Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения Горенштейн Фридрих

С тех пор как возникла противоположность классов, рычагами исторического развития сделались дурные страсти людей: жадность и властолюбие.

Ф. Энгельс «Людвиг Фейербах и конецнемецкой классической философии»

ДУХ, ТОЛЬКО ЧТО ОБРАЗУЮЩИЙСЯ:

Жаба, ноги паука и как прибавленье —

крылья, нет еще зверька, есть стихотворенье.

Гете «Фауст», перевод Н. Холодковского

НЕСЛОЖИВШИЙСЯ ДУХ:

Я из гадов двух гибрид в синтезе каком-то,

на живую нитку сшит, как строфа экспромта.

Гете «Фауст», перевод Б. Пастернака

Введение

Есть книги, которые у всех на виду, и поэтому их никто не читает. Но есть книги, которые являются библиографической редкостью, и поэтому прочесть их мало кому удается. Именно такие две книги внушили мне мысль написать эту повесть. Эти две книги: «Анти-Дюринг», созданный Энгельсом в 1876 – 1878 годах, и «Первый международный антисемитический конгресс» («Der erste Internationale Antisemitenkongress»), брошюрка, изданная в Хемнице в 1883 году издателем Эрнстом Шмайтцнером.

Брошюрка эта, где даже в заголовке чувствуется некоторая наивность поиска и свобода еще не сложившихся понятий (антисемитический вместо антисемитский), представляет из себя аккуратную книжечку чуть более паспортного формата с твердым темно-сиреневым переплетом и с зеленовато-серым титульным листом. На титульном листе этом помимо заглавия указаны города и фамилии лиц, у которых эту брошюрку можно получить. Ну, фамилии лиц опустим, они нам ни о чем не говорят, а названия городов укажем, чтобы убедиться, как широко все задумывалось и рекламировалось. А именно: Амстердам, Брюссель, Киев, Лемберг (Львов), Лондон, Москва, Нью-Йорк, Одесса, Санкт-Петербург, Париж, Рим, Варшава.

Тем не менее конгресс этот канул в Лету, и не каждый, даже образованный, современный антисемит знает о его существовании, о его замыслах и о его страстях. В этом есть своя закономерность. Антисемитизм, как движение крайне нигилистическое, где даже в самом названии содержится отрицание, всегда пренебрегал теорией, которая плелась в хвосте его каждодневной практики с того самого момента, как христианско-фeодальная Европа сделала его необходимым элементом своей исторической драматургии. Это имело свои преимущества и за многие века полного владычества христианской идеологии над наивными народными душами создало богатый антисемитский фольклор, которым, по сути, пользуются и по сей день и которому антисемитская наука, явившаяся в конце XIX века и в своем первоисточнике говорящая главным образом на немецком языке, придала национальные черты «высокопарного пустозвонства» (выражение Энгельса). Все это привело к тому, что антисемит всех времен и народов хорошо знал своего врага-еврея (разумеется, фольклорного еврея), но плохо знал сам себя. А есть только один метод самопознания – это полемика внутри собственного движения, и есть только одна мера для всякого движения – это его положительный идеал. Что антисемиты обещают евреям – понятно. Давайте посмотрим, что они обещают другим народам, в том числе и тем, от имени которых они выступали и выступают. Брошюра-отчет о состоявшемся в сентябре 1882 года в Дрездене «Первом международном антисемитическом конгрессе» дает нам возможность проанализировать борьбу разных направлений в антисемитизме, существовавших к концу XIX века, их внутреннюю полемику и победу нового, социалистического, антикапиталистического антисемитизма над его устаревшим религиозно-клерикальным прародителем.

Одной из главных фигур подобного анализа является Евгений Дюринг, лично на конгрессе не присутствовавший, но представленный своими сторонниками в качестве создателя и вождя расового научного социализма.

Кстати, в обширной острополемической книге Энгельса «Анти-Дюринг» даже внимательный читатель с трудом обнаружит расовые антисемитские черты в социализме Дюринга. Может быть, эта сторона вопроса кажется Энгельсу не заслуживающей серьезного внимания? Лишь кое-где и мельком он касается этой особенности Дюринга. Так, в главе «Натурфилософия», в которой Дюринг пытается расправиться с ненавистным ему Дарвином за его якобы вывод об общем прародителе всего живущего, Энгельс замечает: «Общий прародитель был изобретен господином Дюрингом лишь для того, чтоб елико возможно скомпрометировать его путем сопоставления с праиудеем Адамом». В другом месте, в разделе «Философия», в главе «Мораль и право», где речь идет о «социалитарном будущем строе» (мы еще вернемся к этому своеобразному термину расового социалиста Дюринга), Энгельс пишет: «Даже утрированное до карикатуры юдофобство, которое при всяком случае выставляет напоказ господин Дюринг, и то составляет если не специфически прусскую, то все же специфически ост-эльбскую особенность. Тот самый философ действительности (философ действительности – тоже весьма своеобразный термин расового социализма Дюринга, на котором мы остановимся поподробнее), который суверенно смотрит сверху вниз на все предрассудки и суеверия, сам до такой степени находится во власти личных причуд, что сохранившийся от средневекового ханжества народный предрассудок против евреев он называет «естественным суждением, покоящимся на «естественных основаниях», и даже доходит до следующего монументального утверждения: «социализм – это единственная сила, способная бороться с сильной еврейской подмесью»». Далее Энгельс не без основания замечает с сарказмом: «Еврейской подмесью! – какой это «естественный» язык».

Язык действительно неважный для того, чтоб изъясняться на нем с вышеупомянутым Дарвином или подобными личностями, но мы-то теперь знаем, что для «социалитарного общества» язык этот самый подходящий; и то, что г-н Дюринг, по предположению Энгельса, учился грамоте по прусскому кодексу, и то, что его философский горизонт ограничен шестью старопрусскими провинциями, – все это вовсе не составляет слабой стороны для философа действительности. Ибо, как он сам заявляет: «На месте всех ложных теорий надо поставить эмпирические свойства рационального понимания и инстинктивного побуждения. Таким путем устраняются нелепые фантазии о внутренней свободе, которые пережевывали и которыми кормились целые тысячелетия, и они заменяются чем-то положительным, пригодным для практического устройства жизни».

Может быть, с точки зрения научного социализма Энгельса это действительно «оракулоподобные банальности». Оракулоподобные банальности вообще характерны для идеологического потомства Дюринга. Но назвать социальные и экономические построения расового социализма Дюринга, его зоологический антисемитизм «личной причудой» – тут невольно ловишь себя на мысли, что, несмотря на всю остроту и язвительность полемики против Дюринга, у Энгельса существовала тайная мысль только высечь, а не уничтожить пусть нерадивого, но собрата по социализму. Более того, на первый взгляд бескомпромиссная критика Энгельса имеет свои пределы. Создается впечатление, что Энгельс понимает: расовый социализм Дюринга и классовый социализм Маркса имеют общую праматерь – классическую немецкую философию, общего врага – капитализм и общие идеалы – социалистические. Поэтому вульгарное, невежественное понимание пути к социализму должно быть высмеяно и разгромлено, но так, чтобы полемика не затронула социалистического, антикапиталистическою фундамента. Энгельс знает, что «именно бескомпромиссная борьба внутри немецкого христианского мировоззрения родила немецкий материализм», что «два выдающихся гегельянца, Штраус и Бауэр, взяв каждый одну из сторон Гегеля, направили их друг против друга как полемическое оружие», чем нанесли тяжелый удар прежде всего дорогой им обоим философии Гегеля.

Поэтому в полемике с расовым социалистом Дюрингом классовый социалист Энгельс все-таки соблюдает правила рыцарского турнира. Это борьба внутри одного политического сословия, связанного определенными правилами чести. В своем предисловии к «Анти-Дюрингу» Энгельс пишет: «Я тем более должен соблюдать по отношению к нему (Дюрингу) все правила чести, принятые в литературной борьбе, что после начала публикования моей работы Берлинский университет поступил с ним постыдно несправедливо… Университет, который идет на то, чтобы при известных всем обстоятельствах лишить г-на Дюринга свободы преподавания, не вправе удивляться, если ему при столь же известных всем обстоятельствах навязывают г-на Швенингера».

Заметим, что Дюринг был уволен из университета главным образом не столько из-за работы Энгельса, сколько за клеветническую кампанию против выдающегося немецкого физика и физиолога Гельмгольца. Кто такой Швенингер, которого нелестно характеризует Энгельс, мы не знаем, но кто такой Дюринг и каковы его «личные причуды», мы уже себе представляем со слов того же Энгельса. В дальнейшем мы познакомимся с этим вождем социалистическою антисемитизма еще ближе, и поэтому сказанное в примечаниях Политиздата «О преследовании Дюринга реакционной профессурой» (значит, по отношению к расисту Дюрингу кто-то еще может выглядеть реакционером) приобретает еще больший смысл и особый привкус.

Эти два момента «Анти-Дюринга»: талантливая острота в полемике и осмотрительная осторожность в предельные моменты, касающиеся святая святых – социализма, – предоставляют анализу серьезные возможности. Надо заметить, что расовая теория и ее современная форма – расовый социализм – просты, логичны и ясны, как всякий продукт разложения. В то же время это все-таки социализм, мы убедимся в том, исходя не только из собственных воззрений Дюринга, но и из полемических замечаний Энгельса. Более того, мы убедимся, что круг вопросов, которыми занимается Дюринг: труд и капитал, социалистическая мораль и социалистическое право, хозяйственная коммуна как социалистическая форма экономики – указывают, что Дюринг рассматривает расовый социализм как переходную стадию через социалистическую диктатуру к расовому коммунизму. Его итоговое отношение к Марксу отрицательное, как, впрочем, ко многим выдающимся личностям, но первоначально Дюринг опубликовал положительную рецензию на первый том «Капитала». Таким образом, анализ одноклеточного расового социализма может существенно прояснить суть многоклеточного социализма классового, да и социализма вообще. Мы, пожив в XX веке, знаем, что одноклеточный расовый социал-национализм, который нащупал Дюринг еще в 1876 году и который Энгельс когда-то называл его «личными причудами», не имел тенденции к внутреннему разложению, а был уничтожен извне, тогда как многоклеточная, классовая форма социализма имеет постоянную тенденцию стремиться к своей простейшей одноклеточной форме и требует постоянных идеологических и организационных усилий для того, чтобы этого избежать. Когда же эти усилия ослабевают либо исчезают, многоклеточный классовый социализм очень быстро приближается к своей ясной, логичной расовой одноклеточной форме.

Все вышесказанное вовсе не означает механическое уравнивание классового социализма с расовым. Как раз наоборот, мы будем делать упор не на сходстве, а на различии между ними и на полемике между ними. Именно полемика между ними поможет нам понять природу подлинных социалистических процессов так, как они протекают и существуют на практике. А для полемики между этими двумя формами социализма нужно избрать в каждой из них противоположные тенденции. То есть, если в расовом социалисте Дюринге мы главным образом сосредоточимся на том, что он утверждает, то в классовом социалисте Энгельсе мы сосредоточимся на том, что он отрицает и против чего он выступает. Кстати, когда речь идет об Энгельсе, мы, естественно, имеем в виду и Маркса. В своей работе «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии» Энгельс сильно преуменьшил свои масштабы рядом с Марксом, слишком самоунизился, заявив: «То, что внес я, Маркс мог легко сделать и без меня, за исключением, может быть, двух-трех специальных областей. А того, что сделал Маркс, я никогда не мог бы сделать. Маркс стоял выше, видел дальше, обозревал больше и быстрее всех нас. Маркс был гений, мы, в лучшем случае, – таланты».

Мы позволим себе не согласиться с подобной крайней точкой зрения Энгельса о самом себе. Впрочем, не в этом суть. На наш взгляд, сам Маркс в изложении Энгельса, ничего не теряя по существу, гораздо более ясен, чем Маркс в изложении Маркса. В этом еще одна важная ценность книги «Анти-Дюринг», книги, которая у всех на виду, но которую читают сегодня главным образом официальные профессора от марксизма, которые в большинстве своем ничего не могут понять, и студенты, которые ничего не хотят понять. Что касается брошюры «Первый международный антисемитический конгресс», то сама по себе она любопытна, но не более того и вряд ли могла бы лечь в основу художественного сочинения, в крайнем случае в основу такой же современной брошюры «по поводу», если б одновременно с ней к нам не попали записки дневниково-мемуарного характера, на основании которых и была, собственно, составлена эта брошюра, засушившая меж своих страниц живое содержание записок, как засушивают осенний лист в момент дорогого расставания. Мы берем подобный лист, прижимаем его к губам, но он уже мало что говорит нам и пахнет не жизнью, а тлением. Только художественность воссоздает жизнь, и без художественности самые интересные идеи обречены скучно лежать меж страниц, подобно высушенному листу, редко попадаясь на глаза человеку, а если и попадаясь, то проходя для него бесплодно, быстро забываясь и не оставляя следа в живой сутолоке бытия. Именно художественность поможет вернуть к жизни животрепещущие идеи «Анти-Дюринга» и придаст смысл страстям, разыгравшимся в сентябре 1882 года на Международном «антисемитическом» конгрессе в Дрездене, столице Саксонского королевства.

Заметки эти написаны на русском языке от первого лица. Из их названия и содержания видно, что писал их русский делегат этого Международного антисемитского конгресса. Но автор выступает инкогнито, и тому есть причины. С одной стороны, конгресс не мог быть одобрен либеральными кругами России, ибо носил антисемитский характер. С другой же стороны, он не мог быть одобрен и правыми, а также правительственными кругами, ибо носил социалистический и антикапиталистический характер. Итак, переходим собственно к запискам, которые мы оставляем в их подлинном виде, но позволяем себе прерывать комментариями, разъяснениями, а также анализом книги Энгельса «Анти-Дюринг», по времени действия примыкающей к запискам и имеющей с ними общего героя – Евгения Дюринга. Записки эти называются так: «Дневник русского социалиста-антисемита». Начнем их чтение.

I

«15 сентября 1882 года я приехал в Дрезден. Я в Дрездене, чудесном саксонском городе, центр которого зелен от многочисленных ухоженных городских парков, а окрестности в прекрасных фруктовых садах. К тому же в окрестностях множество рыбных озер, которые вместе с великолепной Эльбой поставляют на стол горожан и гостей разнообразные рыбные блюда, из которых особенно вкусен голубой угорь (der blaue Aal). Остановился я в одной из лучших городских гостиниц – “Stadt Berlin”. Цены здесь умеренные, но все-таки дороговато. Для сравнения скажу, что в Москве в гостинице “Лоскутной” обед из шести блюд обходится 1 руб. 70 коп. Здесь вдвое дороже. Moгут, конечно, возразить, что в Москве не подают голубого угря свежего, только что пойманного. Но в Казани, например, обед из пяти блюд стоит рубль, в том числе холодная белуга под хреном.

Однако, несмотря на подобные мелкие неурядицы, естественные для человека не только вне дома, но и вне отечества, настроение хорошее, сентябрьское солнце здесь так же ласково и мягко, как у нас в начале лета, и к тому же завтра мне предстоит приятный путь к Цвингеру, городскому району, где расположена королевская картинная галерея. Я начал свой дневник не с упоминания о картинной галерее, чтоб хоть как-нибудь, хоть для самого себя показаться оригинальным, ибо все приезжие в записках и разговорах о Дрездене начинают именно с его картинной галереи. Должен сказать, что когда я из письма моего венгерского друга Виктора Иштоци (какое счастье иметь право называть этого великого человека своим другом) узнал, что первый международный антисемитический конгресс состоится именно в Дрездене, что в то время, как прусское правительство во главе с небезызвестным Бисмарком запретило его, саксонское правительство не только разрешило, но готово оказать всяческую поддержку, радость моя была двойною. Во-первых, оттого, что наконец состоится объединение всех сил христианского мира, всех сил европейско-арийских народов в их борьбе с еврейскими поработителями, а во-вторых, что конгресс этот состоится в городе, где расположена всемирно знаменитая картинная галерея. К тому же, по счастливому совпадению, Дрезден переживал торжественный момент прибытия на военные маневры в Саксонию императора Вильгельма, и мы, то есть русские делегаты первого международного антисемитического конгресса, имели возможность вместе с толпами горожан насладиться этим прекрасным зрелищем.

Собственно, делегатом в полном смысле этого слова был один лишь я, специально приехавший на конгресс из России, приглашенный непосредственно одним из организаторов конгресса Виктором Иштоци, депутатом венгерского парламента от партии венгерских националистов-антисемитов. По обстоятельствам, которые, я надеюсь, понятны читателю, я не могу назвать своего имени, отчества, фамилии, ибо, если мои антисемитские взгляды могут найти немало сочувствующих в здоровой части русского общества и даже среди правительственных должностных лиц, то мои социалистические воззрения все еще служат для них камнем преткновения. Да и что говорить о России, стране молодой, находящейся в развитии и становлении, если даже в Европе социалисты-антисемиты встречают непонимание, неприязнь, а подчас и гонения со стороны властей. Полиция, особенно в Австрии и Пруссии, то есть там, где народное недовольство евреями особенно велико, производит часто обыски и аресты активистов антисемитического социалистического движения, конфискует прокламации, брошюры, воззвания, а случается, и подавляет оружием вспышки народного гнева против своего расового еврейского врага. С введением же Бисмарком специальных законов против социалистов немецким социалистам-антисемитам стало особенно трудно. Более того, даже внутри самого антисемитического движения левые социалисты-антисемиты подвергаются нападкам со стороны правых христианских антисемитов, стремящихся к сотрудничеству с властями и адресующих свою антисемитическую пропаганду не столько народу, сколько правительству. Подобная картина станет особенно ясна читателю, когда я приступлю непосредственно к описанию заседаний конгресса. В нашей русской делегации мои социалистические воззрения тоже встречали мало сочувствия. Очевидно, для нас, русских, социалистический антисемитизм все-таки еще преждевременен, и сначала он должен утвердиться в Европе.

Вообще демократический антисемитический спектр, который обнаружился на конгрессе, для нас кажется несбыточной пока мечтой. Наше русское антисемитическое движение крайне однообразно и несамостоятельно. Общих руководящих центров у него нет, а даже если они и возникнут, то все равно будут крайне зависимы от народной антиеврейской стихии. Правда, могут мне возразить, именно подобное положение придает русскому антисемитизму подчас такой размах и решительность, что европейские антисемиты восхищаются и завидуют нам, о чем мы не раз слышали на конгрессе. Это, конечно, переполняет наши души гордостью за свое отечество, которое и здесь проявляет русскую самобытность, но при этом следует помнить, что мы живем в конце XIX века и через какие-нибудь два десятилетия наступит век ХХ. Антисемитизм не выполнит своих задач в новых условиях, если не выработает своих теоретических основ. И величайшая заслуга Евгения Дюринга состоит в том, что он придал старому стихийно-народному антисемитизму новые социалистические научные черты. Даже Виктор Иштоци, этот выдающийся вождь практического европейского антисемитизма, принимает учение Дюринга с оговорками и не может освободиться окончательно от христианских начал в антисемитизме. Никто не собирается отрицать заслуг христианства в антисемитическом движении. Именно христианство пробудило в европейских народах антиеврейское самосознание. Но время идет, и то, что когда-то было двигателем, постепенно становится тормозом. Это естественно, но естества-то чаще всего и не хотят понять даже умные люди. Поэтому особенно ценно присутствие на конгрессе таких деятелей, как Иван Шимони, венгерский журналист, член венгерского парламента, редактор Ungarische Post («Венгерская почта»), газеты, выходящей в Пресбурге на немецком языке, который, являясь отличным помощником Иштоци в практическом антисемитизме, в то же время придерживается более передовых взглядов в теоретическом антисемитизме и с пониманием относится к учению Дюринга. Но главным проводником идей Дюринга на конгрессе был доктор Генрици, молодой и весьма талантливый писатель и ученый из Берлина (судя по фамилии, он тоже австро-венгерского происхождения). С доктором Генрици я не был знаком и до конгресса даже не состоял в переписке, однако много о нем слышал от Виктора Иштоци, и, хотя Виктор не о всех сторонах его деятельности отзывался одинаково похвально, я все-таки мечтал познакомиться с подобной выдающейся и, можно смело сказать, новой в антисемитическом движении личностью.

Но вернемся ко времени, предшествующему конгрессу, ко дню 15 сентября 1882 года, когда мы, русские делегаты, в толпе горожан приветствовали императора Вильгельма. Нас было пятеро, число достаточно внушительное, если учесть, что такая опытная и внесшая огромный вклад в международный антисемитизм делегация, как австрийская, была представлена всего тремя и далеко не выдающимися своими представителями, в силу внутренних распрей и организационной неразберихи. А такая общеизвестная в практическом антисемитизме страна, как Румыния, в силу тех же причин не была представлена вовсе. Самыми многочисленными были немецкая и венгерская делегации. Но и для нас, русских, пять человек было весьма почетно, тем более что каждый человек обладал своеобразием и был в своем роде личностью неповторимой. Статистов среди нас, как среди немцев и венгров, не было вовсе.

Кроме меня в состав делегации входил человек, которого я обозначу как Путешественника. Умный и весьма озабоченный судьбой нашего русского отечества, он предпринял на свои средства несколько поездок по России. В одной из таких поездок, точнее говоря, в Одессе, где засилье еврейского элемента особенно сильно, мы с ним и познакомились. Проникнувшись к нему доверием, я рассказал о целях конгресса и даже коснулся нового течения антисемитизма, к которому считаю себя принадлежащим, а именно социалистического антисемитизма. Воззрения социалистического антисемитизма он встретил с пониманием, но разделил их не полностью, цели же конгресса разделил полностью и, поскольку собирался ехать в Европу, согласился заехать в Дрезден и принять участие в антисемитическом международном объединении в качестве русского делегата.

Двух других членов нашей делегации я назову их подлинными именами с их согласия, поскольку они постоянно живут в Дрездене. Это Павел Яковлевич и его гражданская жена Надежда Степановна. Сначала несколько слов о Павле Яковлевиче. Павлу Яковлевичу по его связям и положению предстояла блестящая карьера в любой отрасли государственной службы или при дворе. Несомненно, что благодаря своим высоким дарованиям он не остался бы в тени, но боль за свой русский народ, который подтачивал еврейский инородный червь, не дала ему отдаться спокойной чиновничьей карьере. По обычаю образованного русского класса он был влюблен в Западную Европу, и русофилом назвать его было нельзя, но и западником назвать вряд ли можно было, ибо влюбленность эта не шла в ущерб родине. Он был и остался до мозга костей русским патриотом. До счастливой нашей встречи здесь, в Дрездене, мне приходилось встречаться с ним и в России. В частной жизни он был представитель уже вымирающего племени русских бар. В холодном мундирном Петербурге, в своей квартире, он воссоздал теплый уголок старой русской усадьбы с присущей ей простотой обращения и широкого гостеприимства. Холостяк и уже пожилой человек, пятидесяти с небольшим лет, он год назад встретил в Дрездене Надежду Степановну, которая здесь находилась на лечении. Будучи в главном близкими и родными друг другу людьми, они, как это нередко бывает, в частностях являли полную противоположность, и потому их взаимоотношения состояли из постоянных споров, разрывов и примирений. Я даже думаю, что, не будь этих препирательств, они долго б не могли быть друг с другом, тем более что в Москве у Надежды Степановны остался муж, которого она, правда, не любила, но, кроме того, остались дети, которых она любила, и осталась подруга, больная чахоткой, которой врачи предписали постоянно жить в Ялте и по которой она тосковала крайне и каждый день писала ей письма, получая в ответ часто письма от нее.

Эти две женщины, обе до предела религиозные, о чем меня специально предупредил Павел Яковлевич, выразившись, что, мол, слышал о моих социалистических антирелигиозных воззрениях, и потому попросивши меня быть в религиозных вопросах с Надеждой Степановной тактичным, – итак, эти две женщины еще в сентябре-октябре 1866 года молоденькими девушками ездили на Волынь с целью помочь бедному православному люду, страдающему от евреев. Я бы сказал, что обе эти женщины являют из себя тип первых русских женщин-антисемиток в полном смысле этого слова. О женском антисемитизме и о вкладе женщин в антисемитическое движение еще известно недостаточно. Эта тема еще ждет своего автора. Я имею в виду не обычные антиеврейские выкрики глупых пьяных баб, мечтающих пограбить еврейское барахло во время антиеврейских народных выступлений. Речь идет об осознанной антиеврейской борьбе русских женщин, самоотверженность и самоотдачу которых можно сравнить разве что с самоотверженностью жен декабристов. Подругу Надежды Степановны Марью Васильевну я имел возможность узнать только из ее писем и по рассказам о ней. Но и этого достаточно. Саму же Надежду Степановну имел удовольствие наблюдать и в ее частной жизни, и в ее общественной деятельности во время выступления на конгрессе, вызвавшего бурное одобрение всего антисемитического содружества.

Пятым русским делегатом был Купец (так я условно назову его). Надо признаться, что антисемитические воззрения его были путаны, и в конце концов он конгресс покинул. Да и познакомились мы с ним в Дрездене случайно, куда он приехал по делам. Но его мысли по вопросам экономической борьбы с еврейским элементом в России весьма ценны…

Итак, в солнечный день 15 сентября мы, пять русских делегатов, стоя в толпе, наблюдали замечательное зрелище. Город Дрезден был роскошно украшен флагами и триумфальными арками, улицы полны народу. Даже когда внезапно из-за Эльбы поднявшийся ветер пригнал тучи и пошел дождь, народ не разошелся. Фельдмаршал Мольтке и его помощник Вельдзее сопровождали императора. Императорский экипаж был заложен четверкой цугом. Около экипажа следовал верхом комендант Оппен и шталмейстер. Император с наследным принцем и супругой проследовали мимо нас. Впереди императорского экипажа ехал инспектор полиции и два жандарма. Затем президент полиции. Затем офицеры ландвера.

Присутствующий вместе с нами представитель местных саксонских антисемитов, а именно председатель антисемитского форейна саксонских портных Лацарус, давал пояснения, но в отличие от восторгов толпы лицо его было озабочено и даже печально. Я спросил его тихо, не стряслось ли что-либо. Может, под воздействием Бисмарка саксонское правительство хочет запретить конгресс?

– Нет, – ответил он, – с этим пока слава богу. В этом мы, саксонцы, пока еще суверенны. Но обратите внимание, сколько мундиров. Среди всех этих жандармов и полицейских, наехавших из Берлина, совсем затерялся наш саксонский король Альберт XII.

– И действительно, – признался я, – мы не заметили совершенно, что императора сопровождает саксонский король.

– Дело не только в этом, – продолжал Лацарус. – Обратите внимание, сколько приехало из Берлина прусских жандармов и полицейских. Дело в том, что в прошлом всякий раз, когда начинались маневры и военные гарнизоны покидали города, сразу же повсюду вспыхивали народные выступления против евреев. Вот теперь Бисмарк и старается заменить военные гарнизоны полицией и жандармами. А ведь жандармы Бисмарка хуже драгун, и, когда народ хочет отнять награбленное у него евреями имущество, они становятся на сторону евреев, не останавливаясь даже перед пролитием христианской крови… Проклятые пруссаки…

– Ну что ж это вы так против всех пруссаков, – улыбнулся я, – доктор Генрици ведь тоже пруссак.

– О, доктор Генрици, – сказал Лацарус, и улыбка озарила его печальное, сердитое лицо…

II

Вечером, накануне открытия конгресса, мы, четверо русских делегатов, собрались на товарищеский ужин в ресторане «Итальянская деревушка»(Italienisches Drfchen), расположенном, кстати, недалеко от картинной галереи. Купец где-то отсутствовал по своим делам, но обещал завтра ровно к десяти утра прибыть на конгресс. Заняли мы место у окна, откуда хорошо видна Эльба. Ели, конечно, голубого угря и пили белый рейнвейн.

– В этом ресторане я познакомился с Достоевским, – сказал Павел Яковлевич, – какой великий русский человек… Всего каких-нибудь пять-шесть лет назад я сидел с ним здесь, за вот тем вот столиком… Всего год, как его не стало…

– Русская земля никогда не оскудевала людьми здравого смысла, – сказал Путешественник, – и горе наше не в том, что их нет, а в том, что их не слушают. Здравый смысл слишком уж прост и, главное, неподатлив ни на какие шарлатанства, и в этом причина его неуспеха среди современного общества. Общество охотно принимает пестроту за красоту, сложность и вычурность – за рекомендацию учености и успеха.

– Boт именно шарлатанство, – поддакнул Павел Яковлевич.

Замечу, что память у меня хорошая, к тому же я перед поездкой на конгресс прошел курсы стенографии и старался делать записи либо по ходу разговоров, как на конгрессе, либо, когда это было неудобно, например в данной, частной ситуации, я старался все записывать сразу же, оставшись наедине. За полную точность раговоров я, конечно, не ручаюсь, но могу сказать, что они достаточно близки к оригиналу. Поэтому, когда заговорил Путешественник и Павел Яковлевич поддержал его, я, зная серьезность воззрений обоих, настроился слушать так, чтоб запомнить поподробней, ибо сказанное было, конечно, лишь вступлением. Но на беду вмешалась Надежда Степановна с каким-то неоконченным спором, который они, очевидно, вели прежде с Павлом Яковлевичем.

– Павел Яковлевич, – сказала она, – вы можете называть мои идеи шарлатанством, но я по-прежнему считаю, что наш русский гимн не то чтобы плох, а как-то мелок.

– Да не вас я имел в виду, – с досадой сказал Павел Яковлевич, – когда говорил о шарлатанстве… И потом, отчего же «Боже, царя храни» мелок?

– Мелок, – сказала Надежда Степановна, – русский наш народный гимн должен быть «Спаси, Господи, люди твоя».

– Да не ваши это мысли, – совсем раздосадованно крикнул Павел Яковлевич. – Киреевского это мысли, Киреевского… Зачем вы берете на себя чужие глупости…

Тут пришел черед покраснеть от негодования Надежде Степановне.

– Пусть Киреевского, – сказала она, – пусть… Вы считаете, глупости, а я согласна с каждым словом… И в «Спаси, Господи…» есть царь. Но прежде всего есть там люди… Это самый великий христианский народный гимн… Когда в прошлом году мы с Марьей Васильевной, как и пятнадцать лет назад, ездили по местам антиеврейских народных выступлений, то как ни велико было возмущение православного населения против потомков тех, кто когда-то предал и распял Христа, а стоило нам запеть с Марьей Васильевной «Спаси, Господи…», как самые озлобленные лица тотчас смягчались и обращались к небу…

Слова Надежды Степановны были так искренни, так чисты, что Павел Яковлевич, как ни был рассержен, тотчас смягчился, взял ее за руку и сказал:

– Надежда Степановна, я тоже православный и потому тоже смягчаюсь…

Таким образом, неприятное это препирательство благополучно окончилось шуткою и даже позволило Путешественнику высказать весьма интересную мысль.

– Я, господа, в молодости своей увлекался либерализмом, – сказал он. – Да и теперь считаю, что наше антиеврейское русское дело не должно быть отдано золоторотцам на откуп. Я считаю, что мы должны добиться такого положения, при котором сами евреи поняли бы свою порочность и чуждость их нам. Чего ж они ждут, на что надеются? Евреи – паразиты в общечеловеческой семье, они ничего не внесли в общечеловеческий труд…

– На что надеются, – живо откликнулась Надежда Степановна, – на нас и надеются, на то, что в нашей православной семье появится побольше жидов… С русскими фамилиями, с русскими родителями, но жидов, – она сказала это с какой-то грозной скорбью, на которую способна только русская женщина, – надеются они, например, на пятерицу жидов с русскими фамилиями, цареубийц, всей силой и правдой русского закона осужденных в прошлом году на смерть…

– В молодости, – сказал Путешественник, – я работал на Александровском винокуренном заводе… Был там каторжник Гаврило Минаев, осужденный на двадцать лет в кандалы. Все подойдет, бывало, ко мне и так по-детски: «Барин, позвольте понюхать табак». Узнав, что он очень любит нюхать табак, но редко его имеет, я, не пуская его грязными руками в табакерку, высыпал на что-то ему все ее содержимое, отсыпал ему в руку, а случалось, в карман мелкие деньги. Раз я как-то спросил, за что именно он приговорен на двадцать лет в кандалы. Подумав и как бы стесняясь несколько, он отвечал: «Да за самые пустяки, барин, за то, что зарезал двух жидов». Сколько я ему ни старался втолковать, что это отнюдь не пустяки, что евреи такие же люди, как и все, и что зарезать еврея точно такой же грех, как и зарезать христианина, он остался при своем мнении, что совершенное им преступление – пустяки, добавляя к этому, что какие же они люди, если распяли Христа. Все убеждения мои оказались напрасны. Более того, не становясь на подобные крайние позиции, я в то же время подумал о силе народного антиеврейского чувства. Может быть, это и дало толчок моим будущим антиеврейским взглядам.

– А граф Толстой, – почти выкрикнула Надежда Степановна, так что сидящие за соседним столиком немцы обратили на нас внимание, – Толстой приводит меня в нравственный ужас… «Господи помилуй» так и вырывается из моего сердца, когда слушаешь его высказывания. Он обвиняет христиан в ненависти к врагам Христа, а не наоборот. Истинно, мудрость человеческая объюродившаяся… Вчера у меня была какая-то благодатная радость… Получила письмо от милой Марьи Васильевны о благополучном возвращении иконы новопрославившейся, что у графини Капнист исцелила ей калеку-дочь… Икона эта была похищена каким-то крестьянином, которого споил жид-корчмарь, и за стакан отвратительной жидовской водки заложена этому корчмарю… Я получила фотографический снимок этой иконы… Судя по оттиску ризы, икона очень древняя. Она как будто напоминает какую-то из мадонн Рафаэля. Матерь Божия держит ручку Подвечного младенца очень свободно, по-детски раскинувшегося у нее на коленях, а меж тем эта ручка как бы вместо игрушки держит простой равновеликий греческий крест. Лицо у Богоматери как бы глубоко и строго задумчиво, с совершенно опущенными глазами, устремленными к младенцу-Господу. Так смотрит душа, а не любопытные глаза… И всему этому угрожал отвратительный жидовский барышник… О, Господи, скорбь потоками заливает душу… Как написано у прекрасной поэтессы Жадовской: «Унеси ты, вихрь, тучу грозовую, сбереги нам, Боже, ниву золотую…»

Сказано это было от самой глубины чистого женского сердца, но на беду Павел Яковлевич опять вздумал противоречить:

– Надежда Степановна, – сказал он, – у поэтессы написано: «Туча градовая, нива трудовая…»

К счастью, Путешественник опять умно смягчил, сказав:

– Суть от этого не меняется… Действительно, евреям все вольготней живется на нашей Руси. Если раньше они старались подкупать, то теперь их подкупают. Ведь только слабые подкупают сильного, а значит, время, когда нужно было подкупать, прошло для жидов. Каков фактец… Boт об этом вам бы и написать, Надежда Степановна.

– Прежде всего, об этом вам надлежит сказать на открывающемся завтра конгрессе, – добавил я, – ведь конгресс для того и созван, чтоб международный антисемитизм сразу и во всей глубине поставил перед арийскими народами еврейский вопрос.

– Но владею ли я мечом духовным, чтоб сражаться за Божье дело? – задумчиво спросила Надежда Степановна. – Впрочем, мне уже приходилось выступать перед большими аудиториями, правда, не за рубежом, а в Москве, по поводу нашей с Марьей Васильевной поездки в места антиеврейских народных выступлений. Публики было много. В зале не было места, где шляпу положить. В этом чудесном зале общества любителей русской словесности, где когда-то выступали Жуковский, Пушкин, Гоголь, Тургенев…

– Жуковский, Пушкин и Гоголь никогда не выступали в этом зале, – вдруг снова воткнул свою словесную шпильку Павел Яковлевич.

Глаза Надежды Степановны вспыхнули обидой и гневом, но Путешественник снова умело смягчил.

– Однако ведь Тургенев выступал, – сказал он, – и вообще сейчас важно русскому обществу не столько говорить о прошлом, сколько нарисовать картину будущего.

– Не только русскому обществу, – добавил я, – но и всему содружеству арийских и ариизированных (выражение Виктора Иштоци) народов.

– Да, – сказала тихо Надежда Степановна. – Какая меня сейчас вдруг охватила тоска по России, господа… Очутиться бы там, помолиться бы в Николаевской церкви общерусского отца нашего, помощника в скорбях, нуждах и печалях чудотворца Николая… От этой церкви я имею плиточку на могиле моей матушки… Вдруг мне сейчас вспомнились какие-то откуда-то стихи стародавние: «Что день грядущий мне готовит, его мой взор напрасно ловит…» В какой-то он, не помню, скрывается мгле.

– Это не стародавние стихи, а стихи Пушкина из «Евгения Онегина», – сказал Павел Яковлевич.

Тут даже умница Путешественник ничего не мог поделать. Надежда Степановна вспыхнула, как девушка, которую обидели грубым словом, и, молча поднявшись, слегка раскланявшись с нами, но не с Павлом Яковлевичем, ушла. Мы некоторое время раздосадовано молчали после столь неприятной сцены. Откуда-то, кажется, из Groe Garten (Большого парка), доносилась музыка: «Dichter und Bauer» von Suppe («Поэт и крестьянин» фон Зуппе). Слушая эту музыку, я думал, что русский антисемитизм, влившись в организованную семью международных антисемитов, внесет свои национальные черты: неорганизованность и, как следствие ее, преобладание второстепенного над главным. Но одновременно он внесет и свою способность к самоуглублению, к самопознанию, а это очень важная черта прежде всего в науке, которой ныне должен стать антисемитизм и которой он уже стал в социалистических трудах Евгения Дюринга.

Благословенна наша северная природа за то, что она своею силою полагает пределы нашим внешним трудам и дает русскому человеку возможность волею или неволею углубиться в себя и из этой сердечной глубины вынести свои помыслы. Конечно, социалистический антисемитизм для России еще дело будущего, но даже и тот, пусть устаревший, христианский антисемитизм, который ныне преобладает в России, наполнен такой искренней верой и сердечностью, что без этих элементов он немыслим у нас, даже когда русский антисемитизм станет социалистической наукой. Думаю, что и международный антисемитизм только выиграет, если к своему разуму и трудолюбию присовокупит эти элементы.

В Groe Garten играли теперь Бетховена, кажется, «Fidelio».

– Давайте закажем еще бутылку рейнвейна, – предложил Путешественник.

– Нет, я, пожалуй, пойду, – сказал Павел Яковлевич и встал. – Значит, завтра в десять.

– Да, в десять, – сказал я.

Павел Яковлевич торопливо пошел между столиков. Его явно мучило раскаяние, и, думаю, он спешил объясниться и примириться с Надеждой Степановной.

III

Начало замечательных движений бывает часто весьма скромное и незаметное.

Первый международный антисемитический конгресс открылся 17 сентября 1882 года в одной из простых, но старинных пивных по Johannisstrae. На конгрессе присутствовали почти все выдающиеся деятели антисемитического движения Европы того времени и был даже представитель Америки, а именно американец из Канады господин Смит. Всего делегатов было десятка три, но помимо делегатов, присутствовала и публика, специально подобранная организаторами конгресса, а именно Deutscher Reform-Verein (Немецким союзом реформы), Цека которого располагалось в Дрездене. Так что вместе с публикой на конгрессе присутствовало не менее четырехсот человек. Практически на конгрессе представлены были все основные течения современного антисемитизма, чем и объясняется возникшая острая полемика, которая велась не так, как у нас, у русских, из-за неудачно сказанных слов или личных обид, а по существу всех социальных, моральных, политических, экономических, идеологических проблем, которые раскрываются в антисемитической борьбе. Открывая конгресс, бывший дрезденский купец, а ныне политический деятель Пинкерт (литературное имя Вальдег) сказал:

– Антисемитическое движение, как всякое значительное и обширное явление, не есть нечто случайное, произвольное, а составляет естественное последствие ряда явлений, необходимый результат исторически сложившихся условий, нераздельную часть общего движения нашего времени. На первый взгляд кажущееся направленным против одних евреев, оно отнюдь не ограничивается борьбою с этим племенем, а содержит в себе протест против всего, что ныне представляют евреи, против всех элементов, с которыми они находятся в связи, и против целого направления, во главе которого они стоят…»

Прервем ненадолго чтение «протоколов антисемитских мудрецов». Проблема «кто распял Христа» много веков верой и правдой служила христианско-феодальному антисемитизму и была крайне удобна тем, что не требовала от антисемитов положительных идеалов. Но к концу XIX века те из антисемитов, кто решил приобрести политическую самостоятельность, начали понимать, что из факта распятия Христа становится так же трудно делать современные выводы, как из факта разрушения Трои. Атрибутивное мышление раннего феодализма, содержащееся в проблеме распятого Христа, имеющее вневременное надындивидуальное бытие, по существу связывало творческие силы антисемитизма как современного политического движения. Неизменность форм, застылость, парадность антисемитизма, имеющего отправной точкой распятого Христа, грозили отбросить антисемитизм на обочину той дороги, по которой начинала торжественное шествие некоронованная госпожа современного мира – Наука. Однако антисемитизм, ставший наукой, в отличие от антисемитизма атрибутивного, феодального, не может более использовать ненависть к евреям как свою конечную цель, а лишь как предварительное условие. Этих его конечных целей, этих его положительных идеалов, которые лежат вне еврейской проблемы и за ее пределами, мы каждый раз и по каждому конкретному вопросу будем требовать от антисемитов. Надо заметить, что круг проблем, точнее говоря, круг проклятий, которые обрушивают антисемиты против евреев, крайне ограничен и однообразен. Несмотря на разные направления в антисемитском движении на конгрессе, несмотря на полемичность и остроту в речах ораторов, мы убедимся, что в основном они говорят одно и то же. И потому положительных идеалов по какому-либо конкретному вопросу мы будем требовать от господ антисемитов всякий раз единожды, там, где этот вопрос особенно ярко выделен. Например, по вопросам капитала и торговли, сельского хозяйства, морали, идеологии, культуры, периодической печати…

В своей вступительной речи на конгрессе лидер саксонских антисемитов, руководитель партии «Немецкая реформа» Пинкерт заявил, что антисемитское движение направлено против всех элементов, с которыми связаны евреи, против целого направления, которое они представляют. Очень хорошо. Давайте из собственных речей антисемитов, из собственных антисемитских протоколов поймем, какие элементы, какое направление следует нам понимать как еврейское. А то, что эти речи не поддельные, всякий образованный антисемит определит по их содержанию. Но одновременно давайте посмотрим, с какими же элементами современного мира связаны сами антисемиты и какое направление они представляют. Тем более что основатель социалистическою антисемитизма, создатель расовой антисемитской экономики Евгений Дюринг любезно предоставляет в наше распоряжение свои научные выводы, свои положительные социалистические идеалы. А пока давайте вернемся к запискам русского социалиста-антисемита.

«…Еще с середины 70-х годов, – продолжал Пинкерт, – когда я занимался вывозною торговлею, у меня возникли мысли о причинах застоя в делах и вообще материального и нравственного упадка моего отечества, так быстро последовавшего за славою и добычею германо-французской войны. Я, господа, человек жизни и потому не стал заглядывать в книги для разрешения своих сомнений, а начал путешествовать сперва по германским государствам, а потом и по другим странам Европы, везде обращая внимание исключительно на положение производительных классов и вдумываясь в средства более правильной организации труда. Возвратившись в Дрезден, я с немногими друзьями решил образовать Deutscher Reform-Verein, первое ядро неполитической партии в Германии… Я подчеркиваю, господа, неполитической…

– В каком смысле – неполитической? – послышалась вдруг не громко, но твердо произнесенная реплика.

Произнес ее смуглый молодой брюнет с белым лбом мыслителя и кирпичными от загара выбритыми щеками, чем-то напоминающий даже малоросса. Среди малороссов у нас встречаются подобные нервные личности. Я видел, как по худощавому нервному лицу брюнета то и дело пробегал нервный ток…

– Кто это? – тихо спросил я сидевшего рядом со мной Лацаруса, уже известного читателю председателя антисемитского форейна саксонских портных.

– Доктор Генрици, – так же тихо ответил Лацарус.

Так вот каков этот знаменитый Генрици, с именем которого многие связывают новую эпоху в развитии современного антисемитизма. Вот каков главный последователь и проповедник идей вождя научных социалистических антисемитов Дюринга. Забегая вперед, скажу, что ели Пинкерт представлял на конгрессе центр антисемитического движения, то Генрици представлял его крайне левую сторону – так называемых обыкновенно Staats-Sozialisten. Вместе с тем я ни в коем случае не хотел бы умалить достоинства Пинкерта, даже внешне являвшего полную противоположность Генрици. Это был блондин с русыми усами, тонким носом с горбинкой и серыми глазами. В нем тоже было что-то славянское, но от западных славян – то ли от поляков, то ли от чехов.

– Неполитический характер нашей партии, – сказал Пинкерт, обернувшись в сторону Генрици, – означает, что мы, реформеры, равнодушны к политическим теориям и государственным формам, чем резко отделились от германских либералов и прогрессистов.

– Я не причисляю себя ни к либералам, ни к прогрессистам, – сказал Генрици, – но равнодушие к политическим теориям и государственным формам означает, мягко говоря, полное непонимание стоящих перед современным антисемитизмом проблем.

– Перед современным антисемитизмом, – сказал Пинкерт, – в первую очередь стоят социально-экономические вопросы… Реформеры следует понимать как нереволюционеры. Мы сходимся с социал-демократами в конечных целях, но резко расходимся относительно средств осуществления… Партия реформы – значит партия, стремящаяся к изменению общественного строя путем не насилия, а убеждения и общего согласия…

Я видел, как в этом месте доктор Генрици саркастически улыбнулся и что-то быстро записал.

– Главною ближайшею задачей антисемитического движения, – раздельно произнес Пинкерт, и видно было, что он подошел к самой сердцевине своей программы, – главною задачей должна быть борьба против господства капитала и эксплуатации им труда.

– А вам не кажется, господин Пинкерт, – сказал Генрици, – что, отказываясь от политической борьбы, вы, по сути дела, стремитесь поставить антисемитическое движение в зависимость от правительственных целей?

Серые глаза Пинкерта потемнели. Это, видно, был самый больной пункт его теории. Ответил он не сразу, а сделав небольшую паузу, чтоб передохнуть и не дать волю гневу.

– Вы бросаете нам те же обвинения, – сказал он, – какие еще в 1879 году возводили на нас евреи… Как известно, руководство либеральной прогрессивной партии в Германии находится совершенно в руках евреев, да и социал-демократическая состоит с ними в тесной связи… Имена Лассаля и Маркса слишком ныне известны… Именно попытка евреев заподозрить нашу независимость, и разные происки со стороны евреев сделали так, что мы, реформеры, начавшие сначала как антикапиталистическая партия вообще, сделались и партией антисемитической в особенности… Раз уж подобный вопрос возник, я хотел бы несколько вернуться назад к истокам нашей партии, тем более что значительная часть публики и прибывшие из-за границы делегаты недостаточно представляют партийные проблемы в Германии… Когда в 1880 году мы собрались на свое первое собрание, вожди немецкой социал-демократии и хозяева нескольких фабрик вблизи Дрездена, и те и другие чистокровные евреи, вступили меж собой в союз… Я убежден, что меж такими господами, как Лассаль и Маркс, и еврейскими капиталистами существует связь и общая цель… Так вот, рабочие в три часа дня, получив даровую порцию водки, стройными колоннами в числе восемнадцати тысяч человек двинулись на Дрезден, атаковали собрание реформеров, которых было не более трехсот-четырехсот человек, и жестоко избили их, прежде чем немногочисленная полиция Дрездена могла что-либо сделать… Событие это, однако, вызвало негодование среди других саксонских рабочих, видевших в реформерах если не прямых представителей своих интересов, то по крайней мере полезных союзников. Уже в сентябре 1881 года, то есть ровно год назад, мы собрались здесь же, в Дрездене, в этой же самой пивной, хозяин которой, уважаемый господин Ханке, является членом нашей партии, собрались на наш конгресс реформеров. Делегаты прибыли из Бреслау, Берлина, Бремена, Хемница, Эльберфельда, Касселя, Мюльгауза… Вы сами, господин Генрици, как член партии реформеров, присутствовали на этом конгрессе при принятии им своей программы и своего центрального органа, дрезденской газеты Deutsche Reform.

– Я голосовал против программы.

– И остались в подавляющем меньшинстве, – отпарировал Пинкерт.

– А мы не боимся оставаться в меньшинстве, – сказал Генрици, – когда речь идет об отстаивании собственных позиций.

– О правильности нашей программы, торжественно произнес Пинкерт, – будет теперь судить первый международный антисемитический конгресс…

И он обвел рукой обширный зал пивной, где делегаты и публика, затаив дыхание, следили за этим единоборством гигантов современного антисемитического движения. Никто не сомневался в честности обоих, все знали, что, как ни остра их полемика друг относительно друга, оба они ищут единственно правильного пути к общей цели. Что касается нашей делегации русских антисемитов, то на первом заседании они вовсе выглядели провинциалами, приехавшими из Твери в Петербург. Надо, однако, заметить, что постепенно они освоились и своими речами нередко вызывали аплодисменты публики и интерес таких выдающихся деятелей европейского антисемитизма, как Иштоци, Генрици, Пинкерт…

– Я согласен, – сказал Генрици, когда Пинкерт, окончив свою речь, сел, – что документ, принятый в прошлом году в Дрездене, мало похож на обыкновенное произведение литературных перьев… Но давайте прежде всего посмотрим, кто его подписал? Вы сами, господин Пинкерт, бывший купец, ныне журналист, вернее сказать, издатель газеты, три лавочника, два фабриканта, один плотник, один слесарь, два сапожника, один портной, именно уважаемый господин Лацарус, один булочник, один лакировщик, один книгопродавец… Да и насколько мне известно, вся партия состоит в большинстве из мелких буржуа и ремесленников… Процент фабричных рабочих совершенно незначителен, – в этом месте Генрици, сквозь клубы плавающего дыма дешевых сигар, окинул зал взглядом, словно приглашая его вдуматься в свои слова о фабричных рабочих, считая их крайне важными.

– Мы партия центра, – ответил Пинкерт, – но слева и справа к нам примыкают и иные элементы, ищущие с нами союза для собственных выгод или идущие за нами как уже за готовой организацией… Слева к нам примыкают многие фабричные рабочие, еще не завербованные в социал-демократическую или социально-революционную партию, справа – мелкие дворяне-землевладельцы и протестантские пасторы…

– Хотелось бы уточнить, – поднялся высокий худой человек в пасторском облачении с темными и очень усталыми глазами, – мы хоть и входим в союз с реформерами, но образуем особые христианско-социальные форейны и стоим на другой почве…

– Это де ла Pye, – шепнул мне Лацарус, – но мы, немцы, зовем его Толлора… Известный миссионер, занимающийся обращением евреев в христианство…

– То, что к партии примыкают, не разделяя ее взглядов, протестантские пасторы, – продолжал Генрици, – большой беды не представляет. Гораздо хуже, что к ней всего-навсего примыкают фабричные рабочие, которых, как изволил выразиться господин Пинкерт, не успели еще завербовать в социал-демократы. Господин Пинкерт говорит о случае, когда восемнадцать тысяч саксонских арийских рабочих избили собрание реформеров, с непонятной гордостью. Я бы говорил об этом случае со стыдом… И вряд ли этими действиями рабочих руководили господа Лассаль и Маркс. Скорей всего, какие-нибудь мелкие саксонские социал-демократы. Кстати, установление тесных связей с арийской частью социал-демократов тоже является задачей неотложной, если вы по-прежнему хотите называть свою партию не только антисемитской, но и антикапиталистической… Мало, господин Пинкерт, исповедовать социализм в душе… Я открыто хочу заявить перед лицом делегатов международного конгресса, что мы, берлинские реформеры недовольны осторожными, вернее, неуверенными действиями дрезденского центрального комитета…

– Тогда оставьте ряды нашей партии, – бросил реплику Пинкерт.

– Может, в конце концов так и произойдет, – резко ответил Генрици, – но пока мы в Берлине образовали группу, назвав ее «Sozialer Reichsverein». В противовес реформерам, мы отныне намерены себя именовать имперскими социалистами… Наша фракция громко и во всеуслышание заявляет, что мы желаем проведения в жизнь социалистических идей и отличаемся от социал-демократов только верою в необходимость исключительно арийского характера социал-демократического движения и верою в пользу диктатуры для переходного времени… Наша мечта – это социальное королевство… Или социальная империя…

В этом месте я невольно зааплодировал, аплодисменты раздались и в разных концах пивного зала, но другая часть делегатов и публики встретили эти слова настороженно. В нашей русской делегации некоторую доброжелательную заинтересованность я заметил лишь на лице Путешественника. Купец явно не одобрял, а Надежда Степановна и Павел Яковлевич, очевидно, не понимали, в чем, собственно, проблема.

Позиция Генрици вообще имеет множество недоброжелателей и внутри антисемитического движения, и вне его. Страстные, порывистые речи Генрици, его влияние на народные массы, особенно в Пруссии, его сношения с вождями социал-демократов, резкие нападки на органы власти – все это подтверждает слухи, что готовится постановление бундесрата, по которому государственные или имперские социалисты будут приравнены к социал-демократии с применением к ним знаменитого закона Бисмарка о социалистах. Именно это, очевидно, особенно пугало вождя реформеров Пинкерта, и он был явно рад размежеванию с имперскими социалистами.

– Мы не считаем нужным, – заявил он в ответ на упрек Генрици о «социализме в душе», – мы не считаем нужным выставлять публично свои конечные цели и довольствуемся пропагандой ближайших целей, мы довольствуемся легальной борьбой против самых уродливых явлений капитализма и еврейского засилья… Мы изложили свои взгляды в нашем программном заявлении к народу под заглавием «Чего мы хотим?». После того как это воззвание будет прочитано, делегатам конгресса станут более понятны наши идеи… Благодаря этим нашим идеям саксонское правительство выразило свое позволение созвать устроенный нами антисемитический конгресс в столице Саксонии… Мы пользуемся также поддержкой и со стороны других мелких германских правительств, главным образом за наш торжественный и искренний отказ от революции…

На эти слова Пинкерта в разных концах пивного зала вновь раздались аплодисменты. В нашей русской делегации особенно сильно аплодировали Надежда Степановна и Павел Яковлевич. Я тоже слегка похлопал, во-первых, чтобы отдать должное честности и искренности взглядов Пинкерта, а во-вторых, чтобы не вносить раскол в наши русские ряды. Но тут вновь встал Генрици.