Упрямый Галилей Дмитриев Игорь

Именно в силу указанных обстоятельств Галилей на допросах в инквизиции упорно отрицал преднамеренность защиты им коперниканства; мол, все получилось нечаянно, по причине «естественного самодовольства, которое каждый человек испытывает по отношению к своей проницательности и к возможности показать себя умнее других»1073, и предлагал, не откладывая, переделать текс «Dialogo», если их высокопреосвященства того пожелают.

Вместе с тем трибунал должен был определить, является ли утверждение, за поддержку и/или распространение которого то или иное лицо было предано суду инквизиции, еретическим. Иными словами, трибунал выполнял также и экспертные функции: «cum sanctae inquisitionis negotium magna exparte in cognoscendis haereticis propositionibus, dividentisque, seu separandis a catholicis consistat»1074. Это была довольно деликатная процедура, от результатов которой зависел и ход процесса, и приговор. Поэтому судьи часто прибегали к теологической экспертизе, то есть к помощи scholia superiori, в задачу которых входило определить, является ли данная сентенция противоречащей «положению, определяемому верой (propositio de fide definita)». Согласно определению Ч. Карены, «propositio haereticae dicitur, quae aperte alicui Catholicae veritati, de fide definitae contraria est»1075. Таким образом, чтобы объявить некое положение, не определенное как истина веры, еретическим (а не просто ошибочным, то есть противоречащим veritas catholica), требовалось ясно (aperte) доказать, что оно противоречит вероучению Святой Церкви. Главная трудность состояла в определении границы между еретическими и ошибочными утверждениями (propositio haereticae et erratum), то есть в определении того, что следует понимать под veritas catholica. Причем эта трудность усугублялась необходимостью учитывать при квалификации деяния как объективную сторону дела (то есть содержание подозрительного на ересь суждения), так и субъективную (то есть намерения обвиняемого). Скажем, если обвиняемый (особенно мирянин) утверждал, что не знал каких-либо теологических установлений и определений церкви, то даже если его высказывания были еретическими, в субъективном плане он не мог считаться еретиком, посколько не имел сознательного намерения высказывать еретические мысли. Кроме того, многие утверждения не являлись ни еретическими, ни ошибочными в вере, но вредными для нее (о подобных сентенциях часто говорили, что они «пахнут ересью», или, в более строгой формулировке, – propositio male sonans). Возьмем, к примеру, такое утверждение: «Библия содержит ошибки». Его теологическая оценка зависела от того, как понимать сказанное. Если в том смысле, что сами библейские утверждения ошибочны, то это, конечно, ересь, ибо каждый католик должен верить, что «omnia in Biblia contenta sunt vera», но если речь идет об ошибках переписчика или типографских, то это, разумеется, не имеет никакого отношения к ереси и речь должна идти о неудачном (двусмысленном) выражении.

Были и другие трудности и тонкости в процедуре квалификации тех или иных утверждений. В начале XVII столетия большой популярностью у членов и экспертов инквизиционных трибуналов пользовался трактат испанского теолога-францисканца Альфонсо де Кастро1076, преподававшего в университете Саламанки и участвовавшего в работе Тридентского собора. Кастро сформулировал пять критериев, с помощью которых можно было определить, является ли данное утверждение еретическим:

1) несоответствие Священному Писанию1077;

2) несоответствие цензурируемого фрагмента соборным постановлениям, ибо все, что принято соборами, следует рассматривать как утверждения de fide, даже если то, о чем идет речь в соборном декрете, не отражено в библейском тексте;

3) несоответствие цензурируемого фрагмента церковному преданию («consensus universalis Ecclesiae»), которое, согласно тридентским решениям, должно наряду с текстом Священного Писания рассматриваться как источник истины веры;

4) несоответствие цензурируемого утверждения постановлениям Святого престола;

5) несоответствие цензурируемого утверждения единодушному мнению теологов («omnium sacrorum doctorum»)1078.

В XVII веке легче было, опираясь на буквалистскую трактовку текста Священного Писания, доказать несоответствие гелиоцентризма христианской вере (ибо абсолютная истинность Библии рассматривалась как пункт веры), нежели несоответствие атомистической (точнее, корпускуляристской) теории (и основанной на ней Галилеевой трактовки природы вторичных качеств) евхаристическому догмату, поскольку по последнему вопросу мнения теологов расходились и для обоснования указанного несоответствия требовалась более развернутая и изощренная аргументация («a considerably greater level of conceptual mediation», как выразился Франческо Беретта1079). Церковь упорно боролась с атомистическими представлениями, но последние упорно проникали в умы даже, страшно сказать, преподавателей Collegio Romano1080. Но история не знает ни одного случая отречения от «евхаристической ереси». Галилей, призови его инквизиция к ответу по поводу трактовки таинства пресуществления, мог бы с легкостью от всего отречься, сославшись на то, что а) он нигде прямо не связывал атомистику и свою концепцию вторичных качеств с трактовкой этого таинства и даже не думал, что его так поймут; б) он не теолог и вполне мог непреднамеренно что-то перепутать и недодумать1081 (мол, простите, падре, но ваши доводы столь тонки и запутаны для моих мирских мозгов, что я нечаянно мог сказать что-то не то) и в) вопрос этот трудный и спорный и относительно него не было ни соборного, ни папского решения, ни даже согласия среди «viri docti», равно как не были выполнены и все прочие условия (см. выше), которые еще за 17 лет до появления его (Галилея) на свет указал досточтимый синьор Альфонсо де Кастро, тонкий знаток методов борьбы за чистоту веры. Кстати, отец Альфонсо в своем много раз переиздававшемся трактате не преминул подчеркнуть, что если обвиняемый не знал о несоответствии высказанных им суждений истинам веры, то его нельзя считать упорствующим в ереси.

Поэтому если бы Урбан VIII вместе с кардиналом-непотом и захотели облегчить участь шестидесятидевятилетнего полуслепого старца, то им надо было бы поступить прямо противоположным образом – дать ход документам G 3 и EE 2911082, скрыв все следы обвинения Галилея в приверженности коперниканскому учению. Но тогда судить ученого было бы практически невозможно, и, скорее всего, его бы просто простили, и не то что о костре, даже об отречении речи бы не зашло1083. В случае же обвинения упрямца по «космологическим пунктам» ему можно было поставить в вину неподчинение прямому указанию кардинала Беллармино, согласованному с папой (то есть фактически неподчинение распоряжению понтифика), даже не сильно вдаваясь в детали, прав был покойный кардинал или не прав. Важно, что был декрет от 5 марта 1616 года, где ясно сказано – «пифагорейское учение о движении Земли и неподвижности Солнца, которому учит Николай Коперник» является «ложным и целиком противным Священному Писанию», было увещание от 26 февраля 1616 года, и налицо нарушение того и другого. Все, basta, можно открывать дело!

Редонди явно преувеличивает доброе отношение Урбана VIII к Галилею после публикации «Dialogo». Обида понтифика была очень глубока. Он осознал (сам или, что более вероятно, с помощью неких «благочестивых особ», имена которых мы, скорее всего, уже не узнаем), что Галилей в течение восьми лет фактически манипулировал авторитетом и дружеским расположением Святейшего в собственных интересах и целях для того, чтобы опубликовать-таки книгу в защиту коперниканского учения, признанного декретом Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года противоречащим вере. Поэтому папа, который ко всему прочему в 1630-е годы находился в тяжелом психологическом состоянии, о чем я уже писал выше, был в ярости и готов был без промедления отдать ученого в руки инквизиционного трибунала, но… для этого нужны были формальные юридические основания.

Отечественным историкам, проецирующим собственный социальный опыт и интуицию на работу инквизиции, понимание последнего обстоятельства давалось и дается с трудом, а чаще вообще не укладывается в их представления1084. Если папа был недоволен Галилеем, то тот должен был понести суровое наказание, какие еще нужны основания? Но Урбан VIII при всем его холерическом темпераменте все-таки, как отмечалось выше, не был лишен правового мышления. Он понимал – судьям недостаточно ссылок на то, что излюбленный аргумент понтифика о божественном всемогуществе представлен в «Dialogo» как-то вяло, без должного энтузиазма, и соответствующие слова вложены в уста Симпличио, фигуры явно страдательной, что Галилей что-то там не так устроил с получением цензурного разрешения на публикацию книги и т.д. и т.п. Поэтому папа и распорядился создать специальную комиссию, которая должна была внимательно изучить текст «Dialogo», а также порыться в архивах Священной канцелярии и Индекса, нет ли там чего компрометирующего Галилея. И когда соответствующие документы были найдены и дело можно было переводить из эмоционально-психологической плоскости в чисто юридическую, Урбан успокоился, его высказывания в беседах с тосканским послом стали менее раздраженными, но более жестко-деловыми.

Однако и по прошествии нескольких лет после процесса Урбан VIII не простил Галилея. В 1638 году, когда ученый, к тому времени практически ослепший и разбитый артритом, попросил у папы разрешения переехать во Флоренцию, чтобы быть поближе к своему врачу, Франческо Барберини 6 февраля 1638 года написал флорентийскому инквизитору Джованни Муццарелли, что его святейшество не хотел бы удовлетворять эту просьбу, не получив предварительно сведений о характере заболевания Галилея, и «еще более он опасается, что возвращение Галилея во Флоренцию снова приведет к собраниям, спорам и обсуждениям, в которых его мнение о движении Земли, осужденное ранее, может возродиться»1085. Правда, в феврале 1638 года Галилею разрешили-таки переехать в свой собственный дом в Арчетри под Флоренцией1086, но условия домашнего ареста смягчены не были1087. Урбан VIII согласился выдать это разрешение, учитывая состояние здоровья Галилея, оговорив, однако, что тот не будет ни выходить из дома (разрешались только поездки в близлежащий монастырь Сан-Маттео для встреч с дочерьми), ни принимать кого-либо у себя, ни рассуждать об «осужденном в прошлом воззрении на вращение Земли». Что касается разрешения посещать церковные службы по праздникам, то, как сообщал кардинал Франческо Барберини флорентийскому инквизитору в апреле 1638 года, Галилею было предписано посещать богослужения в определенное время, в сопровождении немногих лиц, не привлекая к себе внимания1088. Что-то не похоже, судя по этим и другим фактам, что Урбан VIII был столь дружественно настроен к Галилею, как это изображает Редонди. Теперь следует сказать несколько слов о документе EE 291.

ПАДРЕ ИНХОФЕР

Предлагая новую трактовку процесса над Галилеем, Редонди, как уже было сказано, опирался на найденный им документ с шифром G 31089. В то время, когда он познакомился с этим документом, архивы инквизиции еще не были полностью открыты для исследователей, и потому ему было отказано в просмотре других страниц тома EE. В декабре 1999 года, когда архивы Ватикана наконец открылись для историков, отец Артигас, который в то время работал вместе с Уильямом Шеем над книгой «Galileo in Rome», решил «на досуге» просмотреть указанный том. И тут же, на страницах 291r и 291v, он обнаружил еще один документ на латыни, названный им EE 291, тоже анонимный и не датированный, тематически примыкающий к G 31090. В EE 291 имя Галилея не упоминается, но текст начинается со слов «Vidi discursum Lyncei… (я видел рассуждения [члена Академии деи] Линчеи…)». Далее рассматриваются взгляды Галилея на природу вторичных качеств и в заключение делается вывод, что дело может быть передано на дальнейшее рассмотрение в инквизицию («Interim sufficient ista ex quibus ulterior inquisitio fieri potest coram S. Officio»)1091.

Затем к изучению этого документа подключились У. Шей и Рафаэль Мартинес. Анализ показал, что текст EE 291 написан рукой Мельхиора Инхофера1092, члена комиссии, назначенной Урбаном для рассмотрения «Dialogo».

Инхофер родился около 1585 года в лютеранской венгерской семье. Точно не известно, когда именно он принял католическую веру, но из сохранившихся документов следует, что в марте 1607 года он вступил новицием в орден иезуитов. С 1616 года Инхофер преподает математику, логику, философию и теологию в Коллегии иезуитов в Мессине (Сицилия). Там же, в Мессине, в 1629 году выходит его первая книга «Epistolae B. Virginis Mariae ad Messanenses Veritas vindicata», в которой он отстаивает историческую достоверность послания Девы Марии жителям Мессины. Однако согласно декрету папы Клемента VIII (июль 1598 года), это послание следовало считать апокрифическим. В результате книга Инхофера была передана на рассмотрение в Конгрегацию Индекса запрещенных книг. Возможно, жесткая реакция на сочинение Инхофера имела также религиозно-политическую подоплеку: соперничество между двумя сицилийскими городами – Мессиной и Палермо. В первом Рим имел надежную опору в лице иезуитов, тогда как второй находился в сфере испанского влияния. Архиепископ Палермо Джованни Дориа, видимо, не хотел эскалации соперничества и потому счел публикацию Инхофера неуместной. Инхофера поддержал Муцио Вителлески, генерал ордена иезуитов, тогда как палермец Франческо Баронио выступил с резкой критикой. Страсти накалились настолько, что Инхофер вынужден был покинуть Сицилию. По совету Вителлески он направился в Рим и там убедил квалификаторов инквизиции рассмотреть и разрешить опубликовать новый вариант его книги, где речь шла лишь о возможной подлинности послания Девы Марии мессинцам, соответственно было предложено и новое название: «De Epistla B. Virginis Mariae ad Messanenses Coniectatio plurimis rationibus et verisimilitudinibus locuples»1093. Этот новый вариант книги вышел в свет в 1632 году, и Риккарди всячески помогал автору1094. По свидетельству Льва Аллация, ватиканского библиотекаря, Инхофер понравился многим кардиналам – членам Конгрегации Индекса, причем настолько, что ему предложили место исповедника в римской церкви Иль-Джезу (Chiesa del Sacro Nome di Ges). Именно в 1629 – 1630 годах Инхофер сближается с Риккарди и с кардиналом Барберини, с которым был знаком (скорее всего, по переписке) с 1623 года. Кардинал высоко оценил способности и эрудицию Инхофера, который со временем стал советником Барберини. Таким образом, вхождение Инхофера в комиссию по рассмотрению «Dialogo», возглавлявшуюся Франческо Барберини, вполне объяснимо, хотя Риккарди иногда пытался представить дело так, что Инхофер – это его креатура, что верно лишь отчасти.

Теперь вернемся к документу EE 291. По мнению У. Шея, М. Артигаса и Р. Мартинеса, Инхофер составил свое заключение, касавшееся Галилеевой концепции вторичных качеств, «в 1631 или в 1632 году, но в любом случае не позднее 12 апреля 1633 года (то есть не позднее первого допроса Галилея в инквизиции. – И.Д.)»1095. Поскольку EE 291 тематически связан с G 3, то, естественно, встает вопрос о датировке последнего документа. Согласо Редонди, G 3 был составлен между 1623 (публикация «Il Saggiatore») и 1626 годами (выход «Ratio ponderum» Грасси). Шей, Артигас и Мартинес хотя и не считают, что автором G 3 был отец Грасси, однако в вопросе датировки «доноса» принципиально не расходятся с итальянским историком: «G 3 был написан и послан в Конгрегацию Индекса или в Священную канцелярию в 1624 году» и пролежал там («lay dormant») до 1632 или 1633 года1096.

Авторы допускают также, что этот документ мог находиться в бумагах кардинала Франческо Барберини, но в ходе процесса над Галилеем ни EE 291, ни G 3 не использовались1097. Общий вывод Артигаса, Шея и Мартинеса таков:

Мы полагаем в высшей степени вероятным, что Инхофер составил EE 291 между 1631 годом и сентябрем 1632 года и что G 3, скорее всего, был написан около 1624 года. Но мы не можем исключать и того, что G 3 был составлен в 1632 году, вскоре после EE 291. Однако это последнее обстоятельство никак не отменяет на наше предположение, что оба документа могли оказать влияние на дискуссии, имевшие место во время работы специальной комиссии летом 1632 года, или в ходе подготовки процесса в 1633 году, или и в тот, и в другой период»1098.

Многое в гипотезе Шея – Артигаса – Мартинеса представляется мне убедительным. Многое, но не все. В частности, вызывает возражение утверждение авторов, что нам неизвестно, «рассматривался ли [в ходе подготовки процесса] только “Dialogo” или также другие его [Галилея] работы»1099. Да, достоверно нам это не известно, но здесь уместно вернуться к цитированному выше сообщению кардинала Франческо Барберини папскому нунцию в Тоскане от 25 сентября 1632 года. Видимо, употребление множественного числа («nelle opere del Gallileo») в этом сообщении все же не случайно. По моему мнению, дело было так: когда в архивах инквизиции был найден документ об увещании Галилея кардиналом Белармино в 1616 году, то встал вопрос – а нет ли еще каких-либо документов, имеющих отношение к делу, в архивах Конгрегации Индекса. В результате на свет был извлечен документ G 3 и Инхофера попросили дать повторное заключение по поводу § 48 «Il Saggiatore», поскольку мнения составителя G 3 и отца Гевары разошлись. Но из этого никак не следует, что в 1632 году было решено, как это полагает Редонди, «подменить» пункты обвинения.

Таким образом, папская комиссия, членом которой был Инхофер, рассматривала кроме «Dialogo» также «Il Saggiatore» или по крайней мере документы G 3 и EE 291. Это наводит на мысль, что EE 291 был составлен Инхофером не позднее 25 сентября 1632 года. Но заключение Инхофера не использовалось в ходе процесса не по причине вмешательства верховного понтифика, а потому, что само обвинение Галилея в ложном понимании евхаристичекого догмата не имело судебной перспективы, оно было слишком слабым и неопределенным.

Комиссия выявила, по сути, два серьезных основания для начала инквизиционного процесса: во-первых, Галилей «вероломно умолчал» о предписаниях, данных ему кардиналом Беллармино 26 февраля 1616 года, смысл которых сводился к тому, что он должен был «полностью оставить вышеупомянутое мнение, – а именно что Солнце неподвижно и находится в центре мира, а Земля движется, – и в дальнейшем его более не придерживаться, не преподавать и не защищать никоим образом, ни письменно, ни устно»1100; а во-вторых, он нарушил данное им тогда обещание повиноваться указанному предписанию, потому как «Dialogo», по мнению членов комиссии, написан с целью защиты коперниканского учения.

Что же касается всего остального – нарушения порядка получения Imprimatur, вкладывания аргумента о Божественном всемогуществе в уста Симпличио, который не соглашался с тем, чего не понимал, и над которым посмеивался Сальвиати, рупор Галилея, и прочее и прочее, – это все мелочи или по крайней мере обстоятельства, занимающие в структуре официального обвинения сугубо периферийное положение. Эти обстоятельства наряду с другими могли играть существенную роль в инициировании процесса, но юридически они не могли лежать в основе обвинения.

Как некогда сказал Уильям Оккам, не надо множить сущности без необходимости. То же касается и пунктов обвинения. Если достаточно осудить Галилея за коперниканство (точнее, за «вероломное умалчивание» об увещании 1616 года, то есть за обман его святейшества), этого достаточно. Выбор был сделан, путь к процессу открыт.

Во время его подготовки и проведения Урбан VIII не раз высказывал глубокое сожаление по поводу происходящего, ведь он так любил Галилея, но… есть высшие ценности и принципы, коими он не может поступиться.

ДОЛГАЯ ДОРОГА В РИМ

1 октября 1632 года флорентийский инквизитор в присутствии нотариуса и двух свидетелей сообщил Галилею под подписку приказ явиться в Рим в течение месяца и предстать перед инквизиционным трибуналом. Однако ученый не торопился в дорогу.

13 октября 1632 года он пишет пространное письмо кардиналу-непоту Франческо Барберини, в котором выражает недоумение по поводу того, что «Dialogo» вызвал столь бурную и жесткую реакцию. Более того, Галилей уверял кардинала, будто написать книгу его вдохновил некий теолог, известный своей мудростью и святостью:

…Подобно эху Святого Духа, я услышал очень краткое, но восхитительное и благочестивейшее утверждение, внезапно вырвавшееся из уст того, кто является лицом наиученейшим и глубоко почитаемым за праведность своей жизни; утверждение, которое не более чем в десяти словах, умно и красиво составленных, включило в себя все, что можно почерпнуть из пространных дискуссий, находящихся в книгах святых докторов1101.

Правда, кто именно столь удачно укоротил пространные рассуждения Фомы Аквинского и других выдающихся теологов до размера «Ave Maria», Галилей не уточнил. Коснувшись распоряжения немедленно явиться в Рим, Галилей разъяснил кардиналу, что выполнить его в ближайшее время не представляется возможным по многим причинам: преклонный возраст1102, болезни, плохое состояние дорог, плохая погода, а также переживания последних недель, лишившие его сна. Кроме того, во Флоренции вновь вспыхнула эпидемия чумы, а это означает, что около месяца ему придется просидеть в карантине, в очень тяжелых условиях. Все это, уверял Галилей, не позволит ему преодолеть и половину пути. Поэтому ученый предложил другой выход: ответить на все вопросы римской инквизиции письменно или дать показания флорентийскому инквизитору (или архиепископу, или тому, кто будет специально назначен для рассмотрения его дела)1103. Но если, добавляет Галилей, «ни мой преклонный возраст, ни мои болезни, ни моя измученная душа, ни необходимость длительного путешествия, усугубленного мучительными сомнениями и подозрениями, Верховный суд не сочтет вескими основаниями для <…> изменения срока разбирательства по моему делу, то я приеду, поскольку послушание для меня дороже самой жизни»1104.

Копия письма Галилея кардиналу Барберини была представлена великому герцогу, и тот поручил Никколини доставить письмо адресату, сделав все возможное, чтобы помочь Галилею. Но Никколини счел, что обращение к кардиналу не принесет пользы, скорее осложнит ситуацию.

Если мне будет позволено говорить откровенно, – писал посол Галилею 23 октября 1632 года, – то я думаю, что это письмо скорее усугубит, нежели облегчит Ваше положение. В нем Вы пишете, что сможете защитить свой труд, однако Ваша настойчивость может лишь усилить их желание вынести приговор1105.

И в заключение посол добавил: «я не думаю, что дело обойдется без судебного процесса и применения ограничительных мер по отношению к Вам лично»1106.

Но письмо уже было отправлено. Тогда Никколини встретился с тремя кардиналами, а также с асессором Конгрегации святой инквизиции Боккабеллой и рассказал им о тяжелом состоянии Галилея и невозможности его приезда в Рим в ближайшее время. Никколини вежливо выслушивали, но никакого определенного ответа никто не давал, да и не мог дать, поскольку последнее слово было за Урбаном. Тогда посол решил еще раз поговорить с папой.

Беседа состоялась 13 ноября 1632 года. Никколини просил Святейшего только об одном – проявить милость к больному старику. В принципе, даже по холодному расчету, Урбан мог отложить разбирательство в трибунале (если уж ему так хотелось лично руководить процессом) или распорядиться допросить ученого во Флоренции. Но при всех неоспоримых достоинствах верховного понтифика – а он, бесспорно, был одним из самых выдающихся людей, занимавших престол Святого Петра, – ему была присуща некая мелочность и злобность, отчасти усиленные описанными выше драматическими событиями последних месяцев. Святейший не мог забыть обиду, нанесенную человеком, которого считал своим другом, и потому готов был преследовать и добивать уже и без того сломленного противника.

В ответ на просьбу Никколини папа холодно заметил, что уже прочитал письмо Галилея Франческо Барберини, но избежать приезда ученого в Рим невозможно. Посол возразил, что возраст и состояние здоровья синьора Галилея таковы, что папа может не дождаться начала суда ни в Риме, ни во Флоренции. Галилей просто может не пережить трудностей пути в условиях эпидемии чумы и карантина на границе. На это Святейший ответил, что Галилей может добираться медленно, в носилках и со всеми возможными удобствами, но его личное присутствие необходимо. «Возможно, – добавил он, – Бог простит ему его ошибку, из-за которой он оказался втянутым в эту интригу после того, как его святейшество, еще будучи кардиналом, отвращал его от заблуждения»1107.

Никколини тогда напомнил, что книга была разрешена к печати и все предписания, переданные из Рима флорентийскому инквизитору, были выполнены. Но Урбан перебил его, сказав, что Чамполи и управляющий Апостольским дворцом вели себя неподобающим образом и что слуги, не исполняющие волю господина, – худшие из слуг. Чамполи на неоднократные вопросы папы о том, как идут дела у Галилея, «неизменно отвечал, что все в полном порядке, и он даже не сообщил, что книга уже печатается, и ничего не сказал, даже когда запахло (недобрым)»1108. (Любопытная деталь – папа если не в этой, то в предыдущих беседах с Никколини обвинял в неподобающем поведениии и Чамполи, и Риккарди, однако последний не лишился немедленно своего поста по причинам, о которых я упоминал выше, хотя Урбан основательно «почистил» свое окружение после памятной консистории 8 марта 1632 года1109. Не свидетельствует ли этот факт о том, что Святейший понимал: некоторая доля вины за получение Галилеем цензурного разрешения на публикацию «Dialogo» лежит и на Святом престоле? Но говорить об этом вслух Урбан, естественно, не мог, ибо власть не может быть виновной. Никогда!) Заканчивая аудиенцию, папа вновь напомнил, что речь идет об очень плохой и вредной доктрине. На том и расстались.

Следует также упомянуть и об усилиях Бенедетто Кастелли защитить Галилея. Осенью 1632 года фра Бенедетто встретился с отцом Риккарди и с другими прелатами, объясняя им, сколь печальными для репутации святой инквизиции могут оказаться последствия осуждения тосканского ученого и запрещения его труда. Как не без иронии заметил Кастелли, «хотя их [членов трибунала] задача – запрещать страницы, написанные рукой человека, однако они не могут своей властью предписать Земле находиться в движении или оставаться неподвижной, как не могут они запретить Господу Богу и Природе в определенное время являть нам тысячью способов свои неизъяснимые тайны»1110. Кастелли убеждал также комиссара инквизиции Винченцо Макулано, что Святые Отцы (к примеру, Блаженный Августин) обращались к вопросу о том, движется Земля или покоится, но не дали никакого решения, поскольку вопрос этот не имел отношения к теме спасения души. Кастелли напомнил, что «De revolutionibus» Коперника был одобрен кардиналом Шенбергом, другими прелатами и папой Павлом III, которому эта книга была посвящена1111. Вопрос о строении мира, уверял фра Бенедетто, очень сложен, но его не следует связывать с текстом Писания. Комиссар внимательно выслушал доводы Кастелли в пользу гелиоцентризма и… согласился с собеседником, сказав, что «он [Макулано] придерживается того же мнения и что этот вопрос не следует связывать с авторитетом Священного Писания», добавив, что «намеревается изложить все это в письменном виде» и непременно покажет Кастелли написанное1112.

Кроме того, в защиту теории Коперника (а следовательно, и Галилея) выступил Эванджелиста Торричелли1113, который стал объяснять иезуитам – отцам Гринбергеру и Шайнеру – достоинства гелиоцентризма. Те поблагодарили молодого человека, но сказали, что Галилей никаких весомых доказательств в пользу коперниканского учения не привел (что, строго говоря, было правдой!), а потому на это учение не следует опираться1114. Однако отец Грасси, давний противник Галилея, занял в этом вопросе куда более осторожную позицию. Он, что многих очень удивило, весьма критически высказался по поводу теории Птолемея (ее, по Грасси, не следует рассматривать как истинную) и призвал, умерив полемический пыл, трезво оценить весомость Галилеевых аргументов1115.

20 ноября 1632 года Галилея снова вызывают к инквизитору Флоренции, где ему в присутствии нотариуса и двух свидетелей вновь передают приказ прибыть в Рим в течение месяца. «Галилей опять заявил, что готов выехать, – докладывал инквизитор кардиналу Антонио Барберини, – но я и в этот раз не знаю, сможет он это сделать или нет»1116.

9 декабря состоялось очередное заседание Конгрегации святой инквизиции, на котором папа приказал написать инквизитору Флоренции, что Галилей должен выехать в Рим немедленно и кратчайшим путем. Друзья ученого, понимая, что его ссылки на плохое здоровье – это отнюдь не преувеличение, тем не менее советовали ему отправиться в дорогу.

Так, например, Никколини 12 декабря 1632 года писал Галилею:

В любом случае, насколько я понимаю, самая большая беда – это то, что его святейшество считает Вас осмелившимся его дурачить. Я надеюсь, что Вы, Ваша милость, найдете со своей стороны способ оправдаться. Несомненно (из всего того, что я слышал), больше всего неприятностей Вы навлечете на себя в том случае, если не приедете1117.

17 декабря 1632 года Галилей посылает в Рим составленное тремя медиками заключение о состоянии своего здоровья, в котором, в частности, было сказано, что математик великого герцога, кроме артрита, страдает: неровным пульсом, головокружением, «debolezza di stomaco» (слабостью желудка), «vigilie» (бессоницей), а также «hernia carnosa grave» (грыжей в тяжелой форме), перитонитом и ипохондрией1118.

Когда Урбан прочитал это заключение, он пришел в ярость, решив, что Галилей снова водит его за нос. Приказ понтифика гласил:

30 декабря 1632 года от рождества Христова Святейший отец повелел инквизитору [Флоренции] ответить, что его святейшество и Конгрегация святой инквизиции никоим образом не могут и не должны терпеть такого уклонения, и для того, чтобы удостовериться, действительно ли он [Галилей] находится в столь тяжелом состоянии, что якобы не может явиться в Град [Рим] без опасности для жизни, Святейший и Святая Конгрегация пошлют к нему комиссара вместе с врачом, чтобы освидетельствовать его и сделать верное и добросовестное донесение о состоянии, в котором он находится, и если он будет находиться в таком состоянии, что может приехать, то его надлежит подвергнуть заключению и привезти в оковах. Если же по состоянию его здоровья и ввиду опасности для жизни привод придется отложить, то немедленно по выздоровлении и устранении опасности он все равно должен быть заключен и привезен в оковах. Комиссар и врачи должны быть высланы за его счет, так как он сам поставил себя в такое положение и в такие условия и пренебрег надлежащим временем, какое ему раньше было предписано для явки и судебного разбирательства, чем нарушил срок, ему назначенный1119.

В том же тоне выдержано и письмо кардинала Антонио Барберини флорентийскому инквизитору:

Конгрегация святой инквизиции очень недовольна тем, что Галилей немедленно не подчинился полученному из Рима приказу. Он не должен был оправдывать свое неповиновение ссылками на состояние здоровья, так как сам виноват, что довел себя до такого состояния. Это плохо прежде всего для него – выставлять причиной собственные болезни, и ни папа, ни кардиналы не желают мириться с этими выдумками. Для него самого неподобающе скрывать подлинные причины отсрочки своего появления1120.

Теперь – о позиции великого герцога. Надо отдать должное Фердинандо II – он не поддавался на угрозы и требования Урбана VIII, хотя великогерцогская твердость1121, разжигая упрямство понтифика (если действие, как известно, равно противодействию, то бездействие способно усиливать противодействие во много раз), подчас сильно осложняла положение Галилея. Великий герцог, не любивший Урбана, неизменно подчеркивал свое расположение к Галилею. Однако столкнувшись с прямыми угрозами Святейшего доставить ученого в Рим в оковах, Фердинандо вынужден был принять взвешенное решение и посоветовать Галилею не мешкая отправляться в дорогу. При этом великий герцог сделал все от него зависящее, чтобы облегчить своему математику тяготы пути и пребывание в Риме.

Галилей понял – более тянуть с отъездом нельзя и в четверг 20 января 1633 года выехал в карете великого герцога из Флоренции в Рим. Перед отъездом он составил завещание, объявив своим наследником сына Винценцо1122, и написал пространное письмо своему давнему другу, парижскому юристу и эрудиту Э. Диодати, где ясно и откровенно сформулировал свою позицию:

Почему мы должны начинать наши исследования с изучения слова Божьего, а не с рассмотрения Его творений? <…> Ведь сам Господь (если понимать Библию буквально. – И.Д.) подвержен гневу, раскаянию, забывчивости. <…> Но позволю задать вопрос: разве Бог, приспосабливая (свои слова, то есть текст Священного Писания. – И.Д.) к пониманию простого народа, когда-нибудь изменял свои творения? И разве Природа, непреклонный слуга Господа, безучастная к нашим мнениям и желаниям, не сохраняет и не поддерживает всегда один и тот же вид движений, геометрических форм и расположения частей во Вселенной? Разве Луна не всегда сферообразна?1123

Все это были замечательные рассуждения, но, увы, в Рим его вызывали не для обсуждения философских вопросов. Допрос в инквизиции – не семинар в Падуанском университете. И люди из окружения Галилея это хорошо понимали.

Бедный синьор Галилей отправился, наконец, туда, – писал Чьоли Никколини. – Если бы Вы, Ваша Милость, смогли осветить его путь утешительным лучом надежды, развеселить его, сказать, что ему не грозит тюремное заключение, это уменьшило бы наши опасения касательно его здоровья: ведь уехал он в весьма плачевном состоянии, совсем слабый (и это чистая правда). Его высочество выделили для него лучший фамильный экипаж (прогон которого великий герцог потом попросит Галилея оплатить. – И.Д.) и дали распоряжение Вам, достопочтенный синьор Никколини, позаботиться о его жилище и пропитании1124.

Ситуация осложнялась тем, что в январе и феврале в Тоскане (как и в других регионах средней и южной Италии) дует сильный (до 130 км/ч) северный ветер – tramontana. Дорога же, которой следовал Галилей, проходила в основном по открытой местности, где ветер был особенно резким и пронизывающим. Кроме того, окружающая местность кишела грабителями.

Из-за эпидемии чумы Галилей вынужден был провести 22 дня (вместо обещанных кардиналом Франческо Барберини и папой восьми) в карантине на тосканской границе в местечке Понте-а-Чентино, неподалеку от Аквапенденте. Предоставленное ему жилище оказалось очень неудобным, а еда – скудной, только вино, хлеб и яйца1125. Однако когда вечером 13 февраля 1633 года, в первое воскресенье великого поста, он прибыл, наконец, в Рим, его самочувствие заметно улучшилось, и он был готов к активным действиям в свою защиту.

Урбан VIII, хотя и не сдержал данного 13 ноября 1632 года Никколини обещания сократить для Галилея срок карантина, исполнил другую просьбу тосканского посла – обеспечить ученому «все возможные удобства»1126. Действительно, Галилей по прибытии в Град не только не был арестован и препровожден в тюрьму инквизиции1127, как это обычно делалось в подобных случаях, но ему было разрешено поселиться на вилле Медичи, в резиденции тосканского посла, где ему выделили пять комнат и специального слугу. «Не было случая, – писал Никколини Чьоли, – чтобы человека, который должен был предстать перед трибуналом, не держали бы в тюрьме в обстановке секретности <…> Я не знаю никого, будь то епископ, прелат или человек благородного происхождения, кто [в аналогичной ситуации] не был бы сразу же по прибытии в Рим отправлен в тюремную камеру»1128. Случай действительно беспрецедентный – за все время процесса, с 12 апреля по 22 июня 1633 года, Галилей не провел за решеткой ни дня. (Все расхожие изображения в живописи и описания в художественной и популярной литературе мук Галилея в застенках инквизиции, например рисунок Гойи [рис. 2.19], – не более чем плод воображения авторов этих полотен и книг.) Как справедливо заметил один из друзей ученого, сам факт, что Галилей явился в Рим в великогерцогской карете и жил за счет великого герцога в посольстве Тосканы, говорит о многом. Действительно, активная поддержка Галилея со стороны Фердинандо II стала мощным фактором в выборе папой и трибуналом стратегии и тактики ведения процесса. В беседе с Никколини (26 февраля 1633 года) папа напомнил об этом.

Его Святейшество, – докладывал посол во Флоренцию, – ответил, что он оказал синьору Галилею особое благоволение, которое не оказывалось другим. Ему [Галилею] было позволено проживать в этом доме [в резиденции тосканского посла], а не в помещениях Священной канцелярии. И это было сделано только потому, что Галилей был любимым придворным своего светлейшего патрона, а также в силу уважения к великому герцогу, тогда как кавалер дома Гонзага, сын Фердинанда1129, был не только посажен в паланкин и под охраной доставлен в Рим, но и помещен в замок (форт Сант-Анджело, там находилась тюрьма инквизиции. – И.Д.), где его продержали до окончания процесса довольно долго1130.

Разумеется, учитывались также и другие обстоятельства – всеевропейская известность Галилея, его многочисленные связи в клерикальных и светских кругах, его почтенный возраст и «dolori vaganti per il corpo (блуждающие боли в теле)1131.

На следующий день по прибытии в Рим Галилей нанес визит бывшему асессору Священной канцелярии монсиньору Алессандро Боккабелле и его преемнику в этой должности (с 27 января 1633 года) монсиньору Пьетро Паоло Фебеи. Кроме того, Галилей намеревался посетить вновь назначенного генерального комиссара инквизиции Винченцо Макулано, но не застал того на месте. Подобная активность обвиняемого вызвала сильное неудовольствие в Священной канцелярии, и кардинал Ф. Барберини 15 февраля 1633 года через тосканского посла предупредил Галилея, которому в тот день исполнилось 69 лет1132, о «нежелательности общения и разговоров с посетителями, так как это по разным причинам могло бы нанести ему [Галилею] вред»1133. Нет, нет, речь не шла о домашнем аресте, это всего лишь, как несколько дней спустя заверил Галилея Макулано, «дружеский совет».

Рис. 2.19. Рисунок Франциско Гойи из Альбома С (ок. 1808 – 1814) с надписью «За открытие движения Земли». Рисунок известен также под другим названием: «Галилео в руках инквизиции»

Обеспокоенность кардинала понять можно. Галилей умел убеждать. Он, в частности, сумел заинтересовать своими взглядами двух кардиналов – членов Конгрегации святой инквизиции: Гвидо Бентивольо, который посещал лекции Галилея, когда был студентом Падуанского университета, и Дезидерио Скалья, авторитетного теолога, сменившего в Конгрегации святой инквизиции кардинала Беллармино после смерти последнего. Скалья внимательно прочитал «Dialogo», воспользовавшись комментариями и пояснениями Кастелли, после чего, по свидетельству Марио Гвидуччи, «составил себе мнение [об этой книге] если не совершенно противоположное, то, во всяком случае, совершенно другое и весьма далекое от того, которое было у него прежде»1134.

Ровно два месяца ученый ждал первого допроса. Почему так долго? На этот счет можно высказать разные предположения. Первое исходит из того, что в святой инквизиции свое дело знали, и уж если велено не прибегать к аресту и содержанию в камере, то ведь никто не запрещал оказывать на обвиняемого психологическое давление. А что может быть лучше, чем подольше подержать жертву в изоляции, пусть даже на вилле Медичи, в состоянии, как бы мы сейчас сказали, информационного голода, одновременно поддерживая иллюзию, что дело вот-вот разрешится к полному удовлетворению сторон?

Но есть и другое предположение о задержке начала процесса, представляющееся мне более вероятным. 16 февраля 1633 года состоялось заседание Конгрегации святой инквизиции, на котором присутствовал кардинал Франческо Барберини, обычно эти заседания не посещавший. После этого Галилея дважды навестил (с неофициальным визитом) монсиньор Лодовико Серристори, консультант инквизиции. Консультант уверял, что зашел по собственной инициативе, но в беседе с Галилеем говорил исключительно о предстоящем процессе, явно с целью прощупать настроения и намерения собеседника и получить представление о том, какую линию защиты тот выберет. Кроме того, Серристори убеждал Галилея, что все будет хорошо1135.

По мнению Никколини, Серристори собирал информацию, которая должна была помочь судьям «решить, что делать и как вести процесс»1136. По-видимому, в Священной канцелярии по этому поводу не было единства мнений, почему понадобились и личное присутствие Франческо Барберини на заседании Конгрегации святой инквизиции 16 февраля, и последующие визиты отца Серристори к Галилею.

26 февраля 1633 года Никколини встречается с папой. Его святейшество в беседе с послом отметил, что «деятельность святой инквизиции обычно протекает медленно, и он [Урбан VIII] действительно не знает, можно ли надеяться на быстрое решение вопроса, так как пока идет подготовка формального судебного разбирательства и работа еще не закончена»1137. И затем Урбан добавил: «кто-то дал синьору Галилею плохой совет опубликовать свои мнения, и это то, за что Чамполи несет ответственность. И хотя он [Галилей] заявляет, что намеревается рассуждать о движении Земли только гипотетически, однако когда он приводит свои доводы в пользу этого предположения, они упоминаются и обсуждаются им как утвердительные и окончательные. Более того, он также нарушил распоряжение, данное ему в 1616 году его высокопреосвященством кардиналом Беллармино от имени Конгрегации Индекса»1138.

Заметим, папа выдвинул два обвинения в адрес Галилея: представление им (причем публичное) теории движения Земли как доказанной физической истины и нарушение предписания 1616 года. Видимо, кардиналы и консультанты Священной канцелярии к этому времени уже осознали невозможность свести текст обвинения к одной позиции: либо только к защите Галилеем коперниканства, либо только к нарушению им предписания.

Если сосредоточиться исключительно на втором пункте (то есть на дисциплинарном проступке), то Галилей мог в ответ резонно возразить, что кардинал Беллармино, как это ясно из его письма П. Фоскарини от 12 апреля 1615 года, в принципе (пусть даже с немалой долей скептицизма) допускал такую ситуацию, когда неопровержимые доказательства правоты Коперника будут-таки найдены и церкви придется изменить толкование соответствующих мест Писания. Он, Галилей, предложил публике свои доводы в пользу движения Земли, но отнюдь не считая их окончательными и неопровержимыми. Однако этим он не только не нарушил того, что ему было предписано кардиналом Беллармино, но и в меру своих сил старался следовать его взглядам. Иными словами, получалось бы, что Галилей начал поиски физических доказательств истинности коперниканской теории, опираясь на позицию Беллармино.

И потому, как мне представляется, далеко не случайно в заключении специальной комиссии 1632 года было сказано: «Мы полагаем, что он мог – и это главное – ошибочно приписать существующие морские отливы и приливы тому, что в действительности не имеет места, а именно неподвижности Солнца и движению Земли». Иными словами, комиссия ставила под вопрос, говоря современным языком, научную компетентность Галилея, или, говоря мягче, усомнилась в научной достоверности его теории приливов и отливов, подчеркнув словами «и это главное» особую значимость данного заключения. Тогда получалось, что в силу ошибочности приведенных Галилеем доказательств движения Земли и отсутствия иных аргументов в пользу «геокинетизма» остается только довериться чувственному опыту, Птолемею, а главное – Библии.

Далее, в обвинении невозможно было ограничиться только первым пунктом – защитой Галилеем гелиоцентрической теории, не согласующейся с буквальным пониманием библейского текста. Во-первых, потому, что в «Dialogo» Галилей вообще не касался вопросов экзегезы Писания, а во-вторых, ученый мог настаивать на том, что он вовсе не защищал систему Коперника, а просто изложил доводы pro et contra двух главных систем мира, представив эти системы, так сказать, «на равных», как он об этом заявил и в предисловии к «Dialogo», и в беседе с Никколини в конце февраля 1633 года, продумывая линию защиты на предстоящем процессе 1139.

Поэтому Урбан VIII в разговоре с тосканским послом (26 февраля 1633 года) указал на оба рассмотренных выше пункта обвинения, которые представлялись понтифику нераздельными и неслиянными.

Более того, чтобы предъявить Галилею формальное обвинение в поддержке учения Коперника, требовалось доказать, что тосканский ученый рассматривал свои доводы как убедительные, достоверные и окончательные, ибо придерживаться какого-либо взгляда означало, в понимании судей, твердо верить в его правильность. Однако доказать, исходя из текста «Dialogo», что сам Галилей твердо верил в физическую истинность теории Коперника, было нелегко, поскольку прямых доказательств справедливости этой теории Галилей не приводил. Действительно, согласно Галилею, земные явления и эксперименты, поставленные на Земле, не могли доказать ее движения (в первую очередь движения около «центра мира»), на чем делали акцент сторонники традиционной – Птолемеевой – космологии. Но можно сказать и иначе: земные явления и эксперименты, поставленные на Земле, не могли доказать и ее неподвижности.

Далее, предъявить Галилею формальное обвинение в защите коперниканства было также непросто. Да, автор «Dialogo» не только бесстрастно изложил доводы «за» и «против» теорий Птолемея и Коперника, но и дал этим доводам соответствующую оценку. Не составляло большого труда показать, что Галилеевы оценки склонялись в пользу учения Коперника. Но само по себе это обстоятельство еще не свидетельствовало о защите Галилеем этого учения. Последний всегда мог оправдаться тем, что он просто констатировал: при современном состоянии наших знаний аргументы в пользу гелиоцентризма (точнее, «геокинетизма») выглядят весомее аргументов в пользу теории Птолемея («геостатизма»), но его, Галилея, вины в том нет.

Наконец, не все так просто обстояло и с якобы проигнорированным Галилеем требованием теологов «рассуждать о движении Земли только гипотетически», как выразился Урбан VIII в беседе с Никколини. Понятие «гипотеза» в то время имело двоякое толкование:

– инструменталистское (если воспользоваться современным термином1140), когда то или иное утверждение принимается как необходимое и полезное для проведения расчетов и «спасения явлений», но не как физически истинное, отражающее реальное обстояние дел; и

– реалистическое (или, по другой терминологии, фаллибилистское), когда под гипотезой понималось утверждение, в данный момент еще не доказанное (или, по крайней мере, не доказанное окончательно), но возможность его доказательства в будущем не отрицалась; иными словами, такое утверждение рассматривалось как потенциально истинное.

И Беллармино, и Урбан VIII, и подавляющее число теологов понимали термин «гипотеза» именно в первом смысле, тогда как Галилей – во втором, что позволяло ему искать и приводить физические аргументы в пользу учения Коперника, заявляя одновременно, что он не нарушал ни увещания кардинала Беллармино 1616 года, ни требований Урбана. Он всех уважил1141.

Короче, членам святой инквизиции, готовя процесс над Галилеем, было над чем призадуматься. И Никколини, видимо, догадался о трудностях, вставших перед трибуналом, о чем он и намекнул Урбану во время аудиенции 26 февраля 1633 года: «даже если они [судьи] будут удовлетворены его [Галилея] ответами, то не смогут позволить себе оказаться в положении людей, допустивших грубую ошибку, поскольку всем известно, что Галилей ими же и был вызван в Рим»1142.

Тосканский посол делал все что мог. После беседы с папой он встретился с кардиналом Франческо Барберини. Речь шла все о том же – о желательности не доводить дело до разбирательства в Трибунале. Барберини ответил, что испытывает большое уважение к Галилею, но «предмет этот довольно деликатный», и идеи ученого могут способствовать распространению в мире («и особенно во Флоренции, где умы всегда отличались тонкостью и любознательностью (erano assai sottili e curiosi)») «некой фантастической догмы (qualche dogma fantastico1143. Да и о чем, собственно, хлопочет синьор Никколини? Ведь Галилей со всеми удобствами живет на вилле Тосканского посольства, а не страдает в тюремной камере где-нибудь в Palazzo Pucci или в Castel Sant’Angelo. Синьор Никколини все это прекрасно понимал и потому считал, что и сам Галилей, и его патроны должны в сложившейся ситуации действовать весьма осторожно, «con molta amorevolezza e placidit (с большой любезностью и мягкостью)»1144, власти это любят.

Тем не менее 13 марта 1633 года Никколини вновь встречается со Святейшим и вновь просит его избавить Галилея от вызова в инквизицию. Но Урбан был непреклонен. «Возможно, – заявил он, – Бог простит его [Галилея] за то, что он коснулся этих предметов». Речь, повторяю, идет о новой доктрине и Св. Писании… Да, Галилей был его другом и они не раз делили дружескую трапезу, и ученый так сильно огорчил его; но дело касалось интересов веры и религии (trattarsi d’interesse della fede e della religione). На заверения посла, что Галилей «готов подчиниться сейчас любому указанию и выразить свое почтение Священной канцелярии», понтифик ответил, что «синьор Галилей в любом случае будет подвергнут соответствующей проверке и что существует один аргумент, на который доселе никому не удалось дать ответ: Бог всемогущ и может свершить все; но если Он действительно всемогущ, то почему же многие хотят Его к чему-то обязать?»1145 На это Никколини, видимо, припоминая свои беседы с Галилеем, возразил, что «первоначально сам синьор Галилей не считал утверждение о вращении Земли истинным. Но так как пути Господни при сотворении мира неисповедимы, нельзя отрицать, что Он мог устроить все и таким образом (то есть в согласии с теорией Коперника. – И.Д.). Папа расстроился и сказал, что не следует налагать никаких обязательств на благословенного Господа Бога (non si doveva impor necessit a Dio benedetto). Увидев, что настроение его ухудшается, мне не захотелось продолжать далее этот разговор, смысл которого к тому же я не совсем понимал. Мне не понравилась позиция папы, которая ничуть не смягчилась»1146.

Обращает на себя внимание одно обстоятельство: Святейший «расстроился» и заговорил о неправомерности налагать какие-либо «обязательства» (букв. необходимость) на Господа Бога именно тогда, когда посол заговорил о возможности сотворения Богом коперниканской Вселенной. Почему?

По-видимому, Урбан был раздосадован тем, что Никколини повторял слова Галилея и никак не мог правильно понять всю глубину и очарование излюбленного аргумента верховного понтифика о божественном всемогуществе, аргумента, делающего всякую науку, по существу, совершенно излишней. Да и в Священной канцелярии все никак не могут разобраться с делом Галилея и начать наконец процесс.

Из описания этой беседы видно – папа хотел, чтобы Галилей, а вместе с ним и Никколини, и великий герцог, и многие другие поняли одну важную для Урбана вещь: речь идет (если ограничиться, как бы мы сегодня сказали, мировоззренческим аспектом всей этой истории, отнюдь, естественно, не единственным) не только и даже не столько о космологических проблемах, но о более глубоком вопросе – что есть истина? Когда Святейший говорил о недопустимости накладывать на Бога какие-либо обязательства, он, кроме всего прочего, выражал свое несогласие с позицией Галилея, полагавшего, что существует одно-единственное объяснение природных явлений, которое согласуется с данными наблюдений, опытов и разума и которое надлежит считать истинным. Нет, отвечал Урбан, в Писании сказано «Я [то есть Христос] есть истина». Значит, истина есть Бог, а Бог всемогущ и уже по одной этой причине не может быть одного-единственного истинного объяснения явлений, придуманного человеческим разумом. Человеческое знание, по Урбану, принципиально гипотетично (в первом, «инструменталистском» смысле), и источников этой гипотетичности два: немощь человеческого разума и всемогущество Бога, при том что божественное всемогущество не тождественно божественному произволу (или капризу), оно проявляется в бесконечном многообразии способов регулярного устроения мира.

Заметим, что, в отличие от Беллармино, Урбан VIII никогда не говорил ни послу, ни ранее самому Галилею о несоответствии главных тезисов коперникаской космологии буквальному пониманию библейского текста. Верховный понтифик вел речь о другом: никто, в том числе и натурфилософ, не может накладывать никаких обязательств и ограничений на Господа Бога, ибо это было бы равносильно отрицанию божественного всемогущества, одного из важнейших атрибутов Создателя, ибо ограниченное всемогущество – это нонсенс, так же как и ограниченное всеведение. Но акцент Урбаном делался все же на Божественном всемогуществе, во-первых, потому что именно этот атрибут Всевышнего оказывался в наибольшей степени «под ударом» со стороны Галилеевой концепции науки, а во-вторых, потому что всемогущество Бога упоминается в христианском символе веры: «Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem». Умаления божественного всемогущества не допускали даже протестанты, а потому правы в глазах Святейшего те, кто утверждал, что «Dialogo» «более опасен для Святой Церкви, чем сочинения Лютера и Кальвина»1147.

Получалось, по мнению Урбана, что Галилей, принимая теорию Коперника как verit assoluta, что было доказано экспертами инквизиции, не только нарушил обещание трактовать ее гипотетически, но и сознательно пренебрег одним из центральных догматов христианской веры, в силу чего он обвиняется церковью в распространении формальной ереси, поскольку налицо все необходимые условия для такого обвинения: «error intellectus contra aliquam fidei veritatem» (причем ошибка, допущенная по собственной воле (voluntarius), а также отягчающее обстоятельство: «cum pertinacia assertus». Не потому ли Никколини поспешил завершить разговор, что начал понимать истинные причины папского гнева на Галилея?

«ТРИБУНАЛ СОХРАНИТ СВОЮ РЕПУТАЦИЮ»

В пятницу 6 апреля 1633 года кардинал Франческо Барберини попросил тосканского посла о встрече. Беседа состоялась на следующий день утром. Кардинал сообщил от имени его святейшества, что Галилею надлежит явиться в инквизицию. В свою очередь Никколини высказал пожелание, чтобы ученому разрешили каждый вечер возвращаться в посольство. В ответ Барберини заверил посла, что Галилей не будет содержаться в тюремной камере, ему предоставят хорошие комнаты, которые, вероятно, не будут запирать.

Утром 12 апреля 1633 года Галилей был доставлен в инквизицию. Как он спустя четыре дня писал своему родственнику Джери Боккинери, в помещении инквизиционного трибунала, где его содержали

…все было устроено для того, чтобы я мог продолжать оставаться в уединении, но с необычными удобствами и размахом, в трех комнатах, являющихся частью жилища прокурора Священной канцелярии (Галилею предоставили appartamento del fiscale, то есть квартиру обвинителя, procuratore fiscali. – И.Д.); у меня есть разрешение на прогулки по довольно большой территории. Что касается моего здоровья, то, слава Богу, оно в неплохом состоянии благодаря усердной заботе синьора посла и его супруги, которые всеми силами пекутся о моих удобствах даже свыше того, в чем я нуждаюсь1148.

Сам «синьор посол» докладывал во Флоренцию, что комиссар инквизиции Макулано принял Галилея «по-дружески и предложил поселиться в комнатах судебного обвинителя, а не в тюремных камерах, отведенных для преступников. Таким образом, он не только находится вместе с членами [инквизиции], но и может свободно выходить и гулять во внутреннем дворике резиденции»1149.

Слуге ученого было дозволено ему прислуживать, а слугам из тосканского посольства – приносить ему еду утром и вечером. Кроме того, Галилей мог вести переписку1150.

В тот же день, 12 апреля 1633 года, состоялся первый допрос ученого. Никакой торжественности и помпы, как это иногда изображают в популярной литературе и на живописных полотнах, в действительности не было. Допрос вел Макулано. Кроме того, присутствовал его помощник Карло Синчери, исполнявший с 1609 года в римской инквизиции должность Procuratore fiscali, и писарь. На следующий день папа и кардиналы (римская инквизиция состояла из десяти назначавшихся папой кардиналов и примерно такого же количества клерков) получали резюме или протоколы допроса1151. Вопросы формулировались на латыни1152 и в третьем лице (например, «Пусть он скажет…» или «Может быть, он припомнит…» и т.д.), тогда как Галилей отвечал от первого лица и по-итальянски. Как заметила Дава Собел, вследствие указанной двуязычности «текст этой драмы (имеется в виду текст протокола допроса. – И.Д.) постоянно вызывает у читателя недоумение, представляя обоих участников действия так, словно <…> каждый из них двигается в своем потоке сознания»1153. После каждого допроса обвиняемому предлагалось ознакомиться с протоколом и подписать его. По окончании процесса составлялся итоговый документ, который передавался кардиналам-инквизиторам, а те либо сами принимали решение (после чего оно направлялось на одобрение папе), либо отсылали дело Святейшему.

Здесь уместно сделать отступление, чтобы сказать о некоторых обстоятельствах, которые необходимо учитывать, рассматривая ход процесса над Галилеем.

Прежде всего следует принять во внимание ряд особенностей работы инквизиционного трибунала. Если в современных уголовных законодательствах демократических и псевдодемократических стран предусматривается принцип презумпции невиновности, а также наличие у обвиняемого определенных прав (например, права пользоваться услугами адвоката, права знать до начала суда суть обвинения, результаты экспертиз, имена свидетелей, их показания и т.д., короче – права до начала суда знакомиться с материалами дела), то инквизиционный процесс всего этого не предусматривал.

Со времен Фомы Аквинского считалось, что источником человеческих прав является Бог, и тот, кто, впадая в ересь, покидал лоно церкви, лишался этого божественного дара, а вместе с тем и права на защиту.

Однако из сказанного не следует, что инквизиторы действовали исключительно по собственному усмотрению. Процедура судебного разбирательства была детальным образом кодифицирована, и ее описание занимало сотни страниц1154. Цель процесса состояла не столько в доказательстве вины (ибо, если человек оказывался перед трибуналом, он уже предполагался виновным), сколько в выявлении мотивов и причин уклонения от истинной веры. Хофштедтер назвал инквизицию «a form of mind police»1155. Поэтому рассмотрение дела, как заметил Роуленд, «часто включало элементы психоанализа (often took on the attributes of psychoanalysis1156. Соответственно, главным результатом суда должно было быть не наказание обвиняемого, но его искреннее и глубокое раскаяние, возврат заблудшей души в лоно церкви. Признание обвиняемым своей вины, своих заблуждений – вот основной итог процесса, даже если трибуналу и не удавалось строго доказать вину подсудимого. Ни о какой защите не могло быть и речи, ибо защищать еретика – значит впадать в ересь. Учитывать все смягчающие и отягчающие обстоятельства должны были судьи. Правда, иногда подсудимому назначали советника, но последний должен был быть из числа судей.

Далее, процесс проходил в обстановке строжайшей секретности, в противном случае само разбирательство могло стать источником распространения ересей, да и раскрывать приемы и методы своей работы инквизиторы не желали. Обвиняемым не сообщались имена авторов доносов и обращений в инквизицию, чтобы устранить возможность мести, но представшему перед судом предлагалось назвать имена своих врагов и недоброжелателей и указать, на каком основании каждый из названных мог обратиться в Священную канцелярию. Нередко случалось, что суд квалифиировал донос как лжесвидетельство, и тогда обратившийся в инквизицию мог стать обвиняемым.

Как уже было сказано, инквизиционный процесс не предусматривал предварительного ознакомления обвиняемого с тем, какое именно преступление ему инкриминируется, об этом он узнавал постепенно, в ходе допросов (если, конечно, причина вызова в трибунал не была обвиняемому очевидна с самого начала процесса). Поэтому уже на первом допросе обвиняемого спрашивали, известны ли ему причины привлечения его к суду Священной канцелярии, или, может быть, он догадывается о них. Если следовал утвердительный ответ, то ответчику предлагалось назвать эти причины, и если он сразу же признавался в преступном деянии, подпадавшем под юрисдикцию инквизиционного трибунала, то его просили рассказать об этом подробно. Если же он говорил, что не имеет представления о том, почему оказался перед трибуналом, то его в ходе дальнейшего допроса постепенно подводили к пониманию сути обвинения. Если же виновный и после «наводящих вопросов» не мог понять, за что его судят, то тогда ему сообщали данные под присягой показания свидетелей. Если допрашиваемый и далее продолжал считать себя невиновным, то ему в последний раз предлагалось сказать правду, и в случае его отказа, что фиксировалось в протоколе, первый допрос, как правило, заканчивался. Но это не означало завершения процесса. Далее действовали по обстоятельствам. Если не было оснований считать, что ответчик стал жервой клеветы врагов, то на следующем заседании трибунала его вновь спрашивали, не желает ли он сказать правду1157. Впрочем, ситуация могла складываться по-разному, и решение трибунала далеко не в последнюю очередь зависело от того, кто кого и в чем обвинял.

Теперь о пытках. Если обвиняемого не удавалось убедить в преступности его намерений и/или действий и он продолжал упорно отрицать свою вину, не будучи при этом в состоянии ясными доказательствами оправдаться хотя бы частично, или когда он противоречил сам себе, то возникала необходимость перейти к «строгому испытанию (examen rigorosum; rigoroso esame или rigorosa disamina1158, то есть к допросу под пыткой (in tortura; ne’ tormenti).

Пытки в течение столетий использовались и светскими, и религиозными судами. В 1252 году, на пороге Ренессанса, когда усилился интерес к римскому праву (допускавшему использование пыток), папа Иннокентий IV узаконил их применение при расследовании преступлений «laesae maiestatis divinae» (то есть в делах о ересях), и формально они были отменены только в 1819 году1159. Фактически же в XVII и особенно в XVIII веке пытки крайне редко использовались в практике инквизиционного расследования даже в Испании.

Существовало три вида допроса под пыткой: для установления факта преступного деяния («sopra il fatto»), то есть чтобы заставить обвиняемого признать вменяемую ему вину; для установления окончательной истины и намерения обвиняемого («pro ulteriori veritate et super intentione») и только для установления его намерения («sopra l’intentione solamente»)1160. Последняя мера применялась, как правило, когда ответчик вину признавал, но не связывал ее с ошибками в вере («mala credenza»)1161. Вопреки распространенному мнению1162, при установлении намерений обвиняемого не рассматривались ни причины, по которым он впал в ересь, ни его мотивы, ни цели. (Забегая вперед, отмечу, что именно поэтому на допросе 21 июня 1633 года «super intentione» Галилея спрашивали лишь о том, «придерживается ли он или придерживался ранее, и как долго, мнения, что Солнце находится в центре мира…» и т.д., то есть было ли его намерение «коперниканским».)

Что касается формы проведения допроса под пыткой («modo d’esaminare in tortura»), то обвиняемого сначала спрашивали, не желает ли он сделать какие-либо заявления относительно его дела («an sibi occurrat aliquid dicere circa suam causam»). В случае отрицательного ответа судья интересовался, высказывал ли допрашиваемый когда-либо еретические суждения и/или совершал ли еретические поступки, в которых его обвиняют. Если ответ был положительный, то инквизитор выяснял, разделяет ли обвиняемый ложную веру, приверженность которой ему инкриминируется. Если обвиняемый признавался в содеянном, то задушевная беседа заканчивалась, поскольку считалось, что цель ее достигнута. Если же допрашиваемый упорствовал в отрицании своей вины, то следовала territio verbalis (или, по другой терминологии, verbalis perterrefactio1163), то есть устная угроза пытки, сначала в завуалированной форме, мол, если не сознаешься, то прибегнем к другим средствам, приличествующим ситуации («remedia iuris, et facti opportune»1164), а если эти слова не оказывали на обвиняемого должного воздействия, то ему описывали возможное развитие событий просто, без затей – «conta eum devenietur ad torturam»1165 (эта угроза называлась «comminatio realis»), и только если и эта реальная угроза не помогала, то, видя «упорство и неуступчивость (visa pertinacia et obstinatione)» клиента, инквизитор принимал решение о… нет-нет, еще не о пытке, но о territio realis, или, другой термин, vexatio, когда обвиняемого вводили в камеру пыток, показывали орудия, иногда готовили к мучениям, скажем, связывали, что, впрочем, некоторыми знатоками этого дела рассматривалось как primus gradus самой пытки (см., например, трактат М.А. Савелли1166), и только если негодяй и тогда продолжал своим упорством изводить судей, всем сердцем желавших ему добра, наступало полное торжество закона!

Заметим, что вся эта богатая нюансами и весьма насыщенная программа rigoroso esamine предусматривала для обвиняемого возможность на любой стадии своей реализации заявить то, что от него ждали отцы-инквизиторы, то есть «правду» по версии Священной канцелярии.

Вместе с тем пытка – если уж дело доходило до ее реального использования – не должна была стать причиной уродств и смерти подсудимого: она должна была быть «temperata (умеренной)», чтобы «испытуемый» не подвергался опасности («si conserve salvo»)1167. Некоторые авторы даже уверяли, что пытки, применявшиеся Священной канцелярией, были «легкими (levis)», то ли дело в светских трибуналах («in hoc tribunal solent iudices levem inferred torturam»1168). И это писалось отнюдь не с целью спасти честь сутаны. Контекст этих констатаций совсем иной – поскольку пытки в инквизиции мягкие, то «сильно заподозренных в ереси» следует приговаривать к отречению и назначать им суровые наказания, как «полноценным» еретикам. Скажем, подвешивая обвиняемого за локти на веревке, в Священной канцелярии делали это плавно, без рывков и прочих изысков – в частности, не привязывая к ногам тяжести («sine squassis, pondere ad pedes» 1169). Конечно, чего греха таить, использовали и «нестандартные» методы, но нечасто. Поэтому люди мыслящие (из числа теоретиков и практиков этого древнего искусства) считали пытки делом «обманчивым и неэффективным (fallaces et inefficaces1170. Пытали непременно в присутствии врача, заранее удостоверявшего, будет ли заключенный в состоянии вынести испытание.

Пытка не должна была стать причиной уродств и смерти подсудимого. Запрещалось пытать пожилых людей, детей, беременных женщин и больных. Поэтому многие прикидывались больными. Необходимо отметить, что все виды пыток могли продолжаться не более 10 минут, а в целом не более часа. Если подсудимый не признавал свою вину и под пыткой, то он считался полностью невиновным и его отпускали на свободу, если, конечно, ему тут же не предъявляли новое обвинение1171. Поэтому все разговоры о том, будто Галилея чуть ли не пытали в застенках инквизиции, которые с пафосом распространял В. Львов (со ссылкой на Е.В. Тарле и М.А. Гуковского)1172, – не более чем дешевые выдумки.

Конгрегация инквизиции отличалась от прочих тем, что не имела кардинала-префекта, папа лично председательствовал на собраниях (coram Sanctissimo), на которых объявлялись наиболее важные решения. Если папа по тем или иным причинам отсутствовал, заседание вел асессор.

Высшим должностным чиновником инквизиции был генеральный комиссар (Commissario generali), назначавшийся из числа доминиканцев, которому помогали два коадьютора из того же ордена. Именно комиссар вел дело вплоть до заключительного пленарного заседания, то есть выступал в роли скорее дознавателя, чем судьи. В число должностных лиц святой службы входили также фискальный прокурор (Procuratore fiscali), выполнявший функции обвинителя и финансового чиновника Конгрегации, и иногда advocatus reorum, который консультировал обвиняемого.

Несколько слов следует сказать о генеральном комиссаре инквизиции Макулано, поскольку он вел допросы Галилея и играл важную роль в процессе. Макулано родился в Пьяченце в семье каменщика. В 16 лет вступил в орден проповедников и жил в доминиканском монастыре в Павии, где сменил данное ему при крещении имя Гаспар на Винченцо. Образование получил в Болонье и затем преподавал теологию, каноническое право, геометрию и архитектуру. В 1627 году он был назначен инквизитором в Павию, но в тот же год был переведен в Геную. Урбан VIII оценил его талант военного инженера, поэтому, будучи в 1627 – 1629 годах в Генуе, Макулано не только исполнял обязанности инквизитора, но и занимался фортификацией. Его называли даже «Archimede dei nostri tempi»1173. В Риме, куда он был приглашен папой, Макулано также проектировал укрепления и, в частности, руководил сооружением защитной стены на Яникуле (Mura Urbaniane). Одновременно благодаря протекции Урбана VIII Макулано занимал все более высокие посты в ордене доминиканцев. В августе 1631 года папа назначил его викарием (заместителем) генерала ордена Никколо Ридольфи. Опираясь на поддержку и патронат верховного понтифика, Макулано фактически взял управление орденом в свои руки, что, естественно, привело к конфликту с Ридольфи. Дело кончилось тем, что в курии решили переместить Макулано на новую должность – генерального комиссара инквизиции, которую он занимал с 22 декабря 1632 года. Но его конфликт с Ридольфи не прекратился, наоборот, их отношения обострились в апреле 1633 года, поскольку последний решил аннулировать результаты болонских выборов провинциала ордена в Ломбардии на том основании, что кандидат, собравший большинство голосов, был креатурой Винченцо Макулано. Фра Винченцо 20 апреля 1633 года написал жалобу Франческо Барберини. Но кардинал-непот не очень хотел вмешиваться в эти дрязги. Однако Макулано был настойчив, и в итоге Ридольфи все же был смещен с поста генерала ордена. Позднее, в 1641 году, фра Винченцо стал кардиналом.

Судя по сохранившимся документам, Макулано был человеком умным, здравомыслящим, талантливым организатором и инженером. Он, видимо, сразу понял правоту Галилея, о чем свидетельствует его беседа с Кастелли в самом начале октября 1632 года. «В конце нашего разговора, – сообщал Кастелли Галилею, – отец Винченцо сказал мне, что придерживается того же мнения (что и Галилей. – И.Д.) и что решение этого вопроса (о движении Земли. – И.Д.) не должно основываться на авторитете Священного Писания. Он также сообщил мне, что хотел бы написать об этом»1174. Однако патронатно-клиентарные связи Макулано с его Padroni – Урбаном VIII и Франческо Барберини – полностью исключали такую возможность. Как мы увидим далее, фра Винченцо пришлось писать (и редактировать) совсем иные тексты. Впрочем, надо отдать должное Макулано: оказавшись в трудной ситуации выбора между истиной и карьерой, он сделал все возможное, чтобы облегчить участь Галилея, не испортив в то же время отношений со своими патронами.

Хотя два главных пункта обвинения Галилея – в защите и распространении им коперниканских воззрений, противоречащих Писанию и осужденных церковью, и в нарушении предписания, данного ему в 1616 году, – были, как уже отмечалось выше, неразрывно связаны друг с другом, на первом допросе 12 апреля 1633 года основное внимание, в соответствии с заранее составленным сценарием, было сосредоточено на дисциплинарном проступке тосканского ученого. Макулано добивался от Галилея признания в том, что тот нарушил предписание генерального комиссара инквизиции и, прося цензурное разрешение (Imprimatur) на публикацию «Dialogo», скрыл от отца Риккарди и других цензоров сам факт сделанного ему в 1616 году praeceptum. Иными словами, Галилей, согласно сценарию первого допроса, должен был сознаться в получении Imprimatur нечестным путем, что снимало с цензоров всякую ответственность за выдачу разрешения на печатание книги.

Поскольку текст протокола допроса уже неоднократно публиковался1175, я остановлюсь далее только на наиболее значимых моментах.

В начале допроса Галилея спросили, был ли он в Риме в 1616 году, и если был, то по какому поводу («et qua occasione»). На это тосканец ответил, что был в Вечном городе несколько раз: на втором году понтификата папы Урбана VIII, а затем три года тому назад по поводу издания своей книги, поскольку очень хотел ее напечатать («per occasione ch’io volevo dar il mio libro alle stampe»). Но Макулано спрашивал не о том occasione, его интересовало другое – зачем Галилей прибыл в Рим в 1616 году. Впрочем, Галилей тут же поясняет, что тогда, в 1616 году, он услышал, что взгляды Коперника вызывают возражения. Тогда он прибыл в Рим, чтобы убедиться, что держится католических взглядов («l’opinioni sante e cattoliche»). А еще он хотел узнать, как подобает относиться к гелиоцентрической теории. И далее Галилей рассказал, что он встречался с пятью кардиналами, входившими тогда в Конгрегацию инквизиции, – Беллармино, Бонси, Галамини, Таверной и Чентини – и много беседовал с ними о книге Коперника по их просьбе, потому что книга эта весьма трудна, и они просили его помочь им разобраться в ее содержании. После чего Галилей изложил следователю Макулано и прокурору порядок расположения небесных сфер по Копернику1176. На этом научно-просветительская часть общения Галилео с клерками инквизиции завершилась. Замечу, что из пяти названных тосканцем кардиналов в живых в 1633 году оставалось только двое – Галамини и Чентини, но они к тому времени уже не представляли для Галилея серьезной опасности. И кроме того, нет никаких данных, что Галилей в 1616 году действительно встречался с названными прелатами для обсуждения коперниканских идей.

Макулано выслушал все это молча, а потом поинтересовался, чем же закончилось дело. Галилей ответил, что «касательно спора, состоявшегося по поводу <…> мнения о неподвижности Солнца и движении Земли, Святая Конгрегация Индекса определила, что это мнение, принятое в абсолютном смысле (assolutamente presa), противоречит Священному Писанию, и оно должно приниматься лишь ex suppositione (предположительно), как это и делал Коперник»1177. И далее Галилей сказал:

Его высокопреосвященство (кардинал Беллармино. – И.Д.) знал, что я также рассматриваю это мнение ex suppositione, то есть так, как его придерживался сам Коперник, и вы можете это видеть из ответа того же синьора кардинала на письмо отца-магистра Паоло Антонио Фоскарини, провинциала [ордена] кармелитов. У меня есть копия этого ответа, и там можно найти такие слова: «мне кажется, Вы, Ваше Преподобие, и синьор Галилей поступаете предусмотрительно, довольствуясь тем, что говорите ex suppositione, а не абсолютно». Это письмо названного синьора кардинала датировано 12 апреля 1615 года. Более того, он говорил мне, что в противном случае, то есть рассуждая абсолютно, нельзя ни придерживаться сего мнения, ни защищать его (non si doveva n tenere, n difendere)1178.

Итак, Галилей начал с того, что позиционировал себя сторонником весьма сдержанного подхода к теории Коперника, трактующим гелиоцентризм исключительно как предположение, облегчающее расчеты и «спасающее явления», фактически как гипотезу в инструменталистском смысле этого слова. Он не придерживался и не защищал гелиоцентризм как физическую истину («assolutamente»), а потому он и кардинал Беллармино были в своем отношении к гелиоцентрическому учению единомышленниками.

Тогда Макулано, перед которым лежал текст предписания, сделанного Галилею в феврале 1616 года комиссаром Сегицци1179, попросил обвиняемого поподробнее рассказать, какое именно решение было принято в феврале 1616 года. На это Галилей заявил:

В феврале 1616 года синьор кардинал Беллармино сказал мне, что, поскольку мнение Коперника, понятое абсолютно, противоречит Священному Писанию, его нельзя ни придерживаться, ни защищать, но оно может приниматься и излагаться ex suppositione. В согласии со сказанным я сохранил уведомление (attestato), составленное самим кардиналом Беллармино, датированное 26 мая 1616 года, в котором он говорит, что воззрение Коперника, как противоречащее Священному Писанию, нельзя ни разделять, ни защищать. Копия уведомления у меня имеется, вот она1180.

Галилей сделал, как ему казалось, сильный ход – предъявленное им письмо Беллармино противоречило неподписанному и нотариально не заверенному документу с текстом предписания комиссара Сегицци. Это был рассчитанный ход, поскольку Галилей заранее знал о том, что трибунал располагает документом, касающимся событий февраля 1616 года, о чем, в частности, свидетельствует следующий фрагмент из донесения Никколини Чьоли от 27 февраля 1633 года:

Хотя я не могу в точности сказать, в каком состоянии находится дело Галилея и как будут развиваться события далее, но из того, что мне удалось разузнать, ясно одно – по-видимому, наибольшее затруднение состоит в том, что в 1616 году, как заявляют эти синьоры (то есть информаторы посла. – И.Д.), Галилей получил предписание не обсуждать и не рассматривать это мнение (то есть теорию Коперника. – И.Д.). Однако он [Галилей] сказал, что приказ был сформулирован иначе – он не должен поддерживать и защищать это мнение, и он полагает, что он сможет оправдаться, поскольку его книга не свидетельствует о том, что он поддерживает или защищает это мнение, в ней не предлагается никакого решения вопроса, а только представлены доводы с обеих сторон (hinc inde)1181.

Однако Галилей переоценил силу своего «secret weapon»1182, как, на мой взгляд, и многие его биографы, которые полагают, что несоответствие между письмом Беллармино Галилею (согласно которому ученому запрещалось защищать коперниканское учение и придерживаться его, но дозволялось, по умолчанию, его обсуждать) и более жестким предписанием комиссара Сегицци (этого учения «не придерживаться, не преподавать и не защищать никоим образом, ни письменно, ни устно (nec eam de caetero, quovis modo, teneat, doceat aut defendat, verbo aut scriptis») поставило следствие в тупик, тем более что документ, в котором говорилось о предписании Сегицци, не был подписан ни свидетелями, ни нотариусом. К примеру, по мнению Р. Блэквелла, Макулано после первого допроса Галилея «вероятно, плохо спал несколько следующих ночей»1183. Вряд ли это так.

Прежде всего следует остановиться на формальном обстоятельстве, обычно отмечаемом историками, – на отсутствии указанных выше подписей в официальном протоколе, имевшемся в распоряжении Макулано. Могло ли их отсутствие заставить фра Винченцо усомниться в подлинности лежащего перед ним документа или по крайней мере в его юридической значимости? Не думаю. То, что документ не подписан и нотариально не заверен, могло вообще не играть для трибунала никакой роли, поскольку судьям довольно часто приходилось иметь дело с документами, не оформленными должным образом и относящимися к категории imbreviatura (составленными в сокращенной форме). Imbreviatura, или, другое название, matrix, seu originale instrumenti (термин matrix означает в данном случае подлинный набросок документа), отличается от окончательно отредактированного текста и может не включать подписи свидетелей и нотариуса. Большинство документов, содержащихся в архивах инквизиции, относятся именно к категории imbreviatura, и, как заметил Ф. Беретта, «подлинность такого документа гарантировалась тем, что он был составлен нотариусом»1184, который расписывался на папке с соответствующими документами1185. Причем наброски (imbreviatura) и «окончательные» документы со всеми нужными подписями хранились отдельно друг от друга: первые – в томах Decreta, вторые – в Libri extensorum, которые, к сожалению, были утеряны во время перевозки архива инквизиции в Париж по приказу Наполеона I (Приложение V). Разумеется, окончательная форма обсуждаемого документа могла вообще никогда не существовать, поскольку в ней не было необходимости (ведь никаких публичных заявлений об увещании не делалось, процедура была секретной), но в любом случае отсутствие подписей свидетелей и нотариуса вряд ли могло смутить Макулано1186.

Далее, attestato Беллармино в принципе никак не мог помочь Галилею. Кардинал был таким же искусным дипломатом и оратором, как и тосканский ученый, они оба умели при случае виртуозно использовать язык, чтобы скрыть правду. Во-первых, Беллармино в attestato снял с себя всякую персональную ответственность за все, что произошло утром 26 февраля 1616 года в его резиденции («до его [Галилея] сведения было лишь доведено распоряжение Его Святейшества, выраженное Декретом Святой Конгрегации Индекса»). Во-вторых, Беллармино как бы между делом уточняет, что ни о каких жестких запретах и речи не было, тосканцу было велено (папой!) «ни защищать, ни придерживаться» гелиоцентрического учения. Казалось бы, только и всего. Но после публикации «Dialogo» и заключения экспертов, согласно которому Галилей в этом трактате защищал учение Коперника (а потому, скорее всего, и придерживался его), письмо Беллармино «работало» против Галилея. А о том, что произошло 26 февраля, в письме кардинала фактически не сказано ничего, вместо этого – ссылка на декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года. В-третьих, Макулано, разумеется, знал, что все происшедшее во дворце кардинала Беллармино 26 февраля 1616 года не подлежало разглашению (именно поэтому в своем attestato от 26 мая кардинал ссылается только на опубликованный декрет Конгрегации Индекса), а следовательно, кардинал не мог в письме, явно предназначавшемся для посторонних глаз, сообщить о том, что было сказано Галилею во время их официальной беседы.

И еще одно обстоятельство – Галилей так построил свои ответы на вопросы Макулано, что складывалось впечатление, будто в attestato Беллармино и в его письме Фоскарини говоритсяоб одном и том же, а именно: если понимать учение Коперника «абсолютно», как физическую истину, то «его нельзя ни защищать, ни придерживаться», поскольку оно противоречит Священному Писанию. Между тем по сравнению с письмом Беллармино Фоскарини текст attestato более жесткий, в нем не сказано, что Галилей «поступает предусмотрительно, довольствуясь тем, что говорит ex suppositione (предположительно), а не абсолютно», наоборот, из attestato следует, что Галилео как раз говорил о теории Коперника «абсолютно», почему в 1616 году и понадобилось «доводить до сведения» тосканца соответствующее папское распоряжение. Однако ни в том, ни в другом документе таких жестких формулировок, как в предписании комиссара Сегицци, нет. Характер ответов Галилея на первом допросе наводит на мысль, что тосканец упорно хотел вести разговор, используя формулировки кардинала Беллармино, комбинируя высказывания последнего в наиболее благоприятной для себя манере.

Макулано слушал Галилея не перебивая и перед тем, как сменить тему, все же поинтересовался, а не припомнит ли обвиняемый, присутствовали ли при его беседе с Беллармино другие лица и давали ли они Галилею какие-либо указания, и если да, то какие именно. Вопрос этот был задан прежде всего потому, что Макулано обязан был выяснить все обстоятельства дела, но вместе с тем комиссар, по-видимому, решил дать обвиняемому возможность доказать трибуналу свою правдивость и искренность (что было нелишне вообще, а в данном случае в особенности, поскольку Галилея подозревали в хитрости, обмане и коварстве). На поставленный вопрос ученый ответил, что какие-то отцы-доминиканцы в помещении, где велась беседа, находились, но кто они и что они ему тогда говорили и говорили ли что-нибудь вообще, он за давностью лет уже не помнит1187. При этом Галилей сделал одно загадочное заявление:

…Однажды утром (то есть утром 26 февраля 1616 года. – И.Д.) синьор кардинал Беллармино пригласил меня для беседы и сказал мне кое-что, что я бы предпочел повторить на ухо его святейшеству прежде, чем кому-либо другому (mi disse un certo particolare qua1 io vorrei dire all’orecchio di Sua Santit prima che ad altri); а в конце разговора он сообщил мне, что мнения Коперника не следует придерживаться и его нельзя защищать, так как оно противоречит Священному Писанию1188.

Заметим, Макулано не стал допытываться у Галилея, что же именно сказал ему кардинал в приватной беседе. Возможно, комиссар счел это просто бесполезным, поскольку Беллармино уже давно был в лучшем из миров, как и комиссар Сегицци, и что бы Галилей ни сказал, проверить его слова было крайне затруднительно, а может быть, падре Винченцо решил, что старик хитрит и таким способом надеется получить возможность поговорить с его святейшеством с глазу на глаз1189.

Стоит упомянуть еще два фрагмента из ответов Галилея в первой части допроса. Отвечая на приведенный выше вопрос Макулано (о присутствии и действиях других лиц), ученый признал, что, «возможно», кто-то дал ему «предписание не поддерживать и не защищать указанное мнение (e pu esser che mi fusse fatto qualche precetto ch’io non tenessi n defendessi detta opinione)», но он этого уже не помнит. Но как только комиссар поинтересовался, а не вспомнит ли он интересующие трибунал подробности, если ему прочтут объявленное тогда предписание, Галилей поспешил заявить: «я не претендую на то, что не нарушил каким-либо образом это предписание (non pretend di non haver in modo alcuno contravenuto a quel precetto1190, тут же, впрочем, пояснив, что под quel precetto он имеет в виду предписание «не поддерживать и не защищать» коперниканскую теорию1191. Тогда Макулано привел слова Сегицци, но тосканец твердо заявил, что он такого не помнит.

Трудно сказать, насколько Галилей был искренен. Возможно, права Дава Собел, утверждая, что предписание комиссара «в суматохе того давнего февральского утра могло показаться ученому лишь очевидным повторением слов Беллармино»1192. А может быть, ближе к истине Майер, который считает, что тосканец лукавил и играл словами, всячески избегая обсуждения предписания Сегицци, откуда следует, что Галилей все прекрасно помнил1193. Этого мы уже, видимо, никогда не узнаем.

Следует также иметь в виду, что увещание (или предписание) 1616 года было сделано до написания «Dialogo», когда Галилей в своих опубликованных сочинениях не затрагивал напрямую вопрос об эпистемологическом статусе гелиоцентризма. С публикацией «Dialogo» ситуация изменилась, в руках инквизиции теперь были не чьи-то доносы да слухи, но corpus delicti.

Далее, если Галилей, как он сам утверждал, всегда говорил о теории Коперника ex suppositione, как того требовала католическая церковь, то зачем тогда кардиналу Беллармино потребовалось «от имени его святейшества папы и всей Конгрегации инквизиции» увещать (пусть даже только увещать) тосканца «полностью оставить» гелиоцентрическое учение?

Но как бы то ни было, разговор о событиях февраля 1616 года себя исчерпал и нужно было менять тему. Независимо от того, что произошло во дворце Беллармино утром 26 февраля 1616 года, имело ли место строгое предписание или более мягкое увещание, но Галилей должен был, передавая в мае 1630 года рукопись «Dialogo» Риккарди, а также ведя беседы с Урбаном о предмете этой книги, сообщить о событиях четырнадцатилетней давности, хотя бы об увещании кардинала Беллармино (которого, кстати, для трибунала, как будет ясно из дальнейшего, было вполне достаточно), если уж он ничего не помнил о предписании комиссара Сегицци.

Более того, Макулано, разумеется, понимал – даже если допустить, что никакого предписания комиссара Сегицци не было, все равно получалось, что Галилей нарушил как обещание, данное им кардиналу Беллармино, так и требование декрета Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года, в котором «пифагорейское учение о движении Земли и неподвижности Солнца, которому учит Николай Коперник» было признано «ложным и целиком противным Священному Писанию». Поэтому и в письме Беллармино от 26 мая 1616 года, и в упомянутом декрете про учение Коперника было сказано, что его «нельзя ни защищать, ни придерживаться». Галилей это понимал, что видно из его ответов комиссару Макулано. Но эксперты специальной комиссии, созданной в сентябре 1632 года по распоряжению Урбана VIII, полагали, что тосканский ученый в «Dialogo» и защищал гелиоцентрическую теорию, и придерживался ее. На что Галилей мог бы возразить: если это так, если допустить, что он нарушил требования декрета и кардинала Беллармино, то почему же тогда ему дали Imprimatur, да еще не один? Или цензоры не знали о декрете? Или Урбан не дал им ясных указаний относительно книги, которую Галилей начал писать при поддержке Святейшего?

Макулано такое возражение предвидел, и поэтому его дальнейшие вопросы касались истории публикации «Dialogo». В этой части допроса особого внимания заслуживает следующий фрагмент:

«Вопрос. После того как ему было дано вышеупомянутое указание, получал ли он разрешение писать книгу, которую он признал своей и которую впоследствии передал издателю?

Ответ. Я не просил разрешения писать вышеназванную книгу, потому что не думал, что написанием ее действую вопреки данному мне предписанию не придерживаться, не защищать и не преподавать названное мнение, скорее я полагал, что опровергаю его (confutarla) [в этой книге]»1194.

Выслушав затем рассказ Галилея об истории публикации «Dialogo», Макулано задал последний вопрос:

Когда он [Галилей] просил у вышеназванного управляющего Апостольским дворцом разрешения напечатать вшеуказанную книгу, сообщил ли он этому отцу-магистру о предписании, данном ему в другом случае на основании приказа Святой Конгрегации, о котором говорилось выше?

Ответ. Когда я просил разрешения на публикацию книги, я не говорил управляющему Апостольским дворцом ничего о названном предписании, так как не считал нужным говорить ему об этом, не сомневаясь, что в названной книге я не придерживался мнения о движении Земли и неподвижности Солнца и не защищал его, наоборот, в названной книге я излагаю мнение, противоположное мнению Коперника, и указываю, что доводы Коперника несостоятельны и неубедительны (anzi nel detto libro io mostro il contrario di detta opinione del Copernico, et che le ragioni di esso Copernico sono invalide e non concludenti)1195.

На этом допрос закончился, Галилей подписал протокол и был препровожден в выделенную ему квартиру в помещениях Священной канцелярии.

Когда Галилей утверждал, что написал «Dialogo» с целью опровержения гелиоцентрического учения, он, конечно, лукавил. Но когда он уверял Макулано, что не видел оснований сообщать отцу Риккарди об увещании 1616 года, тосканский ученый, скорее всего, был искренен (или, по крайней мере, сам верил в то, что говорил). Галилей весьма своеобразно понял декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года1196 (и через призму этого понимания оценивал увещание кардинала Беллармино). Тосканец обратил внимание на то, что, по мнению авторов декрета, которые опирались на традиционную схоластическую критериологию, гелиоцентрическая теория не может быть истинной, поскольку противоречит буквально понятому тексту Священного Писания. Но вместе с тем от Галилея не ускользнуло, что в декрет не вошла предложенная консультантами инквизиции квалификация коперниканской теории как формально еретической. И не вошла она в декрет в силу осторожной позиции, занятой кардиналом Беллармино в вопросе о теологической оценке гелиоцентризма. В итоге декрет не давал ясного ответа на вопрос: является ли библейская (геоцентрическая) космология предметом веры. Галилей рассудил так:

Святая Церковь постановила только, что мнение [Коперника] не согласуется со Священным Писанием, в силу чего запрещаются [лишь] те книги, которые ставят своей специальной целью (ex professo) доказать, что оно с Писанием не расходится. К таким книгам отнесено только письмо одного кармелитского патера, оно одно запрещено (речь идет о «Lettera» Фоскарини. – И.Д.)1197.

Галилей же, когда писал «Dialogo», не ставил себе целью согласовать библейский текст с коперниканскими идеями. Поэтому, испрашивая Imprimatur, ему незачем было делиться с отцом Риккарди воспоминаниями о событиях 1616 года. Разумеется, в действительности смысл декрета был иным: запрещались все книги, в которых учение Коперника рассматривалось как физически истинное (то есть защищалось и поддерживалось). Это подтверждается, в частности, тем, что в версии декрета, появившейся в очередном сводном Индексе запрещенных книг, опубликованном в 1619 году («Edictum librorum qui post Indicem fel. rec. Clementis VIII prohibiti sunt»), нет никаких альтернатив типа «запрещает, проклинает или же приостанавливает (prohibet, damnat atque suspendit)», там было заявлено, что «все книги, толкующие о движении Земли и неподвижности Солнца, запрещаются (prohibentur libri omnes docentes mobilitatem Terrae et immobilitatem Solis)», то есть запрет, как уже отмечалось в «Прологе», стал всеохватным, без всяких там donec corrigatur.

Итак, в ходе первого допроса Галилей использовал в качестве защиты следующую тактику. Он, разумеется, не отрицал сам факт предписания, сделанного ему в феврале 1616 года, но сопутствующие ему обстоятельства видел по-своему. Прежде всего, он не помнил, чтобы 26 февраля 1616 года с ним беседовал кто-либо кроме кардинала Беллармино. А позиция Беллармино сводилась к тому, что теория Коперника ошибочна и потому ее «нельзя ни защищать, ни придерживаться», из чего, однако, не следовало, что ее нельзя обсуждать (tractare), и уж тем более Беллармино не возражал против поисков доказательств физической истинности теории Коперника и признавал, что если такие доказательства будут представлены, то тогда нужно будет пересмотреть толкование соответствующих мест Писания. В подтвержение своих слов Галилей предъявил копию письма Беллармино от 26 мая 1616 года, а также копию письма Беллармино Фоскарини от 12 апреля 1615 года. Учитывая все приведенные обстоятельства, не было никакой необходимости, подавая прошение на получение цензурного разрешения на публикацию «Dialogo», информировать отца Риккарди или кого бы то ни было другого о сделанном ему, Галилео Галилею, увещании, ведь в своей книге он не выдавал учение Коперника за абсолютную истину, но просто обсуждал его, и даже более того, «Dialogo» был написан с целью показать ложность идей Коперника.

Последнее утверждение ученого стало его крупной ошибкой. Всем, в том числе и Макулано, было ясно, что Галилей защищал коперниканское учение и делал это весьма убедительно. Предварительная экспертиза «Dialogo», проведенная в сентябре 1632 года, показала: Галилей трактовал гелиоцентризм как «абсолютную истину». Возможно, кое-кто в курии и в Священной канцелярии понимал и другое: Галилей, утверждая на следствии, что в «Dialogo» он не защищал коперниканство и говорил о нем как о гипотезе (ex suppositione), играл на упомянутом выше двояком понимании в то время терминов «гипотеза» и «ex suppositione».

В принципе, в сложившейся ситуации следствие могло пойти по следующему пути: отдать «Dialogo» на повторную (уже формальную) экспертизу, – что и было сделано, – и если эксперты установят, что Галилей в этой книге в действительности защищал теорию Коперника, то это послужит доказательством а) игнорирования им увещания Беллармино (независимо от того, имело ли место предписание комиссара Сегицци или нет); б) умышленного введения цензоров в заблуждение, то есть, как будет позднее сказано в приговоре, получения Imprimatur «хитростью и уловками»; и в) неискренности поведения Галилея на первом допросе, что было в известном смысле хуже всего, ибо свидетельствовало о его упорстве в ереси. А если так, то виновность Галилея не вызывает сомнений и может считаться доказанной, и далее можно было переходить к следующим вопросам: целесообразно ли продолжать допрос в том же духе или перейти к угрозе «применения доводов» (то есть пыток)? каким должно быть наказание? следует ли, и если да, то в какой мере, принимать во внимание иные аспекты процесса (всеевропейскую известность Галилея, его должность математика и философа великого герцога Тосканы, его дружеские отношения с представителями религиозной и светской элиты и т.п.)?

Однако, как мне представляется, ситуация была не столь проста. Конечно, никто не сомневался в том, что скажут и напишут эксперты, тем более что это были те же (или в основном те же) консультанты инквизиции, которые ранее, в сентябре 1632 года, уже давали свое заключение о книге Галилея по просьбе Урбана VIII. Затруднение состояло в другом. Для того чтобы разобраться, в чем именно оно состояло, следует обратиться к событиям, происшедшим после первого допроса.

Прежде всего необходимо было соблюсти формальности, то есть получить заключения экспертов, в качестве которых выступили Ореджи, Инхофер и Паскуалиго. 17 апреля 1633 года их письменные заключения поступили в Священную канцелярию. Наиболее детальный отзыв представил Инхофер. Суть его позиции состояла в том, что Галилей, хотя и заявил в предисловии к «Dialogo» (а также в заглавии трактата), что не будет отдавать предпочтение ни Коперниковой, ни Птолемеевой теории, в действительности рассматривает гелиоцентрическое учение как выражающее физическую картину мира, а не как математический прием, и с помощью аргументов, явно претендующих на статус доказательств, отстаивает реальность гелиоцентрической космологии. Если бы он действительно следовал своим заявлениям, то он должен был бы привести доказательства ложности коперниканских взглядов, чего, однако, он не сделал. (Инхофер, разумеется, был не столь наивен, чтобы принять риторику за доказательства.) Аналогичную оценку дали и другие эксперты – Галилей в своей книге защищал идеи Коперника.

Причем – и это следует отметить особо – в заключении Паскуалиго содержалось указание на несоответствие теории приливов Галилея данным наблюдения: «если принять эту теорию, то <…> приливы и отливы должны происходить с интервалом в 12 часов, но опыт показывает, что они происходят каждые шесть часов»1198. Это простое и очевидное (или по крайней мере легко проверяемое) возражение полностью дискредитировало даже в глазах неискушенных в математических и натурфилософских вопросах теологов, да и не только теологов, теорию приливов Галилея, а следовательно, и ее значимость для доказательства движения Земли. Получалось, что тосканский ученый не только защищал гелиоцентрическое учение, не согласующееся с буквальным пониманием священного текста, но защищал его, используя физически несостоятельные аргументы.

21 апреля доклады экспертов были рассмотрены и утверждены на собрании консультантов инквизиции. На следующий день, 22 апреля, Макулано пишет кардиналу Франческо Барберини письмо, в котором, в частности, сообщает:

Прошлой ночью синьор Галилей мучался от болей, которые заставляли его кричать до сегодняшнего утра; правда, после того как во время осмотра я два раза давал ему лекарство, он сказал, что ему стало гораздо лучше, и он хотел бы, чтобы побыстрее закончилось его дело, и я действительно считаю, что так было бы лучше, учитывая тяжелое состояние этого человека. Вчера состоялось собрание (congregatio) [консультантов] по поводу книги [Галилея], и было решено, что в ней защищается и преподается мнение, отвергнутое и осужденное церковью, а потому автор подозревается в том, что он его также и поддерживает. В силу этого следует как можно скорее привести дело к завершению, о чем буду ждать указания Вашего Высокопреосвященства, с тем чтобы его в точности исполнить1199.

Иными словами, Макулано объяснил Франческо Барберини, а через него и Урбану, что скорейшее окончание процесса не только возможно, но и желательно, учитывая возраст и состояние здоровья обвиняемого. Теперь все зависело от того, какие указания придут из Кастель-Гандольфо.

О состоянии Галилея в эти дни известно также из его письма Боккинери от 23 апреля 1633 года:

Я пишу, лежа в постели, к которой я прикован уже шестнадцать часов по причине жестокой боли в бедре, которая, по моему опыту, продлится довольно долго. Некоторое время тому назад меня посетили комиссар [Макулано] и фискал [Синчери], которые ведут следствие. Они пообещали – и заявили об этом как об их твердом намерении – завершить дело, как только я смогу снова встать на ноги, постоянно ободряя меня, убеждая не падать духом. Их обещаниям я доверяю более, чем надеждам, которые поддерживали меня ранее и которые, как показал опыт, основывались скорее на предположениях, чем на реальном знании. Я всегда надеялся, что моя невиновность и честность будут признаны, и ныне я на это надеюсь более, чем когда-либо1200.

Кроме того, из цитированного выше письма Макулано видно, что комиссар инквизиции, сообщая о заключении экспертов, предпочел не использовать жесткие формулировки Инхофера и Ореджи, согласно которым Галилей принимал «абсолютную истинность» коперниканского «мнения». Более того, из приведенного в предыдущем абзаце фрагмента письма Галилея Боккинери создается впечатление, что Макулано надеялся завершить процесс как можно более мягким приговором, признав ученого подозреваемым (или даже слегка подозреваемым) в ереси, если уж невозможно завершить его предупреждением или увещанием Галилея и наложением на него епитимьи («spedire con monizioni e penitenze salutari»). Ведь вряд ли формулировка «сильно подозреваемый в ереси» могла поднять дух Галилея.

К сожалению, ответ Ф. Барберини на письмо Макулано от 22 апреля не сохранился, но по следующему посланию комиссара кардиналу-непоту, от 28 апреля 1633 года, нетрудно догадаться, какие инструкции были ему даны. Вот текст этого письма:

Вчера в соответствии с указаниями его святейшества я доложил о деле Галилея их высокопреосвященствам Святой Конгрегации, вкратце изложив состояние этого дела в настоящее время. Их высокопреосвященства одобрили все, что до сих пор было сделано, и затем они обсудили разнообразные трудности, касающиеся способа дальнейшего ведения этого процесса и его завершения, ибо в своих показаниях Галилей отрицал то, что можно ясно видеть в книге, которую он написал. Поэтому если он и далее будет упорствовать в своем отрицании, то придется проявить большую строгость в процедурах и меньше считаться со всеми дополнительными обстоятельствами этого дела (riguardo minore a gli rispetti che si hanno in questo negotio). В итоге я предложил следующее решение: пусть Святая Конгрегация наделит меня полномочиями провести внесудебное общение (la facolt di trattare estraiudicialmente) с Галилеем для того, чтобы дать ему возможность понять его ошибку и, после того как он ее осознает, привести его к ее признанию. Поначалу это предложение показалось слишком смелым (troppo animosa), и, казалось, не было надежды, что эта цель будет достигнута, пока не будет предпринята попытка убедить его доводами (то есть в данном случае угрозой пытки. – И.Д.). Но когда я упомянул об основании (fondamento), на котором я сделал это предложение, полномочия были мне даны. Чтобы не терять времени, я вчера (то есть 27 апреля 1633 года. – И.Д.) во второй половине дня беседовал с Галилеем, и после обмена бесчисленными доводами и возражениями (dopo molti e molti argomenti e risposte passate fra noi) я с Божьей помощью достиг-таки своей цели: я вынудил его лично убедиться в своей ошибке, он ясно осознал, что заблуждался и зашел слишком далеко в своей книге. Он выразил это в прочувствованных словах, как человек, снявший признанием своего заблуждения тяжкое бремя со своей души. Теперь он готов к юридическому признанию. Однако он попросил меня дать ему время подумать, как сделать это признание достойным, но в том, что касается сути [дела], он, надо надеяться, будет следовать вышеупомянутым путем1201.

Я не делился этим ни с кем более, но счел необходимым немедленно поставить в известность Ваше Высокопреосвященство, поскольку, я надеюсь, его святейшество и Ваше Высокопреосвященство будут удовлетворены тем, что таким образом дело придет к тому состоянию, когда его можно будет завершить без трудностей. Трибунал сохранит свою репутацию (il Tribunale sar nella sua reputatione), обращение с подсудимым может быть милосердным, и при любом исходе дела он, ко всеобщему удовлетворению, будет помнить об оказанном ему благодеянии. Я думаю допросить его сегодня, чтобы получить от него вышеозначенное признание, после чего, как я надеюсь, мне останется только выяснить его намерения и позволить ему представить защитительную речь. После этого можно будет поместить его под домашний арест, согласно указанию Вашего Высокопреосвященства1202.

Здесь мне хотелось бы, прежде чем переходить к изложению и анализу дальнейших событий, остановиться на версии этой истории, предложенной А.Э. Штекли1203. Вот как он излагает причины, заставившие Макулано провести с Галилеем неофициальную беседу:

Галилей расскажет правду? Признается, что дерзко, обманным путем напечатал ее, не страшась неминуемой кары? Признается, что провел самого римского первосвященника, когда обещал своей книгой продемострировать миру, как мудро поступила церковь, осудив богопротивное учение о движении Земли?

Все это известно и Урбану, и Конгрегации инквизиции. Генеральный комиссарий может заставить Галилея во всем этом признаться. Инквизиция обладает средствами, действующими безотказно. Ну а если свершится немыслимое: старик, терзаемый болезнями, вдруг проявит в застенке нечеловеческую выдержку, то и тогда Святой Службе не составит труда уличить его во лжи. Но пусть он даже не станет упорствовать и согласится отречься от пагубного своего учения. Так или иначе, правда об истинных его намерениях раскроется. А дальше что? Извлечет ли из этого церковь пользу, коль скоро объявит: главная вина Галилея в том, что он написал свою книгу для доказательства движения Земли? То есть, несмотря на болезни и старость, вопреки запрету он совершенно сознательно игнорировал провозглашенное церковью решение? Какой же должна была быть его убежденность в правоте Коперника! А ведь Галилей – величайший авторитет в этой области. И он, выходит, всю жизнь считал, что Земля движется «по природе своей»!

Такой исход дела не мог устроить ни Урбана, ни Святую Службу. Бессмысленно было допрашивать Галилея с пристрастием, вынуждать к признанию, уличать во лжи. Если истина оборачивается против церкви, то какой инквизитор позволит нотарию заносить ее в протокол?

Винченцо Макулано видел, что процесс Галилея, едва начавшись, оказался в тупике1204.

Таким образом, если верить А.Э. Штекли, дело было так: Галилей, величайший авторитет в астрономии, убежденный в правоте коперниканского учения, проигнорировал, несмотря на болезни и старость, церковное осуждение этого учения, но публичное признание этого печального факта не могло устроить ни Священную канцелярию, ни Урбана VIII, ее главу. Однако самое ужасное во всей этой ситуации, как она трактуется А.Э. Штекли, что ничего с этим Галилеем не поделать – только начнешь его допрашивать, как из него тут же лезет истина, немедленно оборачивающаяся против матери католической церкви. Причем такая истина, которую и в протокол-то не занесешь. Своими правдивыми показаниями он позорит суд. Именно поэтому, по мысли А.Э. Штекли, процесс зашел в тупик, едва начавшись. Получается, опять-таки по А.Э. Штекли, что и Урбан, и инквизиция истину-то знали (духовный пастырь Галилея, если воспользоваться выражением Е.А. Евтушенко, «был Галилея не глупее, // Он знал, что вертится Земля»), но, видимо, то была истина для служебного пользования, а Галилей ее разгласил. За это коварного старца отдали под трибунал (поскольку нужного количества полония-210 в Ватикане к тому времени накопить еще не успели), и теперь генеральный комиссар не знал, что с ним делать. Правда не нужна была никому, ни Галилею, ни его судьям, поэтому зловредный старикашка сидит на допросе и нагло врет. Но чуть далее А.Э. Штекли отмечает (кстати, вполне справедливо), что «упорное нежелание Галилея признавать вину возмущало» кардиналов-инквизиторов1205. Непонятно, однако, что ж это они так осерчали, если истина их не устраивала? Видимо, они считали, что Галилей не так лгал. Поэтому-то Макулано пришлось в приватной беседе, без протокола, разъяснить тосканскому злодею, как именно следует лгать на допросе в спецслужбе (ватиканской, разумеется). И это не мое извращенное понимание версии А.Э. Штекли. Последний, детально описывая разговор фра Винченцо с синьором Галилеем (о чем, напоминаю, не сохранилось никаких документальных свидетельств), так и пишет:

Святая Служба знает истину не хуже, чем Галилей. Этот процесс – один из тех не особенно частых случаев (ну, только если «где-то кое-кто у них порой честно жить не хочет». – И.Д.), когда именно в сокрытии истины совпадают интересы обвиняемого и судей1206.

Поэтому если Галилей скажет то, что советует ему сказать Макулано, то «Святая Служба обещает минимальное наказание, не вредящее престижу трибунала»1207.

Только историк с бесценным советским социальным опытом может так тонко понять душевные муки комиссара инквизиции. В английском языке ситуация, описанная А.Э. Штекли, называется «plea bargain settlement». Вряд ли подобная сделка имела место, и тем не менее, как это ни странно, увеселительная версия А.Э. Штекли кое-какую реальность отражает.

Любопытную, хотя в целом и не новую версию событий предложил Ф. Беретта:

С доктринальной точки зрения сложившаяся (после обнаружения в архивах инквизиции документов, относящихся к событиям 1616 года. – И.Д.) ситуация была тяжелой: оказалось, что сочинение, в котором движение Земли рассматривалось как вполне вероятное и содержание которого поэтому противоречило положениям декрета от 5 марта 1616 года, было одобрено Святым престолом, поскольку имело два цензурных разрешения (imprimatur), одно из которых принадлежало управляющему Апостольским дворцом… Урбан VIII не мог так просто обвинить во всем Риккарди, потому что он (Урбан) сам предложил включить [в «Dialogo»] аргумент о Божественном всемогуществе и одобрил, при посредничестве Магистра Апостольского дворца, публикацию книги. Какой был найден выход из этого imbroglio [затруднительного положения], можно видеть из документов судебного дела Галилея, относящихся к 1615 – 1616 годам. Подлинная запись от 26 февраля 1616 года (VP, f. 43v – 44) свидетельствует, что комиссар Священной канцелярии сделал Галилею предписание не защищать и даже не излагать, ни письменно, ни устно, коперниканское учение.

И пусть содержание этого предписания плохо согласуется с тем, что произошло в 1616 году, зато оно, по-видимому, дает возможность разрешить все проблемы, которые возникли перед Урбаном в 1632 году. В самом деле, нарушение предписания состоит не только в публикации «Dialogo», но и в самом факте написания этой книги, и одного этого факта вполне достаточно, чтобы верховный понтифик мог начать судебный процесс против Галилея, что он и сделал, когда объявил свое решение на собрании feria quinta 23 сентября 1632 года. Более того, существование предписания позволяет оттеснить на второй план вопрос об ответственности Риккарди. И кроме того, теперь появлялась возможность оправдать запрещение книги, представив ее публикацию как нарушение предписания 1616 года, о существовании которого Галилей умолчал, испрашивая Imprimatur.

Этот сценарий, позволяющий объяснить, почему благосклонное увещание, одобренное папой Павлом V в 1616 году, трансформировалось в жесткое предписание, позволившее начать процесс в 1632-м, предполагает создание подложного документа. В сентябре 1632 года некий нотариус трибунала мог, имитируя почерк нотариуса Петтини (ум. 1624)1208, сделал запись о предписании 26 февраля 1616 года. Для этого он мог использовать свободное место на странице дела Галилея, следующей за записью о распоряжении папы Павла V от 25 февраля 1616 года. Единственный деликатный момент в этом деле, если такой сценарий правилен, состоит в том, что Галилей должен был бы признать на допросе, что предписание было ему сделано комиссаром инквизиции Сегицци, а не кардиналом Беллармино.

Процесс над Галилеем проходил в Риме с апреля по май 1633 года. Внушения, сделанные ему должностными лицами трибунала до и в ходе допросов, в нарушение обычной процедуры, привели к тому, что он вынужден был признать текст предписания. Но он продолжал настаивать, что это предписание было дано ему кардиналом Беллармино и только им. Более того, Галилей пытался доказать, ссылаясь на письмо Беллармино к нему от 26 мая 1616 года, что доктринальный смысл предписания и декрета Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года – один и тот же. Следовательно – и это ядро защитительной стратегии Галилея, – управляющий Апостольским дворцом также несет ответственность за ошибки в «Dialogo», поскольку он обязан был знать соответствующие предписания инквизиции1209.

Версия о подлоге уже не раз обсуждалась историками науки1210, однако она представляется малоубедительной. «Dialogo» в любом случае был бы запрещен, а его автор осужден, даже если бы никакого увещания 1616 года вообще не было. Урбан VIII, заметим, сначала создал специальную комиссию для рассмотрения книги Галилея, а затем уже отдал распоряжение о просмотре архивов инквизиции и Индекса. И если бы там ничего не нашли, понтифик всегда мог так истолковать тридентские решения (что он, строго говоря, и сделал), что избежать трибунала Галилей бы не смог.

Следует подчеркнуть, что расследование, проведенное инквизицией в 1632 – 1633 годах, как справедливо заметил Ф. Беретта, было «очень поверхностным (trs sommaire1211 и многие важные вопросы остались без ответа. В частности, трибунал не стал выяснять роль в истории с получением Imprimatur отца Риккарди и других цензоров, на которых Галилей часто ссылался в свою защиту. Действительно, допустим, Галилей в своей книге умышленно или неумышленно занял прокоперниканскую позицию, а кроме того, ничего никому не сказал об увещании (или предписании, что в данном случае неважно) 1616 года. Но куда смотрели четыре цензора?! Или им для того, чтобы увидеть защиту Галилеем «формально еретических» воззрений, нужна была подсказка в виде протокола увещания Галилея от 26 февраля 1616 года? Или эксперты инквизиции, они же – члены специальной папской комиссии 1632 года, занимали по отношению к коперниканству одну позицию, а цензоры, читавшие книгу Галилея, другую? Кстати, Галилей на первом допросе намекнул Макулано на это обстоятельство, сославшись на то, что «Dialogo» был внимательно прочитан цензорами инквизиции и был ими одобрен. Была также обойдена вниманием трибунала и ситуация с предписанием комиссара Сегицци, и несоответствие действий последнего прямым указаниям папы Павла V.

Наконец, что важнее всего, трибунал оставил в стороне важнейший вопрос – о теологическом статусе коперниканского учения. Если бы этот статус был ясно определен, то цензоры, даже не имея никакой информации о событиях 1616 года, могли бы принять в отношении «Dialogo» правильное (с позиций католической церкви) решение на стадии рассмотрения рукописи, не доводя дела до ситуации, когда Священной канцелярии пришлось ходатайствовать о запрещении книги с двумя цензурными разрешениями, что, не роняя достоинства Святого престола (подчеркну – Святого престола, а не отца Риккарди), можно было сделать только одним способом – обвинить во всем Галилея.

Фактически Макулано, следуя распоряжениям Франческо Барберини, согласованным с Урбаном VIII, пошел по самому простому пути. Есть декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года, в котором имеется ясная формулировка: «ложное и целиком противное Священному Писанию пифагорейское учение о движении Земли и неподвижности Солнца, которому учит Николай Коперник в [книге] “De revolutionibus orbium coelestium”». Есть установленный факт увещания Галилея кардиналом Беллармино 26 февраля 1616 года, где ученому было ясно сказано «не придерживаться и не защищать» теорию Коперника. А было ли более строгое предписание комиссара Сегицци или не было, а если и было, то нарушил ли комиссар при этом инструкции папы или не нарушил, все это, по мнению Макулано, к делу не относится, если, конечно, не ставить себе целью специально искать обстоятельства, отягчающие вину Галилея. Если же эти обстоятельства искать, то и тогда у судей, в силу сказанного выше, не было никаких оснований не доверять документу, где упоминается о строгом предписании комиссара Сегицци, что бы там ни говорил Галилей и какие бы письма ни показывал. И действительно, в заключительном сводном документе (summarium), который был представлен Конгрегации Священной канцелярии 16 июня 1633 года, многие формулировки согласуются с формулой предписания Сегицци, а не увещания Беллармино, тогда как в тексте приговора, составленном при участии Макулано, формулировки значительно смягчены. Логика комиссара понятна: зачем вносить в итоговый документ спорные утверждения, обсуждение которых уводит от главного – установленного консультантами Священной канцелярии факта защиты Галилеем осужденного церковью учения. Впрочем, как будет показано далее, у Макулано были и другие мотивы для смягчения текста приговора.

Гораздо серьезней обстояли дела с доктринальной стороной процесса1212, поскольку здесь как раз и возникали вопросы о том, было ли учение Коперника формально осуждено церковью и являлось ли оно еретическим. Ведь сам Урбан VIII в 1624 году утверждал, что Святая Церковь не осуждала это учение как еретическое и не намерена делать это впредь, она только указала «на известную опасность этой теории. Однако не следует бояться того, что когда-либо будет доказана ее истинность»1213. Иными словами, гелиоцентризм был осужден как необоснованное, непродуманное («temerario») учение, противоречащее экзегетическому консенсусу, но не как еретическое. И некоторые, как, например, лувенский математик, философ и теолог Либер Фруамон, комментируя в 1631 году декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года, колебались с оценкой гелиоцентризма, поскольку по этому поводу не было ни понтификального решения, ни соборного постановления.

Заставить отречься можно только от ереси, но не от необоснованного утверждения. Можно, конечно, сослаться на позицию Беллармино: «…Если это и не вопрос веры ex parte obiecti, то это вопрос веры ex parte dicentis». Тогда выбор «системы мира» становится предметом веры и гелиоцентризм оказывается ересью1214. Но это пусть весьма авторитетное, но частное мнение, хотя в итоге Урбан VIII принял именно такую точку зрения1215. В этом смысле приговор, вынесенный Галилею, был результатом определенной (и довольно жесткой) интерпретации декрета от 5 марта 1616 года.

Однако, повторяю, Макулано не стал вдаваться во все эти тонкости, а просто обратился за инструкциями к кардиналу Франческо Барберини, то есть фактически к самому Урбану VIII. Еще раз подчеркну, после 17 апреля 1633 года, когда были официально одобрены заключения экспертов, ничто не мешало Макулано быстро закончить процесс. У комиссара были все формально-юридические основания, вынося за скобки вопрос о теологическом статусе коперниканского учения и опираясь только на определение декрета от 5 марта 1616 года, начать заключительную стадию судебного разбирательства, поскольку факт нарушения Галилеем увещания Беллармино (а тем более предписания Сегицци) и упомянутого декрета был доказан, и то, что ученый выставлял в свою защиту1216, в сложившейся ситуации оборачивалось против него. Таким образом, формально никакого тупика с чисто юридической точки зрения не было. Галилей – хитрец и плут, это твердо установлено. Но… кроме формально-юридической была еще и другая сторона – неформально-политическая.

Конечно, Урбан не мог допустить, чтобы вся его затея с инквизиционным процессом кончилась чрезвычайно легким наказанием Галилея, да тому и не было оснований. Ведь на допросе тосканский ученый даже не сказал, что, излагая различные точки зрения на строение Вселенной, немного увлекся одной из них, а потому не всегда четко обозначал свою позицию, которая в действительности совпадает с позицией матери католической церкви. Это звучало бы по крайней мере правдоподобно. Вместо этого упрямый старец стал заверять судей, будто для того и написал «Dialogo», чтобы опровергнуть систему Коперника. Да он, в глазах Урбана, просто издевался над трибуналом, полагая, что его члены – это, как выразились биографы Галилея, «pack of fools»1217.

Но и чрезмерную суровость к ученому папа проявить не мог, прежде всего потому, что Галилей был не «вольным художником», но Filosofo Matematico Primario del Granduca di Toscana, и с этим самым Granduca Урбан вынужден был считаться, тем более что именно в это время понтифику приходилось вести сложные переговоры по поводу создания лиги итальянских государей, в которой Фердинандо II отводилась заметная, если не главная роль (о чем Святейший сообщил Никколини 7 февраля 1633 года)1218. Кроме того, нельзя было допустить укрепления отношений Великого герцогства тосканского с Испанией и с Империей, а такая опасность существовала. Именно поэтому Урбану volens nolens приходилось терпеливо выслушивать настойчивае просьбы Никколини, разъясняя послу свою позицию. Святейший не мог допустить, чтобы из-за «дела Галилея» – важной, но отнюдь не первоочередной заботы Святого престола – отношения Ватикана и Флоренции, и без того далеко не безоблачные, резко ухудшились. Поэтому Макулано получил из Кастель-Гандольфо ясные указания по возможности не доводить дело до проявления «большей строгости в процедурах» и тем более до убеждения Галилея «доводами». (Не говоря уж о том, что последнее было бы противозаконно, учитывая возраст и состояние здоровья тосканца, и папе вовсе не хотелось, чтобы Галилей перешел в лучший из миров в покоях Священной канцелярии; даже страшно представить, какие слухи после этого ходили бы по Риму!) Кроме того, надо было во что бы то ни стало снять все возможные упреки с цензоров, выдавших Imprimatur, и в первую очередь – с отца Риккарди, потому что обвинение последнего бросало тень на Урбана. Макулано правильно проанализировал сложившуюся ситуацию: Святейший отдалил Чамполи от Рима, послав его в Монтальто (в Монтальто, заметим, а не в тюрьму!), тогда как отца Риккарди Урбан не тронул, Галилей же оказался перед трибуналом, но обходились с ним довольно мягко. Со всем этим комиссару инквизиции надо было считаться (хотя мотивы понтифика при принятии им тех или иных решений Макулано интересовали меньше всего).

И вот тут перед комиссаром встала нелегкая задача: он, сознавая, что главный, но не формулируемый явно в докладе экспертов специальной комиссии пункт обвинения касался не просто защиты Галилеем коперниканской теории, но посягательства на божественные атрибуты (всемогущества и всеведения Всевышнего), должен был одновременно доказать вину Галилея (так, как она формулировалась в официальных документах: поддержка и защита учения Коперника), избежать чрезмерной строгости приговора, спасти честь мундира (точнее, сутаны) отца Риккарди, ни в коем случае не нанести ущерб авторитету Святейшего и поддержать репутацию трибунала (который, как известно, никогда не ошибается). Чтобы не стать героем комедии, Святой престол должен был сделать Галилея героем трагедии (или по крайней мере драмы). Выход был один – убедить Галилея признать свои заблуждения и покаяться. Ясно, что в рамках официальной процедуры допроса (которая требовала в случае упорства обвиняемого усиления мер воздействия на него1219) сделать это невозможно. Вот тогда у фра Винченцо и созрела идея неофициального общения с подсудимым, так сказать, поговорить со стариком по душам. Результаты разговора Макулано изложил в приведенном выше письме кардиналу Барберини. Трибунал действительно спас свою репутацию, поскольку удалось добиться признания вины и покаяния, не прибегая к «доводам», а это высоко ценилось еще со времен Блаженного Августина.

Можно, разумеется, допустить, как это делается многими историками, что вряд ли Макулано ограничился тем, что обещал Галилею «минимальное наказание» в обмен на признание, скорее он также рассказал ученому (разумеется, в самых мягких выражениях и активно используя эвфемизмы, принятые в Священной канцелярии), что с ним (Галилеем) сделают, если он и дальше будет заверять суд, что написал блестящий антикоперниканский трактат, и продолжать войну умов и документов. Кроме того, комиссар мог «дружески» намекнуть Галилею, в какой форме следует признать свое заблуждение, ибо трибунал в любом случае обязан был установить намерения подсудимого.

Но мне представляется, что главным козырем Макулано были все же не перечисленные выше аргументы. Скорее всего, Галилею было объяснено, что в действительности его судят не за приверженность к аргументации Коперника, а за пренебрежение аргументацией Урбана. Что бы там Галилей ни писал в начале и в конце «Dialogo», вся книга посвящена изложению доказательств (верных или неверных – в данном контексте неважно!) в пользу физической (или, как тогда говорили, абсолютной) истинности коперниканской теории, а это, в свою очередь, предполагало допущение, будто есть теории истинные и ложные, что вело к игнорированию фактора божественного всемогущества и тем самым, говоря словами Урбана, налагало «обязательства на благословенного Господа Бога».

Я убежден, что мы многого не поймем в процессе над Галилеем, если не будем учитывать, что обвинение ученого было, так сказать, многослойным, и самым глубоким «слоем» стало его обвинение в игнорировании «тезиса Урбана» о божественном всемогуществе, игнорирование, проявившееся во взгляде Галилея на научную теорию, предполагавшем ее способность делать истинные выводы о мироустройстве, тогда как все остальное – обвинение в поддержке и защите конкретно теории Коперника, а также в дисциплинарном проступке (нарушение предписания/увещания 1616 года, «коварное» умолчание о нем при получении Imprimatur и т.п.) – составило лишь «надводную часть айсберга».

Иными словами, логика обвинения (по крайней мере логика Святейшего, пусть даже кто-то – скажем, кардинал Барберини, или Макулано, или сам Галилей, или кто-то еще в курии, – придерживается иного взгляда) была следующей: Галилей считал гелиоцентрическую теорию, в отличие от геоцентрической, абсолютной истиной, поэтому он ее защищал, поддерживал и искал доказательства ее истинности, и именно с намерением защитить, обосновать и, как бы мы сегодня сказали, пропагандировать систему Коперника им был написан «Dialogo», который вовсе не был «capriccio matematico»1220, как уверял читателя автор. Галилей верил, что научная теория может представлять истинное устройство мира и подлинные причинно-следственные связи, что фактически означает отрицание определяющей роли божественного всемогущества и всеведения (как атрибутов Бога) в детерминации природных явлений. Таким образом, «Dialogo», где ссылки на всемогущество Творца представляют небольшие по объему и инородные общему прокоперниканскому содержанию трактата вставки, является, даже независимо от соответствия или несоответствия положений теории Коперника буквальному пониманию отдельных фрагментов Священного Писания, свидетельством серьезного уклонения Галилея от истинной веры, что дает основание считать его еретиком.

Поэтому Макулано (как это видно из его доклада кардиналу Ф. Барберини и последующих событий) настоятельно посоветовал Галилею изменить линию защиты: 1) перестать отрицать очевидное, а именно прокоперниканский характер «Dialogo»; 2) не считать, что его судьи – это сборище наивных идиотов; и 3) занять более конструктивную позицию, попытавшись разорвать логическую цепочку в рассуждении главного обвинителя (Урбана VIII) и предложив иную мотивационную версию. Для этого следовало убедить судей трибунала (или по крайней мере проявить желание это сделать) в том, что установленный экспертами прокоперниканский характер сочинения Галилея обусловлен не его верой в физическую («абсолютную») истинность теории Коперника, но какой-то иной причиной и иным намерением.

Предложил ли Макулано конкретную линию защиты, или Галилею нужно было самому что-то придумать, неизвестно. Скорее всего, предложил, иначе как следует понимать его слова в письме Франческо Барберини: «я вынудил его лично убедиться в своей ошибке, он ясно осознал, что заблуждался и зашел слишком далеко в своей книге. <…> Теперь он готов к юридическому признанию». Разумеется, никаких гарантий того, что новая тактика позволит снять угозу обвинения в ереси, никто дать не мог, поскольку обмануть Святейшего – дело безнадежное и уповать оставалось не на то, что папа поверит словам Галилея, а скорее на сопутствующие факторы религиозно-политического характера, которые могли бы удержать верховного понтифика от жесткого приговора. И все же Макулано и кардинал Барберини надеялись, что удастся избежать обвинения Галилея в «формальной ереси». На чем основывались их надежды?

Во-первых, как я уже упоминал, кардиналам Священной канцелярии и самому Святейшему, с одной стороны, приходилось считаться не только с возрастом и состоянием здоровья Галилея (что ограничивало трибунал в аспекте применения пыток к обвиняемому с целью получения его признания), но и с целым рядом политических соображений (о чем уже шла речь выше), а также со славой Галилея как ученого и с его репутацией хорошего христианина, подкрепленной, в частности, Ореджи, который писал, что Галилей «заслуживает похвалы за его религиозную веру (religione laudabilem admonuit1221 не меньше, чем за его научные достижения. С другой же стороны, после всего поднятого Святейшим шума в связи с публикацией «Dialogo» нельзя было допустить оправдательного приговора только на том основании, что не удалось добиться признания подсудимого. В этом и заключается смысл ремарки Макулано «Трибунал сохранит свою репутацию», то есть, не прибегая к «доводам», суд убедил Галилея в его виновности и в необходимости признать ее.

Во-вторых, Урбан VIII, разумеется, знал, что далеко не все в курии и в Священной канцелярии склонялись к применению в отношении Галилея жестких мер. В исторической литературе группу сочувствующих ученому прелатов, к числу которых обычно относят кардиналов Барберини, Бентивольо и Скалью, а также Макулано, иногда именуют «Galileo’s faction»1222. Да и сам папа в беседе с Никколини 18 сентября 1632 года заявил, что Галилей «все еще остается его другом (ancora il S.r Galileo era suo amico1223.

В этой ситуации, когда нельзя было допустить ни оправдательного, ни жесткого приговора, оставалось только искать компромиссные решения. Поэтому Макулано и написал Барберини после слов о том, что «Трибунал сохранит свою репутацию»: «обращение с подсудимым может быть милосердным».

Следует также остановиться на заключительной части письма Макулано кардиналу-непоту от 28 апреля 1633 года:

Я думаю допросить его [Галилея] сегодня, чтобы получить от него вышеозначенное признание, после чего, как я надеюсь, мне останется только выяснить его намерения и позволить ему представить защитительную речь (dargli le diffese). После этого можно будет поместить его под домашний арест, согласно указанию Вашего Высокопреосвященства.

В оригинале последняя фраза такова: «e ci fatto, si potr habilitare alla casa per carcere, come accenn V. E. [Vostra Eminenza]», то есть его дом станет местом его заключения (его тюрьмой). Но что имелось в виду под словами «alla casa»? О каком доме идет речь? Казалось бы, вопрос второстепенный, а ответ на него не должен вызывать никаких затруднений: речь идет о резиденции тосканского посла. Это следует не только из того факта, что, прибыв в Рим, Галилей именно там и поселился (пока его не перевели в прокурорскую квартиру в здании инквизиции на время процесса), но также из следующего документа, датированного 30 апреля:

…Фра Винченцо Макулано да Фиренцуола <…> поговорив с Его Святейшеством, приказал ему [Галилею] проживать во дворце Посла Его Высочества Великого Герцога Тосканы с предписанием рассматривать этот дворец в качестве своей тюрьмы1224.

Иными словами, вместо того чтобы оставить обвиняемого в стенах Священной канцелярии, ему, как говорят англичане, позволили устроить «встречу с ковровыми дорожками (a red carpet treatment)» в тосканском посольстве. Однако…

Фраза Макулано в его письме Барберини начинается со слов «e ci fatto», то есть «после этого» (или, другие варианты перевода: «после того, как это будет сделано», «сделав это» и т.д.). А что в данном случае означает местоимение «это (ci)»? И еще один вопрос: не означали ли цитированные слова Макулано о возможности поместить Галилея под домашний арест (после того, как все необходимые юридические процедуры будут закончены), что комиссар инквизиции и Ф. Барберини надеялись, что все ограничится домашним арестом без вынесения формального приговора и отречения?1225

Из письма Макулано ясно, что отправить Галилея «alla casa» собирались лишь после того, как он будет допрошен относительно намерений и ему будет разрешено составить защитительную речь. Но когда Галилея 30 апреля 1633 года отправили во дворец тосканского посла, ему не было еще сообщено, к какому сроку он должен эту речь подготовить (это было сделано только 10 мая1226), и допрос о намерениях также состоялся позднее (приказ о нем Урбан отдал 16 июня, а сам допрос датируется 21 июня)1227. Поэтому более обоснованной представляется версия Спеллера1228: 28 апреля Макулано и кардинал Барберини предполагали, что Галилей после допроса о намерениях (который комиссар планировал провести тогда же, 28 апреля) и составления защитительной речи (на что могло потребоваться день-два) отправится в свой дом, то есть либо на Costa San Giorgio во Флоренции, либо на виллу Il Gioiello в Арчетри (близ Флоренции), где будет тихо сидеть под домашним арестом в ожидании приговора. То есть и комиссар Священной канцелярии, и кардинал-непот полагали, что если Галилей сделает все, как было оговорено в ходе «внесудебного общения», то его приговорят к домашнему аресту как слегка подозреваемого в ереси. А на каком основании они считали, что такое вообще возможно?

Согласно гипотезе Спеллера, находясь в период с 18 апреля по 3 мая в Кастель-Гандольфо1229, «главы двух противостоящих “группировок (factions)” – Урбан VIII и Франческо Барберини – пришли к компромиссу: папа отказался от осуждения Галилея за “формальную ересь”, а Франческо Барберини <…> согласился на приговор по “подозрении в ереси”, подразумевающий “легкое подозрение”»1230. Это предположение («early-deal-assumption») при всех его недостатках (главный из которых состоит в том, что оно недоказуемо какими-либо свидетельствами и документами) тем не менее обладает «значительной объяснительной силой (a considerable amount of explanatory power1231. В частности, оно проливает свет на две фразы Макулано из его письма Барберини: 1) «когда я упомянул об основании, на котором я сделал это предложение (о внесудебном общении с подсудимым. – И.Д.), полномочия были мне даны» и 2) «я надеюсь, его святейшество и Ваше Высокопреосвященство будут удовлетворены тем, что таким образом дело придет к тому состоянию, когда его можно будет завершить без трудностей».

Кроме того, гипотеза Спеллера позволяет объяснить, почему Святейший, который 9 апреля заявил Никколини, что Галилей коснулся тех предметов, которые он (папа) считает «серьезнейшими и имеющими великие последствия для религии (entrato in questa materia, la quale da lei stimata gravissima tuttavia e di consequenza grande per la religione1232, спустя три недели заметно помягчел к ученому и согласился (30 апреля или несколько ранее) на его возвращение в тосканское посольство (позволить Галилею уехать во Флоренцию Святейший не пожелал, видимо, считя, что ученый должен дожидаться решения суда в Риме, а возможно, папа и не думал выполнять условия своего соглашения с племянником, полагая нецелесообразным идти на уступки, которые представлялись ему чрезмерными).

Далее, 1 мая Никколини сообщает, что Макулано намеревается «приложить все силы к тому, чтобы это дело (процесс над Галилеем. – И.Д.) было бы прекращено и на него наложено молчание (s’imponga silentio1233. Однако исполнить последнее желание можно было, только признав Галилея легко подозреваемым в ереси, что, как уже было сказано, влекло за собой тайное отречение, а в данной ситуации в качестве разумной меры предусматривало бы также скорейшее удаление его из Рима, лучше всего на виллу в Арчетри под домашний арест. Слухи бы все равно ходили, но недолго.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

В книге доступным и понятным языком рассказывается о содержании кур яичных пород в условиях личного ...
У молодой, амбициозной и страстно влюбленной в чай Ди Флинн есть заветная мечта: создать собственный...
Сборник рассказов писателя-фантаста В. Тимонина заинтересует всех поклонников динамичного НФ рассказ...
С детства нам рассказывают, что мы созданы по образу и подобию бога. Что бог вселюбящий, милостивый,...
Сегодня мы почти ничего не знаем о службе и жизни моряков российского парусного флота, слишком много...
История превращения двойного агента Иосифа Джугашвили в легендарного Сталина – одного из главных дик...