая крестьянская девка, проводила гостя, как положено, в залу. Там красивая и статная пожилая дама приняла у гостя букет, положила на столик, а затем великан наклонился, позволяя Потемкиной по-матерински расцеловать себя в обе щеки.

– Каждый раз ты приносишь букет, который краше прежнего, Кирюша! – довольно проговорила она, жестом веля горничной поставить цветы в вазу. – Присядь, Лизонька сейчас выйдет, она собирается. И снова —на эти свои курсы! Хоть бы ты уже повлиял на правах жениха-то…

– Не ворчите, Настасья Дмитриевна, – ответил Самсонов. – Новый век – век прогресса. Среди дворянок лучших фамилий нынче много курсисток… И потом, пока что на вашу внучку прав я не имею. Объявить о помолвке – не значит стать мужем.

– Вот это – как раз чистая правда! – послышалось за спиной.

Самсонов обернулся на голос.

Лиза вышла к нему, одетая скромно и просто. На улице среди прохожих молодую Потемкину скорее можно было принять за типичную мещанку, чем за носительницу одной из лучших дворянских фамилий. Однажды Кирилл уже обмолвился об этом и тут же получил достаточно резкую отповедь: война идет скоро как два года, и многие знатные дамы решили не позволять себе излишней роскоши. В знак солидарности с теми, кто воюет и гибнет на фронтах. Богатые же наряды, кстати, определяют как раз не уважающую себя даму, а именно салонную кокотку. Крыть было нечем, и больше Самсонов на такие темы с Лизой старался не говорить.

Одним широким шагом перейдя комнату, он подхватил протянутую руку девушки, коснулся ее губами. На этом оба посчитали показательную церемонию завершенной, Кирилл деловито и даже, как показалось бабушке Потемкиной, суховато поинтересовался:

– Могу я тебя подвезти? Я на авто, всегда готов.

– Как я понимаю, ты тоже спешишь? И нет времени даже присесть? Я еще не ухожу, мы с бабушкой собирались выпить чаю. Глаша сделала отменный пирог с клюквой.

– Муки сейчас хорошей не достать, – вставила Настасья Дмитриевна. – Про яйца вообще молчу. Возле каждой бакалеи теперь очередь, да еще с хвостом.

– На то военное время! – Самсонов развел руками. – А вот насчет того, что пироги есть недосуг – упрек принимаю. Виноват, каюсь. Только государственные дела, дорогая, не менее важны, чем личные.

– Конечно. Ты ведь теперь еще и государственный муж…

– Когда стану твоим мужем, обещаю не делить свою жену с государством, – Кирилл отпустил одну из своих неуклюжих острот, приложив при этом ладонь к груди, со стороны сердца. – Но, может быть, я смогу загладить вину презентом?

– Что за подарок?

Хоть и старалась Лиза Потемкина выглядеть современной прогрессивной девушкой, пусть и не совсем уж суфражисткой[3], подарки получать она любила. Тем более что жених имел вкус и не скупился, демонстрируя его избраннице.

– Тебя ждут в магазине Самойловича, – Самсонов бросил эту фразу так, словно невзначай, однако даже бабушка Потемкина понимала: великан играет и рассчитывает на определенный эффект. – Бриллиантовый гарнитур, подходящий к предстоящему событию, выберешь сама. К твоим услугам – сам господин Самойлович. Ну и, конечно, все бриллианты мира.

От взгляда Кирилла не ускользнуло торжество Настасьи Дмитриевны. Пожилая дама гордо расправила плечи, в глазах появился незнакомый Самсонову доселе блеск, а сама княгиня, казалось, даже помолодела на миг лет если не на десять, то на пять – уж непременно. Лиза тоже обратила внимание на неприкрытое торжество бабушки. Ей и самой было приятно услышать такую новость: торговый дом Иосифа Самойловича был одним из поставщиков императорского двора. Однако, скорее в пику бабушке, чем демонстрируя истинные чувства, сдержалась, лишь улыбнулась вежливо.

– Спасибо, Кирилл. Обязательно зайду. Мы разве не можем сделать это вместе?

– Во-первых, дорогая, я уверен – вкус твой отменен, – пробасил Самсонов. – А во-вторых, я хочу, чтобы твой выбор стал сюрпризом для меня в день помолвки. И это не единственный подарок, который я тебе приготовил. Только это пока секрет. Ну, засим разрешите откланяться!

Снова поцеловав Лизе руку, Кирилл опять позволил бабушке расцеловать себя на прощание.

– Вечером – непременно к нам! – Потемкина с деланной строгостью погрозила пальцем. – Будем ужинать по-семейному!

Когда Самсонов откланялся и удалился, Лиза окончательно убрала с лица выражение вежливого счастья, вздохнула – не горько, скорее как человек, решивший важную для себя задачу, но получающий взамен бремя иных забот.

– Ну, вот, бабушка, ты и дождалась.

– Почему я? – встрепенулась Настасья Дмитриевна, из чего посторонний наблюдатель непременно сделал бы вывод – подобный разговор между бабушкой и внучкой не впервой: – Ты ведь замуж выходишь! Кирилл Самсонов – человек неглупый, с положением в обществе. Это тебе не Алешка Берсенев!

– Это не слишком удачное сравнение, бабушка, – тихо, но твердо заметила Лиза. – Берсеневы, кстати, родовитые дворяне.

– Которые разорились раньше, чем твой несчастный отец… И Самсонов, хоть и без роду, как говорят, со своими сибирскими корнями не худшая партия для девушки из рода Потемкиных!

– Ну вот, мы снова с тобой приходим к тому, что спасти нашу фамилию может только мой удачный брак.

– Верно, Лиза, – подтвердила Настасья Дмитриевна. – Только ведь тут поди разбери, для кого этот шанс более важен. Для рода Потемкиных или же – для рода Самсоновых, – помолчав, бабушка спросила уже другим тоном: – Неужели, Лиза, ты его ни чуточки не любишь?

– Он мне симпатичен, правда, – тут уж Лиза с собой спорить не собиралась. – Только для любви этого мало. Я, может, как ты хочу!

– Это как? – прищурилась старуха Потемкина.

– Сама вышла замуж по сильной любви – за кого? Пускай за Потемкина, выходца из знатного рода. Но как раз за того самого Потемкина, который оказался племянником декабриста! А стало быть – без гроша за душой! И что, пожалела?

Теперь уже вздохнула бабушка.

– Тогда, Лизонька, другое время было… И кстати, твой дед уже при Александре Освободителе[4] наши дела поправил! Если бы не революция проклятая…

– Ладно, бабушка, – прервала ее Лиза. – Будет уже о прошлом. Хорошее впереди. Ничего, я полюблю этого сибирского великана. Мне и впрямь уходить скоро. Давай-ка лучше чай пить.

Очень часто полковник Сергей Хватов, глядя на своего шефа, генерал-майора Константина Глобачева, ловил себя на мыслях, не подобающих высшему офицерскому чину в его положении.

Так, например, Хватов не мог избавиться от стойкого убеждения, что начальник Петроградского Охранного отделения внешне напоминает ему лошадь. Хотя Хватов тут же сам перед собой оправдывался: если даже и так, то лошадь породистую. Потомственный дворянин, блестящий послужной список, прекрасные рекомендации и, как успел убедиться полковник, действительно золотая голова. Пускай, пардон, и несколько продолговатый череп… Возможно, такие ассоциации приходили к Хватову потому, что сам он происходил из семьи конезаводчика и достаточно долгое время служил в конной жандармерии.

Или же вот: при всем уважении к талантам шефа петроградских жандармов полковник был склонен считать Константина Ивановича достаточно мягким и интеллигентным человеком для руководителя службы политического сыска и охотника за террористами. Глобачеву, считал Хватов, не всегда присуща железная хватка. Да взять хоть Распутина, которого император поручил патронировать лично начальнику Охранки. Будь его, Сергея Хватова, воля, подмел бы мужика вчистую. А царю предоставил бы рапорт о том, как недоглядели, не уберегли, народ ведь царским фаворитом недоволен, ропщет, мало ли, кто наконец решился… Более того, Хватов обязательно подсуетил бы нужного человечка, на которого смерть Распутина не грех повесить. Однако генерал-майор Глобачев, представляя Николаю Второму регулярный отчет о перемещениях старца по городу, как и о том, кто его посещает, старался по возможности избегать острых углов. И не тревожить царя подтверждением возмутительных фактов, о которых говорили не только в салонах, но даже уже в очередях и трамваях.

Как-то решившись спросить о причине сокрытия истинного положения вещей, Хватов услышал короткий сдержанный ответ: «Вреда от Распутина не больше, чем от любого другого, кто допущен ко двору. А пользы, Сергей Иванович, ровно столько, сколько от молитвенника. И если императрица Александра Федоровна этот молитвенник подле себя держит, значит, ей это нужней. Тронуть Распутина сейчас – навредить даже не себе, а императорской фамилии. Поверьте, не он главная угроза, – и, помолчав, шеф жандармов добавил загадочно: – Распутин в этом представлении – всего лишь шут. Есть более важные роли».

Как раз сейчас Глобачев и занимался тем, что считал более важным и опасным.

Дочитав рапорт Хватова, шеф жандармов аккуратно отложил исписанный лист в сторону, по левую руку от себя.

– Это все понятно, Сергей Павлович. Но здесь, – тонкий палец указал на рапорт, – нет внятного объяснения, почему наш агент не предупредил о готовящемся покушении на статского советника Зацепина. Не может быть, чтобы он не знал об очередной акции Боевого Отряда.

– Тем не менее это так, Константин Иванович. Мы были предупреждены, что Полетаев снова готовит теракт. Но, как и в прошлый раз, он не счел нужным сказать, где, когда и кого они будут убивать. Наконец, после убийства Зацепина вся группа на двое суток засела на конспиративной квартире. Опять же, по приказу Полетаева. Выйти оттуда наш Воробей смог только вчера. У них, как известно, строго с конспирацией.

– Да, товарищ Полетаев на том стоит, – согласился Глобачев. – Однако согласитесь, это я императору доложить не смогу. А государь требует немедленных действий в отношении так называемого Боевого Отряда. Вы же знаете, все жертвы группы Полетаева – близкие друзья императорской семьи.

– На том и расчет строится, Константин Иванович.

– И этого, господин полковник, я тоже царю не доложу. Адрес явки агент назвал?

– Назвал. Только предупредил – убежище опять меняется. Где теперь засядет группа, не известно.

– Н-да, – Глобачев потер подбородок. – Столько усилий, чтобы выйти на Полетаева и внедрить к нему в группу своего человека… И теперь получается, Охранное отделение пополнило террористов боевой единицей. Надеюсь, его пока не использовали для убийства?

– Вы же знаете, там вся группа играет своего главаря. Полетаев идейный, стреляет или мечет бомбу обычно сам. Ну, а если налет… И вот еще что, Константин Иванович…

– Да?

– Я не так давно благодаря вашей протекции занял место своего предшественника, полковника Сокольского… Передавая дела, полковник посвятил меня в историю с внедрением агента в Боевой Отряд. Но вот кто он, хотя бы его кодовое имя…

– Понимаю, – жестом остановил его Глобачев. – Сергей Павлович, поверьте – это не от недоверия к вам. Полковник Сокольский также не знал имени агента. В свое время я, конечно же, назову вам его. Но пока что необходимость требует, чтобы обо всем знало очень ограниченное количество людей. Агента инструктировал я лично. Связь с ним поддерживает только один человек. Тот, от которого ваш предшественник, а теперь – вы, получаете донесения и рапорты напрямую. Надеюсь, следующего убийства не случится. Моему агенту, по всем расчетам, уже должны поверить. Потеряют бдительность, обязательно потеряют. Агент способный, работал в Киеве по группе левых эсеров. И будет. Вы мне лучше вот что скажите… – он помолчал, стараясь подобрать нужные слова: – Вчера я был в Царском Селе. Государь находился там же, здоровье наследника снова ухудшилось. К нему, как водится, позвали Распутина. После чего я имел разговор с императором и вот что услышал, – снова молчание, видимо, Глобачев собирался с мыслями. – Сергей Павлович, кто посещал Распутина на Гороховой в последние две недели?

– Никто из тех, кого там не было раньше, – уверенно ответил Хватов. – Филеры все те же. Визитеров, включая дам и девиц, знают в лицо и пофамильно.

– Как вел себя Распутин?

– Как обычно.

– Понятно… Дело вот в чем. Беседуя с государем, Распутин заявил: дескать, ему было видение, что некто вскоре серьезно посягнет на царскую власть. Понимаю, таким его видениям несть числа. Однако в этот раз старец говорил очень уверенно. И вот я хочу понять, что это было: очередная блажь мужика, стремящегося набить себе цену и удержаться подле царей подольше, или же он действительно что-то знает, – Глобачев со значением посмотрел на Хватова. – Учитывая, что вокруг государя в последнее время развернулась самая настоящая тайная война за влияние, тем более – на фоне общих настроений в столице, следует проверить, кто на сей раз мог подкинуть Распутину такую идею.

– Есть конкретные подозрения? Может, он называл имена?

– Часто называет, – согласился Глобачев. – За этим следуют очередные перестановки в правительстве. Но сейчас никаких имен. Буквально сказано было так: кто-то или что-то придет из Сибири. То ли спасение, то ли смерть. Есть соображения, Сергей Павлович?

– Пока нет, Константин Иванович.

– Я вас не тороплю. Подумайте, покомбинируйте. Сами понимаете, зря вокруг государя ничего сейчас не происходит. Очень важно нам как политическому сыску нанести упреждающий удар. Как здесь, так и в истории с Боевым Отрядом. Можете быть свободны, господин полковник.

Глава вторая. Сибирь, Енисейская губерния, апрель

Обозные ночевали в Даниловке.

Хоть и важна поклажа, однако лучше в пути следования задержаться, чем рисковать, двинув в ночь даже по наезженной дороге. Даже если она хорошо знакома и сбиться с пути нельзя, будь подорожный хоть пьян, хоть с закрытыми глазами. Последние версты можно пройти за несколько часов. И если выйти с рассветом, к обеду обоз будет уже в Красноярске.

Там-то, в деревне, старшой обоза, которого мужики звали Митричем, этого рыжего и подобрал.

Диковинный попутчик оказался. Митрич и раньше встречал иноземцев, только все больше немцев. Этот же лопотал не только на непонятном, но к тому же – на незнакомом коренному сибиряку языке. Как он вообще добрался до Прохоровки – вот загадка. Правда, такая же, как и нужда, занесшая этого рыжего тощего иностранца с бегающими глазами в тайгу.

Кое-что все-таки прояснил Матвей Багров, давний знакомец Митрича. Это к нему, в дом на отшибе, приполз третьего дня больной и голодный чужак. Он уже видал этого чудилу раньше. Приходил рыжий вместе с другими господами, теперь уже – русскими. Искали проводника к Медведь-горе, сулили большие деньги, только Багров не подписался: места там гиблые и, как давно говорят, лихие, заговоренные. Кто туда не навострит лыжи, нескоро возвращается. Да чего уж там – на памяти самого Багрова рыжий иноземец чуть не первый, кому повезло дойти и вернуться. Подрядился-таки один из местных, Савка Говоров, ушли две недели как. И сгинули. Чего нашли, куда пропали, живы ли – этого от рыжего ни Матвей, никто другой в деревне, ясное дело, не добился. Только и всего, что знает пришелец несколько фраз по-русски. Чего не смог втолковать, пояснил на пальцах: в Красноярск ему надо срочно, болен он сильно, а живы ли остальные – один Бог знает.

Тут как раз оказия, казенный обоз с прииска. Не положено, конечно, брать попутных. Тем более – иноземцев. Только оставлять рыжего в Даниловке уже сам старшой не решился. Сразу почувствовал: как раз этого чудака надо поскорее сдать куда следует. Пущай, подумал он, полиция либо жандармы разбираются. Глядишь, важное чего-то, и ему, Митричу, благодарность. Может, даже доплатная…

Потому определил странного мужика, заросшего не только шапкой огненных волос, но и редкой, похожей на паклю, бороденкой, на вторую телегу. Ежели со стороны глянуть, от простого деревенского дядьки не отличишь, когда молчит: одет по-нашему, сапоги гармошкой, картуз заломлен, как у подгулявшего гармониста. Вообще, вид у рыжего, будто похмельный. Хотя Митрич убедился: точно больной, глаза красные, колотит всего, лоб горячий, дышит тяжко. Не помер бы в пути, возись тогда. С другой стороны, раз до сих пор не скопытился, пошто сейчас помирать-то?

– Тпрр-ру-у! Твою мать!

Погруженный в такие вот утренние раздумья, старшой обоза даже не сразу понял, почему сидевший рядом с ним возница вдруг резко натянул поводья, криком останавливая лошадь.

Встрепенувшись, Митрич тут же машинально схватился за карабин: оружие новое, автоматическое, выданное обозным специально для охраны перевозимых грузов. Взглянул прямо перед собой – увидел, как из тайги наперерез обозу неспешно, каким-то даже прогулочным шагом, выходит низкорослый мужичонка с несоразмерной его короткому росточку окладистой черной бородой. Руки незнакомец держал за спиной, словно впрямь фланировал по главной улице в праздничный день. Дойдя аккурат до середины накатанной дороги, бородач стал, чуть расставив ноги и тем самым преграждая телегам путь.

– Ты откуда тут взялся, леший? – грозно спросил старшой, наставляя прямо на незнакомца дуло карабина и щелчком затвора демонстративно загоняя патрон в патронник.

– Признал, стало быть, – спокойно, как-то даже миролюбиво ответил бородач. – Верно говоришь. Я и есть леший. Хозяин тутошний. Здорово живете, станичники!

– Чего тебе надо, мил человек? – и, не дожидаясь ответа, Митрич чуть приподнял оружие. – Шел бы своей дорогой.

– А тут, милок, всякая дорога моя, – ровным голосом проговорил незнакомец. – Как скажу – так и будет. А скажу я так: дальше до Красноярска пешочком вы, мужики, пойдете. Телеги ваши с лошадками тута останутся.

Уже глубоко в душе понимая, что происходит, старшой обоза все-таки надеялся, что ошибается и все это – глупая шутка. Ни он, ни трое остальных сопровождающих, которые тоже взялись за оружие, не обратили внимания, как с появлением таежного незнакомца рыжий иностранец скинул с плеча ремень холщовой сумки, с которой не расставался ни на минуту, крепче прижал ее к груди. И пододвинулся к самому краю телеги.

– Ты дурных грибов в тайге наелся, борода, али как? – проговорил Митрич, повышая голос и давая тем самым понять своим товарищам, что опасность – вот она, рядом совсем. – Может, с тобой по-свойски поговорить?

– Грозный ты, паря, не по чину, – незнакомец медленно вынул руки из-за спины. – А здесь тайга. – В руках ничего не было. – С виду – мужик, а винтарь – как у легавого…

Больше Митрич решил не мешкать. Прав борода, кругом и впрямь тайга. Каждый сам за себя. Уже не видя смысла в дальнейших препирательствах, старшой обоза вскинул карабин.

Но на долю секунды раньше коротышка, продолжая держать пустые руки перед собой, длинно и резко свистнул, чуть прикусив нижнюю губу и приподняв верхнюю.

От этого звука лошадь дернулась, вместе с нею – телега, о край которой уперся Митрич. Потеряв на какое-то время равновесие, он взмахнул руками, пытаясь выровняться. И в это самое время, дождавшись сигнала, из-за деревьев откуда-то слева грохнул одинокий выстрел.

Пуля свалила возницу, сидевшего на первой телеге. Тот, успев по примеру Митрича схватиться за оружие, не управился даже приготовиться к бою: вскрикнув и согнувшись, повалился на землю. Сразу же грянул второй выстрел, теперь уже – с правой стороны, и прицельно посланная пуля разворотила голову охраннику, таки успевшему соскочить со второй телеги. Возница с криком завалился на мешки. Рыжий медленно сполз на землю.

– Не лапать железки! – чуть громче, но так же спокойно молвил бородач.

Митрич, понимая, что крепко влип, покорно бросил карабин, поднял руки вверх, на уровень плеч.

Тем временем с обеих сторон на дорогу из-за деревьев вышли вооруженные люди. Мужчин было шестеро, считая бородатого коротышку. Чуть впереди остальных шагал моложавый, крепко сбитый мужик с виду чуть старше тридцати лет. В отличие от остальных, он держал оружие, винтовочный обрез, в опущенной руке. Подойдя к первой телеге, потрепал лошадь по загривку, успокаивая испуганное выстрелами животное, а потом театральным жестом вскинул обрез, поднимая дулом козырек картуза и сдвигая сам картуз со лба на макушку.

Лишь взглянув на Митрича, даже подмигнув ему, мужчина переместился влево, присел на корточки возле застреленного возницы. Еще наклонившись, внимательно оглядел входное отверстие, поднял голову, сказал стоявшему по ту сторону телеги товарищу:

– Ишь ты, Щербатый, как белку прямо!

– Человек, Федя, не белка – попасть легче! – хохотнул тот, обнажая при этом щербатый рот.

Выпрямившись, Федор подхватил карабин убитого, легко перебросил его Щербатому. Тот поймал. Тут же перекинул стоящему рядом парню с изуродованным от рождения лицом: левая ноздря была заметно больше правой. Сам же нос при этом напоминал по виду кабаний пятачок. Этот повесил трофей себе на плечо.

– Поняли, православные? – Федор снова посмотрел на Митрича. – Легко в человека попасть. Так что не доводите до греха. Отдайте сами.

– Грех на тебе уже есть, Федька, – старшой кивнул на убитого. – И не один. Только сегодня ты зря. Мы муку везем, муку и сухари. Ошибся ты.

– Вона как! – протянул Федор, улыбаясь еще шире. – Из тайги, от государевых приисков да с охраной – муку и сухари?

– С такой охраной, Федя, только харчи и возить, – теперь Митрич глядел таежному бандиту прямо в глаза. – Было бы что другое, таким малым количеством народу не обошлось бы. Веришь?

– Не верю, – улыбка не сходила с лица Федора. – Тот обоз, который вчера прошел здесь же, с большей охраной, да еще с переодетыми легавыми – вот он, правда, пустой. За кого его высокоблагородие, господин обер-полицмейстер Воинов меня, Федьку Рогожина, уже стал держать? Я вот тебя, дурня, нарочно живым оставлю. Передашь поклон Савелию Кузьмичу!

Может быть, главарь еще собирался что-то сказать Митричу. Не ясно, как бы вообще сложилась судьба для тех, кого Рогожин пока не велел убивать. Но тут вмешался рыжий, о котором забыл даже старшой обоза и на которого никто из бандитов не обращал особого внимания. Очевидно, сам иностранец заметил это, потому как, собрав последние силы, спрыгнул с телеги, отчаянным рывком пытаясь скрыться в тайге. При этом не забыв прихватить карабин застреленного охранника, так и оставшегося лежать на мешках.

– Взять! – выкрикнул Рогожин, вскидывая руку с обрезом и не целясь, стреляя вдогонку неожиданному беглецу.

Пуля прошла мимо. Вслед за главарем открыли дружную пальбу и остальные, только не успевали в запале как следует прицелиться, потому за деревья рыжему забежать таки удалось. А дальше беглец повел себя и вовсе неожиданно: прислонившись к стволу, оперся о него плечом, поднял карабин, старательно прицелился, взял на мушку того из врагов, кто оказался более открыт, на миг задержал дыхание и спустил курок.

Его выстрел оказался на удивление точным. Бородатый коротышка, с которого все происшествие на дороге и началось, покачнулся и рухнул, как стоял, прямо.

Длинно заматерившись, Федор Рогожин, уже убрав улыбку с лица, тоже старательно прицелился. Но тут как ожил Митрич – навалился на главаря, пытаясь схватить его за руку и вывернуть, отобрав оружие. От нежданного нападения ноги Федора подкосились, он упал, подминаемый противником, однако схватка длилась совсем недолго: парень с изуродованной ноздрей, подскочив к дерущимся, точным ударом приклада раскроил старшому обоза череп. Почти сразу же кто-то из бандитов расправился с последним из оставшихся в живых обозным. Когда Федор, громко ругаясь, поднимался, ахнул еще один выстрел, затем из-за деревьев послышался крик.

– Готов, кажись, – проговорил Щербатый, опуская винтовку. – Вот ведь… Не дал с людями побазарить…

– Попадется же один такой, – Федор сплюнул сквозь зубы, метя на труп Митрича. – Ладно, мужики, быстро шевелитесь! Навстречу этим уже, поди, жандармы скачут.

– Не гуляй, Ноздря! – прикрикнул Щербатый.

Тот примостил к краю телеги свою винтовку, рядом пристроил трофейный карабин, достал из-за пояса нож, покоящийся в самодельных кожаных ножнах, приметился к ближайшему мешку.

Р-раз! Одним точным ударом вспорол мешковину.

Под ноги потек белый ручеек муки.

Золото нашлось только на второй телеге, в трех мешках, в самой муке. Разом чуть больше пуда. Федор скрипнул зубами: ожидал большего улова. Стало быть, правду донес его человечек в Красноярске. Не столько того золотишка с прииска везли, сколько на него, Рогожина, охотились.

Ну-ну…

Пока на оцепленном жандармами месте нападения на обоз суетились сыщики в штатском, делая свою работу, начальник сыскной полиции Красноярска Михаил Говоруха отошел за оцепление и закурил, по привычке чуть прищурив раскосые, доставшиеся от деда-бурята, глаза.

Рядом топтался жандармский ротмистр. Простую идею выманить банду Рогожина из норы испоганил, по стойкому убеждению бывалого полицейского, этот молоденький хлыщ Амелин. Только ведь спросят не с хлыща. Отвечать придется ему, главному красноярскому сыщику. Ведь сам, получается, людей на верную смерть послал.

Чтобы хоть как-то отвлечься от невеселых дум, Говоруха переключил внимание на грузного усатого конного жандарма, который как раз появился из-за поворота. Его лошадь рысила на несколько шагов впереди телеги, которой правил угрюмый простоволосый деревенский дядька. Позади двигалась еще одна, там разместились трое. Отдельно от них, на заднике, пристроился полицейский в форме. Завидев господ в синих жандармских мундирах, мужики на всякий случай тоже стащили шапки. Видимо, именно это вернуло ротмистру Амелину уверенность в себе.