Упрямый Галилей Дмитриев Игорь
В августе 1690 года Вивиани обращается к иезуиту отцу Антонио Бальдиджани, математику и консультанту инквизиции, с просьбой начать процесс реабилитации Галилея и исключения «Dialogo» из Индекса запрещенных книг1752. Но и это предложение не было принято.
Тогда Вивиани решает действовать иначе. Он приобретает дом на Via dell’Amore (ныне Via S. Antonio) во Флоренции и поручает своему ученику и другу архитектору Джованни Баттисте Нелли переделать фасад так, чтобы на нем были отражены главные научные достижения Галилея1753. В частности, над арочным дверным проемом был установлен бюст Галилея, а две большие плиты (cartelloni)1754 в виде свитков, расположенные по обе стороны главного входа, содержали перечень его основных открытий в области астрономии и механики, а также главные события его жизни, но без упоминания о процессе 1633 года и с особым акцентом на благочестии тосканца.
Вивиани, желая отметить особое предназначение Флоренции как родины двух великих новаторов, специально подчеркивал совпадение даты смерти Микеланджело и даты рождения Галилея. Обе даты он относил к 18 февраля 1564 года. При этом Вивиани получил из Пизы копию свидетельства о крещении Галилея, которое состоялось 19 февраля. В то же время по имевшимся в распоряжении Вивиани данным, Микеланджело скончался 18 февраля около 6 часов пополудни. А поскольку крещение происходило, как правило, на следующий день после рождения ребенка, то получалось полное совпадение указанных дат. (Напомню, что в действительности Галилей родился 15 февраля 1564 года по действовавшему тогда юлианскому календарю.)
Отношение церковных властей к Галилею начало изменяться к лучшему только в начале XVIII столетия. К примеру, 8 июня 1734 года флорентийский инквизитор Паоло Антонио Амброджи обратился в Священную канцелярию с вопросом – есть ли какое-либо распоряжение инквизиции, запрещающее сооружение в Санта-Кроче «роскошной гробницы в мраморе и в бронзе в память Галилео Галилея»1755. Консультанты Конгрегации ответили, что никаких препятствий для сооружения красивого надгробия нет, и попросили Амброджи заняться этим проектом. (Впрочем, некоторые ограничения Священная канцелярия все же наложила, в частности было предписано не устанавливать аллегорическую фигуру, символизирующую Философию, чтобы не возникли ассоциации с защитой Галилеем гелиоцентрической теории как физически истинной1756. И еще одно условие – никаких надгробных речей, только чтение предварительно одобренных инквизитором Флоренции эпитафий, составленных Биндо Симоне Перуцци.)
В итоге 12 марта 1737 года в 18 часов1757 состоялось торжественное перезахоронение останков Галилея из часовни в саму базилику, а 6 июня все работы по созданию надгробного монумента были завершены. Гробница ученого, как и было задумано Вивиани, расположена напротив гробницы Микеланджело1758 [рис. 4.2]. Оба события имели, кроме всего прочего, политическое значение: они свидетельствовали о том, что светская власть стала доминировать над церковной1759.
Церемония началась в часовне Новициато с извлечения в присутствии многих свидетелей останков Вивиани и Галилея. Однако при разборке могилы последнего под гробом ученого был обнаружен второй гроб такого же размера. В заключении профессоров анатомии было сказано, что в верхнем гробу находятся останки пожилого мужчины, а в нижнем – молодой женщины. по-видимому, дочери Галилея Марии Челесты. Никаких надписей на гробах, позволявших идентифицировать останки, обнаружено не было. И тем не менее никто не усомнился, что в верхнем гробе находились кости и череп Галилея. Затем из этого гроба были извлечены фаланги трех пальцев, один зуб и один позвонок ученого1760. На память.
Фалангу одного из пальцев Галилея в настоящее время можно видеть в экспозиции Музея истории науки во Флоренции [рис. 4.3], тогда как позвонок тосканца хранится ныне в Падуанском университете. По сообщению Florence Journal (22 ноября 2009 года)1761, два пальца и зуб Галилея были найдены и также переданы в Museo Galileo (Флоренция).
ПРОЦЕСС НАД ГАЛИЛЕЕМ В СИСТЕМЕ КОНТЕКСТОВ
Из приведенного выше далеко не полного рассмотрения событий, связанных с полемикой вокруг гелиоцентрической теории Коперника и усилий Галилея доказать ее истинность, вырисовывается сложная и противоречивая картина, анализ которой требует использования поликонтекстуального подхода. В свою очередь такой подход должен исходить из того, что система контекстов, в которых предполагается интерпретировать изложенную выше фактологию, не оставалась неизменной во времени, она постоянно меняла свою структуру.
Рис. 4.2. Гробница Галилея в церкви Санта-Кроче во Флоренции. Фото А.И. Павловой
Рис. 4.3. Фаланга пальца Галилея. Istituto e Museo di Storia della Scienza di Firenze. Фото И.С. Дмитриева
Вдумчивый анализ ситуации выявляет внутреннюю разнородность каждого типа контекста. В частности, невозможно говорить о теологическом контексте вообще, не уточняя, о чем конкретно идет речь. В силу исторического многообразия, а зачастую и несовместимости позиций разных групп теологов церковная традиция выявляет полифоническую природу, причем разделительные линии в богословских дискуссиях далеко не всегда отвечали демаркации католических орденов (не говоря уже о конфессиональной раздробленности Европы). Даже члены одного и того же религиозного ордена могли придерживаться совершенно разных взглядов, скажем, в вопросе о статусе коперниканства и характере отношений между теологией и натурфилософией (или, как принято говорить, между религией и наукой)1762.
Далее, само католическое понятие авторитета предполагает допустимость (и даже необходимость) определенного экзегетического плюрализма, хотя бы потому, что истинность того или иного библейского утверждения определяется, как подчеркнул Беллармино в письме Фоскарини, не только ex parte obiecti, но и ex parte dicentis. Однако далеко не всегда наивно-буквалистское понимание священного текста соответствует наивно-«буквалистскому» пониманию чувственно-воспринимаемого мира1763 («ведь каждый день пред нами Солнце ходит»), и уже в силу одного этого обстоятельства (не говоря о том, что Библия рассчитана на ограниченное понимание простецов) библейский текст нуждался в толковании.
Более того, история догматических учений выявляет напряженное противоречие между наличием известного экзегетического плюрализма и необходимостью контроля предлагаемых толкований священного текста со стороны церкви. Насколько трудным оказывается поиск компромисса, показывают, в частности, документы Тридентского собора, решения которого именно в силу своего компромиссного характера нередко содержали смысловые лакуны и неопределенности, что, в свою очередь, порождало необходимость их последующей реинтерпретации и, соответственно, новые дискуссии, примером чего может служить знаменитая полемика De auxiliis, длившаяся почти двадцать лет1764. И никакими соборными декретами и инквизиционными трибуналами невозможно было искоренить многообразие мнений по догматическим вопросам, хотя католическая церковь, атакуемая протестантами, вынуждена была в целях самозащиты время от времени ужесточать свои позиции, в том числе и относительно пределов допустимого в библейской экзегетике.
На мой взгляд, было бы неправильно видеть в так называемой Контрреформации только деятельность Конгрегаций инквизиции и Индекса. Одна из фундаментальнейших задач Тридентского собора состояла в переосмыслении («re-conceptualization», по более точному выражению Ривки Фельдхей1765) отношений между трансцендентным и мирским, священным и профанным. Но как бы ни формулировать это отношение, ясно (по крайней мере для кардинала Беллармино), что непозволительно допускать реинтерпретацию текста Священного Писания на том лишь основании, что синьору Галилею кажется, будто он доказал истинность коперниканского учения. Риторика, даже самая изощренная, – это еще не доказательство.
Беллармино вполне разделял тезис Августина о необходимости пересмотра библейской экзегезы в случае получения неопровержимых доказательств физической истинности тех или иных научных положений, не согласующихся с буквальным пониманием текста Писания1766, тезис, на котором также настаивал святой Фома и на который часто ссылался Галилей. Понимал его высокопреосвященство и то, что Писание ни в коем случае не следует рассматривать как энциклопедию по естествознанию. Неприемлемым для Беллармино было другое. Почему-то Галилей полагал, будто упомянутый тезис Августина правомерно распространять и на недоказанные (или по крайней мере пока не доказанные) научные утверждения (типа основных положений коперниканской космологии), которые, однако, по глубокому убеждению Галилея, непременно будут доказаны в будущем. Такой подход представлялся Беллармино странным. Галилей настаивал на научной (когнитивной, как бы мы сейчас сказали) значимости гипотезы и потому требовал свободы в поиске путей ее верификации (или опровержения). Беллармино и тут не возражал, но одно дело – искать доказательства и совсем другое – заниматься пропагандой недоказанного (но противоречащего тексту Писания) как доказанного1767.
И здесь мы вплотную подходим к иному контексту космологической полемики (и научного дискурса вообще) – к вопросу о доказательности научных утверждений. Беллармино, как и многие другие теологи, вовсе не считал, что некое научное утверждение ложно потому, что оно противоречит Библии. Скорее он допускал обратное – оно потому противоречит Библии, что ложно. (Здесь уместно привести остроумное замечание Оуэна Гингерича о том, что полемика вокруг теории Коперника включала две группы вопросов: «об истине природы (the truth of nature)» и «о природе истины (the nature of truth)»1768.)
Драматизм же ситуации для Галилея состоял именно в том, что чем более он вдумывался в проблему доказательства, тем яснее осознавал – его доводы ничего не доказывают и не опровергают, circulus vitiosus неизбежен. Даже когда фактологическая достоверность его наблюдений не ставилась под сомнение (а такое, как мы видели, случалось далеко не всегда), предметом спора оставалась их теоретическая интерпретация1769.
Фактически Галилей, который при всем своем антиперипатетизме в сфере методологии вполне разделял (как и его оппоненты) аристотелевский идеал научного познания, склонялся к тому, что единственная причина, заставляющая верить в достоверность данной теории, – это ее способность объяснить связность нашего опыта1770. Но это обстоятельство в глазах его оппонентов не обладало логической принудительностью, поскольку не гарантировало, что теория, хорошо объясняющая всю доступную совокупность релевантных фактов и данных наблюдений и опытов, является единственной, которая в состоянии это делать.
И потому так значима в стратегии Галилеева дискурса роль риторики, причем риторики, естественно, небескорыстной. К примеру, утверждение Галилея, будто католический священник Николай Коперник чуть ли не по настоянию папы опубликовал «De revolutionibus», где привел все необходимые наблюдения и доказательства в пользу гелиоцентризма («quanto ella sia ben fondata sopra manifeste esperienze e necessarie dimostrazioni»)1771, не следует принимать за чистую монету, поскольку то была риторика, нацеленная на убеждение своих оппонентов и противников и на удержание матери католической церкви от пагубного шага – наложения запрета на гелиоцентрическую теорию. Именно поэтому Галилей свой развернутый ответ Беллармино преподносит в качестве письма вдовствующей герцогине, а не ученой братии в Collegio Romano и не математику Кастелли (более компактное письмо которому было посвящено только одной стороне вопроса – толкованию Священного Писания в контексте новой космологии). С одной стороны, Кристина Лотарингская как-никак, а представительница правящей династии Тосканы, а с другой – ей много не надо, поскольку математическими познаниями коронованная вдовица не обладала, достаточно много раз повторить слова о necessarie dimostrazioni, не приводя конкретно никаких dimostrazioni.
Кроме того, Галилей не мог не учитывать и ряда социально-психологических моментов. Как упорный (а по меткому слову А.С. Пушкина, упрямый) защитник коперниканской теории1772 – в то время трудно (если вообще) доказуемой, теологически отнюдь не индифферентной и с «наивно-эмпирической» точки зрения вовсе не очевидной – он нуждался в определенном статусе, который бы служил для него мощным «защитным поясом» от всяческих обвинений со стороны религиозных консерваторов, натурфилософов-традиционалистов и просто крикливых, но опасных дураков и невежд. Университет такого статуса дать не мог, об академиях и говорить не приходится. Оставался только патронат мощного абсолютного монарха, в данном случае великого герцога Тосканы, плюс многочисленные связи в Риме. Но и тут ситуация складывалась далеко не однозначная. Дело не только в жалованье, дарах и защите. Удачно выбранный патронат открывал новые исследовательские перспективы. На науку во времена Галилея часто смотрели как на своего рода venatio (охоту) за тем, что недоступно обыденному опыту, будь то новые научные идеи, открытия или «куриозы» для придворных Kunstkammern. Места такой охоты лежали подчас далеко от университетских дисциплинарных угодий, да и правила охотников зачастую оказывались «в оппозиции методологическим установкам официальной академической культуры»1773. Поэтому людей одаренных и беспокойных так привлекала придворная среда. И чем выше оказывался социальный статус придворного virtuoso, тем внимательней относились к его идеям, мнениям и достижениям, тем выше был их когнитивный статус. И наоборот – творческий успех повышал социальный рейтинг придворного.
Итак, из сказанного выше вырисовываются три главных взаимосвязанных контекста, в рамках которых разворачивались события, описанные в Прологе: теологический (отнюдь, как мы видели, не монолитный), логико-методологический и патронатный. Кроме того, многое зависело от субъективных факторов (уровня и характера образования, эрудиции, гибкости и свободы мышления, темперамента и прочих личностных характеристик участников событий, включая, разумеется, и самого Галилея). И только в первом (а возможно, даже в нулевом) приближении вся описанная история оказывается выражением и «типичным примером» пресловутого конфликта между наукой и религией. Теологический контекст, бесспорно, важен, но скорее именно как тео-логический. Несколько спрямляя и схематизируя ситуацию, можно представить развитие событий в означенной системе контекстов следующим образом.
Полемика вокруг коперниканства развивалась в двух направлениях – натурфилософском и теологическом. Возражения оппонентов Галилея, движимых самыми различными мотивами и побуждениями (от элементарной зависти до понимания логических и физических, в частности оптических, проблем, с которыми столкнулись попытки обоснования коперниканства как теории, истинной in rei natura), показали, что на легкую победу ему рассчитывать не приходится. Выяснилось, что «сила истины (la forza della verit)»1774 отнюдь не абсолютна, скорее приходится говорить о слабости истины (по крайней мере, когда речь заходит о процессах ее восприятия и социализации). В 1609 – 1610 годах Галилей направляет усилия на создание вокруг себя и своих идей патронатного «защитного пояса» во Флоренции, а позднее и в Риме (в частности, в Collegio Romano и в курии). Одновременно (и даже несколько ранее, до своего возвращения во Флоренцию) он начинает осознавать всю серьезность и трудность проблемы доказательства научных утверждений.
Поначалу Галилей надеялся, что дебаты удастся удержать в границах астрономии, математики и натурфилософии, а научные и логико-методологические трудности удастся так или иначе преодолеть. Однако усилиями наименее образованной и наиболее консервативно настроенной части его оппонентов, то есть теми, кому было трудно или даже невозможно вести полемику в границах научного дискурса, эпицентр дискуссий стал на рубеже 1611 – 1612 годов неуклонно смещаться в сферу теологии1775, что немало тревожило Галилея1776, который ни под каким видом не соглашался уступать позиции тем «глупцам, кои в момент, когда оспариваешь одну их глупость, выдвигают другую, еще большую».
В итоге когнитивная стратегия сменилась оборонительной, а у последней, как известно, свои законы. Причем по мере смещения полемики в теологическую плоскость Галилей приближался к границам созданных им с большим трудом «защитных поясов», поскольку чем жестче звучали формулировки экспертов инквизиции, тем на меньшую поддержку своих патронов он мог рассчитывать.
Наконец, следует упомянуть о том, что сама по себе теория Коперника обладала определенным защитным потенциалом. Правда, этот потенциал был связан не столько с космологическими идеями польского астронома, сколько с предполагаемой полезностью его математических расчетов для исправления и совершенствования календаря. На этот аспект обращал внимание уже сам Коперник, но не исключено, что вклад его теории в решение календарных проблем был сильно (и, возможно, предумышленно) преувеличен.
К 1615 году теологическая дискуссия приняла своеобразный оборот – в ней все отчетливей стала выявляться логико-методологическая компонента. Именно сложное переплетение разнородных факторов определило, в конечном счете, парадоксальный характер событий 1616 года – жесткая оценка основных положений теории Коперника экспертами инквизиции versus мягкость избранной Беллармино (с одобрения папы) меры воздействия на Галилея (доброжелательное увещание (charitativa monitio)), хотя в заключении экспертов инквизиции основные положения гелиоцентрической теории были квалифицированы весьма жестко (по крайней мере, первое космологическое положение Коперника – о неподвижности Солнца в центре мира – было признано формально еретическим, что являлось одной из самых жестких цензурных формулировок, она означала, что данное утверждение противоречит доктринальным положениям католической веры). Правда, мягкий сценарий воздействия на Галилея (monitio) «уравновешивался» жестким (praeceptum), по которому ему вообще запрещалось упоминать публично о теории Коперника даже как о предмете критики. В результате же Галилею было, вопреки согласованному со Святейшим сценарию, сделано и увещание, и предписание.
В событиях февраля – марта 1616 года дали себя знать все движущие силы и контексты идейного противостояния предыдущих лет: непреклонность жестких противников коперниканства (главным образом из числа доминиканцев), требование неопровержимых доказательств физической истинности гелиоцентризма со стороны Беллармино и некоторых других прелатов и теологов (главным образом из числа иезуитов), необходимость ужесточения внутренней и внешней политики престола Святого Петра перед угрозой со стороны протестантских сил, патронатный фактор1777, бесспорно принимавшийся в расчет при обсуждении мер, которые надлежало принять, чтобы умерить воинственный пыл упрямого Галилея, нецелесообразность полного запрета коперниканства по причине его полезности (реальной или кажущейся) для усовершенствования календаря.
К 1633 году контекстуальная ситуация заметно изменилась. Прежде всего, возросла роль политического фактора (не следует забывать, что церковь – это не только религиозный, но также политический, социальный и культурный институт): в Европе с 1618 года шла Тридцатилетняя война, в ходе которой Святому престолу пришлось лавировать между Францией, с одной стороны, и Империей и Испанией, с другой. В результате, как было показано выше, Урбан VIII, которого происпанская партия в курии упрекала с потакании протестантам, вынужден был демонстрировать твердость в отстаивании чистоты веры и непримиримость к любым уклонениям от христианской догматики и тридентских решений, которые в сложившейся ситуации подчас толковались в более жесткой манере, нежели они были изначально сформулированы. Однако на мой взгляд, политический фактор при всей его важности не столько инициировал сам процесс над Галилеем, сколько в сочетании с прочими обстоятельствами повлиял на его ход и характер. Кроме того, политический конфликт в Европе, нашедший свое отражение в борьбе групп и фракций в римской курии, оказал мощное психологическое воздействие на верховного понтифика, человека нервного, впечатлительного, упрямого, крайне чувствительного к обидам и мстительного. Находясь в начале 1630-х годов в состоянии практически постоянного стресса, Урбан VIII был склонен к жестким и подчас импульсивным решениям, реализацию которых сдерживали главным образом два обстоятельства: идейный раскол (или, скажу мягче, многообразие позиций) в сообществе кардиналов и мощная протекция Галилею со стороны великого герцога Тосканы, с которым Святейший не желал портить и без того далеко не безоблачные отношения.
Вместе с тем, анализируя процесс над Галилеем, необходимо наряду с политическим контекстом принимать во внимание, что Урбан VIII по складу своего мировоззрения был глубоко убежден в принципиальной недоказуемости любой научной теории, поскольку сам вопрос доказательства физической истинности научных утверждений (каких бы то ни было) представлялся ему бессмысленным в силу тезиса о божественном всемогуществе (Potentia Dei absoluta). И это обстоятельство также стало одним из важных контекстов процесса над Галилеем.
Почему Урбан VIII крайне эмоционально («in molto collera») и в крайне резких выражениях1778 отреагировал на публикацию «Dialogo»? Хотя Галилей и защищал в ней астрономическую теорию, не соответствующую буквально понятому библейскому тексту, но сам Святейший не считал ее еретической, о чем не раз говорил прямо, и она не касалась фундаментальных вопросов религии и морали. А самое главное – она не была официально объявлена доктринальной ересью1779.
Почему ни в одном из официальных документов нет ни одного намека, что ученого судили по обвинению в поддержке и пропаганде теории Коперника как выражающей физическую истину? Мы не находим этого ни в заключении богословской комиссии, специально созданной Урбаном VIII в августе 1632 года для рассмотрения текста «Dialogo», нет этого ни в вопросах, поставленных перед Галилеем на допросах в трибунале, ни в заключениях трех консультантов Священной кацелярии в апреле 1633 года, ни в защитительной речи самого Галилея, ни в беседах Святейшего с тосканским послом Никколини. Везде речь шла о другом: о том, что он трактует эту теорию не как гипотезу (пусть даже наилучшую, намного превосходящую Птолемееву), «спасающую явления»1780.
Почему в «окончательном решении» Урбана VIII по делу Галилея, от 16 июня 1633 года, последнему строжайше предписывалось «не рассуждать более никоим образом, ни письменно, ни устно, о движении Земли или о неподвижности Солнца, ни о противоположном (et e contra)», иными словами, Галилею запрещалось в дальнейшем упоминать как о теории Коперника, так и о теории Птолемея?
Не говорят ли перечисленные обстоятельства, что в глазах Урбана VIII Галилей был виновен не в том, что теории Птолемея он предпочитал теорию Коперника, а в том, что он посмел утверждать, будто в человеческих силах построить научную теорию, точно описывающую реальность и раскрывающую подлинные причинно-следственные связи? Складывается впечатление, что, по мнению верховного понтифика, это утверждение прямо вело к тяжкой доктринальной ереси – отрицанию важнейших атрибутов Бога: его всемогущества (а если вдуматься, то и его всеведения).
Хотя аргумент Урбана был облечен в теологическую форму (что естественно для верховного понтифика), он не чисто богословский. Если рассуждать отвлеченно-логически, то позиция папы сводилась к следующему: сколько бы наблюдаемых данных ни свидетельствовало в пользу некоторой теории, всегда можно представить некий мир, в котором все эти наблюдения будут истинными, но теория – ложной1781. Галилей, в принципе, понимал это затруднение, но ученого смущало обращение папы именно к сверхъестественному миру. И смущало Галилея это обстоятельство, разумеется, не в силу его якобы недостаточной крепости в вере, а в силу убежденности, что Бог – не иллюзионист и не обманщик, что Он создал упорядоченный мир, явления которого подчинены определенным, математически выражаемым законам, и задача науки – постичь эти законы. Если же ход естественных явлений определяется сверхъестественными причинами, то тогда в «естестве» (то есть в природе) не остается ничего «естественного».
Различие позиций Урбана VIII и Галилео по отношению к познанию мира можно рассматривать в более общем – философском – плане, отвлекаясь от исторических деталей и несколько «картезианизируя» позицию Галилея, как это было сделано М.К. Мамардашвили:
Вспомним галилеевско-декартовскую проблему: возможно несколько различных миров, которые объясняют одну и ту же совокупность явлений. Скажем, для явлений Солнечной системы допустима модель вращения Земли вокруг Солнца, исходя из которой объясняются видимые явления, но эта модель не исключает другие возможные модели. Из истории науки известно, что некий кардинал как-то сказал Галилею (а он, по рассказам, якобы ничего на это не ответил), что спасти явление можно разными способами (речь идет об описанной Ореджи беседе М. Барберини с Галилеем. – И.Д.). Почему? Потому что мы имеем здесь дело с конструкциями, подобными нашему мышлению, или, точнее, с тем, что делается нашим мышлением. А все, что им делается, может быть и таким, и этаким. Можно одну конструкцию построить и из нее вывести и «спасти» явление, а можно и другую. И кардинал говорит: вы хотите запретить Богу построить другой конструкт и из него вывести эти же следствия? Галилей же якобы промолчал, но я думаю, он промолчал, потому что ответом на такой вопрос и было знаменитое декартовско-галилеевское: не могу не знать. Галилею принадлежит следующая известная фраза (в декартовской формулировке): я могу прекрасно учить вещам, которые не истинны и не ложны. Интересно, что вещами не истинными и не ложными он считал все математические формулы, теоремы, вообще все знания, взятые в определенном смысле. Они как бы безразличны, возможны – и только. Логические истины относительно предметов в мире только возможны. Абстрактные истины относятся лишь к сфере возможного. А реализация их в мире, утверждение их оценки – случайность. В каком смысле? В том, что может быть и то и другое, – нет необходимости. Галилей говорил: тому, что истинно, нельзя научиться, если не знаешь из себя, сам. Следовательно, Декарт и Галилей противопоставляют этой возможности или сфере логических истин сферу жизни нашего мышления, которое находится на уровне «ego cogito», где ты уже знаешь сам. Ответом на вопрос кардинала было рассуждение другого мыслителя, Кеплера. Он очень убедительно отвечал (эта проблема и в XX веке носится в воздухе – я имею в виду заявление неорационалистов о нескольких теориях, которые одинаково объясняют наблюдаемое явление): обманщики, говорил Кеплер, – подставьте под это декартовского злого гения – должны были бы обладать в таком случае фантастической, фактически невозможной памятью, и все равно, неминуемо, в каком-либо месте, повторяя свои объяснения, делая все время правильные выводы, спасая явление, они проговорились бы. Действительно, тот, кто говорит правду, не загружает свою память. Бытие не нужно помнить, потому что оно есть (или было), а то, что ты сочинил по поводу бывшего, всегда нужно помнить. И если сочинил много, то нужно иметь чудовищную память, чтобы не попасть впросак. А бытие помнить не надо. Кому не надо помнить бытие? Душе. Упечатлившейся душе. Упечатленная душа познаёт потому, согласно Декарту, что познавать можно только то, что есть в душе. Если не упечатлилась душа, то познавать и говорить не о чем. О том, что действительно есть в мире. Познавать можно только то, что есть в упечатлившейся душе. Это древний античный принцип: мышление – это беседа души с самой собой о былых встречах с Богом1782.
В итоге разнонаправленность действия различных факторов этого процесса определила его своеобразие: жесткость антикоперниканской (и антигалилеевской) риторики при сравнительно мягком реальном наказании для тосканского virtuoso и «послаблениях» ему, сделанных в ходе следствия и суда.
Не следует забывать и о том, что сама публикация «Dialogo» свидетельствовала о поляризации противоборствующих сил. Галилей печатно (то есть публично) заявил об истинности теории Коперника. Более того, он привел аргументы, которые, как ему казалось, доказывали правильность коперниканской космологии. Это означало, что его оппоненты в курии могли отныне опираться не на слухи, не на доносы и не на копии писем Галилея друзьям по поводу устройства мира и соотношения коперниканской теории с библейскими утверждениями, но на пятисотстраничный текст, принадлежавший ему самому. В случае неблагоприятного для последнего заключения экспертов инквизиции по поводу идей, отстаиваемых в «Dialogo», отныне имелись юридические основания начать против автора судебный процесс.
Вместе с тем позиция оппонентов Галилея в курии к моменту публикации «Dialogo» также приняла ясные очертания. Эта позиция в условиях мощного религиозно-политического конфликта в Европе и неблагоприятной для папы ситуации в курии опиралась уже не собственно на тридентские решения, но на их более жесткую интерпретацию, что проявилось прежде всего в расширительной трактовке того, что подпадало под квалификацию «закоренелого еретика (formaliter haereticum)», а не просто «ошибающегося в вере (in Fide erroneam)».
Таким образом, к 1633 году изменилась и когнитивная, и теологическая, и экзегетическая ситуации: Галилей настаивал на доказанности коперниканской космологии, тогда как Урбан VIII утверждал недоказуемость научной теории в принципе, а потому и невозможность и ненужность отхода от буквалистского понимания библейского текста как наиболее предпочтительного. Если Галилей отстаивал независимость натурфилософских утверждений от теологической догматики, то его оппоненты исходили из того, что так или иначе все утверждения Библии имеют доктринальный характер.
Далее, характер и динамика процесса 1633 года в сильной степени определялись событиями 1616 года и поведением Галилея на стадии получения цензурного разрешения на публикацию «Dialogo», что позволило выдвинуть против тосканца два взаимно дополнявших друг друга обвинения: дисциплинарное (игнорирование увещания/предписания 1616 года и умолчание о нем при обращении к цензору) и «теологическое» (защита гелиоцентрической теории, не согласующейся с буквальным пониманием библейского текста).
Наконец, необходимо принять во внимание, что Галилей, желая увидеть свой труд опубликованным при жизни, шел на всевозможные уловки и хитрости, сами по себе понятные и простительные, но вредившие его имиджу и в Риме, и во Флоренции.
Что же касается чисто научных и философско-методологических возражений в адрес Галилеевой теории приливов, которая, по замыслу ученого, должна была доказать движение Земли, то они в ходе процесса фактически были вынесены за скобки. Но то, на чем предпочел не заострять внимание инквизиционный трибунал, стало предметом разбирательства на, так сказать, «третьем» процессе над Галилеем, на котором главным обвинителем выступал Рене Декарт.
По мнению Мориса Финоккьяро, ключевым вопросом процесса над Галилеем был вопрос, может ли Библия служить авторитетным источником при изучении природы. Традиционалистски настроенное большинство прелатов и теологов отвечало на этот вопрос утвердительно и потому не считало коперниканскую теорию физически истинной, тогда как составлявшие меньшинство novatores полагали, что библейские утверждения относятся к сферам веры и морали, и потому не видели никаких теологических препятствий для принятия гелиоцентрической космологии. Соглашаясь с этим мнением известного историка науки, мне все же хотелось заметить, что история процесса 1633 года имеланесколько больше измерений. Кроме вопроса о соотношении библейских утверждений с естественно-научными, в деле Галилея затрагивались и другие вопросы: о допустимых границах и методах истолкования библейского текста и о доказательности научных теорий.
Галилей и представители католической элиты давали на эти вопросы, как я уже не раз отмечал выше, совершенно разные ответы. Если Галилей полагал вполне возможным принять небуквалистские толкования тех фрагментов священного текста, которые не отвечают новейшим научным воззрениям (если уж мы допускаем, что Библия служит авторитетным источником наших знаний о природе), то для Урбана такая позиция была совершенно неприемлема, поскольку ее признание вело в конечном счете к распаду основ христианской веры и культуры (не говоря уж о прочих последствиях, в том числе и политических). Если Галилей считал свою теорию приливов доказанной, то многим (и ученым клирикам, и мирянам) она представлялась весьма спорной в своих физических, астрономических и логических основаниях.
Короче, именно сложная полифония различных факторов и контекстов (логических, физических, натурфилософских, патронатных, теологических, политических и личностно-психологических) определила в конечном итоге причины, характер и особенности процесса над Галилеем.
Кроме того, не следует думать, что крупные исторические события всегда и во всем обусловлены исключительно фундаментальными причинами. Многие повороты в развитии «дела Галилея» исчерпывающим образом объяснимы простыми житейскими обстоятельствами: игрой амбиций, личной неприязнью или, наоборот, симпатиями отдельных героев. Как заметил Х. Ортега-и-Гассет, причины процесса над Галилеем коренятся «скорее в мелких интригах отдельных группировок, нежели в каких-либо догматических установлениях церкви»1783.
И последнее. В литературе, особенно отечественной, процесс над Галилеем принято трактовать в терминах столкновения науки и религии. При этом Галилей выступает в роли последовательного борца с религиозными предрассудками за свободу мысли. Такая картина совершенно не соответствует действительности.
Во-первых, многие священнослужители поддерживали коперниканские взгляды тосканца или по крайней мере относились к ним сочувственно (среди них Пьеро Дини, Паоло Фоскарини, Фульдженцио Миканцио, Асканио Пикколомини и даже Винченцо. Макулано). Иезуиты Кристоф Шайнер и Орацио Грасси вели острую полемику с Галилеем, но то был натурфилософский спор, а не защита христианской догматики от научных инноваций. В то же время, как было показано выше, далеко не все натурфилософы и математики были на стороне Галилея.
Во-вторых, Галилей был глубоко верующим человеком и вполне добропорядочным католиком, что не мешало ему отстаивать свои научные убеждения. Вопрос о свободе мышления, за которую тосканскому ученому действительно приходилось бороться, на мой взгляд, следует трактовать в рамках христианского понимания свободы. Христос дает свободу от рабства греха и смерти – греха как первородного, так и личного, от которого не свободен никто. Свобода в христианском понимании – это свобода не зависеть ни от кого и ни от чего, кроме Бога. Человек свободен от страха небытия после смерти, свободен от многих зависимостей (например, от общественного мнения, принятых стереотипов, требований и приоритетов), потому что Христос есть Истина и Любовь. В христианском понимании свобода – в зависимости, но зависимости от Христа, и только от Него. Как только в мире появляется что-то более важное, отгораживающее человека от взгляда на Бога, свобода заканчивается, начинается зависимость1784. Наконец, Он оставил каждому свободу сказать «нет». И это тоже – Его свобода.
Галилей, подобно Колумбу, с которым его часто сравнивали, был убежден в своей избранности Господом для открытия «чудесных творений Его рук»1785:
Я занимаюсь сведением воедино всех аргументов Коперника, доводя их до ясности, доступной многим (chiarezza intelligibile da molti), там, где они теперь весьма трудны, и добавляя к ним все новые и новые соображения, всегда основанные на наблюдениях неба, на чувственном опыте и на сопоставлении природных действий, чтобы принести их затем к стопам Верховного Пастыря (a i piedi del Sommo Pastore) и на непогрешимый суд Святой Церкви, дабы она дала им применение, соответствующее ее высшей мудрости1786.
Галилей, как христианин, боролся за свободу высказывать истину или то, что он в исторически обусловленном горизонте возможностей верификации научных утверждений искренне воспринимал как истину о мире, сотворенном Богом, и в этом смысле боролся за свободу отстаивать божественную истину перед лицом кого угодно, даже церкви. В его понимании божественная истина не должна зависеть ни от обстоятельств места и времени, ни от политической ситуации, ни от межконфессиональной борьбы, ни от интриг в курии, и уж подавно она не может зависеть от чьих-то настроений и мнений, даже если этот кто-то в силу своего статуса может в определенных ситуациях выступать in persona Christi. И, как христианин, он испытывал страх лишь перед одним наказанием – вечности без Спасителя, второй смерти. Религия любви и страха делала его свободным.
–
ПРИЛОЖЕНИЯ
Приложение I
ФАЗЫ ВЕНЕРЫ
Согласно теории Птолемея, освещенная часть диска Венеры стремится к полуокружности, но никогда такой формы не достигает. Эта теория допускала две возможности: 1) Венера всегда находится «ниже» Солнца, то есть ее эпицикл расположен между Землей и Солнцем, что в упрощенном виде можно представить следующим образом:
и 2) Венера всегда расположена выше Солнца, то есть последнее всегда находится между Землей и эпициклом планеты:
(я использую рисунки из статьи П. Пальмиери: Palmieri P. Galileo and the discovery of the phases of Venus… P. 109 – 129; P. 115).
В первом случае теория Птолемея дает следующую последовательность фаз:
Такая картина схожа (но не совпадает в полной мере!) с той, которую наблюдал Галилей в конце 1610 года.
Во втором случае (Венера всегда выше Солнца) картина смены фаз иная:
Теория Птолемея не позволяла решить, какая из двух указанных возможностей отвечает реальности. Сам Птолемей склонялся к тому, что Венера всегда движется ниже Солнца (то есть реализуется первая из перечисленных возможностей), тогда как Галилей (по крайней мере в феврале 1611 года, а может быть, и ранее) полагал, что вторая возможность более вероятна (Galileo Galilei. Le opere… Vol. XI. P. 48). Но самая большая неожиданность для традиционной астрономии состояла в том, что, по данным наблюдений (если интерпретировать их в рамках птолемеевой теории), Венера двигалась то выше, то ниже Солнца.
Вместе с тем, согласно Копернику, диск Венеры освещен полностью, когда планета находится за Солнцем, то есть в верхнем соединении (Солнце оказывается между планетой и Землей). В нижнем соединении (планета между Землей и Солнцем) к земному наблюдателю обращена неосвещенная часть Венеры. Вблизи же нижнего соединения планета выглядит как узкий серп, а в положении максимальной элонгации (то есть когда угол фазы равен 90о) освещена половина диска. Таким образом, смена фаз Венеры, согласно теории Коперника, не совпадает ни с одним вариантом смены фаз, допускавшимся Птолемеем. Когда Галилей приступал к наблюдениям Венеры (конец сентября или начало октября 1610 года), он увидел почти полностью освещенный диск, и ему нужно было дождаться того времени, когда он сможет наблюдать Венеру «на ущербе». Действительно, к концу декабря он увидел планету в форме серпа, который становился все уже, после чего Галилей сообщил Клавиусу и Кастелли о своем открытии фаз Венеры (точнее, об открытии того, что ее фазы отвечают предсказаниям гелиоцентрической теории).
Приложение II
ТЕОРИЯ КОПЕРНИКА И ГРИГОРИАНСКИЙ КАЛЕНДАРЬ
Григорианский календарь в действительности не отличался той степенью новизны, которую ему обычно приписывают. Фактически он представлял собой старый юлианский календарь с внесенными в него поправками1787. Реформаторы тщательно избегали любых существенных изменений в календаре, установленном Никейским собором (325 год н.э.). Тогда в основу расчета дня Пасхи был положен так называемый 19-летний Метонов1788 цикл. В этом цикле выполняется следующее соотношение: 19 тропических лет = 235 синодическим месяцам1789. Дата весеннего равноденствия в 325 году пришлась, как считалось, на 21 марта1790. Было решено и в дальнейшем исчислять дату Пасхи от 21 марта. Уже в III веке благодаря трудам Александрийской церкви были разработаны правила, подтвержденные затем на соборе в Никее, согласно которым праздновать Пасху следовало в первое воскресенье после того полнолуния, которое, будучи вычислено по известным предписаниям, случится в день весеннего равноденствия или непосредственно после него, то есть после 21 марта (но непременно после еврейской Пасхи, ибо, как было заявлено в послании Константина Великого, «и поистине, прежде всего, всем (на Никейском соборе. – И.Д.) показалось чрезвычайно недостойным то обстоятельство, что в праздновании этого святейшего торжества мы должны придерживаться обычая иудеев»).
Однако средняя продолжительность года в юлианском календаре на 0,0078 суток (11 минут 14 секунд) больше тропического года. В результате за каждые 128 лет накапливалась ошибка в 1 сутки, то есть момент прохождения центра диска Солнца через точку весеннего равноденствия смещался за 128 лет на сутки назад. В результате, скажем, в 1582 году весеннее равноденствие приходилось на 11 марта. Но если полнолуние имело место между 11 и 21 марта, то есть между реальной и условной, принятой церковью, датой весеннего равноденствия, то согласно церковным правилам такое полнолуние весенним не считалось и Пасха праздновалась после следующего полнолуния.
Проблема календарной реформы обсуждалась католической церковью на нескольких соборах – Базельском (1437), Латеранском (1512 – 1517) и Тридентском (1545 – 1563). Сама реформа пришлась на время понтификата папы Григория XIII. Буллой «Inter gravissimas» от 24 февраля 1582 года понтифик повелел:
…Восстановить равноденствие на издревле назначенном ему месте, от которого со времени Никейского собора оно отступило на десять дней приблизительно, и XIV луне (имеется в виду полнолуние. – И.Д.) вернуть ее место, от которого она на четыре и пять дней отходит, но и установить также способ и правила, которыми будет достигнуто, чтобы в будущем равноденствие и XIV луна со своих мест никогда не сдвигались1791.
В основу календарной реформы были положены предложения итальянского врача и математика Луиджи (Алоизия) Лилио1792, высказанные им незадолго перед смертью, в 1576 году. Прежде всего следовало внести поправки в солнечный календарь. Астрономы давно заметили, что точка весеннего равноденствия каждые четыре года смещается на 0,03 суток назад, то есть примерно на 1 сутки за каждые 136 лет, или 0,9975 суток за каждые 133 года1793, то есть за 400 лет накапливается около 3 «лишних» суток. В 1560 году Пьетро Петати предложил по прошествии каждых четырех столетий опускать три календарных дня. Лилио (или члены специальной Понтификальной комиссии, созданной для подготовке календарной реформы) пошли несколько иным путем: годы, кратные 100, не считать високосными, если они не кратны 400. Скажем, 1600 год будет високосным, а 1700, 1800 и 1900 годы – простыми1794. Кроме того, был приведен в соответствие с фазами Луны и Метонов цикл, определены правила его исправления. Папская булла обязывала считать следовавшую после четверга 4 октября 1582 года пятницу не 5, но 15 октября1795.
Разумеется, в ходе подготовки календарной реформы вставал вопрос о точности астрономических таблиц. Одни астрономы предпочитали традиционные альфонсины1796, другие полагали, что «Prutenicae tabulae ceolestium motuum» Э. Рейнгольда (1551), основанные на данных Коперника, точнее. Понтификальная комиссия пришла к выводу, что все таблицы не лишены недостатков. Что касается «Prutenicae tabulae», то, по мнению Кристофера Клавиуса, члена комиссии и главного творца нового календаря, на них не следует опираться в решении календарных вопросов и в астрономической практике. И считал он так вовсе не потому, что таблицы Рейнгольда опирались на «абсурдную» гелиоцентрическую космологию, а потому, что знал о систематических астрономических наблюдениях Тихо Браге, отличавшихся высокой точностью. Клавиус в своем трактате указал, что весеннее равноденствие 1586 года, рассчитанное по альфонсинам, должно было начаться на 6 часов раньше, чем по наблюдениям Тихо, тогда как рассчеты по «Prutenicae tabulae» давали расхождение в 13 часов. В итоге комиссия решила использовать средние значения данных различных наблюдений за движениями Солнца и Луны и, насколько это возможно, придерживаться никейских решений и церковной практики.
В этой календарной истории есть еще одна важная грань. Теория Коперника оперировала переменным тропическим годом. В третьей книге «De Revolutionibus» польский астроном писал:
Древние математики не отличали тропического, или естественного, года, который отсчитывается от равноденствия или солнцестояния, от года, который определяется по отношению к какой-нибудь из неподвижных звезд.
Но Гиппарх Родосский, муж удивительной остроты ума, первый заметил, что они отличаются друг от друга <…> он нашел, что год, отнесенный к неподвижным звездам, больше года, отнесенного к равноденствиям <…>. Поэтому он предположил, что и неподвижные звезды имеют некоторое движение в направлении последовательности знаков, но очень медленное и не сразу заметное. Однако с течением времени оно обнаружилось уже совершенно ясно, так что восход и заход знаков зодиака и звезд мы видим значительно отличающимися от предсказанных древними <…>.
Кроме того, само это движение оказывается неравномерным. Желающие объяснить причины этой неравномерности приводили различные мнения. Одни предполагали, что у висящего в пространстве мира есть некоторое колебательное движение <…>. Когда соответствующее перемещение дойдет <…> до некоторого предела, то оно <…> должно <…> пойти обратно, причем наибольшее отклонение <…> от среднего положения составляет не более 8 градусов. Но <…> выяснилось, что голова созвездия Овна более чем на трижды восемь градусов отошла от точки весеннего равноденствия, равно как и другие звезды, причем в течение стольких веков не было замечено ни малейшего следа возвращения назад.
Другие высказывали мнение, что сфера неподвижных звезд движется вперед, но неравномерно <…>. К этому присоединилось еще другое удивительное явление природы, что наклонность зодиака не представляется нам такой по величине, какой она была до Птоломея <…>.
Для объяснения этого <…> придумали девятую и даже десятую сферу, которые, по их мнению, производили это, однако и так они не смогли добиться, чего хотели. Уже начала появляться на свет одиннадцатая сфера; это число кругов, как излишнее, мы легко опровергнем движением Земли <…>. Равноденствия и солнцевороты кажутся наступающими несколько раньше не потому, что в направлении последовательности знаков движется сфера неподвижных звезд, а скорее потому, что против последовательности знаков движется равноденственный круг, стоящий наклонно к плоскости зодиака в соответствии с мерой отклонения оси земного шара. Ведь гораздо сообразнее сказать, что равноденственный круг стоит наклонно к зодиаку, чем зодиак к равноденственному, как меньший по отношению к большему1797.
Прецессионное движение Коперник разлагает на среднее равномерное, его неравенство он описывает при помощи колебательного движения, совершающегося по эклиптике, а изменение наклона эклиптики – при помощи колебательного движения по направлению, перпендикулярному к эклиптике1798. Однако, по счастью, вычисленное Коперником среднее значение продолжительности тропического года совпадало с тем, которое давали альфонсины1799. Это облегчало работу по реформе календаря.
Кроме того, авторы этой реформы полагали, что любые поправки к календарю, скажем, введение високосного дня или изъятие нескольких дней, должны вводиться в начале каждого столетия, ибо первые годы каждого века («annos eligit») имеют особое значение («notabilis magis sunt») и запоминаются лучше («minus negligentia»), чем остальные годы1800. Реформаторы приняли в итоге «компромиссное» значение продолжительности тропического года – 365,2425 суток. Наилучшее значение, дававшееся альфонсинами, – 365,242546 суток (совр. значение – 365,2422 суток). Надо сказать, что реформаторы, сознавая недостатки нового календаря, не торопились с введением корректирующих поправок, предоставляя это делать последующим поколениям астрономов. Вполне здравая позиция, поскольку ошибка григорианского календаря составляет (если не принимать во внимание замедление вращения Земли и исходить из современного определения продолжительности тропического года) один день за 3330 лет. Если же принять данные альфонсин (как это делал Клавиус), то ошибка получится много меньше: 1 день за 20 000 лет. Поэтому для членов Понтификальной комиссии было совершенно не важно, принимать продолжительности тропического года и синодического месяца по альфонсинам или по Копернику (тем более что данные альфонсин практически совпадали со средними коперниканскими значениями). Оба источника давали достаточную для того времени (конец XVI столетия) точность. В итоге же комиссия приняла, как уже было сказано, «компромиссные» значения для этих величин, условившись вводить необходимые поправки только в первый год каждого века. Поэтому когда Коперник, а затем Галилей подчеркивали важность гелиоцентрической космологии для календарной реформы, это было не более чем хорошо рассчитанным ходом в пропаганде новой «системы мира»1801. И эта стратегия себя вполне оправдала1802.
Приложение III
ИЗ ДОКЛАДА СПЕЦИАЛЬНОЙ КОМИССИИ, СОЗДАННОЙ ПО РАСПОРЯЖЕНИЮ ПАПЫ УРБАНА VIII ДЛЯ ВЫЯСНЕНИЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ ПУБЛИКАЦИИ «DIALOGO» Г. ГАЛИЛЕЯ (СЕНТЯБРЬ 1632 ГОДА)
«В согласии с распоряжением Вашего Святейшества мы излагаем всю последовательность событий, связанных с напечатанием книги Галилея, которая была издана во Флоренции. В целом дело обстояло так.
В 1630 году Галилей отдал рукопись своей книги отцу управляющему Апостольским дворцом в Риме, чтобы получить отзыв для ее печатания. Отец управляющий отдал ее на просмотр отцу Раффаэлло Висконти, своему помощнику и профессору математики, который после нескольких исправлений был готов дать свое одобрение как обычно, если книга будет напечатана в Риме.
Мы обратились к названному отцу с просьбой выслать нам отзыв и сейчас ждем его. Мы также попросили выслать нам указанную рукопись, чтобы увидеть сделанные в ней исправления.
Отец управляющий Апостольским дворцом собирался написать отзыв сам, но из-за нехватки времени и для облегчения переговоров с печатниками он поставил условие, чтобы рукопись показывалась ему постранично, после чего он дал санкцию (Imprimatur) для Рима.
После этого автор вернулся во Флоренцию и обратился к отцу управляющему за разрешением напечатать рукопись в этом городе, в чем ему было отказано. При этом последний [отец Риккарди] направил дело инквизитору Флоренции, тем самым устранившись от его ведения. Кроме того, отец управляющий уведомил инквизитора о том, что именно требуется выполнить для публикации, позволив ему решать, можно ли публиковать рукопись или нет.
Управляющий Апостольским дворцом показал копию письма, которое он написал инквизитору по этому делу, а также копию ответа инквизитора названному управляющему. В ответе инквизитор говорит, что он дал рукопись для исправлений отцу Стефани, консультанту Священной канцелярии.
После чего отец управляющий Апостольским дворцом ничего не слышал об этом деле, кроме того, что увидел книгу уже отпечатанной во Флоренции и опубликованной с разрешения инквизитора, а также в книге имелся Imprimatur для Рима.
Мы полагаем, что Галилей мог преступить границы данных ему предписаний, когда утверждал в абсолютной манере движение Земли и неподвижность Солнца, отклонившись, таким образом, от высказывания этих утверждений только как гипотетических. Мы полагаем, что он мог – и это главное – ошибочно приписать существующие морские отливы и приливы тому, что [в действительности] не имеет места, а именно: неподвижности Солнца и движению Земли. Мы полагаем также, что он мог вероломно умолчать о предписании, данном ему Священной канцелярией в 1616 году, смысл которого сводился к тому, что он должен был “полностью оставить вышеупомянутое мнение, а именно что Солнце неподвижно и находится в центре мира, а Земля движется, и в дальнейшем его более не придерживаться, не преподавать и не защищать никоим образом, ни письменно, ни устно, иначе святая инквизиция вынуждена будет возбудить против него дело. С этим предписанием он согласился и обещал повиноваться”.
Теперь следует рассмотреть вопрос о том, как надлежит действовать в судебном порядке с человеком и с напечатанной книгой»1803.
Приложение IV
АНОНИМНЫЙ «ДОНОС» НА ГАЛИЛЕЯ ГАЛИЛЕО В СВЯЗИ С ВЫХОДОМ ЕГО КНИГИ «IL SAGGIATORE» (1624 ИЛИ 1625 ГОД)
«Изучив за последние несколько дней книгу синьора Галилео Галилея, озаглавленную “Il Saggiatore”, я пришел к заключению, что доктрина, коей учили некоторые древние философы, но затем решительно отвергнутая Аристотелем, возрождена ныне этим самым синьором Галилеем. Тогда я решил сравнить ее с истинным и надежным руководителем, с божественным откровением, кое более достоверно и определенно, нежели любые физические доказательства, и кое сверкает в окружающем мраке как испытание и награда за нашу веру. При свете сей лампады я обнаружил, что учение Галилея является ложным или, говоря другими словами (поскольку мне не хотелось бы выступать в качестве судьи), очень трудным и опасным, в том смысле, что любой принявший его за истину может затем спотыкаться в рассуждениях и в суждениях о вещах много более серьезных. Поэтому я решил дать знать обо всем этом Вашему Высокопреосвященству и просить вас (что я сейчас и делаю) сообщить мне для моего сведения, что думаете об этой доктрине.
Итак, вышеупомянутый автор в цитируемой книге на странице 196, строка 29, желая разъяснить утверждение Аристотеля, часто встречающееся у него во многих местах, о том, что “движение является причиной тепла” (см.: О небе, кн. II, гл. 7. – И.Д.), и приспособить это утверждение к своим предположениям, пытается доказать, что те акциденции, которые обычно называются цветом, запахом, вкусом и т.д. и которые обычно считаются атрибутами предмета, на самом деле являются не чем иным, как чистыми именами, и существуют только в чувствующем одушевленном теле, которое их воспринимает. Он объясняет это на примере щекотки, или, как бы мы сказали, зуда, причиняемого прикосновением некоторого предмета к определенным частям одушевленного тела, и заключает, что щекотка, то есть действие, направленное на ощущение одушевленного тела, неотличимо от прикосновения к или касания, например, мраморной статуи, для которой нет различий между тем, будете ли вы ее щекотать, касаться или тереть. Таким образом, все акциденции, возникающие в наших чувствах, кои называются цветом, запахом, вкусом и т.д., по его утверждению, находятся не в объектах, как это принято считать всеми, но только в наших ощущениях, подобно щекотке, которой нет ни в руке, ни в пере, которым дотрагиваются, например, до ступни, но они есть только в чувствующем органе живого существа.
Однако это рассуждение кажется мне ошибочным, поскольку оно принимает в качестве основания то, что следовало бы доказать, а именно что в каждом случае объект, который мы чувствуем, находится в нас самих, поскольку в нас есть его действие. И вовсе не прав тот, кто говорит: зрение, коим я вижу солнечный свет, находится во мне, а потому, дескать, и сам солнечный свет находится во мне. Тем не менее, буде возможно, я не перестану исследовать это.
Далее автор продолжает разъяснять свое учение, стремясь показать, что эти акциденции находятся в разуме человека и определяют наши действия. Как можно увидеть на странице 198, строка 12, он объясняет это, пользуясь представлением Анаксагора или, скорее, Демокрита об атомах, которые он называет minimi, или мельчайшими частицами, на кои, как он утверждает, постоянно распадаются все тела. Они входят в соприкосновение с нашими органами чувств, проникая в нашу субстанцию, и в зависимости от разницы в прикосновении этих частиц и различий их поверхностей (гладких либо шероховатых, твердых либо мягких), а также в зависимости от их многочисленности или же малочисленности они пронизывают нас по-разному и проходят сквозь нас с большими или меньшими затруднениями или с благоприятным эффектом на наше дыхание и вызывая в нас неизменно либо отрицательные, либо приятные ощущения. Он утверждает далее, что частицы элемента земли воздействуют на чувство осязания, кое наиболее материально и телесно, тогда как на вкус воздействуют частицы воды, которые он называет флюидами, на запах – частицы огня, которые он называет игниколи, на обоняние – частицы воздуха, и со зрением он связывает частицы света, относительно коего он, как он сам говорит, мало что может сказать. Затем, на странице 199, строка 25, он заключает, что для возбуждения в нас ощущения запаха, вкуса, цвета и т.д. в телах, которые обычно называют пахучими, цветными и т.д., не должно быть ничего, кроме размеров, формы и количества частиц, и что запахи, цвета, вкусовые ощущения и т.д. существуют только в носу, в глазах, в языке и т.д.; таким образом, вышеназванные акциденции отличны от атомов только по именам <…>.
Если признать эту философию акциденций истинной, то, как мне кажется, возникают большие трудности в объяснении существования акциденций хлеба и вина, которые в священном таинстве причащения отделены от субстанции; действительно, обнаруживая там объекты ощущения, зрения, вкуса и т.д. и следуя этой доктрине, можно будет сказать, что там продолжают находиться и мельчайшие частицы, которыми субстанция хлеба возбуждала до таинства наши чувства, и признать их субстанциальными, как полагал Анаксагор и с чем, по-видимому, согласен данный автор, что видно из изложенного на странице 200, строка 28, откуда следует, что в священном таинстве евхаристии принимают участие материальные частицы хлеба и вина, что ошибочно и порицалось Тридентским собором на 13-й сессии, канон 2.
С другой стороны, если бы эти частицы имели только размеры, форму, количество и т.д. (здесь он более согласен с Демокритом), то тогда бы (в силу того, что качества оказываются в этом случае модулями или, как говорят, переходят в количества) свойства тел были бы обусловлены только количественными характеристиками частиц, имеющих формы треугольников, остроугольников, тупоугольников и т д., и существование этих признаков было бы объяснимо только на основании этих количеств, в то время как Священные Соборы, особенно цитированный выше Тридентский собор, определяли, что в Таинстве причастия после освящения остаются лишь признаки хлеба и вина. Поэтому мне кажется, что такой вывод автора идет вразрез с точкой зрения, принятой теологами, которые учат, что в евхаристии остаются все ощутимые признаки хлеба и вина (цвет, запах, вкус), а не просто слова, поскольку параметры субстанции не остаются, как хорошо известно из авторитетного мнения (Suarez, Metaphysicarum Disputationum, volume 2, section 2, number 2). Но дело не только в этом. Имеется также некое умозаключение, формально несовместимое с правдой Священного Собора: независимо от того, трактуются ли эти minimi по Анаксагору или же по Демокриту, если они остаются неизменными после освящения, то тогда причащающийся будет иметь частичку хлеба (даваемую ему в виде вещественной субстанции, состоящей из агрегатов атомов, организованных тем или иным способом, в той или иной форме и т.д.) точно такую же, как и не причащающийся. С другой стороны, если эти minimi не остаются неизменными, то тогда следует, что никакая из этих частичек хлеба не остается в освященной форме для причащающегося, ибо, как говорит этот автор на странице 197, строчке 1, не существует каких-либо частиц, но есть лишь размер, форма, движение и т.д. и они образуют количество или количественные субстанции, в силу чего невозможно выделить их таким образом, чтобы они существовали без субстанции или как количества, в которых они являются акциденциями, как учат все философы и теологи.
Вот такие сложные рассуждения пришли мне на ум относительно этой доктрины, коими я поделился с Вашим Высокопреосвященством в надежде, что вы пожелаете высказаться по поводу моей оценки упомянутого сочинения. С наилучшими пожеланиями».
Приложение V
СУДЬБА МАТЕРИАЛОВ ПРОЦЕССА НАД ГАЛИЛЕЕМ В ЭПОХУ НАПОЛЕОНА
Начну с краткого исторического комментария. Уже в первый год Итальянской кампании 1796 – 1797 годов генерал Бонапарт завоевал обширные территории на севере Италии и нанес тяжелые поражения австрийским армиям, которые должны были остановить вторжение французских войск. В январе 1797 года австрийцы были окончательно разбиты, и в начале февраля французы вошли в Мантую, после чего Бонапарт, не теряя времени, с небольшим войском вторгся в папские владения. Потерпевшие поражение в первом же сражении папские войска бежали с такой быстротой, что генерал Ж. Жюно (по прозвищу Junot la Tempte) еле-еле смог их догнать. Затем город за городом стали сдаваться Бонапарту без сопротивления. Он брал все ценности, какие только находил в этих городах: деньги, бриллианты, картины, драгоценную утварь. Рим был охвачен паникой, началось повальное бегство состоятельных людей и высшего духовенства в Неаполь.
Папа Пий VI написал Бонапарту умоляющее письмо и отправил своего племянника Маттеи просить мира. Генерал отнесся к просьбе снисходительно, хотя сразу дал понять, что речь может идти только о полной капитуляции. 19 февраля 1797 года был подписан мир с папой в Толентино. Святой престол потерял значительную и самую богатую часть своих владений, выплатил 30 миллионов франков золотом и отдал лучшие картины и статуи из своих музеев. Эти сокровища были отправлены Бонапартом в Париж. Пий VI соглашался на все условия. Впрочем, Бонапарт в его согласии совершенно не нуждался.
Однако в тот раз Бонапарт не занял Рим и папу не арестовал, видимо, не желая оскорблять чувства миллионов католиков. Только в феврале 1798 года французские войска под командованием Л.А. Бертье1804 (Бонапарт в это время готовился в Париже к Египетскому походу) заняли Вечный город. 15 февраля возбужденная толпа собралась на Форуме и, водрузив перед Капитолием дерево свободы, объявила отмену папской власти и учреждение республики, немедленно признанной Бертье. Пия VI заставили отречься от светской власти и вывезли из Рима. Для Римской республики выработана была конституция по образцу действовавшей тогда во Франции. Пока жители Рима радовались свободе, из музеев, папской резиденции и дворцов многих знатных лиц было расхищено все, что могло быть унесено. Однако 29 ноября 1798 года Рим без боя заняли войска неаполитанского короля Фердинанда IV1805, которыми командовал австрийский фельдмаршал Карл Мак. Восстановление религии было отпраздновано водружением громадного креста на месте дерева свободы, потоплением нескольких евреев в Тибре и многочисленными казнями.
В середине декабря 1798 года французский генерал Ж.Э. Шампионнэ нанес поражение генералу Маку близ Чивита-Кастальяна (примерно в сорока километрах севернее Рима) и вновь занял Рим, а затем Гаэту и Пескару. После всех потерь, понесенных неаполитанской армией, у Мака под ружьем осталось всего 7000 человек. За две недели боев Мак умудрился потерять шесть седьмых состава вверенной ему армии. В этой ситуации Фердинанд IV приказал раздать оружие неаполитанским лаццарони (итал. lazzaroni – нищие, босяки) и зажечь в порту суда, которые могли бы пригодиться французам. Затем, 5 января (по григорианскому календарю) 1799 года, король с семьей и ближайшим окружением, прихватив королевскую казну, перешел на английское флагманское судно адмирала Г. Нельсона и отплыл с английской флотилией на Сицилию.
11 января 1799 года Мак и Шампионнэ подписали соглашение о капитуляции королевской армии. В соответствии с ним существенная часть территории Неаполя отходила Римской республике. Кроме того, Неаполь должен был выплатить французской армии контрибуцию в размере десяти миллионов франков. Вскоре, 4 февраля 1799 года, на месте королевства Неаполь была образована Партенопейская республика.
Однако повстанческое движение нарастало, и в конце февраля 1799 года Директория отозвала генерала Шампионнэ, передав командование генералу Э. Макдональду. Новый командующий начал переговоры с руководителями повстанцев. Но было слишком поздно. С наступлением весны 1799 года общая обстановка в Италии складывалась для Франции крайне неблагоприятно. В начале марта австрийские войска начали активные боевые действия в Швейцарии, а через месяц в Северной Италии был открыт второй фронт военных действий. Там против французов успешно сражались австрийские и русские отряды под общим командованием фельдмаршала А.В. Суворова. В такой ситуации держать значительный воинский контингент в королевстве Неаполь было бы непозволительной роскошью. В апреле 1799 года Макдональд получил приказ Директории готовиться к выступлению на север. Через месяц, в начале мая, основные силы французов покинули Неаполь. В городе остался небольшой французский гарнизон и правительство Партенопейской республики, поддержанное частью горожан. Неаполитанская же армия генерала Макдональда была разбита А.В. Суворовым в сражении при Треббии 6 – 8 июня 1799 года.
После ухода французов кардинал Фабрицио Диониджи Руффо высадился в Реджио, собрал вокруг себя армию (а точнее, разбойничьи шайки) роялистов, которую он назвал Святой ратью и которая при поддержке английского и русского флотов быстро захватила обширные территории в Калабрии и Апулии, а в июне 1799 года овладела Неаполем. Более 30 тысяч человек были брошены в тюрьмы, 7 тысяч изгнаны, 9 тысяч погибли от пыток и казней.
После взятия Неаполя Руффо и его союзники (англичане и русские) решили идти на Рим. 29 сентября 1799 года около 1000 человек под командованием лейтенанта флота П.И. Балабина первыми вошли в город. Республика пала, а вслед затем, летом 1800 года, вернулся в свою резиденцию папа Пий VII1806. К ноябрю 1799 года боевые действия в Италии прекратились до весны следующего года. После ряда побед Наполеона в Северной Италии 10 марта 1801 года был заключен мир в Фолиньо. Но Наполеон объявил этот мирный договор предварительным и потребовал право на оккупацию Тарентского залива, где планировалось создать базу для нового египетского похода. Окончательный мир был подписан 11 апреля 1801 года во Флоренции.
15 июля 1801 года Пий VII подписал с Наполеоном конкордат, по которому Рим признавал новую французскую власть, католицизм был объявлен религией большинства французов, однако свобода вероисповедания сохранялась.
В 1804 году папа приехал в Париж на ритуал коронации Наполеона. Однако не папа, а лично сам Наполеон водрузил императорскую корону на себя и корону императрицы на свою супругу Жозефину.
В 1805 году Пий VII вопреки воле Наполеона вернулся в Рим. С этого времени возросло напряжение между папой и императором, который считал папское государство своим леном и распоряжался церковным имуществом по своему усмотрению.
В 1808 году французские войска вновь заняли Вечный грод. Декретом от 17 мая 1809 года Наполеон объявил, что Рим и все владения папы вообще отныне присоединяются к Французской империи. Папа осудил «грабителей наследия святого Петра» и вскоре (10 июня 1809 года) отлучил Наполеона от церкви. Кроме того, после неудачи в Асперн-Эсслингской битве (21 – 22 мая 1809 года) Наполеон узнал, что Пий VII и его кардиналы проповедуют, будто это поражение есть кара Божия корсиканскому тирану и притеснителю Церкви. Наполеон этого не забыл. 5 июля 1809 года французские военные власти вывезли папу в Савону, а затем в Фонтенбло под Парижем. Королем Рима был провозглашен, сразу же после своего рождения (20 марта 1811 года), Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт – сын Наполеона от его второго брака с Марией Луизой.
Ранее, 2 февраля 1810 года, последовал приказ императора о вывозе в Париж всего, что имело отношение к папской власти, в том числе и архивов Ватикана. Перемещение архивов (сначала в Реймс, а оттуда в Париж) было весьма трудоемким и дорогостоящим делом. Архивы инквизиции были вывезены вторым и третьем конвоем соответственно в апреле и июле 1810 года1807. Несколько документов ввиду их особой значимости транспортировались отдельно, в частности папская булла об отлучении Наполеона и папка с документами дела Галилея1808 (далее ПГ).
В январе 1811 года ПГ была передана министром по делам религий личному библиотекарю императора Антуану Александру Барбье. В сопроводительном документе отмечалось, что рукописные листы пронумерованы с 337-го по 556-й и что за листом номер 556 следуют пять исходно не пронумерованных листов, которым были присвоены номера с 557-го по 561-й1809.
12 марта 1811 года Барбье передал Наполеону докладную записку, в которой предлагал опубликовать все документы из ПГ с параллельным французским переводом. К записке библиотекарь приложил смету расходов на предстоящее издание из расчета, что тираж его составит 1000 экземпляров. По расчету Барбье, общая сумма расходов не должна была превысить 7000 франков.
По-видимому, император проект одобрил, во всяком случае, так утверждал Барбье в письме министру по делам религий от 16 октября 1812 года1810. (Наполеон, напомню, в эти дни начал отступление из Москвы.) Вначале были переведены 9 документов (25 листов ПГ): Summarium (конец мая – начало июня 1633 года); донос Лорини от 7 февраля 1615 года; письмо Галилея Кастелли от 21 декабря 1613 года (вариант, приобщенный Лорини к своему доносу в Римскую инквизицию); заключение консультанта инквизиции по поводу письма Галилея Кастелли; письмо пизанского архиепископа в Римскую инквизицию от 8 марта 1615 года; письмо главного инквизитора Пизы в Римскую инквизицию от 7 марта 1615 года; протокол допроса Т. Каччини в Римской инквизиции от 29 марта 1615 года; запрос инквизиторам Милана и Флоренции с просьбой допросить свидетелей, названных Каччини; письмо архиепископа Пизы в Римскую инквизицию от 28 марта 1615 года.
Однако на этом работа над переводом документов ПГ была прекращена. По мнению А. Фаваро, выявившего множество грубых ошибок в переводе, в Париже того времени просто не нашлось квалифицированного переводчика, знакомого с используемыми инквизицией аббревиатурами и порядком ведения записей. По свидетельству М. Марини, итальянский историк Карло Денина, проживавший в 1810 – 1814 годах в Париже, убедил Наполеона, что в ПГ нет ничего достойного публикации. Марини был в числе папских чиновников, которые сопровождали конвои с ватиканскими архивами и следили за их сохранностью.
После поражения в России и в войнах с шестой коалицией Наполеон под давлением своих маршалов вынужден был отречься от престола (апрель 1814 года). Союзники-победители сохранили за ним титул императора и отдали ему во владение остров Эльбу. В январе 1814 года, за три месяца до отречения, Наполеон приказал вывезти папу Пия VII в Савону, а позднее полностью его освободил. На Венском конгрессе (сентябрь 1814 – июнь 1815 года), собравшемся после падения Наполеона, кардинал Э. Консальви добился признания папы светским главой Папского государства и духовным главой всего католического мира.
Пришедшее к власти в результате реставрации правительство Бурбонов решило все папские архивы вернуть Ватикану1811. Но возвращать награбленное оказалось труднее, чем грабить. В Рим были посланы протоколы заседаний инквизиции, собрание заключений квалификаторов Священной канцелярии и материалы Индекса запрещенных книг1812. На пересылку всего остального (3600 томов протоколов инквизиционных процессов и 300 томов текстов приговоров, то есть две трети награбленного в римских архивах) у французского правительства не было денег, и тогда архивы были просто проданы производителям картона1813. Кое-что даже не было найдено, в том числе и ПГ. 6 ноября 1814 года Марини обратился к министру внутренних дел с требованием вернуть галилеевские документы1814. Министр ответил, что Марини по этому вопросу должен связаться с министром двора (Ministre de la Maison du Roi) Пьером де Блака1815. Де Блака, получив запрос Марини, обратился в свою очередь к Барбье, который при новой власти занял должность директора Королевской библиотеки. Последний ответил министру (5 декабря 1814 года), что ПГ последние три года действительно находится в его, Барбье, распоряжении1816. 15 декабря де Блака пишет Марини, что ПГ нашлась и он готов передать ее итальянцу лично1817. На следующий день Барбье отдал ПГ де Блака1818.
Обрадованный Марини поспешил в резиденцию министра, но их встреча по какой-то причине сорвалась, потом она срывалась под разными предлогами еще несколько раз. Наконец 2 февраля 1815 года де Блака признался, что король пожелал ознакомиться с документами процесса над Галилеем, но как только его величество закончит чтение, документы будут немедленно отправлены в Рим1819.
Однако занимательное королевское чтение вскоре было прервано одним пренеприятным для его величества событием. Спустя девять месяцев и 21 день после своего отречения Наполеон, воспользовавшись благоприятной ситуацией, бежал с Эльбы (26 февраля 1815 года) и, встречаемый восторженными криками толпы, 20 марта без помех возвратился в Париж. Война возобновилась, и всем стало как-то не до Галилея.
Между тем Франция уже не в силах была нести тяжкое военное бремя. «Сто дней» завершились окончательным поражением Наполеона около бельгийской деревни Ватерлоо (18 июня 1815 года), в результате которого он стал в итоге пленником англичан и под предводительством британского адмирала Джорджа Элфинстона Кейта был отправлен на далекий остров Святой Елены в Атлантическом океане. Там в поселке Лонгвуд он провел последние шесть лет жизни. Власть Людовика XVIII была вновь восстановлена.
В конце октября 1815 года Марини вернулся в Париж и тут же обратился к новому министру королевского двора графу де Праделю1820. Вопрос все тот же: где папочка с делом Галилея? Наконец после долгих проволочек Марини 6 ноября 1815 года получает ответ: искали, но не нашли, свяжитесь с де Блака, может, он помнит1821.
О том, что было дальше, история умалчивает. Известно лишь, что в 1816 году Ватикан снова обращается в Париж с просьбой найти и вернуть ПГ, но и на этот раз безуспешно1822. Однако Святой престол не успокоился и в 1817 году Марини снова в Париже. К кому только он там не обращался!
Ваше Высокопреосвященство! – писал Марини министру иностранных дел герцогу де Ришелье. – Согласно декрету от 19 апреля 1814 года, подписанному Его Высочеством от имени Его Величества, архивы были возвращены Святому престолу. Комиссар Министерства внутренних дел г-н Беньо (Beugnot) распорядился, чтобы они были переданы отцу Де Грегорио (De Gregorio) и обоим Марини [дяде и племяннику], которые немедленно отправили их в Ватикан. <…> Однако, злоупотребляя доверчивостью комиссаров Его Святейшества, некоторые лица до сих пор удерживают святотатственной рукой многие ценные документы. Среди наиболее важных из этих документов – тома папских булл, особенно Юлия II, та же печальная судьба постигла материалы процесса над тамплиерами <…>.
К тому же после того, как часть архивов прибыла в Рим, было выявлено жульничество, в результате которого Римская Церковь лишилась документов, кои представляли большую важность для ее доктрины. Я не могу назвать имена лиц, которые могут быть обвинены в подобном воровстве. <…> Что касается папки с документами процесса над Галилеем, то я не в состоянии даже узнать что-либо о ней, несмотря на то что я неоднократно обращался в г-ну графу де Блака и он давал мне множество обещаний1823.
То, что Марини особо упоминает о ПГ, свидетельствует о важности этих документов для римской курии. Кроме того, в Риме, возможно, полагали, что у де Блака имелись свои основания не возвращать папку с материалами дела Галилея, и как показали дальнейшие события, чиновники курии не ошиблись.
Между тем в 1818 – 1821 годах были опубликованы работы, авторы которых – Жан Батист Деламбр, непременный секретарь Королевской академии наук (Secretaire perpetual de l’Academie royale des Sciences pour les Mathematiques), и Джамбаттиста Вентури, профессор физики, некогда преподававший в университетах Модены и Павии, а в указанные годы пребывавший на пенсии, – использовали французский перевод первых 25 листов из ПГ в своих публикациях1824.
В 1835 году Ватикан снова предпринимает попытку вернуть ПГ, и снова безуспешно1825. И вдруг, когда, казалось бы, все надежды рассеялись, в 1843 году папский нунций в Вене присылает ПГ в Рим. От кого же он ее получил? От вдовы де Блака. В результате Июльской революции 1830 года Карл V отрекся (2 августа) от престола и отправился в изгнание сначала в Великобританию, а затем в Австрию, где и скончался в ноябре 1836 года. Де Блака последовал за ним и умер в Австрии в 1839 году1826. Его вдове документы ПГ были не нужны, и она отдала их папскому нунцию.
Приложение VI
ФРАГМЕНТ ГЛАВЫ VII «LE MONDE»
«Из всех движений одно только движение по прямой совершенно просто, и для понимания его природы достаточно рассмотреть один момент. Ибо для того, чтобы представить его, достаточно помыслить, что некоторое тело совершает действие движения в определенную сторону, что бывает в каждый из моментов, которые могут быть определены в течение того времени, когда оно движется. Напротив, для того, чтобы представить круговое или какое-нибудь другое возможное движение, необходимо рассмотреть по крайней мере два таких момента, или, лучше, две его части, и существующее между ними отношение.
Однако для того, чтобы философы или, скорее, софисты не воспользовались случаем применить здесь свои бесполезные ухищрения, прошу вас заметить, что я говорю не о том, что прямолинейное движение может осуществляться в один момент, а только о том, что все необходимое для того, чтобы его производить, имеется в телах в любой момент, который может быть определен в то время, когда они движутся. В отношении же кругового движения это не так.
Так, например, если камень движется в праще (рис. П.VI), следуя по кругу, обозначенному АВ, и вы рассматриваете его точно таким, каким он является в тот момент, когда достигает точки А, то вы легко найдете, что он находится в состоянии движения (ибо он здесь не останавливается), а именно в состоянии движения к точке С (ибо как раз туда направлено это движение в настоящий момент).
Однако вы не сможете найти здесь ничего указывающего на то, что движение камня круговое. Если же предположить, что как раз здесь начался полет камня, выскочившего из пращи, и что Бог сохраняет его таким, каков он есть в этот момент, то совершенно ясно, что Бог сохранит в нем не склонность двигаться по кругу, следуя по линии АВ, а склонность двигаться совершенно прямо к точке С.
Рис. П.VI
Следовательно, исходя из этого правила, надо сказать, что Бог – единственный творец всех существующих в мире движений, поскольку они вообще существуют и поскольку они прямолинейны. Однако различные положения материи превращают эти движения в неправильные и криволинейные. Точно так же теологи учат нас, что Бог есть творец всех наших действий, поскольку они существуют и поскольку в них есть нечто хорошее, однако различные наклонности наших воль могут сделать эти действия порочными»1827.
Приложение VII
ФРАГМЕНТ ГЛАВЫ I «LA DIOPTRIQUE»
«Рассмотрим (в период сбора винограда) наполовину наполненный раздавленным виноградом чан; в дне последнего проделаны одно или два отверстия А и В (рис. П.VII), через которые может вытекать виноградный сок, содержащийся в чане. Поскольку нет пустоты в природе, как это признают почти все философы, и поскольку во всех телах, замечаемых нами всюду, имеются поры, что достаточно ясно доказывается опытом, постольку необходимо, чтобы эти поры были заполнены материей, весьма разреженной и текучей, которая непрерывно распространяется от небесных светил до нас. Если разреженную материю сравнить с виноградным соком, наполняющим чан, а менее жидкие или более грубые части воздуха и других прозрачных тел сравнить с гроздьями винограда, расположенными между ними, то можно легко понять, что поскольку часть вина, находящаяся, например, около точки С, стремится спуститься по прямой линии через отверстие А, как только последнее открывается, и одновременно через отверстие В, постольку другая часть, которая помещается около D и E, стремится в то же самое время спуститься через эти два отверстия, не мешая друг другу и не встречая сопротивления со стороны гроздей, имеющихся в чане, несмотря на то что эти грозди, поддерживающие друг друга, совершенно не стремятся спуститься через А и В вместе с соком, вопреки тому, что они могут быть передвинуты разными способами давильщиками винограда»1828.
Рис. П.VII
БИБЛИОГРАФИЯ
Айтон Э.Дж. Картезианская теория тяжести // У истоков классической науки… С. 35 – 631829.
Аристотель. Сочинения: В 4 т. / АН СССР; Ин-т философии. М.: Мысль, 1976 – 1983. (Серия «Философское наследие». Т. 83.)
Ахутин А.В. История принципов физического эксперимента: от Античности до XVII в. М.: Наука, 1976.
Баюк Д.А. Галилей и инквизиция: новые исторические контексты и интерпретации // Вопросы истории естествознания и техники. 2000. № 4. С. 146 – 154.
Баюк Д.А. Процесс Галилея, или шествие по наклонной плоскости. Заметки переводчика на полях статьи Д. Грюндера // На рубежах познания Вселенной… С. 119 – 132.
Белый Ю.А. Иоганн Кеплер (1571 – 1630). М.: Наука, 1971.
Библер В.С. Мышление как творчество. Введение в логику мысленного диалога. М.: Изд-во политической литературы. 1975.
Библер В.С., Ахутин А.В. О логическом схематизме четвертого выпуска «Архэ» // АРХЭ: Трудыкультуро-логического семинара / Ред. И.Е. Берлянд. Вып. 4. М.: РГГУ, 2005. С. 11 – 20.
Брехт Б. Жизнь Галилея / Пер. с нем. Л. Копелева // Б. Брехт. Стихотворения. Рассказы. Пьесы / Сост., вступ. ст. и прим. И. Фрадкина. М.: Художественная литература, 1972. (Библиотека всемирной литературы; Серия третья. Т. 139.) С. 689 – 780.
Бруно Дж. Избранное / Вступ. ст. А.Н. Веселовского. Самара: Агни, 2000.
Бруно Дж. Пир на пепле, описанный в пяти диалогах четырех собеседников с тремя соображениями относительно двух вопросов / Пер. и комм. Я.Г. Емельянова // Дж. Бруно. Избранное… С. 65 – 188.
Выгодский М.Я. Галилей и инквизиция. Ч. I. Запрет пифагорейского учения. М.; Л.: Гостехтеориздат, 1934.
Гайденко В.П., Смирнов Г.А. Западноевропейская наука в Средние века: общие принципы и учение о движении. М.: Наука, 1989.
Гайденко П.П. Эволюция понятия науки (XVII – XVIII вв.). Формирование научных программ Нового времени. М.: Наука, 1987.
Галилей Г. Диалог о двух главнейших системах мира – Птолемеевой и Коперниковой // Г. Галилей. Избранные труды… Т. I. С. 97 – 555.
Галилей Г. Звездный вестник / Пер. И.Н. Веселовского // Г. Галилей. Избранные труды… Т. I. С. 11 – 54.
Галилей Г. Избранные труды: В 2 т. / Сост. У.И. Франкфурт; ред. колл. А.Ю. Ишлинский (гл. ред.), А.Т. Григорян, М.А. Дынник и др. М.: Наука, 1964.
Галилей Г. Послание к Франческо Инголи / Пер. Н.И. Идельсона // Г. Галилей. Избранные труды… Т. I. С. 55 – 96.
Галилей Г. Пробирных дел мастер / Сост. и пер. Ю.А. Данилова. М.: Наука, 1987.
Галилей Г. Рассуждение о телах, пребывающих в воде, и о тех, которые в ней движутся // Начала гидростатики: Архимед, Стэвин, Галилей, Паскаль / Пер., прим. и вступ. ст. А.Н. Долгова. М.; Л.: ГОТТИ, 1933. (Серия «Классики естествознания» / Под общ. ред. И.И. Агола, С.И. Вавилова, М.Я. Выгодского, Б.М. Гессена и др.) С. 213 – 364.
Голенищев-Кутузов И.Н. Данте. М.: Молодая гвардия, 1967. (Серия «Жизнь замечательных людей». Вып. 19 (443).)
Горфункель А.Х. Томмазо Кампанелла. М.: Мысль, 1969.
Грюндер Д. Научный метод и уроки Галилея / Пер. с англ. Д.А. Баюка // На рубежах познания Вселенной… С. 103 – 118.
Декарт Р. Рассуждение о методе с приложениями. Диоптрика, Метеоры, Геометрия / Ред., пер., статьи и комм. Г.Г. Слюсарева, А.П. Юшкевича. М.: Издательство Академии наук СССР, 1953.
Декарт Р. Сочинения: В 2 т. / АН СССР; Ин-т философии / Сост., ред., вступ. ст. В.В. Соколова; прим. М.А. Гарнцева, В.В. Соколова. М.: Мысль, 1989 – 1994. (Философское наследие. Т. 106.)
Дмитриев И.С. А все-таки они пишут… (Процесс над Галилеем в трудах современных российских интеллектуалов) // Вопросы истории естествознания и техники. 2012. № 3. C. 29 – 55.
Дмитриев И.С. Искушение святого Коперника: ненаучные корни научной революции. СПб.: Изд-во С. – Петерб. ун-та, 2006.
Дмитриев И.С. Увещание Галилея. СПб.: Нестор – История, 2006.
Дудник С.И., Солонин Ю.Н. Декарт и картезианство в новой парадигме рационализма // С.И. Дудник, Ю.Н. Солонин. Парадигмы исторического мышления XX века: очерки по современной философии культуры. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С. 149 – 157.
Европейские поэты Возрождения / Сост. Е. Солонович; вступ. ст. Р. Самарина. М.: Художественная литература, 1974. (Библиотека всемирной литературы; Серия первая: Литература Древнего Востока, Античного мира, Средних веков, Возрождения, XVII и XVIII веков. Т. 32.)
Зубов В.П. Николай из Отрекура и древнегреческие атомисты // Труды Института истории естествознания и техники АН СССР. Т. 10. М.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 338 – 383.
Иванов К. История неба // Логос: журнал по философии и прагматике культуры. 2003. № 3 (38). С. 3 – 65.
Йейтс Ф.А. Джордано Бруно и герметическая традиция / Пер. Г. Дашевского. М.: Новое литературное обозрение, 2000.
Кампанелла Т. Город Солнца / Пер. с лат. и комм. Ф.. Петровского; пер. приложений М.Л. Абрамсон, С.В. Шервинского, В.А. Ещина; вступ. ст. В.П. Волгина. М.: Изд-во АН СССР, 1954.
Кант И. Метафизические начала естествознания // Сочинения… Т. 6. С. 53 – 177.
Кант И. Об основанном на априорных принципах переходе от метафизических начал естествознания к физике // Сочинения… Т. 6. С. 589 – 655.
Кант И. Сочинения: В 6 т. / Ред. Т.И. Ойзерман. М.: Мысль, 1963 – 1966. (Философское наследие. Т. 118.)
Катасонов В.Н. Метафизическая математика XVII в. М.: Наука, 1993.
Катасонов В.Н. Методизм и прозрения (о границах декартовского методизма) // Бессмертие философских идей Декарта (Материалы Международной конференции, посвященной 400-летию со дня рождения Рене Декарта) / РАН; Ин-т философии / Ред. колл. Н.В. Мотрошилова, Т.Б. Длугач (отв. ред.), О.И. Мачульская. М.: ИФРАН, 1997. С. 84 – 99.
Климишин И.А. Календарь и хронология. М.: Наука, 1981.
Коперник Н.О вращениях небесных сфер. Малый комментарий. Послание против Вернера. Упсальская запись / Пер. И.Н. Веселовского. М.: Наука, 1964. (Серия «Классики науки».)
Кузнецов Б.Г. Галилей. М.: Наука, 1964.
Лабузнов А.В. Трактат «Механические проблемы» псевдо-Аристотеля и античная механика: Дисс. … канд. физ. – мат. наук: 07.00.10. М., 2002.
Лозинский С.Г. История папства. 3-е изд. М.: Политиздат, 1986.
Львов В. Бессмертие Галилео Галилея // Смена (Ленинград). 1983. 22 июня. С. 3.
Мамардашвили М.К. Кантианские вариации. М.: Аграф, 1997.
Мамардашвили М.К. Картезианские размышления (январь 1981 года) / Ред. Ю.П. Сенокосов. М.: Прогресс-Культура, 1993.
Мамардашвили М.К. О рациональности (доклад 1987 года) // Встреча с Декартом / [Сост.,] ред. В.А. Кругликов, Ю.П. Сенокосов. М.: Ad Marginem, 1996. С. 349 – 357.
Мильтон Д. Потерянный рай / Пер. А.А. Штейнберга // Д. Мильтон. Потерянный рай. Возвращенный рай. Поэмы. М.: ЭКСМО, 2010. (Серия «Библиотека всемирной литературы».) С. 248 – 253.
На рубежах познания Вселенной / Под ред. А.А. Гурштейна. М.: Янус, 1994. (Историко-астрономические исследования. Вып. XXIV.)
Николай Кузанский. Об ученом незнании / Пер. с лат. В.В. Бибихина // Николай Кузанский. Сочинения: В 2 т. / Сост. В.В. Бибихина; общ. ред. и вступ. ст. З.А. Тажуризиной. М.: Мысль, 1979. Т. 1. С. 47 – 184. (Серия «Философское наследие». Т. 80.)
Никулин Д.В. Пространство и время в метафизике XVII века / Отв. ред. д. филос. н. В.П. Горан. Новосибирск: ВО «Наука», 1993.
Ньютон И. Математические начала натуральной философии / Ред., предисл. Л.С. Полака; пер. с лат. и комм. А.Н. Крылова. М.: Наука, 1989. (Серия «Классики науки» / АН СССР.)