Антарктида online Громов Александр
Еще бы Игорю Непрухину не помнить гостя из Страны восходящего солнца, а точнее, с японской станции Сёва! Из-за него он схлопотал выговор и, кроме того, три дня чистил картошку на камбузе, напропалую проклиная самураев, хризантемы, гейш и особенно остров Сикоку, родину Такахаши Кацуки, старшего над группой японских научников. В отличие от своих улыбчивых коллег, этот Кацуки держался надменно, всячески подчеркивая свое превосходство не только над подчиненными ему соотечественниками, но и над хозяевами, чем вызвал к себе глубокую неприязнь со стороны доброй половины населения Новорусской. Типунов, начальник станции, приказал не обращать внимания и терпеть, благо миссия японцев была краткосрочной.
Может, все и обошлось бы, если бы на прощальном ужине Типунов не разрешил народу принять толику спиртного и если бы Кацуки не начал прилюдно хвастаться тем, что он, мол, не простой японец, а особенный, поскольку не только простое саке, но и императорское саке может пить без всякого труда. Кто-то покивал в ответ, кто-то уважительно промычал; Непрухин же, знающий о спиртных напитках если не все, то очень многое, в том числе и то, что крепость императорского саке достигает лишь семнадцати градусов, с нарочитым простодушием предложил «непростому» японцу отведать «русского саке». Хлопнув полстакана спирту, Кацуки закатил глаза и остекленел. Несмотря на хлопоты врача, из стеклянного состояния он не вышел до самого отлета и был с бережением уложен в чреве самолета на пожертвованный Типуновым матрац. После чего начальник станции приступил к поискам виновного и, конечно же, нашел.
Вне всякого сомнения, знай Типунов о пьянке в радиостанции, последовавшей непосредственно вслед за общей попойкой «по случаю хамского поведения Антарктиды, самовольно поставившей крест на полярных исследованиях», он непременно явился бы пресечь безобразие. Но начальник антарктической станции Новорусская Аркадий Степанович Типунов давно спал. Спали и видели сны завхоз Недобитько, повар Сусеков, дизелисты Самоклюев и Хвостовой. Спал врач Бакланов-Больших. Спала наука: магнитолог Крот, метеоролог Жбаночкин, гляциологи Полосюк и Мокроватов. Спали и храпели во сне гравиметрист Ухов и микробиолог Нематодо. Спали после бурного застолья пилоты, механики и водители. Начальники отрядов — и те спали. Спала вся Новорусская, от мала до велика, от обветренного ветерана до розовощекого новичка-первогодка, ибо белая февральская ночь полярных широт в одночасье сменилась двенадцатичасовой экваториальной теменью, и сказать об этом что-нибудь, кроме невразумительных междометий, на несвежую голову люди не решались. Не спал Геннадий Ломаев — дежурный на эту ночь, часто предпочитавший коротать вахту в помещении радиостанции со своим дружком Непрухиным, и пока еще не спали, держались австралийцы. Впрочем, долговязый Эндрю Макинтош давно уже не участвовал в беседе, а сидел, пригорюнившись, жамкая лицо в пятерне, и не раз делал поползновение ссыпаться с табурета под стол.
— Джереми, — позвал Непрухин. — Ерема! Хау ар ю? Уонт ю э дринк мала-мала? Йес ор ноу?
Голубоглазый великан Джереми Шеклтон (не родственник, а однофамилец знаменитого исследователя Антарктики Эрнста Шеклтона, о чем он в первый же день знакомства поведал на ломаном русском языке российским коллегам, ревниво не желая, чтобы отсвет чужой славы падал на его персону) благосклонно наклонил голову и успел затормозить ее движение прежде, чем впечатался лбом в столешницу. Поводил туда-сюда воспаленными глазами, пододвинул кружку.
— Джаст э литтл, — сказал он. — Как это… немного.
— Конечно, немного, — уверил Непрухин, наливая Шеклтону спирт и разбавляя его водой из чайника. — Слышь, Ерема, ты Андрюху толкни — он будет, нет?
— Ему уже хватит, — определил Ломаев, вглядываясь через стол в Эндрю Макинтоша. — Почти готов. Ты себе налил?
— А то, — качнул кружкой Непрухин. В кружке булькнуло. — За что пить будем?
— Все за то же, — вздохнул Ломаев. — Помянем нашу Антарктиду, светлая ей память. Сурова была покойница, да все ее любили. Теперь… не знаю, что будет теперь, да и знать не хочу, потому что не жду ничего хорошего. И-эх-х!.. — Ломаев поднял кружку со спиртом, пододвинул к себе чайник. — За Антарктиду, за Новорусскую! За Мирный, за Восток, за Новолазаревскую, за Молодежную, за Моусон, за Дейвис, за Мак-Мёрдо, за Бэрд, за Амундсен-Скотт! За Дюмон, блин, Дюрвиль! За ту Антарктиду, что была! Помянем! Светлая память старушке.
— Помянуть — это верно, — поддержал Непрухин. — Поминки она заслужила. Это ты правильно сказал. Ерема, ты куда лезешь с кружкой? Нельзя чокаться, поминки же.
— Что есть поминки? — заинтересованно спросил Шеклтон. — Я не знать.
— Поминки? — переспросил Непрухин. — Как бы тебе объяснить… Традиция такая. Помянуть покойника. Выпить-закусить. Словом, это такой званый обед, когда кто-нибудь умирает.
— Обед? — Шеклтон озадаченно заморгал. — Русский традиций? Обед из того, кто умер? Я не понимать.
Непрухин всхохотнул.
— Ты нас в мертвоеды-то не записывай, ага? Ты сперва выпей, а потом я тебе объясню. За Антарктиду выпей, какой уже нет и не будет… если, конечно, она не перекинется обратно. Хотя зачем ей назад на полюс, спрашивается? Холодно там, а зимой еще и темно…
— Летом, — поправил Шеклтон. — Летом темно. Зимой светло.
— Это у вас в Австралии привыкли так считать — летом, мол, холодно, зимой жарко… Вы не из того полушария. А у нас наоборот, понял? Если холодно и темно, то и зима, а если солнце показалось, значит, весна началась. Вот так. Ты пей давай, нечего на спирт смотреть, его пить надо…
Выпили разом. Непрухин подцепил себе из банки зеленую маринованную помидорину. Посмотрел на Шеклтона и положил ему на тарелку такую же. Ломаев, задержав дыхание, набулькивал в кружку воду из чайника.
Прожевав твердые, хрюкающие под зубами помидоры, помолчали. Несмотря на то, что с момента «прыжка» континента минуло более суток, случившееся только начинало укладываться в головах людей, и то не без помощи спирта. По правде говоря, в тот момент, когда солнце внезапно переместилось с горизонта в зенит, а затем заволоклось густейшим туманом, никто ничего не понял.
Мигрень случилась у всех, что верно, то верно. Врач объяснил это явление резким изменением магнитного поля, выдал личному составу анальгин и посоветовал расслабиться. Какое там!..
Общая растерянность выразилась в неуместной суете. Ошалевшие полярники без толку бегали из домика в домик, из балка в балок, мешая работать немногим флегматикам, пытающимся продолжать заниматься своими делами, растерянно матерились, и глаза у каждого были в пол-лица. У повара Сусекова выкипел борщ. Издалека было слышно, как орали перепуганные пингвины из ближайшего к станции стада. Выл и путался под ногами несчастный кобель Тохтамыш. Типунов, сам ничегошеньки не понимающий, бросался на подчиненных не хуже цепного пса, орал, карал и разносил.
Произошел крупный природный катаклизм — это было ясно каждому. Но сути его не понимал никто. Только-только, казалось, изготовились к очередной зимовке — и вот на тебе!
По-видимому, мировые средства массовой информации здорово растерялись, иначе невозможно объяснить тот факт, что первые сведения о перемещении шестого континента пошли в эфир лишь спустя пятнадцать часов. Вскоре, однако, Непрухин принял радиограмму с «Капитана Хлебникова», только вчера ушедшего из Мирного в сторону Тасмании с возвращающейся на Родину сменой полярников и нахватавшейся «полярной экзотики» ненавидимой зимовщиками толпой круизных и капризных туристов, утонуть бы им на глубоком месте.
Радиограмма была скупая: новые координаты судна (близ берегов Канады), рекомендация сохранять спокойствие, дружеские пожелания и более ничего. Непрухин клялся и божился, что, согласно давно и прочно установленному порядку, он доложил о содержании радиограммы одному только Аркадию Степановичу Типунову и более никому, однако же через пятнадцать минут о «переезде» материка стало известно всем на станции. Типунов только махнул рукой. Потом пришла радиограмма из родного ААНИИ примерно того же содержания. Не нервничать, сохранять спокойствие, ждать указаний. Мол, подумаешь, материк с цепи сорвался — ха! Видали, мол, и не такое!
Кто видал? Когда?
Теперь уже не могли работать и самые стойкие, с бронированной психикой. Собирались кучками в промозглом тумане, ежились в каэшках, спорили и галдели. Столь густой туманной пелены не помнили и ветераны. Туман на антарктическом побережье, что в Новорусской, что в не очень далеком Мирном, вообще редкость. Появись он — стекающий с купола ветер порвет его в клочья и унесет в океан.
Приходилось признать, что море у припая парит с чудовищной силой, а значит, вода куда теплее, чем ей положено быть. Не поленились сбегать — намерили семь градусов, через час — восемь с половиной, а еще через час — десять ровно! После этого туман сгустился до того, что бегать на припай стало опасно, и измерения прекратили. Правильно сделали: через двадцать минут пришла волна, невысокая, но длинная и могучая, как прилив. Припайный лед не просто взломало — искрошило в густую кашу. Чему дивиться, когда материки прыгают с места на место, как блохи. Удивительно, что не пришла волна с небоскреб высотой.
Но как раз туман больше всего и убедил скептиков в реальности наблюдаемых событий. Можно не согласиться с радиограммой, но поди поспорь с физикой!
С рекомендацией расслабиться Типунов в конце концов согласился вполне, приказав завхозу выдать по двести граммов водки на индивида и добавив две бутылки коньяка от себя — кутить так кутить. Коньяк, как все на станции знали, был особенный — его предполагалось выпить в ноябре по случаю окончания зимовки. Однако о какой зимовке теперь могла идти речь?
— Я не понять, — молвил Шеклтон, прожевав помидорину и моргая. — Почему смерть Антарктида? Изъясни.
— Чего тут не понять, — махнул рукой Непрухин и, задев флягу со спиртом, едва успел ее подхватить. Покачал в руке, подумал и поставил на стол. — А, ладно, не будем о грустном. Ты мне, Ерема, лучше про ваших утконосов расскажи, очень я ими интересуюсь, а вот живьем сроду не видел. Они крякают или как?
Шеклтон наморщил лоб, пытаясь вникнуть в смысл вопроса. Так и не вникнув, смастерил из ладони подставку и уронил в нее лицо.
— Отстань от человека, — прогудел Ломаев, со смаком жуя хлебную корку. — Вчера приставал, позавчера приставал, сегодня пристаешь. Дались тебе эти утконосы. Он их, может, и в глаза не видел.
— Как это не видел, когда он из Австралии? Скажешь, он и кроликов не видел? Или кенгуру?
Ломаев ухмыльнулся в бороду.
— По-твоему, у них там утконосы в каждом пруду резвятся? Ну вот ты, скажем, из России. Расскажи-ка, как у нас медведи по улицам табунами ходят. Гостям интересно.
— Иди ты, — буркнул Непрухин и вновь устремил взгляд на Шеклтона. — Нет, правда…
— Мьедвэд? — поднял голову Шеклтон. — Что есть?.. О, бэр!.. Ноу, бэр — не есть в Аустралиа. Коала есть. В зуу… в зуупарк… Утконос в зуупарк есть тоже. Я ходить видеть.
— Он из Ньюкасла, — пояснил Ломаев. — Сколько тебе раз говорить? Большой город. Откуда там утконосы, кроме как в зоопарке?
— Не знаю, — сказал Непрухин и вздохнул. — Я как думал? Пришел на ихний пляж, разделся, прыг в воду, а утконосы — только фр-р-р в разные стороны. Так и шустрят. И крякают. Думал, там у них искупаться нельзя, чтобы не напугать утконосов…
Прислушивающийся с видимым напряжением австралиец решительно замотал головой:
— Утконос пугать — нет. Не надо. Данджер… опасность. Ядовитый спур… как сказать русски?
— Шпора, — перевел Ломаев и гулко икнул.
— Йес, ядовитый шпора на задний нога. Пугать — не надо. Только самый глупый человек. Умный — не пугать.
— Ясно, — кивнул Непрухин, тщетно пытаясь побороть икоту. — А они — ик! — крякают?
— Ноу. Зачем?
— Ну как зачем? — удивился Непрухин. — Утконосы все-таки. Были бы дятлоносы — долбили бы что-нибудь. А так должны крякать. Скажешь, нет?
Шеклтон долго думал.
— Должны, — согласился он наконец. — Но не крякают.
— Ты на Непрухина внимания не обращай, — сказал Шеклтону Ломаев. — Ему утконосов подавай, или бушменский язык выучить, или еще чего. Лет сорок назад из него получился бы нормальный романтик с горящими глазами.
— А сейчас? — заплетающимся языком спросил Шеклтон. — Кто есть сейчас получился?
— А сейчас — Непрухин. И этим все сказано.
— Так почему они не крякают? — упрямо спросил Непрухин.
— Ты стебешься или правда глупый? — поинтересовался Ломаев.
— Догадайся.
— А вот выкину тебя наружу, чтоб гостей не изводил, — побродишь ты там, ежик в тумане… поищешь утконосов.
— И у тебя юмор на нуле, — тяжко вздохнул Непрухин. — Убийца. Ничего же не видно. Заплутаю и замерзну, что тогда?
— Похороним. Только ты не замерзнешь. Спорим?
— Это почему?
— Потому что спирт при минус двадцати не замерзает. Сколько ты в себя влил?
— Шуточки у тебя… — обиженно пробурчал Непрухин.
Ломаев замолчал. Оба знали, что во время прошлой зимовки во время внезапно начавшейся пурги в двух шагах от станции насмерть замерз нетрезвый дизелист. Отошел по малой нужде…
— Извини.
— Ладно, проехали. Давай-ка еще выпьем по чуть-чуть. За утконосов.
— Опять? — задвигал бородой Ломаев.
— Ну как… Мы все-таки немного ближе к ним стали, нет?
— Чуть-чуть ближе, кажется, — подумав, согласился Ломаев. — Только с другой стороны. А за утконосов твоих я пить не стану, сам пей. Давай-ка лучше еще раз за Антарктиду-матушку, светлая ей память, и за зимовку несостоявшуюся… Помянем! Налей!
— Почему помянем? — спросил Шеклтон, мучительно пытаясь не уронить голову на стол, однако с готовностью подставил кружку. — Уай? Почему рашен званый обед?
— По кочану, — угрюмо сказал Ломаев. — Выпьем.
Забыв, что нельзя, чокнулись. Выпили.
— Ты что, не слышал, что за столом Жбаночкин сказал? — с усилием ворочая непослушным языком, спросил Непрухин. — Э! Андрюха, ты куда?
Опираясь на стол, Эндрю Макинтош мучительно тщился подняться с табурета, имея сильный крен на правый борт. («Щас улетит», — определил Непрухин.) Через секунду бортовой крен австралийского магнитолога сменился глубоким дифферентом на корму, и жертва русского гостеприимства, попятившись, наткнулась на дощатую стену, по коей и сползла на пол, задрав тощие колени выше головы на манер паука-сенокосца.
Немедленно вслед за тем австралиец уронил голову на грудь и продолжил мирный сон.
— Готов, — с пьяной улыбкой констатировал Непрухин.
— Ну, хоть не под стол нырнул, — рассудительно заметил Ломаев. — Не трогай его, пусть отдыхает.
— Почему поминки? — повторил вопрос настырный Шеклтон.
Непрухин сражался с непослушным лицом, пытаясь состроить кривую ухмылку.
— Ты хочешь сказать, что наша работа будет продолжена, так? Ты, наверное, хочешь еще сказать, что работы в связи с переездом континента на новое место у нас э… о чем это я? Да! Работы у нас будет даже больше, чем раньше, и… это… она станет еще интереснее? Так? А вот хрен нам всем! Одно дело околополюсный район, на фиг никому, кроме нас, не нужный, и совсем другое э-э… Тихий океан. Купол когда-нибудь растает, а под ним, сам понимаешь, нетронутые ископаемые, бери да вывози. Лакомый кусочек. Да если бы только ископаемые! — Непрухину все же удалось состроить ухмылку. — Тут э… много чего, кроме ископамых. Ничейной территорией Антарктиде уже не быть, зуб даю. Сколько лет продержится Вашингтонский договор, как ты думаешь?
— Хватил — лет! — глухо, как в бочку, прогудел Ломаев. — Недель, а не лет. А то и дней. Вот увидишь, набросятся со всех сторон, как псы, и порвут Антарктиду на части. Всякая дрянь, какую и на карте-то не вдруг найдешь, начнет кричать, что у нее, мол, здесь исконные национальные интересы. Сверхдержавы — те кинутся в первую очередь. Тут такой клубок завяжется, что мало не будет. В лучшем случае мирно поделят кусок, в худшем перегрызутся между собой, и гран мерси, если не начнут войну. А нас — в шею, чтоб под ногами не путались. Что в Антарктиде есть научные станции, это хорошо, это готовые форпосты, только скоро их займут совсем другие люди. — Он насупился и, помолчав, добавил: — Вот так вот.
— Теперь понял? — сочувственно спросил Непрухин. — Хм. Странно, Ерема, что ты не слышал. Витька Жбаночкин об этом еще когда говорил…
— Он на другом конце стола сидел, — пояснил Ломаев. — А Витьке Типунов сразу велел заткнуться.
— Почему — в шею? — спросил Шеклтон, моргая непонимающими голубыми глазами.
— Почему да отчего… — Непрухин качнулся на табурете и затейливо выругался. — Ну ладно, кое-кто из нас поначалу будет нужен… как старожил, так сказать, как инструктор… У нас как-никак опыт, мы пока что э… представляем ценность. Скажи, Ерема, ты хочешь обучать коммандос ведению боевых действий в условиях купола, а?
— Ноу. — Шеклтон уверенно замотал головой и едва не уронил ее с руки-подпорки. — Не хочу.
— И я не хочу. А придется. Прикажет тебе твоя австралийская родина — и будешь. Что, нет?
— Ноу. Нет. Не буду.
— А не будешь — вышлют тебя в твою Австралию в двадцать четыре часа. К твоим утконосам.
Шеклтон упрямо мотал головой:
— Ноу. Нет выслать. Нет коммандос. Нет утконос. Вашингтон э… договор! Протест… Каждый научник есть протестант… Фрэндшип, йес? Со-ли-дар-ность! — Произнеся это трудное слово, он разгладил морщины на лбу и победно блеснул глазами.
Непрухин только махнул рукой и вновь чудом удержал равновесие.
— Наивный ты человек, Ерема. Не знаешь, как договорами подтираются? Ну, так узнаешь — делов-то! Тьфу!
— Хорош о плохом, — прогудел Ломаев. — А то я что-то трезветь начал. Зимовка, блин, псу под хвост, деньги, наверное, тоже… Да что деньги! А Молодежная? Такая станция! Столица, хоть и законсервированная… А Новорусская наша? Отнимут ведь… Не трави душу, Игорек, лучше налей еще. Там еще осталось? Тогда выпьем! Не забудь — Ереме разбавленного.
— Со-ли-дар-ность! — повторил Шеклтон.
— Чего-о?
— Политик — дрянь, — из последних сил сообщил австралиец. — Ученый — всегда договориться. Дьепломат — нет. Факин политик — гоу хоум. Антарктик — наша…
Вслед за тем он со стуком уронил голову на стол и отключился.
Ломаев шумно вздохнул и посмотрел на него с сожалением:
— Договорился один такой… А, ладно! Что бы там ни случилось — за Антарктиду! По последней.
Звякнули кружками, выпили, задвигали челюстями, жуя зеленые хрюкающие помидоры. Душевно…
— А может, он прав? — спросил Непрухин, одной рукой смахивая набежавшую слезу, а другой указывая на Шеклтона. — Сколько тут у нас э… станций? У нас четыре действующих да еще три можно расконсервировать, у американцев — теоретически шесть, у австралийцев — три, у англичан, аргентинцев и китайцев по две, у французов, бельгийцев и новозеландцев по одной, у японцев и чилийцев обратно по две, потом еще норвежцы, южноафриканцы, поляки… кто там еще?
— Украинцы, — подсказал Ломаев.
— Точно, у них старая английская станция, им подарили… Да я же их вчера в эфире слышал, значит, в этом году они собрались зимовать. В общем, бери на круг человек пятьсот, а то и тысячу. Если всем объединиться, то… Генка, ты представляешь, что будет?
— А что будет? — спросил Ломаев.
Глаза у Непрухина горели — совсем как у Шеклтона две минуты назад. Чудилось в них синее спиртовое пламя.
— Не солидарность никакая, этого мало. Го-су-дар-ство, понял? Новое и суверенное государство Антарктида. Скажем, э… Антарктическая Федерация… или Конфедерация, не суть важно, потом решим. Самопровозглашение, понял? Страны, какие послабее, нас поддержат, только чтобы у сильных кусок из лап ушел. А вступим в ООН — съешь нас тогда без хрена! Вот им! — Непрухин попытался отбить положенное «им» на локте и едва не сверзился с табурета. — Ерема-то прав, только не успел договорить, потому что устал…
— А Россия? — нахмурился Ломаев.
— Поддержит в числе первых. На что спорим?
— Я о другом. О России ты не думаешь? Ну ладно, Вашингтонский договор державы похерят, тут я согласен… Но, по-моему, раз де-факто мы сидим тут, то России при дележе должен отойти кусок. Хотя бы вот эта Земля Уилкса…
— И что Россия будет с нею делать, а? Сам подумай. Генка, ты чего, а? Аляску вспомни, Калифорнию. А ведь тогда мы сильные были, и все равно оказалось, что руки коротки…
Ломаев тяжко вздохнул и стал мрачен.
— Не знаю… Может, базу для флота… бесплатную. Вместо Камрани.
— Это какого флота? — прищурился Непрухин. — Это ржавого, да? Того, что из Владивостока никак не может выйти?
— Заткнись.
— Сам заткнись. Россия нам еще спасибо скажет, это я тебе говорю. Многополюсность мира, равновесие и все такое. Одним полюсом больше — какая, на фиг, разница? Лишь бы не меньше.
— Давай перекурим, — сказал Ломаев.
— А гости?
— Потерпят. Во сне легко терпеть.
Затянулись «Примой». По комнате поплыл дым, дышать стало труднее.
— Ты хоть бы дверь на минуту приоткрыл, — укорил Ломаев. — Задохнемся ведь. Это у тебя от духоты мысли такие дурацкие.
На то, чтобы, хватаясь за стенки и шкафы с аппаратурой, преодолеть расстояние от стола до двери, Непрухину потребовалось полминуты. Струя холодного воздуха, не сухого, как обычно, а влажного, промозглого, потекла по ногам. Сидящий на полу Макинтош замычал и зашевелился, но не проснулся.
— Назад, Тохтамыш! — заорал вдруг Непрухин, и чей-то мокрый нос коснулся свесившейся со стола ладони Ломаева. — Брысь! Пшел вон, скотина!
Пока выгоняли лохматого Тохтамыша, нипочем не желавшего ночевать в холодном тумане, скулящего, уворачивающегося от рук и огрызающегося, домик совсем выстудило. Дрожа, захлопнули дверь и, не обращая внимания на скулеж и царапанье, набуровили еще по двадцать капель. Сглотнули без тоста и закуски.
— Суки, — невнятно, но с чувством произнес Ломаев. — Вот суки.
— Точно, — согласился Непрухин. — Дай пять. А кто суки?
— Да все… Все, кто гробит Антарктиду. Все, кто сидит и ничего… ничего, блин, сделать не может. Вот как ты и я. Тошно мне, Игорь, не могу я так… Включи радио, что ли, давай послушаем, что в мире делается…
Минут через пять стало ясно, что ничего особенного в мире не делалось. То есть ничего такого, что было бы невозможно предсказать заранее. Недолго послушали американцев и новозеландцев, затем поймали на КВ русский «Маяк». Повсюду в блоках новостей шло одно и то же: передавались новые координаты Антарктиды, сообщалось о жертвах цунами, пропавших самолетах, сбившихся с курса судах и тревожной судьбе полинезийцев, чьи острова в одночасье скакнули в южные полярные широты. Эксперты-геофизики не могли сказать ничего вразумительного, солидные религиозные конфессии реагировали лишь призывами молиться, уповая на безграничное милосердие всевышнего, а несолидные выступали с жутковато-злорадными заявлениями и пророчествами — мол, то ли еще будет, гореть вам синим пламенем, схизматики, и поделом. Совет Безопасности ООН заседал со вчерашнего дня, однако не принял пока никакой резолюции. В Москве плюс один градус, осадки, налипание мокрого снега.
— Во связь, — с блаженной улыбкой сказал Непрухин и уронил подбородок с кулака. — Ни тебе ионосферной непрух… непроходимости, ни какой другой фигни… Не, я тащусь…
— Выключи, — морщась, как от мигрени, потребовал Ломаев.
Стало тихо. Даже Тохтамыш смирился со своей участью и перестал царапать дверь снаружи.
— Антарктик! — пробубнил вдруг Шеклтон, не поднимая головы. — Фридом! Солидар… — Не договорив, он густо всхрапнул и издал носом заливистый свист.
— Ты чего, Ерема? — участливо спросил Непрухин. — Может, уложить тебя? Баиньки, а, Ерема?
Австралиец не реагировал.
— Слышь, Игорь, — неожиданно прогудел Ломаев, комкая в кулаке бороду, что служило у него явным признаком серьезной работы мысли. — Слышь, говорю! Твоя рация в нормальном вещательном дипа… диапазоне работает?
— Может. А что?
— Включай. Давай подпортим сукам праздник. Бумага, карандаш есть? Пиши.
Непрухин потянулся за карандашом и, своевременно ухватившись за стол, избежал опасного крена.
— Чего писать-то?
— Независимость объявим. Ты против?
— Я?
— Ты.
— Я — за.
— И я — за. Консенсус. Пиши документ и приложи их, сук, как следует.
— Манифест или воззвание?
— А не все равно? — прогудел Ломаев и некстати икнул. — Сам сообрази. И изобрази. Ты у нас — ик! — стилист.
Писать документ пришлось дважды — в первый раз листок бумаги улетел под стол, что не сразу заметили. Зато второй раз дело пошло успешнее, поскольку каракули на фанерной столешнице послужили черновиком. Не без труда отстранив нетерпеливого Ломаева, Непрухин поднес листок к глазам и, старательно вглядываясь в неразборчивые письмена, зачитал текст вслух:
— Всем, всем, всем!!! Внимание! Говорит Свободная Антарктида! Говорит Свободная Антарктида! Слушайте сообщение информационного агентства «Антарктида онлайн»! Работают все радиостанции Новорусской и окрестностей! От имени и по поручению народа Антарктиды, а также всех ее живых существ, включая пингвинов и примкнувших к ним утконосов, сим манифестом объявляется о создании независимой, суверенной и неприсоединившейся Антарктической республики с юрисдикцией, распространяющейся на весь материк, шельфовые ледники и прилегающие острова, исторически принадлежащие Антарктиде, а также территориальные воды и двухсотмильную экономическую зону. Считая самоопределение неотъемлемым правом каждого народа, мы, антаркты, заявляем о своей твердой решимости защищать независимость нашей страны от агрессии любой другой державы всеми доступными нам средствами, включая вооруженное сопротивление. Будучи, однако, народом традиционно миролюбивым, мы приглашаем все страны и народы мира к честному и взаимовыгодному сотрудничеству на благо всеобщего прогресса и процветания. Да здравствует Антарктическая республика! Дано на станции Новорусская двадцать шестого февраля сего года. От имени народа Антарктиды: Ломаев, Непрухин, Шеклтон, Макинтош. Ну как?
— Про утконосов выброси, — посоветовал Ломаев, силясь удержаться на табурете. — А вообще — ик! — неплохо. Теперь наговори то же самое на пленку по-русски и по-английски. Пленку — в кольцо. Транслировать без конца.
— Без конца? — шало улыбаясь, спросил Непрухин.
Ломаев думал, шевеля ушами.
— Ну, пока дизеля стучат.
— Угу. Да, вот еще: «онлайн» как писать — кириллицей или латиницей?
— А ты как — ик! — написал?
— Сейчас посмотрю. — Непрухин поднес бумажку к самым глазам. — Ничего не вижу… Не, вроде латиница. А как надо?
— Как есть, так и оставь — ик! Для бумаги. И для политкорректности. — Ломаев указал на австралийцев. — А вслух ты это тоже будешь произносить кириллицей или — ик! — латиницей?
Непрухин задвигал бровями — думал.
— О! — просиял он наконец. — Точно! Вслух — без разницы. Ну, ты голова!..
Спустя примерно полчаса нетрезвый русский голос объявил на весь мир о рождении нового государства Свободная Антарктида. Любой утконос, услыхав такое, несомненно, закрякал бы от изумления во весь голос. К сожалению, эндемичные австралийские яйцекладущие так ничего и не узнали о возмутительном сообщении, непрерывно транслировавшемся на коротких волнах в течение восьми с половиной часов.
Зато о нем узнали люди.
Глава пятая
Ой, где был я вчера…
Начальник Новорусской Аркадий Степанович Типунов почти всегда просыпался за минуту до звонка будильника. Исключение составляли экстраординарные случаи. Например, в прошлом году, провалившись в полынью на припае и схватив жестокую ангину с температурой под сорок, он проспал двое суток подряд и выздоровел. Одиннадцать лет назад на станции Восток, тогда еще исправно действующей и даже процветающей, прямо в лоб ему отлетел обломок кувалды, лопнувшей на морозе от несильного удара, как стекло. Понятно, что, пока Типунов лежал без сознания, его биологические часы бездействовали. Да и во время акклиматизации на Востоке, если говорить честно, они врали нещадно. Были в жизни и другие случаи того же сорта. Ничего не поделаешь: биологические часы не снабжены противоударным балансом и на всякую встряску организма реагируют сбоем. Дешевые часы, штамповка…
Будильник пищал. Очень недовольный собой, Типунов заткнул шлепком ладони назойливый механизм, пробормотал под нос ругательство без конкретного адреса, мужественно потянулся и уже готов был вскочить, отбросив одеяло, чтобы проделать комплекс утренней гимнастики, как вдруг припомнил вчерашние события и задумался. Восстать от сна было можно и, пожалуй, необходимо. Но чем заняться, Типунов решительно не знал. Было только ощущение, что забот полон рот, — но каких?
Прежде он не задумывался об этом, ориентируясь на ходу. Вроде получалось. Рутина — она и в Антарктиде рутина, особенно после ухода последнего судна. Обеспечивай работу научных групп, не забывай об организации быта и поддержании благоприятного микроклимата в коллективе, поощряй отличившихся, наказывай разгильдяев и, главное, всеми средствами своди к минимуму вероятность ЧП, ибо здесь, как и везде, пригодность начальника оценивается вышестоящим руководством на пятерку как раз по отсутствию неожиданных неприятностей.
Но что значат неприятности местного значения по сравнению с дурной шуткой, которую выкинул континент?! Вчера Типунов сломал голову, пытаясь понять, КАК он это сделал, причем вместо КАК то и дело возникал глупый и безответный вопрос ЗАЧЕМ. Сегодня Типунова мучил совсем иной вопрос: что в новых условиях должен делать он, начальник станции Новорусская?
Прежде всего — не поддаваться панике. Это мы знаем, это мы проходили, это нам как дважды два. Пресекать расхлябанность подчиненных — вне всякого сомнения. Пусть каждый занимается своим делом по старому плану, пока не составлен новый, а тех научников, чья работа связана не с Антарктидой собственно, а вообще с высокими широтами, надо найти, чем занять. Это первое. Запретить всем без исключения удаляться от поселка дальше расстояния прямой видимости, особенно к краю барьера. Это второе. Никаких полетов в туман — это третье. Провести двумя вездеходами ближнюю разведку, хотя бы до седьмого километра — это четвертое. Но осторожно! Может статься, что после «посадки» континента на новое место лед рассекло такими трещинами, что холодный склад на седьмом километре безнадежно отрезало. Если нет — попробовать пробиться к оазису Грирсона, где на будущий сезон намечали поставить новую станцию, оставив Новорусскую лишь как перевалочный пункт. Сдерживать или нет ожидаемую инициативу геологов, метеорологов, биологов и прочей научной братии, рвущейся немедленно собрать бесспорно уникальный научный материал, каждый по своей части?.. Гм… Там посмотрим. Но ждать указаний руководства — это, безусловно, пятое и главное!
Интересно, сколько времени придется ждать толковых указаний?
Типунов снова ругнулся. Черт, подготовились к зимовке… А никакой зимовки теперь не будет. Солнце каждый день будет нагло светить по двенадцать часов кряду и проходить чуть ли не через зенит. Лед потечет, снег начнет таять, и в домах, большинство из которых за три года существования станции занесло снегом до половины, начнется потоп. А значит — что? Значит, уже сегодня надо мобилизовать людей на сборку щитовых домиков — кажется, есть на складе комплекта три… или четыре? На всех, безусловно, не хватит, но хоть какой-то паллиатив. И срочно пробить, где можно, траншеи для стока воды, особенно в сторону Пингвиньей балки. А в ожидании судна со сборными жилыми конструкциями (когда оно еще придет, это судно!) не мешало бы попытаться раскопать наиболее утонувшие в снегу нежилые постройки и посмотреть, не годятся ли они как материал для возведения новых домиков или хотя бы балков…
Стоп! А откуда следует, что новое жилье вообще понадобится? Вчера за столом в кают-компании Жбаночкин сказал то, что говорить не следовало, во всяком случае, не следовало при иностранцах, но ведь сказал-то он чистую правду! Кому, кроме ученых, была нужна Антарктида на полюсе? Разве что состоятельным туристам, усиленно ищущим все новой и новой экзотики. А кому нужна Антарктида на экваторе? О, она много кому нужна!.. Завопят, что прежние соглашения о ее статусе устарели, и с легким сердцем пустят их побоку. Вцепятся в материк и друг другу в глотки. Начнут делить.
Положим, первое время можно не особенно волноваться — политика политикой, а наука наукой. Ну, а потом?
Еще позавчера будущее рисовалось Аркадию Степановичу Типунову спокойным и в меру обнадеживающим. Похоже, после десятилетия упадка, безденежья и равнодушия государственной верхушки ко всему, что невозможно немедля прибрать к рукам, начиналось то самое попятное движение, благодетельное действие которого некогда ощутил на себе булгаковский профессор Персиков. Верхи вдруг вспомнили, что за Россией числятся несколько антарктических станций, опекаемым ААНИИ, давно уже воющим дурным воем по причине недофинансирования, выделили сколько-то из бюджета, начальство подбросило снаряжения и техники, и экспедиция этого года получилась побогаче прошлогодней. Отпал вопрос об окончательном закрытии станции Беллинсгаузен. Верхи вспомнили также о геополитических интересах страны, о необходимости точного прогнозирования погоды в любой части земного шара, и многое говорило за то, что уж в следующем-то году законсервированная станция Восток будет открыта вновь — хотя бы только ради метеонаблюдений.
А что такое Новорусская, как не перевалочный пункт на еще не пробитом новом пути к Востоку? Представляется, что путь отсюда до Востока будет чуть-чуть попроще, чем из Мирного. А в общем-то, что Мирный, что Новорусская, что несостоявшаяся станция в оазисе Грирсона — очень далеко не Молодежная и не Новолазаревская. У них иная функция. Мирный и Новорусская — типичное захолустье. Если нет насущно необходимого Востока — что им остается делать, как не хиреть?
Восток попытаются реанимировать, тут нет сомнений. Теперь это даже актуальнее — в Тихом океане внезапно возник огромный «холодильник», и вызванные им погодные катаклизмы прямо коснутся России. И не только ее. Не-ет, те страны, что явочным порядком застолбили себе здесь места для научных станций, без грызни их не отдадут… А чем дело кончится?
Ясно, чем… Уж кого-кого, а Россию из Антарктиды начнут выдавливать в первую очередь. И можно не сомневаться — выдавят. Мускулы у страны еще не те… или уже не те?
Впрочем, без разницы.
Типунов вздохнул и решил, что мрачных мыслей на сегодня достаточно. До поступления указаний свыше надо жить, как жили. Вон и люди уже успокоились, шутки шутят… Вчера в конце застолья микробиолог Нематодо, отлучившийся на минуту из кают-компании, ворвался с криком, что в небе наблюдается полярное сияние уникальной красоты. Это на экваторе-то! В густейший туман! А кинулись смотреть многие, и не только новички. Потом, правда, едва не начистили Нематодо рыльце за такой розыгрыш…
Выскользнув из-под одеяла, Типунов нашарил на полу гантели и стал с ожесточением предаваться утренней гимнастике. Раз-два, раз-два! Чтобы тепло по жилам. Р-раз! Вопррросы — рррешим! Пррроблемы — рразгррребем!
Хлопнула дверь шлюза, по лестнице застучали чьи-то ноги. Нематодо — легок на помине — влетел в личную спальню начальника станции без приглашения и даже без стука. Факт не имел прецедента. Озадаченный Типунов даже не рыкнул — вопросительно уставился на влетевшего, застыв, как стоял — в трусах, майке и с гантелями в разведенных руках.
На губах микробиолога играла шалая улыбка. Глаза — в пол-лица, безумные. Столкни такого с ледяного барьера — он полдороги пролетит и не заметит.
— Слушайте! — И на стол начальника станции брякнулась магнитола. Английский голос с омерзительно правильным оксфордским выговором вещал из черной пластмассовой коробки:
— …подстроено русскими. Предполагается, что двух граждан Австралии, Джереми Майкла Шеклтона и Эндрю Льюиса Макинтоша, угрозами или насилием заставили поставить подписи под документом, не имеющим аналогов в мировой истории по наглости и дурному тону. Пока неизвестно, кто скрывается под заведомо вымышленными фамилиями Непрухин и Ломаев и какая организация в действительности стоит за новоявленными сепаратистами. Несколько видных политических деятелей высказали предположение о том, что в действительности речь идет о создании зоны, контролируемой международным терроризмом и предназначенной для размещения лагерей подготовки боевиков, а также перевалочных баз для транспортировки наркотиков из Юго-Восточной Азии в США, Австралию и Японию. Роль России в разворачивающихся на наших глазах событиях остается во многом неясной, однако тот факт, что передача возмутительного манифеста была осуществлена с российской антарктической станции Новорусская, является неоспоримо доказанным. Два часа назад посол Соединенных Штатов в Москве передал президенту России ноту протеста; аналогичный шаг, вероятно, предпримет Великобритания и другие цивилизованные страны. Мы будем регулярно знакомить наших слушателей с последними новостями с Ледового континента. Оставайтесь с нами на волнах Би-би-си. Через минуту мы повторим запись манифеста антарктических сепаратистов, затем перед вами выступит приглашенный в нашу студию второй секретарь британского министерства иностранных дел господин Хапхоуп…
Челюсть Типунова медленно отваливалась. Когда она достигла предусмотренного анатомией предела, начальник станции громко икнул, что с разинутым ртом сделать не очень просто. Вслед за тем мирную ватную тишину занесенного снегом домика разорвал негодующий вопль и, вырвавшись наружу, заплутал, завяз в тумане:
— Что-о-о?!.
Сон Ломаеву приснился из самых безобразных: посреди бурлящей на площади громадной толпы его, вздев на шест, жгли на манер чучела. В далеком пионерском детстве Ломаев и сам любил подобные забавы, случавшиеся в пионерлагере не реже раза в смену на специальном антиимпериалистическом мероприятии, и не однажды помогал набивать соломой чучело пузатого мироеда с Уолл-стрит, непременно обряженное в картонный цилиндр, фрак, манишку и звездно-полосатые штаны.
Солома горит хорошо, с керосином — тем паче. Заокеанский буржуин весело стрелял искрами, чернел и разваливался на куски, к удовольствию пионеров. Это был на редкость правильный буржуин, он ничего не имел против детей и был всегда готов принести им радость.
Но даже в самом дурном кошмаре Ломаев не мог представить себе, что сжигаемым чучелом станет он сам!
Толпа веселилась и улюлюкала. Пока горел керосин, было еще ничего, терпимо, но когда огонь слизнул бороду и охватил каэшку, Ломаев ощутил некоторый дискомфорт. Затем язык пламени шустрой змейкой скользнул под нижнее белье и поджег выбившийся из разошедшегося на боку шва клок сена. Ну конечно, его, Ломаева, дурно пошили и не озаботились заштопать! Да и набили кое-как! Стоит ли возиться с тем, что все равно сгорит! На миг Ломаев почувствовал глубокое отвращение к бракоделам, но только на миг, потому что огонь начал пожирать его изнутри. Свалились унты, расселось прогоревшее брюхо, отвалилась голова, и Ломаев умер.
Умерев, он проснулся и немедленно о том пожалел. Тошнило; хотелось пить; в голове тяжко и надоедливо били в рельс; потный живот сводило судорогой; ноги то отнимались совсем, то принимались беспричинно дергаться.
Ломаева ломало. Как научник, привыкший доверять исключительно показаниям точных, проверенных метрологом приборов и лишь в крайнем случае своим глазам и ощущениям, он никогда не верил в полтергейст, барабашек и прочую муть, выдуманную жуликами для скорбных разумом обывателей. Но сейчас в нем поселился именно барабашка, причем явный хулиган с садистскими наклонностями. Вообще-то барабашки в людях не живут, но этот, вероятно, настолько надоел своим коллегам по ремеслу, что был сослан ими в первое попавшееся нетрезвое тело. В его, Ломаева, тело!
Стучало в затылке, висках и, кажется, даже в позвоночном столбе. Собравшись с духом, Ломаев потянулся всем телом и мужественно попытался не застонать.
Барабашка бесчинствовал. Все-таки не застонав, Ломаев открыл глаза и попытался определить, где он находится — в радиостанции или у себя? О том, что он мог выйти из радиостанции и свалиться в сугроб, не дойдя до своего домика, Ломаев, как всякий полярник, разумеется, не задумывался. Чудес не бывает. Раз поутру ожил — значит, в тепле, иных вариантов нет. Стало быть, отключился он все-таки в помещении. Но где?
Чуть ли не в бороду упиралось нечто твердое, похоже — рифленая подошва тяжелого ботинка. Ломаев пихнул ботинок ладонью, и тот сделал слабую попытку отлягнуться в ответ. Ага, значит, ботинок не просто так, а на ноге… Чудеса… На российских антарктических станциях всякий нормальный человек носит унты, а если изредка и встречаются ноги в ботинках, то это ноги или сумасшедшего, или иностранца. Они дураки, унтов не разумеют…
Австралийцы!
Теперь Ломаев вспомнил. Да, хряпнули вчера изрядно, и австралийские коллеги отключились. А вот что было потом?.. Кажется, прикончили спирт на пару с Игорьком Непрухиным и легли баиньки. Прямо тут. Да, пожалуй, идти к себе в темень и туман в таком виде не стоило…
Стиснув зубы, Ломаев поворочался и, взгромоздившись на четвереньки, дотянулся до стола. Дальше уже пошло легче. Схватив жестяной чайник, Ломаев припал к носику с жадностью бедуина, нашедшего в Сахаре неизвестный прежде колодец. Воды в чайнике оставалось всего ничего, но на два полноценных гулких глотка хватило, вслед за чем Ломаев окончательно ожил.
Оказывается, в помещении не было темно — под низким потолком на коротком, похожем на плодоножку шнуре тускло светилась груша, которую не кушают. В крохотное оконце также пробивался свет — стало быть, ночь кончилась. Светился индикатор питания радиостанции, почему-то только один из двух, и слегка пованивало едким дымком, как от тлеющей пластмассы.
На единственной койке мертвым сном спал Игорь Непрухин. Там же покоились обутые в меховые ботинки ноги Джереми Шеклтона. Сам же Шеклтон пребывал на полу и густо храпел — не иначе проснулся среди ночи, сидя за столом, поискал, где прилечь, подвинул Непрухина и прилег было под бочок, но свалился с койки во сне. Беспокойный человек. Эндрю же Макинтош как сполз давеча по стене, так и спал, только ноги вытянул.
А откуда вонь?.. Ломаев принюхался и чихнул, содрогнувшись от боли в голове. Барабашка сбежал, зато на внутренней поверхности черепа, казалось, выросли шипы и шевелились при малейшем движении.
Стараясь не вертеть головой, Ломаев поводил глазами туда-сюда. Вроде ничего не горело, зато появилось ощущение, что чего-то не хватает. Мучительно наморщив лоб, он оглядел помещение. Нет, никто не пропал и ничего не пропало, вещи и тела были в наличии. А вот что действительно исчезло, так это звук — монотонный шелест встроенного в радиостанцию вентилятора.
Чело Ломаева разгладилось. Включенный на всю ночь передатчик, стало быть, уже не работал. Не гудел больше анодный трансформатор, и зря ухмылялся с боковой стенки небольшой приветливый череп, нарисованный фломастером. Все стало понятно. Испортился и встал кулер, через пару минут на необдуваемом радиаторе перегрелась и дала дуба лампа выходного каскада, от нагрева потекла изоляция, где-то замкнуло — вот вам и дымок. А дальше честно сгорели предохранители передатчика, не допустив окончательного отравления недоотравленных алкоголем тел, как отечественных, так и особо ценных, австралийских. Каковыми проблемами, без сомнения, не стоит отягощать начальство…
Читать бесплатно другие книги:
