Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения Горенштейн Фридрих

– Как вы не понимаете, – сказал он с какой-то особой горечью, – как вы не понимаете, что ваш сепаратный антисемитизм только губит дело… Современному антисемитизму нужна централизация… Единство… Ведь ради этого мы и собрались на международный конгресс… Как же вы намерены объединить антисемитов всех стран в их борьбе с опасным, коварным и объединенным еврейским врагом, если вы вносите раскол в ряды собственных немецких антисемитов.

– Правильно! – раздалась короткая, как выпад рыцарского кинжала, реплика, и я узнал человека, который ее произнес. Это был Виктор Иштоци, руководитель делегации венгерских антисемитических форейнов, на мой взгляд, самая замечательная, сильная и высокая личность из всех, собравшихся на конгрессе. Прекрасного роста и сложения, атлет, но с кротким и мягким выражением лица, уступчивый и легко соглашающийся со всем, что не касается его главной идеи, а относительно нее непоколебимый и непреклонный – Иштоци страшнейший из врагов, которого имеют евреи.

Венгерские, или, как они себя именуют, народные антисемиты, также представляли левую сторону конгресса, может, не такую крайнюю, как государственные, имперские социалисты-антисемиты, однако в ряде пунктов полностью с ними солидарные. Впрочем, есть и важный момент, в котором они расходятся. Будучи интернационалистами в вопросах антисемитической борьбы, они в то же время федералисты, даже националисты в государственном устройстве. Они выступают за отделение Венгрии от Австрии, в чем у них резкие разногласия с австрийскими антисемитами. В вопросах сохранения прав мелких немецких государств они более солидарны с Пинкертом, чем с Генрици. Генрици знает, что находится на самой крайней позиции и в вопросах антисемитической борьбы, и в вопросах социализма, и в вопросах государственного устройства и что об устойчивых союзниках по всем пунктам не может быть и речи. Тем не менее он продолжает твердо стоять на своем.

– Мы разделяем полностью взгляды имперского правительства Бисмарка, – сказал Генрици, – по вопросам централизации и понимаем его недоверие к реформерам по поводу того, что центр движения находится вне Пруссии и стремится к федеративности. Но мы склонны к национальной централизации не в интересах сохранения капиталистического режима, слишком связанного с еврейским банковским капиталом, а в интересах социализма… Мы открыто предлагали прусскому царскому дому в интересах германской нации социальную диктатуру в Германской империи. Несмотря на то, что нам грозит запрет оевреившегося бундесрата, этой продажной формы еврейского парламентаризма, мы говорим: в случае несоответствия наших идей с идеями прусского царского дома мы будем искать орудие этой диктатуры в другом месте…

После этих слов Генрици в пивном зале наступила тишина. Так крайни, так предельны, так искренни, так, может быть, преждевременны были страстные слова Генрици.

– Может быть, вы, – сказал Купец, назвав меня по имени-отчеству, – неточно перевели?

Забыл сообщить, что я тихо, чтоб не мешать остальным делегатам, переводил речи, параллельно их стенографируя, поскольку Купец вовсе не знал немецкий язык, а Надежда Степановна знала нетвердо, несмотря на то что жила уже год в Дрездене.

В тишине, наступившей наподобие шока после предельных слов Генрици, встал человек, в котором даже издали можно было узнать пруссака, и сказал тихо, но твердо:

– Если подобные антиправительственные речи будут продолжаться, мы покинем конгресс.

– Придворный проповедник Штеккер, – прошептал мне Лацарус, мой добрый проводник.

Штеккер представлял правую сторону конгресса. Имея широкие связи с консервативными аристократическими кругами, поддержанный прусской аристократией и двором, он проповедовал идеи христианского социализма и именовал себя политическим антисемитом.

– Мы тоже не разделяем взгляды канцлера Бисмарка на еврейскую проблему, – сказал Штеккер, – но это не значит, что антисемитизм как орудие самозащиты немецкого народа должен быть отдан в руки революционным смутьянам, которые используют его как способ для достижения собственных честолюбивых целей… Мы еще раньше реформеров начали говорить и писать против евреев, в которых видим главных виновников социального и нравственного разложения германского государства и германского народа. Но нам непонятен страх реформеров перед адресованными им упреками в том, что они служат правительственным целям. Мы тоже, как и реформеры, стоим на позициях мирной, не революционной пропаганды антисемитских идей, и с этой целью нами еще в 1878 году была создана «Христианско-социальная партия». Но если острие этой пропаганды реформеры направляют в народные массы, которые политически невежественны и инертны, то острие нашей антисемитской пропаганды направлено к правительству, ко двору, к нашему высшему культурному аристократическому сословию…

– Которое все более связывает себя с еврейским капиталом, – бросил с места Генрици.

– Именно поэтому наша антисемитская пропаганда должна быть усилена, – ответил Штеккер. – Мы должны объяснить канцлеру, что его ошибочная еврейская политика рано или поздно превратит Германию в Палестину без пальм… Наш идеал – это осуществление идей социализма посредством союза с христианством… Это весьма высокий идеал… Нельзя отрицать, что первые христиане и были первыми, до сих пор самыми совершенными социалистами…

– Но возможно ли подобное возвращение на восемнадцать веков назад, – язвительно заметил Генрици, – тем более без веры в близкий конец мира. Вот что кажется сомнительным…

– Более всего, – сказал Пинкерт, – вредит вам, господин Штеккер, и вашим приверженцам не идея возврата к первобытным христианам, а ваше желание играть политическую роль и приобрести влияние на имперское правительство. Желание, которое подчиняет вас этому правительству и заставляет вас терять ту независимость и свободу, которую, я считаю, сохранили мы в нашей мирной антисемитской пропаганде. И нам понятно, почему вы с такой неохотой явились на конгресс. Впрочем, я рад вас приветствовать, ибо международному антисемитизму ценны все взгляды и все его оттенки.

Было на этом первом заседании конгресса еще несколько выступлений, менее значительных, в основном в той или иной форме повторявших и варьировавших уже высказанные основными ораторами идеи. Политический спектр конгресса, таким образом, следующий: правая сторона – «Христианско-социальная партия» Штеккера, или так называемые политические антисемиты. Центр – Deutsche Reformpartei Пинкерта, так называемые экономические антисемиты. На левой стороне венгерский антисемитический форейн Виктора Иштоци – народные антисемиты. Идеи Иштоци искусно поддерживает Иван Шимони, чрезвычайно живой, деятельный, многосторонне образованный и начитанный. Кстати, в вопросах антиеврейской социалистической культуры он является последователем Евгения Дюринга, что сближает его с Генрици. Активным деятелем венгерских антисемитов является и Оноди, самый молодой из венгерских депутатов и представляющий в венгерском парламенте Тиса-Эслар, ту местность, где евреями было совершено ритуальное убийство венгерской девушки Эстер Шолимоши. На крайне левой стороне – имперские, или государственные, социалисты, Staats-Sozialisten Генрици.

Между многочисленными германскими антисемитами и блестяще представленными венгерскими антисемитами антисемиты австрийские и малочисленны, и незначительны. Несколько выделялся меж ними Цербони, секретарь единственного австрийского реформ-форейна и издатель двух маленьких газет.

– В Австрии евреи слишком могущественны, – сказал мне впоследствии за кружкой пива Цербони, – мало кто решается восстать против них… Вена вообще их центр, они составляют двенадцать процентов населения.

– Подобные суждения, – сказал я ему откровенно, – не делали бы много чести мужеству жителей Австрии. Но я сомневаюсь в их полной верности. Я знаю, что многие славяне австрийские и большая часть консерваторов-немцев постоянно жалуются на евреев, союзников австрийских немцев-либералов.

Цербони лишь вздохнул тяжело, но ничего мне не ответил.

Кроме этих национальностей было еще два бельгийца, один голландец, один француз, американец из Канады, о котором я уже упоминал, и мы – пять русских делегатов.

IV

– Это не антисемитический конгресс, а какая-то синагога, – сказала мне сердито милая наша Надежда Степановна, когда после закрытия заседания мы вышли из пивной и пошли по узким улицам к Цвингеру, ибо намеревались перекусить по дороге и успеть в королевскую картинную галерею, которая закрывалась в три часа дня.

– Да, это вам не зал литературного собрания в Москве, – язвительно заметил Павел Яковлевич.

– Я понимаю Надежду Степановну, – поспешил я замять назревавший очередной скандал между гражданскими супругами, – нам, русским, трудно сразу согласиться с подобным европейским демократизмом в обсуждении проблемы.

– К тому ж немецкий ум хоть и глубок, но все-таки тяжеловесен и неповоротлив, – добавил Путешественник.

– А по-моему, все они евреи, – сказала Надежда Степановна, – их антисемитизм напоминает мне попытку сорвать с себя маску, которая надоела и мешает. Но сорвать они ее могут только с собственным лицом. Да и вообще весь их немецкий ученый антисемитизм я отдам за простое ясное понимание нашего русского мужика, который твердо знает, что «жиды Христа распяли».

– Все обстоит не так просто, – сказал я как можно мягче, чтоб не обидеть вспыльчивую Надежду Степановну, – передовая западноевропейская антисемитическая мысль XIX века именно в науке видит опору современного противоеврейского движения… Это, конечно, не исключает простого народного понимания проблемы, но не как ведущий элемент современного антисемитизма.

– Ах (она назвала меня по имени-отчеству), вы всегда говорите так мудрено, что мне иногда кажется – и вы не без прожиди, – она засмеялась. – Впрочем, вы ведь социалист… Ведь социалист? А все социалисты, я уверена, с прожидью.

– Вот в этом ваша главная ошибка, – ответил я, – милая Надежда Степановна, социализм не так страшен. Это жупел, которого пугаются купчихи, извините меня за грубое сравнение. Социализм не имеет ничего общего со сквернословием и мерзостью, которые вносит в него еврейский либо объевреившийся элемент. Мне понятно, почему поднялся в зале суда ропот возмущения, когда цареубийца Желябов произнес: «Я русский». Социализм – это невинный крайне полезный уголь, который опасен и взрывчат только в соседстве с серой и селитрой.

– Но зачем же нам выдумывать нечто новое, какой-то безопасный полезный социализм, – сказала Надежда Степановна, – если у нас уже есть христианство… Все эти разговоры только губительны для нашей души. Вот сегодня 17 сентября, для вас это день открытия конгресса, а чем именно велик этот день, вы не знаете – ведь это день Воздвижения святого креста на Руси, этот день надо проводить в церкви, а не на конгрессе.

– А мне как раз видится большой смысл, – поддержал меня Павел Яковлевич, – что именно в день святого креста открылся международный конгресс, направленный против евреев, врагов этого святого креста.

– Да и вообще, – продолжал я развивать свою идею, – христианство отличается от социализма только способом, но не целями. Христианство признает исторический строй общества греховным, социализм – аморальным. Христианство стремится преобразить его силой любви и добра, социализм – силой разума, мерами экономическими, законодательными.

– Но разум всегда против страсти, – заметила Надежда Степановна, – и потому стремления социализма плодотворными быть не могут. Однако при известных обстоятельствах, я признаю, намерения его могут быть хороши.

– Иное дело иудаизм, – добавил Павел Яковлевич, – стоит раскрыть Библию и прочесть историю Иакова-Израиля, чтоб убедиться: это и антихристианское, и антисоциалистическое учение. Тут и цели неплодотворны, и намерения дурны.

– Слава богу, – сказал я, – что вы хоть намерения социализма признали хорошими. Но так уж ли он неплодотворен? Все великие реформаторы, старавшиеся водворить большую равномерность меж сословиями, были по сути социалисты… Я считаю, что и манифест от 19 февраля 1861 года был величайшим социалистическим актом нашего государя-мученика.

– Ну это уж вы слишком, – заметил Павел Яковлевич. – Согласен, социализм процветал еще со времен Платона, но измышления его смешны и ребячливы.

– За исключением, может быть, социализма Фурье, – добавил Путешественник.

– Ну пусть, – все более распалялся Павел Яковлевич, – дарю вам вашего Фурье. Но и Фурье не хотел знать историю, не хотел знать природу человека.

– Я сам не менее вашего христианин, – втянулся в нервный спор всегда рассудительный Путешественник, – однако для объективности скажу – вы дурно читали Фурье.

– Я внимательно читал Фурье, – перебил Павел Яковлевич, – это глупо, то, что он сочинил… Глупо, но вызывает сочувствие и уважение. Человек хлопочет не о себе…

– Господа, – пытался я утихомирить страсти и внести ясность, – мы ведь договорились: социализм – это полезный, невинный уголь, он становится опасен в соединении с серой, с селитрой. Дьявольская сера – это еврей, это хуже, чем сифилис в телесной среде. Еврей вступает в брак с невинным полезным социализмом и превращает его в Мессалину, более того, в Мегеру…

– Если то, что вы говорите, правда, – сказала Надежда Степановна, – то это правда только для нашей Руси… Это у нас еврей изнасиловал невинный русский социализм… На Западе социализм сам бросился в объятия к еврею… О Европа, окаянная ненавистница славян… Англия, отвратительная, предательски-барышная… Немцы, которые помогали туркам лить потоки родной славянской крови. Потоки, которые должны были омыть, но не омыли наши души от многих скверн нашего материализма, неверия, безбожия… Разве можно надеяться, что Европа поможет нам, русским, избавиться от еврейской саранчи. Ведь именно Европа у нас ее и распространила.

– Это вы верно изволили заметить, – произнес молчавший всю дорогу Купец. – Именно так и было в газете сообщено: «В настоящее время на Нижегородской ярмарке имеется до двух тысяч голов этой пархатой саранчи». – Купец засмеялся. – Язвить, конечно, можно, но весь западный край в руках этой саранчи. А почему? Помощи от русской власти нет русскому купцу… Понадобилось, например, вам купить несколько пар манжет или воротничков, обойдите все магазины, нигде не найти чисто льняных… Либо бумага, либо мадеполам. По льну нас еврей обойти не может, а по мадеполаму обходит.

– Так ведь дороги ваши льняные манжеты, – заметил Путешественник, – вот русский покупатель и идет к еврею. Вы б сами научились мадеполамом торговать.

– Это мы-то, – сердито сказал Купец, – мы испокон века лен продаем, а вы нам предлагаете грубый, плохой выделки мадеполам. Heт, тут нужны антиеврейские законы. В России только русский должен иметь право на торговлю.

– Ну тогда уж вы, русские, сорвете с нас, русских, три шкуры, – добродушно засмеялся Путешественник. – Например, блюдечко икры на Нижегородской ярмарке стоит 75 копеек, тогда как весною за эти деньги можно купить фунт, а то и полтора икры… Вся торговля икрой в русских руках, вот вы и назначаете цену.

– Вопрос не так прост, как вам кажется, – сказал я. – Очевидно, истина лежит где-то посередине между вашими суждениями. Думаю, что вопросы экономики будут играть важную роль на нашем конгрессе, когда закончится общая дискуссия по организационным вопросам… Хочу лишь предварительно заметить, что в политической экономии основоположника научного социалистического антисемитизма Дюринга об этой проблеме говорится весьма подробно, когда речь идет о производстве и распределении в будущем социалистическом обществе и взаимоотношениях между производителем и потребителем.

– Ах, не верю я вашему Дюрингу, – сказала Надежда Степановна. – Какое-нибудь очередное европейское жульничество против нас, славян.

– У вас нехорошее состояние духа, Надежда Степановна, – сказал я, глядя на ее воспаленное, покрытое нездоровым румянцем лицо. – Да и у Павла Яковлевича усталый вид. Я по себе знаю, что от усталости человека все может печалить и раздражать.

– Уже третий день нет писем из Ялты, от Марьи Васильевны, – призналась Надежда Степановна. – А ведь сейчас осень, возможны обострения. Да и вообще день сегодня прекраснейший, светлый, теплый, жизнь идет, а что душа вносит в нее…

– Пойдем действительно отдохнем, Надя, – сказал Павел Яковлевич и взял ее об руку. – В картинную галерею уж в другой раз попадем.

– Да, да, – сказала Надежда Степановна с какой-то виноватой улыбкой, – я немного устала, хочется поваляться на диване, подремать и помечтать о моих дочерях. Дочери мои сейчас в Харькове, гостят у брата моего Ивана Степановича… Я совершенно начинаю забывать их лица… И вообще я дурная мать… Господь да благословит, Господь да помилует, Господь да управит пути их пред лице свое, – она перекрестилась торопливо и неистово.

Мы смотрим Павлу Яковлевичу и Надежде Степановне вслед, пока они не скрываются в глубине узкой дрезденской улочки.

– Какие замечательные русские люди, – сказал Путешественник, – они красивы даже в слабостях своих. И раз уж мы здесь с определенной целью, то хотелось бы чисто научно сравнить этот тип русского, славянского, арийского человека с евреем, с семитом, меркантильным и рациональным… Дарвин предсказывает, что человечество по закону наследственности должно со временем остаться без левой руки, деятельность которой все более атрофируется. Евреи в организме человечества – все та же левая рука, евреев ждет и физическое, и психическое вырождение.

– Вот эту интересную мысль вам и следует высказать на конгрессе, – заметил я, – пора уже нашей русской делегации заявить о себе… Пора наконец действительно показать, что в противоеврейском международном движении мы, русские, не подмастерья и не безгласные ученики.

Разумеется, в этот день мы уже в картинную галерею не попали. Слишком велика была затрата физических и духовных сил. Да и времени на ее осмотр оставалось мало, ибо, напоминаю, закрывалась она в три часа дня.

V

18 сентября 1882 года было днем, когда разные группировки устами их вождей начали излагать свои взгляды на программу движения. Первым выступил вождь реформеров Пинкерт с изложением своего программного обращения к народу под названием «Чего мы хотим?». Вот краткое конспективное изложение этого документа:

«Мы хотим фактического для всех равного права, которое нам было обещано, но не предоставлено так называемыми либералами, истинной свободы вместо ее ложной внешности, истинной справедливости для малых и больших, устранения привилегий движимого крупного капитала, покровительства государства для экономически слабого против давления со стороны сильного и могущественного (в этом месте наш Купец зааплодировал), равного участия в законодательстве всех питающих (nhrenden) классов с потребляющими, возвращения к порядку, нравственности и религии, одним словом, нравственного возрождения. Кто хочет противодействовать лживости и продажности значительной части нашей ежедневной печати как главной причине лености мысли, застоя и разврата всех классов населения, кто еще не потерял своего мужественного сознания в грязном реализме и эгоизме нашего времени, у кого есть достаточно души, чтоб чувствовать себя частью целого, кто думает о будущем своих детей, тот будет, почти должен быть нашим поборником в борьбе за священные права народа и противником чересчур развившегося влияния и преобладания чуждого, более и более высасывающего элемента, который никогда с нами не сольется и не желает слиться».

Едва Пинкерт окончил чтение своей программы, как порывисто встал Генрици. Этот пламенный политический оратор с первых же слов и первыми же острыми жестами, сопровождавшими его слова, как бы отбросил и разорвал чуждый ему документ.

– Господа, – сказал он, – теперь вы понимаете, почему я и мои сторонники в прошлом году на съезде реформеров голосовали против этой программы. Да можно ли назвать политической программой этот полный литературных красот фельетон, в котором нет к тому же ни одного конкретного предложения, где ничего не названо своим именем, где лишь сплошные намеки, где расплывчатость и неопределенность являются главным методом в изложении мысли? Кому адресован этот документ? Может ли он тронуть сердце фабричного рабочего, крестьянина, мелкого чиновника? О капитализме в нем лишь сказано, что следует устранить привилегии движимого крупного капитала и нужно покровительство государства для экономически слабого. Здесь, очевидно, намек на то, что евреи действуют главным образом в сфере банковского движимого капитала. Опоздали, господин Пинкерт, евреи давно уже выступают в качестве совладельцев и недвижимого крупного капитала, который вы в своей программе оставляете в их полное распоряжение. Да и вообще евреи прямо нигде не упомянуты в программе, а лишь стыдливо названы «чуждым и высасывающим элементом». Более того, в завершение своей программы господин Пинкерт жалуется на то, что евреи не желают с нами слиться. Нет, господин Пинкерт, это мы, арийские народы Европы, не желаем с ними слиться.

После этих слов Генрици раздались бурные аплодисменты большей части пивного зала. Иван Шимони в короткой реплике с места заявил:

– Венгерские антисемиты полностью поддерживают государственных социалистов-антисемитов в их стремлении сразу войти в глубину еврейского вопроса и выяснить для публики все его значение.

– Еврейский вопрос, – продолжал Генрици, выждав, пока шум в зале утихнет, – еврейский вопрос – это вопрос не религии, а расы, – в этом месте он снова сделал характерный для него короткий острый жест рукой, выбросив ее вперед и как бы подчеркивая сказанное, – все проистекающие для нас от евреев неудобства и опасности суть прежде всего рефлексы характера чуждой нам расы. Поэтому наше спасение только в полном вделении, я повторяю, – в полном выделении евреев из нашего государственного и общественного организма.

Снова пивной зал разразился аплодисментами. Однако сразу же за этими словами встал Штеккер, консерватор, правый политический антисемит и берлинский придворный проповедник.

– Мы, христианские социалисты-антисемиты, – сказал он, – выступаем против обсуждения конечных целей нашего движения и за достижение целей ближайших, реальных. Вместе с тем мы согласны с господином Генрици, что предложенная от имени реформеров господином Пинкертом программа слишком расплывчата и неопределенна. Мы хотим предложить конгрессу свои программные тезисы умеренного характера, которые не могли бы встретить противодействия со стороны правительства, а давали бы возможность на этом базисе открыть дружную и согласную антиеврейскую пропаганду. Но не следует ничего предпринимать, чего бы нельзя было исполнить. Политика – наука возможного. Несправедливо и опасно ставить движение на почву расовых различий. Это не мешает составить в защиту христианских народов противоеврейский союз, однако не нужно забывать, что евреи, как и мы, принадлежат к человечеству.

– А мы убеждены, – произнес твердо Генрици, – что ваши попытки оставить антисемитское движение на религиозной почве вызовут мало сочувствия вне клерикальных кругов. Не в сфере религии сталкиваются евреи с неевреями и проникают в быт последних. Борьба идет совсем на другом поприще и о благах совсем иного рода. Я убежден, что в нашем движении все более будет преобладать расовая точка зрения, которая впервые была выставлена Евгением Дюрингом, значительнейшим и самостоятельнейшим из новейших мыслителей Германии, и им обработана со свойственной ему последовательностью и всесторонностью…»

* * *

После подобной характеристики, данной Евгению Дюрингу активным последователем его расовых взглядов, есть смысл прервать чтение записок, чтоб поближе познакомиться с нашим героем. С дюрингианством как с новой, всеобъемлющей системой расовой философии, расовой политической экономии и расового социализма мы познакомимся по ходу конгресса, когда ораторы будут затрагивать тот или иной конкретный вопрос, опираясь главным образом при этом на антисемитский нигилизм, то есть на обвинение в адрес евреев. Но мы каждый раз при этом будем требовать от них положительных расовых идеалов, лежащих вне еврейской проблемы и за ее пределами. То есть не только какие права они стараются отнять у евреев, но и какие права при этом они предлагают неевреям. Это тем более интересно, что в XX веке государственный социалистический антисемитизм в открытой ли, завуалированной ли форме возобладал как раз в тех странах, где были в конце ХIХ века заложены его теоретические основы. И, главным образом, среди феодальных наций с антикапиталистическим сознанием.

Но вернемся к личности Евгения Дюринга (Dhring). Родился в 1833 году. После краткой службы по судебному ведомству оставил ее вследствие развития слепоты. В 1864 году стал приват-доцентом Берлинского университета. Мы уже знаем, что спустя несколько лет он был изгнан из университета за клевету на Гельмгольца, открывшего закон о сохранении и превращении энергии. После этого Дюринг поселился в маленьком городке около Берлина, где продолжал свои философские и естественноисторические труды, с основами которых нам придется ознакомиться по ходу конгресса. В противовес Канту создал «философию действительности» и объявил себя философом действительности, то есть черпающим знания на основе опыта из окружающей жизни. При этом мораль и нравственность, которая в его социалистической расовой теории играет ведущую роль, он выводит из инстинктов, естественно, из собственных инстинктов. Идеалом является свободное общество, которое сменит собой современные государства, как основанные на принуждении. В этом будущем обществе будет над всем господствовать общее благо. «Общее благо» – очень интересный морально-социалистический термин, – которому будут подчинены все отношения производства и обмена, благодаря чему явится «полное облагораживание жизни». Как именно произойдет это «облагораживание жизни», мы поймем, когда будем касаться конкретных идеалов социалистического антисемитизма. Заметим лишь, что насилие Дюринг считал основным фактором исторического развития и из всех видов насилия признавал первенствующее значение за политическим насилием. В год открытия международного антисемитического (как они выражались) конгресса, на котором он лично не присутствовал, но в качестве святого духа расового социализма витал под сводами исторической пивной, Дюринг написал автобиографию под характерным названием «Дела, жизнь и враги». Кто же эти враги, помимо евреев и кошек? Причем кошек он настолько ненавидел, настолько использовал их образ, который считал символом фальши, в обличении своих врагов, что Энгельс даже заметил: «По Дюрингу, следует лишить дьявола рогов и копыт и наградить его зелеными глазами и когтями, а Мефистофелю у Гете следовало бы вместо оборотня-черного пуделя использовать оборотня-кошку». Отнесем, однако, ненависть господина Дюринга к кошкам в область «личных причуд», как выражается Энгельс, когда речь идет о ненависти социалиста Дюринга к евреям. Коснемся более конкретных врагов господина Дюринга. Ведь пословица:«Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты» будет справедлива и в ином звучании: «скажи, кто твой враг, и я скажу, кто ты».

В главе «Что обещает г-н Дюринг» Энгельс пишет: «Он (Дюринг) провозглашает себя, таким образом, единственным истинным философом настоящего времени и “обозримого” будущего. Кто расходится с г-ном Дюрингом, тот расходится с истиной. Немало людей еще до г-на Дюринга думали о себе в том же духе, но, за исключением Рихарда Вагнера, самомнением, но не талантом которого Дюринг обладал, он, пожалуй, первый, кто, нисколько не смущаясь, говорит так о самом себе. Философия г-на Дюринга есть “естественная система или философия действительности”… Действительность мыслится в этой системе таким способом, который исключает “всякое поползновение к какому-либо мечтательному и субъективно ограниченному представлению о мире”. Таким образом, философия эта такого свойства, что она выводит г-на Дюринга за границы его личной субъективной ограниченности, которые он сам не может отрицать. Это, разумеется, необходимо, чтоб он мог установить окончательные истины в последней инстанции, хотя мы все еще не уразумели, как должно совершиться это чудо».

Теперь, поняв позицию г-на Дюринга, отчасти изложенную им самим, отчасти прокомментированную Энгельсом, перейдем к тем, кто угрожает этой позиции и ее автору. Сама философия действительности расового социалиста, как мы уже говорили, была создана в противовес Канту. История в Берлинском университете с Гельмгольцем тоже нам известна. Далее «лишенный всяких честных убеждений Лейбниц…». «Дикий бред и нелепый пустой вздор неких Фихте и Шеллинга…» «Горячечные фантазии, которые увенчал некий Гегель посредством своей ненаучной манеры и неудобоваримых идей…» «Дарвинистская полупоэзия и фокусы с метаморфозами, с их грубой, чувственной узостью понимания… Дарвинизм представляет собой изрядную дозу зверства, направленного против человечности…»

Здесь мы имеем налицо гуманизм расового социалиста Дюринга. Кстати, из социалистов Дюринг более или менее признает коммунаров 1871 года, и в этом есть известный смысл, который станет понятен, когда мы доберемся до конкретных представлений Дюринга о практическом социализме… Но Сен-Симон «страдал религиозным помешательством». Когда же речь заходит о Фурье, то нам становится ясным, что Дюринг о нем еще худшего мнения, чем Павел Яковлевич, русский провинциал-антисемит. «Эта детская головка… Этот идиот – вдобавок даже и не социалист. В нем нет и кусочка рационального социализма…» Роберт Оуэн «имел тусклые и скудные идеи», Лассаль – «наш иудейский герой, памфлетный писака», Маркс – «узость взглядов… хаос мыслей и стиля… дикие концепции, которые в действительности являются лишь ублюдками исторической и логической фантастики… мерзкие приемчики… гнусно… шуточки и прибауточки с претензией на остроумие… китайская ученость… философская и научная отсталость…».

Эти, как выразился Энгельс, «любезные ругательства» можно было бы продолжить, но, пожалуй, ограничимся уже имеющимися. Они вполне характеризуют личность, мировоззрение и литературный стиль того, кто назван на конгрессе государственным социалистом-антисемитом Генрици «значительнейшим и самостоятельнейшим мыслителем Германии». Добавим лишь, что мнения Дюринга о Гете мы коснемся, когда специально будем разбирать представления философа действительности об антиеврейской социалистической культуре.

Относительно же взаимоотношений между расовым и классовым социализмом, о которых мы уже говорили и о которых еще будем говорить, следует заметить: основополагающий момент обоих социализмов – противоречие между трудом и капиталом. Просто расовый социализм придает капиталу расовые еврейские черты. Правда, понимание исторических процессов и метод обоих социализмов совершенно противоположен, но тем не менее полемика между ними обнаруживает и сходство в ряде крайних случаев. Мы увидим, что некоторые отрывки социалистических воззрений Дюринга, которые с насмешкой цитирует сам Энгельс, являются глупыми пародиями Дюринга на ряд собственных мыслей Энгельса. Это станет особенно ясным, когда мы коснемся понимания обоими социализмами прибавочной стоимости как основы капиталистической эксплуатации. Но это уже в следующей нашей встрече с Дюрингом, которую любезно для нас организует Фридрих Энгельс. Теперь же вернемся опять к запискам русского социалиста-антисемита, то есть в зал конгресса.

VI

«Меж двумя резко проявившимися мнениями, а именно Штеккера и Генрици, примирителями явились спокойные и практичные реформеры. Господин Пинкерт заявил:

– Чтобы здесь собравшимся не расходиться в две стороны, следует принять общий базис.

Но едва господин Штеккер начал читать свои тезисы, как с первых же фраз самого заглавия тезисов возникли разногласия.

– Тезисы Дрезденского международного конгресса для конфиденциального обсуждения еврейского вопроса, – торжественно, как на церковной проповеди, прочел Штеккер.

– Отчего же этот канцелярский термин «конфиденциальный?» – насмешливо заметил Генрици. – Уж лучше сказать дружеского, интимного (vertraulich) конгресса, – и тут же став серьезным, он сказал: – Я категорически против такого определения нашего конгресса… Мы собрались тут не для дружеских бесед, а для открытого обращения к арийским народам с призывом усилить борьбу против еврейского врага…

Тут же в дело вступил примиритель Пинкерт.

– Конфиденциальный означает непубличный в том смысле, что в целях предосторожности на конгресс не допущены представители прессы, в большинстве своем подкупленной евреями.

После этого разъяснения Штеккер начал непосредственное чтение тезисов по пунктам.

– Пункт первый, – торжественно произнес он, – настоящее положение евреев составляет для них самих, как и для всех культурных наций, серьезную опасность, для некоторых же народов оно уже ныне источник материальной и нравственной порчи. Международное соглашение в видах устранения пагубного еврейского влияния – неотложная задача христианского мира. Пункт второй: еврейский вопрос – это вопрос всемирный, культурно-исторического, политического, так же как и социально-экономического характера.

– Я возражаю, – заявил Генрици, – против пункта первого отчасти, а против пункта второго вообще… В пункте первом сказано: «Настоящее положение евреев составляет для них самих, как и для всех культурных наций, серьезную опасность…» Этим, во-первых, наглое торгашеское еврейское племя приравнено к культурным нациям. Во-вторых, их положение для них самих пагубным не является, наоборот, именно такое положение дает им возможность вести приятное для них паразитическое существование. Тут лишний раз дает себя знать фальшивый тезис правых политических антисемитов: евреи хоть и дурны, но вместе с нами принадлежат к человечеству… Нет, господин Штеккер, евреи уже давно вне семьи культурных народов, да и вообще вне человеческой семьи. Даже дикий папуас нам более близок, чем они. Это болезненный нарост, который хирурги удаляют, чтобы не погиб организм.

– Я согласен с господином Генрици, – неожиданно произнес Путешественник (неожиданно в том смысле, что это был первый случай выступления на конгрессе русского делегата). – Дарвин предсказал, что человечество по закону наследия должно остаться со временем без левой руки, деятельность которой все более атрофируется. Евреи в организме человечества – это все та же левая рука. Как вывел их Тит в недобрый час из Иудеи, так они скитаются, окруженные общей ненавистью народов. Человечество поняло: евреи – паразиты в их семье, они ничего не внесли в общечеловеческий труд.

– Вы предлагаете новую редакцию? – мягко спросил Пинкерт.

– Я, собственно, ничего не предлагаю, – как-то растерянно произнес Путешественник, – я высказываю свое мнение… (Вот где сказывается отсутствие опыта выступлений на международных публичных конгрессах.)

– Мы, – тут же пришел на помощь Путешественнику Генрици, – мы, то есть я и господин русский делегат, предлагаем следующую редакцию. Пункт первый: положение евреев представляет для всех культурных наций серьезную опасность… И далее по тексту… В пункт второй должен быть внесен вопрос расы. А именно: еврейский вопрос составляет в своем полном объеме исключительно расовый вопрос.

– Нет, – заявил Штеккер, – против такого изменения мы будем категорически возражать. Это антихристианская точка зрения. Мы могли бы лишь согласиться с поправкой о пагубности еврейской религиозной идеи, о пагубности Талмуда. Что касается первого пункта, то он сформулирован с учетом легального характера наших тезисов, которые могли бы быть одобрены правительственными умеренными кругами.

Вмешался согласитель Пинкерт. Общими усилиями первый пункт был лишь слегка подредактирован. Второй был отчасти сформулирован по-новому, а именно: «Еврейский вопрос хоть и порожден племенными и вероисповедными особенностями евреев, однако в полном своем проявлении не есть исключительно расовый или исключительно религиозный вопрос…» И далее по тексту. Генрици хоть и не был удовлетворен, однако все ж в тезисы ему удалось внести слово «расовый», и это уже была в некоторой степени небольшая, но победа антисемитизма научного, социалистического над антисемитизмом религиозным, придворным, который всякий правительственный чиновник может вести на поводке.

Пункт третий тезисов в целом был принят единогласно: «Преобладание евреев, вне соотношения с их численностью и нисколько не происходящее от их высшего дарования, основано на безграничном, часто бессовестном приобретении и употреблении денежной силы». Также единогласно была принята к третьему пункту поправка Ивана Шимони, идеолога венгерских антисемитов: «…основано на общей враждебности евреев к христианскому строю и быту». Но вторую половину поправки: «…основано на неудовлетворительности наших настоящих общественно-политических условий» пришлось опустить, ибо против нее Штеккер возражал категорически.

Пункт четвертый: «Соединенные меж собой общим происхождением, языком, религией, характером и стремлениями, замкнутые как каста в своей среде посредством брака только между собой, законом о пище и об очищении, евреи, независимо от того, где б они ни жили, к какому бы государству ни принадлежали, составляют одну еврейскую нацию, предназначенную по обещаниям их религии всегда оставаться отдельною. Поэтому они не могут никогда, оставаясь евреями, сделаться органической частью какой-либо христианской нации».

– В пункте четвертом, – заявил Генрици, – хоть и даны правильные религиозно-этнографические характеристики евреев, используется в то же время ненаучный термин – «еврейская нация». Евреи в каждой стране образуют не народ и не нацию, а одну из местных религиозно-этнических групп, которые и в этом своеобразии объединяет в расу их общее паразитическое эксплуататорское существование. Я еще коснусь в дальнейшем этой проблемы.

Тут встал пастор Толлора (De La Rue), который сказал:

– Несправедливо, однако, забывать о существовании среди евреев культурной прослойки, всячески стремящейся к христианскому мировоззрению и презирающей Талмуд.

И тогда Виктор Иштоци, этот вождь практического антисемитизма, этот герой международного антисемитического движения, который почти еще не выступал, но, чувствовалось, копит силы к чему-то решительному и необычному и каждая реплика с места которого была великолепна, произнес:

– Либеральные евреи (Reformjuden), хоть и отличаются в частностях от массы своего народа, не отделяются от нее по общему характеру своей жизни и деятельности. Стремление же к разложению и подчинению себе христианского мира у них более сознательно и потому более опасно.

– Предлагаю включить эти замечательные слова, – блестя темными своими глазами, произнес Генрици, – в четвертый пункт полностью.

Штеккер не возражал, и, благодаря столь замечательной поправке Виктора Иштоци, четвертый пункт по сути стал центральным в программных тезисах. Пятый пункт был принят единогласно и без всяких поправок: «Эмансипация евреев в смысле не только равной правоспособности, но и полного гражданского и политического равенства – противоречие с сущностью еврейства, так же как и с идеей христианского государства. Она была глубокой и пагубной ошибкой. Начальнические должности не могут быть даваемы евреям, равно как и учительские места в христианских школах».

Шестой пункт вызвал, однако, вновь острую полемику между правыми и левыми антисемитами и в окончательной редакции, по сути, принадлежал не столько Штеккеру, сколько Генрици: «Представители бездушной денежной силы и часто эксплуататоры чужого труда, мало участвуя в производительной работе и сопряженных с ней общественных обязанностях, евреи составляют в нашу эпоху, дошедшую до кризиса ожесточенной борьбы между трудом и капиталом, социальную опасность первой степени (тут следует уже вставка от Штеккера) тем более, что вследствие свойственного им отрицания основания христианского государства они принимают участие во всяком движении, против него направленном».

Со второй половиной тезисов Штеккера Генрици согласился полностью: «Финансовое могущество еврейства, их биржевая деятельность – корень пагубного направления финансов и торговли. Их влияние на промышленность и ремесла через монополизирование торгового посредничества – основание разнообразных народных бедствий». Но при этом Генрици предложил дополнение, выделив его в особый седьмой пункт: «Вредные последствия еврейского влияния в торговле, промышленности и сельском хозяйстве должны быть устранены посредством закона, ограничивающего могущество капитала». Этот пункт был принят с дополнением Штеккера: «Христианам следует по возможности заводить деловые отношения только с христианами».

После принятия шестого и седьмого пунктов тезисов Генрици обратился к председательствующему Пинкерту с заявлением, что, считая эти пункты крайне важными, он просит конгресс позволить ему изложить взгляды государственных социалистов-антисемитов на проблемы труда и капитала и посредничества меж ними в том плане, как они развиваются в теоретических трудах вождя расового социализма Евгения Дюринга. Такая возможность Генрици была предоставлена, даже его постоянный противник Штеккер голосовал «за».

– Господа, – начал Генрици свою центральную речь на конгрессе, свою речь-программу, – господа, прежде всего я хотел бы сказать про прародителя капитализма. Это безусловно либерализм, возникший в результате Французской революции. Мы не можем осудить либерализм полностью и безоговорочно, он дал немало блестящих плодов, от которых человечеству трудно будет отказаться. Один из наиболее ценных плодов либерализма – это социализм, это, кроме того, свобода движения мысли, личная самостоятельность и предприимчивость. Однако либерализм, родив доброе, продолжал жить, и, как это бывает со всем, что живет слишком долго, либерализм этот начал сеять зло и давать плоды отрицательного характера. Разрушая устаревшую политическую и социально-экономическую организацию, либерализм этот не создал новой. Он освободил личность, но не обеспечил ее существование. Преобразившееся под влиянием начал либерализма европейское общество второй половины XIX века утратило почти все связи, скреплявшие его внутри, и держится соединяемое только внешним образом. Последовательное развитие главного принципа либерализма ведет на практике к накоплению крупных движимых богатств и сосредоточению их в руках немногих, которые, благодаря отсутствию непосредственной связи между частными интересами и общественными, становятся самой могущественной силой нашего времени. Обладатели этих богатств, капиталисты в собственном смысле слова, составляют уже повсюду в Западной Европе более или менее явно настоящий господствующий класс, в интересах которого делаются законы и ведется управление. Я не стану специально останавливаться на том, каким образом капиталисты управляют так называемым свободным общественным мнением. Эту тему должен развить в своем выступлении Иван Шимони, специально занимающийся социалистической антикапиталистической культурой и борьбой с евреями в области культуры и периодической печати. Скажу лишь, что капитализм, по сути, держит у себя в зависимости литературные силы и таланты в тех странах, где он господствует. Господство над современным обществом крупного капитала так несомненно, что оно несколько оправдывает выражение «капиталистический строй», хотя это состояние современного общества заслуживает названия не «строя», а скорей «расстройства».

Произнеся эту фразу, Генрици на мгновение замолк, словно бы переведя дух, как опытный оратор чувствуя место, где должны раздаться аплодисменты. И они действительно раздались и были весьма продолжительны. Я почувствовал на себе взгляд Путешественника. «Вот она, Европа, – как бы говорил этот взгляд. – Нам, русским, с нашим стадным провинциальным антисемитизмом еще учиться и учиться у Европы серьезности в антиеврейской науке». Я ответил Путешественнику таким же теплым взглядом и кивнул, приглашая слушать дальше.

– Члены этого господствующего слоя капиталистов, – продолжал Генрици, – не связаны между собою ни родовыми, ни политическими убеждениями, ни даже принадлежностью к той или другой стране. В него может вступить каждый, кто достиг как бы то ни было – случаем, игрою или преступлением – известного капитала, хотя бы капитал этот был даже мнимый. Капиталистов соединяет один общий интерес – эксплуатация остальных менее имущих и всех трудящихся слоев общества. Капиталисты выходят преимущественно из торговых и промышленных слоев. Но и каждый, к какой бы он ни принадлежал профессии и каковы бы ни были его занятия, может попытать счастья в денежной или фондовой спекуляции и пролагать этим себе путь не к богатству только, но и к общественному и политическому положению, которое оно теперь обуславливает. Это широкое демократическое основание капиталистического господства и многочисленные связи с самыми различными общественными слоями объясняют, почему его переносят современные народы и каким образом оно находит себе столько защитников. Положение изменяется, когда капиталисты становятся исключительными, когда крупнейшие, смелейшие и бессовестнейшие из них вступают меж собой в тесные монополистические союзы с целью присвоения себе главных орудий эксплуатации и обращения в свою пользу тех выгод, которые обыкновенно делятся между всеми членами капиталистического слоя. Такие круги (rings) нередко встречаются в Соединенных Северо-Американских Штатах и посредством коррупции целые года эксплуатируют, как какую-нибудь ферму, большие города и целые штаты… Вы знаете, господа, что еще в 1831 году произошло в Лионе первое выступление фабричных рабочих. С 1838 года по 1842 год – первое национальное рабочее движение, движение английских чартистов. В трудах целого ряда политических экономистов, таких как Рикардо и отчасти Маркс, показана неизбежность противоборства между трудом и капиталом. В своей рецензии на первый том «Капитала» еще в 1867 году, помещенной в Ergnzungsblatter, Евгений Дюринг указал на эти положительные пункты в политэкономических воззрениях Маркса. Однако одновременно Дюринг указывает на путаные и туманные предсавления Маркса о конечных результатах и отсюда он пишет: «Право, невозможно предугадать, что, собственно говоря, человеческим и немецким языком, будут содержать два последних тома». А некоторое время спустя Дюринг прозорливо замечает: «Марксовы хитросплетения построены по правилам учения о логосе. Метод Маркса состоит в том, чтоб творить диалектические чудеса для своих правоверных». Это глубокие слова, господа… Именно Евгению Дюрингу, этому гению современной Германии, этому пророку, который до сего времени не получил признания в своем немецком отечестве и которому оно когда-нибудь поставит памятник перед Берлинским университетом, откуда он был преступно изгнан реакционной профессурой, связанной с еврейскими слоями, именно Евгению Дюрингу принадлежит честь открытия расовой основы современного капитализма, питающего его экономическую основу. И действительно, господство простых коммерческих ассоциаций, члены которых ничем не связаны между собой, кроме временных интересов, и ничем другим не отделены от остального населения, не может быть продолжительным. Эти плутократии неизбежно падают от дружного напора всех остальных капиталистов и некапиталистов или же от разлада в их собственной среде из-за трудно установимого раздела барышей. Совсем иное дело, если наиболее ведущая часть капиталистического слоя состоит из людей, связанных между собой их общим особым происхождением, особым историческим прошедшим, особою религиею, особым народным характером, особыми законами, нравами и обычаями, особыми преданиями, стремлениями и упованиями. Это не пустая гипотеза, господа. За много веков до установления капитализма существовало уже племя с чрезвычайно резкими национальными и религиозными особенностями и явно капиталистическим мировоззрением. Это особая паразитическая раса, единственное средство к существованию которой – эксплуатация, а единственное орудие защиты – коррупция…

Снова в который раз пивной зал разразился аплодисментами, и снова в который раз, как во многих острых местах выступления пламенного Генрици, поднялся осторожный брандербуржец Штеккер.

– В интересах истины, – сказал он и поднял свой сухой палец вверх, как нередко делал, очевидно, на церковных проповедях, – в интересах истины следует, однако, сказать, что племя это было осуждено на исключительную роль торгово-коммерческих занятий историческими обстоятельствами и этот род занятий стал их монополией вследствие того, что народам, посреди которых это племя находило себе убежище, подобный род коммерческих занятий был воспрещен. Таким образом, вина за образование среди нас, согласен, чуждого еврейского племени, которое так и не приняло в массе своей христианство, вина лежит отчасти на предках современных европейцев, взрастивших их такими. Более того, в интересах истины следует сказать, что выгоды, происходившие от такого привилегированного, хоть и униженного положения, стали слишком очевидны, чтоб ими не захотели воспользоваться и христианские народы Западной Европы. Один за другим они учились у евреев различным видам их специальных занятий, хоть и не посвящали себя им исключительно. Господин Генрици, слишком увлеченный идеями государственного социализма и государственного антикапитализма, не желает замечать, что именно евреи были учителями западноевропейских народов в банковских и биржевых операциях, финансовых и торговых оборотах, без которых немыслимо современное государство.

– А вы, господин Штеккер, – сразу же ответил Генрици, – слишком увлечены желанием не рассердить правительство, бундесрат и Бисмарка и не желаете замечать, что именно евреи были учителями европейских народов в спекуляциях и гешефтмахерстве…

– Зная скандальное начало в вашем политическом методе, господин Генрици, – ответил Штеккер, – оставляю без внимания ваш упрек. Что касается гешефтмахерства, то это издержки, неизбежные в каждом серьезном деле… Я начал проповедовать против еврейского засилья гораздо раньше вас, господин Генрици, еще в 1878 году, и именно поэтому я настаиваю на том, что антиеврейское движение не должно выходить за рамки истины и разумной логики…

На мгновение четыреста человек делегатов и публики затихли. Вот-вот должна была разразиться буря, которая сломала бы творческий плодотворный ход конгресса. Однако во второй раз вмешался добрый гений конгресса, его вдохновитель и гостеприимный хозяин Пинкерт.

– Уважение к убеждениям (Respekt vor berzeugung), – заявил он и, обернувшись к бледному от гнева Генрици, сказал: – Прошу вас продолжать…

– Прежде всего, – произнес тихим голосом, чтоб сдержать порыв гнева против оппортунизма Штеккера, Генрици, – прежде всего, хочу заметить, что евреи не только научили, но и объевреили своих нееврейских капиталистических учеников. Наследственная передача из рода в род капиталистических способностей среди евреев позволяла им и ранее успешно конкурировать со своими объевреившимися представителями господствующих народностей. Эмансипация евреев сделала конкуренцию совершенно невыгодной для нееврейского, хоть и объевреившегося капитала. Крупные ассоциации между эксплуататорами-неевреями редки и непрочны. Между евреями они имеют за собой две тысячи лет существования и обнимают несколько миллионов народа. Даже более, – и здесь Генрици вновь остро выбросил вперед руку, – весь еврейский народ составляет единую коммерческую, финансовую, банковскую ассоциацию. Только тридцать с небольшим лет прошло с их эмансипации в Средней Европе – евреи были признаны полноправными гражданами Пруссии, Австрии, Венгрии в 1848 году… В мелких германских государствах – позднее… Например, в Гессене и Саксонии только в 1867 году, то есть каких-нибудь пятнадцать лет назад, а теперь уже речь идет об эмансипации населения этих стран от евреев…

Бурные аплодисменты продолжались не менее пяти минут, то затихая, то вновь вспыхивая. Я видел, как стоя аплодировал Виктор Иштоци.

– Капиталисты-неевреи оказались неспособны при равных правах, – продолжал Генрици, выждав, пока стихнут аплодисменты, – выдержать конкуренцию с евреями. Как бы богаты, влиятельны, искусны ни были отдельные капиталисты или группы, они всегда слабее всего еврейского капиталистического народа… В Германии большинство капиталистов – евреи, и им принадлежит несоразмерно большое количество капиталов. В Австро-Венгрии капиталисты-неевреи весьма редки.

– Согласен с каждым вашим словом, господин Генрици, – сказал Иштоци, – хотел бы лишь добавить, что следует различать Австрию и Венгрию. Относительно законов и учреждений, экономических условий и народного быта – это два совершенно различных государства. Собственно, Австрия даже более сходна с Германией, нежели с Венгрией. Только в отношении к другим европейским государствам мы составляем одну Австро-Венгерскую монархию… Хочу также добавить, что собственно в Венгрии капиталистов-неевреев теперь совсем нет.

– Очень существенное замечание нашего венгерского друга, – сказал Генрици. – И тем не менее, евреи пользуются поддержкой в Венгрии со стороны старой аристократии, ощипанной ими буржуазии, правительства и части общественного мнения. Такую же, если не худшую, картину мы наблюдаем и в других западноевропейских странах вообще и в Германии в особенности. В чем же дело? Дело в том, и здесь мы тоже во многом обязаны научным исследованиям Дюринга, дело в том, что, несмотря на постоянное уменьшение участия в барышах, спекуляции и бирже для неевреев, все капиталисты и вся высшая буржуазия в Германии и Австрии стоят на стороне евреев, связаны с ними участием во множестве предприятий. Капиталисты-неевреи знают, что в случае разрыва они бы потеряли возможность увеличения или даже сохранения своего богатства…

Я чувствовал, что сейчас что-то произойдет. И действительно, несмотря на все старания Пинкерта, шум все нарастал. В разных местах пивного зала вспыхнули ожесточенные споры между делегатами и публикой по поводу последних слов Генрици. Правые политические антисемиты во главе со Штеккером встали со своих мест. И, возвысив голос, стараясь перекричать шум, повернувшись в сторону Штеккера, как бы бросая именно ему упрек, Генрици произнес:

– Члены аристократии и правительственные лица, часто наиболее выающиеся между ними, нуждаются в кредите евреев, или находятся у них в неоплатном долгу, или живут на счет евреев, пользуясь выгодными синекурами, раздаваемыми евреями в различных предприятиях, которые они не перестают основывать.

– Браво, – крикнул Купец. – Господин немец (в запале он забыл или вовсе не помнил фамилию оратора) верно говорит… В Бессарабской губернии, в Сороках, например, пятнадцать тысяч населения, а ни одной христианской лавки. Местные симхи и мордки снабжают весь уезд, начиная бомондом и кончая крестьянами, браком варшавских, лодзинских и белостокских фабрик… А русский льняной товар гниет…

Он говорил так торопливо, что я едва успевал переводить. И, словно осмелев от такого, пусть наивного, но искреннего выступления своего товарища по делегации, встал Путешественник и по сути развил ту же идею, но в более культурной, осмысленной форме.

– Капитал, – сказал он, – это скопленный коллективный труд нации. И он должен оставаться в нации, а не использоваться с целью эксплуатации. Еврей, даже капиталист, не сидит прочно. Он все время в походном состоянии, он верит лишь в движимый капитал, который в любой момент можно увезти в какую-нибудь Америку. У них нет инстинкта оседлости, нет органической связи между ними и страной. Уважаемый господин Штеккер утверждает, что это человечество гонениями сплотило их в корпорацию, изолировало их. Но нельзя исключить и личных качеств расы, и в этом я согласен с господином Генрици. Конкуренция требует от каждого капиталиста возможной дешевизны производства. Но есть мера, грань порядочности, которую не решается переступить честный человек, патриот, христианин, ариец… Ее-то нет у еврея-космополита… Космополита не в смысле мирового братства, а согласно своим интересам… И таковым всегда был не только современный, но и исторический еврей…

После Путешественника выступил Штеккер. Окинув зал своим холодным взглядом обывателя-брандербуржца, но обращаясь тоже непосредственно к Генрици, он сказал:

– Я считаю, что подстрекательские антиправительственные речи наносят вред антисемитическому движению, которое благодаря нашему кропотливому труду все более и более поддерживается правительственными кругами и царствующими династиями. Если мы хотим побудить правительство к ограничительным мерам против евреев, то должны воздержаться от всего чрезмерного.

– Народ не может ждать, – выкрикнул Иштоци, – пока правительство поймет его нужды… Сам народ должен подняться на защиту против организованной эксплуатации его евреями…

Снова возник шум, и в этом шуме, не знаю, заметил ли кто-либо из присутствующих следующие слова Генрици:

– Истинное решение еврейского вопроса дал Дюринг. Оно в социальном государстве, в социальной экономике и в социальной культуре…»

VII

Поскольку главный вопрос, который в настоящее время дискутируется на конгрессе – экономический, то есть засилье евреев в экономической сфере, мы рассмотрим воззрения теоретика социалистического антисемитизма Евгения Дюринга на экономические проблемы и его положительные экономические идеалы в социалитарном государстве, свободном от капитализма вообще и от еврейского капитализма в особенности. Впрочем, расовый социализм Дюринга возможно проанализировать особенно тщательно в его полемике с классовым социализмом Маркса – Энгельса, поскольку они с разных сторон рассматривают одно и то же. Ну, прежде всего, воззрения обоих направлений в социализме на капитал. Дюринг утверждает, что любая сумма, достигшая определенного уровня, м о ж е т превратиться в капитал. В этом «м о ж е т» принципиальная разница меж двумя социалистическими воззрениями на капитал. Для того чтоб это понять, призовем опять на помощь Энгельса, в изложении которого Маркс становится более ясен, чем в своем собственном изложении. А для понимания сущности капитала Энгельс в свою очередь призывает на помощь не более не менее как французского императора Наполеона и его представления о сражении дисциплинированной французской кавалерии с лучшей в единоборстве, но недисциплинированной конницей мамлюков: «Два мамлюка, безусловно, превосходили трех французов, сто мамлюков равны по силе ста французам, триста французов обычно одерживали верх над тремястами мамлюков, а тысяча французов всегда побивала тысячу пятьсот мамлюков».

Далее Энгельс пишет: «Подобно тому как у Маркса определенная, хоть и меняющаяся минимальная сумма меновой стоимости необходима для того, чтоб сделать возможным ее превращение в капитал, точно так же у Наполеона определенная минимальная величина конного отряда необходима, чтоб дать проявиться силе дисциплины, заложенной в сомкнутом строе и планомерности действия, и чтобы эта сила дисциплины выросла до превосходства».

Иными словами, если Дюринг видит в капитале только количество, которое проявляет себя с помощью аморальных средств, то Маркс видит в капитале количество, переходящее в качество при помощи экономического умения. Капиталист выступает в качестве экспроприатора частной собственности, основанной на собственном труде, и таким образом происходит концентрация капитала в немногих руках и концентрация неимущих масс в городах. Социалист Дюринг считает это аморальным. Однако, как пишет Энгельс:

«Эта апелляция к морали и праву в научном отношении нисколько не продвигает нас вперед». Далее, правда, делая полшага навстречу Дюрингу, Энгельс пишет: «В нравственном негодовании, как бы оно ни было справедливо, экономическая наука может усматривать не доказательство, а только симптом». В том, что даже эти полшага навстречу Дюрингу опасны, мы убеждаемся сразу, ибо Энгельс пишет (и как мы, жители XX века, теперь уже знаем, не без основания пишет): «Мы едва ли ошибемся, если скажем наперед, что Дюринг (и дюрингианцы, добавим от себя) политическую экономию в конце концов сведет к окончательным истинам в последней инстанции, к вечным естественным законам, к тавтологическим, абсолютно бессодержательным аксиомам – и в то же время все положительное содержание политической экономии протащит с черного хода».

Что же тащит с черного хода расовый социализм Дюринга?

«Такие учреждения, как рабство и наемная кабала, к которым присоединяется их близнец – насильственная собственность, должны рассматриваться как формы социально-экономического строя, имеющие чисто политическую природу».

«Это положение, – полемизируя с расовым социалистом Дюрингом, пишет классовый социалист Энгельс, – играет роль фанфары, которая, подобно вагнеровскому лейтмотиву, должна возвестить нам выступление двух пресловутых мужей». О двух пресловутых мужах Дюринга, символизирующих нравственного юберменша и нравственного унтерменша, мы уже немало слышали на конгрессе, когда речь шла об арийце-христианине и семите-еврее. Но специально остановимся на них, когда будем разбирать представление о морали и праве в социалитате, которое иллюстрирует этими двумя мужами расовый социализм Дюринга. Что же касается положения о насильственной собственности, то, по Энгельсу, оно «представляет собой еще нечто большее – оно образует основную тему всей дюринговской книги». Вместе с тем мы подходим к одной из самых важных тем книги самого Энгельса, понимание которой было бы затруднительно без такого инструмента, как полемика между двумя формами социализма – расового и классового. Энгельс ясно заявляет: «Насилие только охраняет эксплуатацию, но не создает ее… Отношение капитала и наемного труда возникло чисто экономическим путем, а вовсе не путем насилия». Таким образом, прибавочная стоимость как основа капиталистической эксплуатации признается обоими социализмами. Но Дюринг считает, что она возникла путем простого насилия и в любой подходящий момент может быть отнята насилием. Энгельс тоже считает, что прибавочная стоимость может быть отнята насилием, но лишь когда в недрах капитализма для этого созреют экономические условия. Несколько ниже мы остановимся на том, что означает определение Энгельса об экономических условиях перехода от капитализма к социализму. Сейчас мы лишь приведем основной аргумент Энгельса против понимания теоретиком расового социализма Дюрингом частной собственности вообще и капиталистической в особенности как результата насилия и грабежа. «Он тем самым переносит всю теорию распределения с экономической почвы на почву морали и права, то есть из области прочных материальных фактов, в область более или менее шатких мнений и чувств. Ему, таким образом, нет больше надобности исследовать или доказывать, а достаточно только очертя голову пуститься в декламацию…»

(Добавим от себя: такой «нравственно-моральной» антикапиталистической и антисемитской декламации мы уже слышали на разбираемом нами конгрессе немало.)

«…Очертя голову пуститься в декламацию – и вот он уже выдвигает требование, чтоб распределение продуктов труда совершалось не сообразно его (распределения) действительным причинам, а в соответствии с тем, что ему, г-ну Дюрингу, представляется нравственным и справедливым. Однако то, что представляется справедливым г-ну Дюрингу, отнюдь не есть нечто неизменное, а следовательно, весьма далекое от того, чтоб быть подлинной истиной, ибо подлинные истины, по заявлению самого г-на Дюринга, «вообще неизменны»… Если бы наша уверенность относительно надвигающегося переворота в современном способе распределения продуктов труда, с его вопиющими противоположностями нищеты и роскоши, голода и обжорства, опиралась только на сознание того, что это распределение несправедливо, то наше положение было бы незавидно и нам пришлось бы слишком долго ждать».

И Энгельс легко доказывает, что несправедливость не есть монополия капиталистического общества, что она существует с давних рабовладельческо-феодальных времен. Однако мы видим, что ни Энгельс, ни Дюринг долго ждать не собираются. Причем оба по одной и той же причине: «Производительные силы, порожденные современным способом капиталистического производства, и созданная им система распределения материальных благ пришли в вопиющее противоречие…» Далее пути их расходятся. Дюринг считает – в противоречие все с той же нравственностью. Энгельс – с самим этим способом производства. Энгельс не собирается долго ждать, ибо он верит в скорую замену капиталистического способа производства социалистическим. Что означает капиталистический способ производства, Энгельс (под Энгельсом, как мы условились, понимается и Маркс) определяет достаточно четко: разделение труда и существование свободного рынка труда и капитала. Упразднение т о л ь к о какого-либо одного из этих двух основных факторов означает не ликвидацию капиталистического способа производства, а лишь экономическое уродство, которому приданы внешние социалистические черты.

Дюринг думает иначе. Энгельс весьма остроумно смеется над этим философом действительности и заявляет: «Коротко говоря, философия действительности оказывается в конечном итоге, употребляя выражение Гегеля, «самым жиденьким отстоем немецкого просветительства»». О философе действительности номер один, расовом социалисте Дюринге, Энгельс говорит: «Этот человек расхваливает свои фокусы и свои товары под гром литавр и труб не хуже самого заурядного базарного зазывалы». Энгельс – диалектик, представитель научного классового социализма, и его ожидание близкого конца капиталистического способа производства можно понять. Всякий диалектик правильно понимает процесс, но, подобно своему учителю Гегелю, неизбежно впадает в метафизику, когда речь идет о конце процесса, об Абсолюте, о бесклассовом обществе. Но как во всяком диалектическом учении, главное не его конечный результат, а его метод. Метод же Энгельса – это преобладание экономики над политикой и переход к социалистическому обществу, лишь когда в полном объеме созреет социалистический способ производства, основанный на ликвидации разделения труда в условиях высокой механизации и культуры, а также на ликвидации в связи с этим рынка труда и капитала. Энгельс верит в свой научный социализм так же, как химик верит в эквивалентный вес метана – СН4. А если подвергнуть его всяческим насильственным реакциям? Позвольте, – скажет химик, – тогда это уже не газ метан. Это твердое тело, образующее бесцветные кристаллы, плавящиеся при температуре 21° и кипящее при 278°. Это гексадекан С14Н34… Всякий, кто убеждает в обратном, может быть назван невеждой, и его невежество может быть подтверждено научно и документально. Однако история науки чужда диалектике, и в ней важны не практические процессы, а идеологические результаты. Дюринг понял это, выдвинув теорию насилия как основу всей своей социалистической идеи. Такие антидиалектические, антинаучные личности, как Дюринг, являются любимыми балованными детьми истории, этой самой лживой из наук, но в конечном итоге в человеческой судьбе все-таки торжествует не история, а природа. Поэтому, несмотря на историческую правоту Дюринга, мы будем уповать на природную правоту Энгельса в тех местах, где он выступает оппонентом Дюринга, а не там, где он сам переходит на позиции социалистического историка-метафизика. Дюринг утверждает: «Первичное все-таки следует искать в непосредственном политическом насилии, а не в косвенной экономической силе… До тех пор пока люди будут рассматривать политическую группировку не как существующую ради нее самой, не как исходный пункт, а исключительно как средство в целях насыщения желудка, – до тех пор во взглядах людей будет скрываться изрядная доза реакционности, какими бы радикально социалистическими и революционными эти взгляды ни казались».

Это камень расового социалиста Дюринга в огород классового социалиста Маркса, провозгласившего приоритет экономики над политикой. Но ведь это и политическая программа тех, кто под флагом марксизма провозглашает приоритет политики над экономикой. Энгельс пишет: «Такова теория г-на Дюринга. И здесь, и во многих других местах г-н Дюринг просто провозглашает ее – так сказать, декретирует… И даже если бы доказательства были так же дешевы, как ежевика (слова шекспировского Фальстафа), то и тогда г-н Дюринг не представил бы ни единого».

Действительно, как мы видим, весь опыт сводится к двум мужам. «Ведь вопрос уже решен знаменитым грехопадением Робинзона, который поработил Пятницу. Это был акт насилия, стало быть – акт политический». По Дюрингу, «порабощение – исходный пункт истории. Поэтому все экономические причины подлежат объяснению политическими причинами, а именно – насилием». Энгельс замечает по этому поводу: «Представление, будто громкие политические деяния есть решающее в истории, является столь же древним, как сама историография. Это представление было главной причиной того, что у нас сохранилось так мало сведений о том развитии народов, которое происходит в тиши, на заднем плане этих шумных выступлений и является действительной движущей силой». Полемизируя с тезисом Дюринга о том, что «история до наших дней может быть сведена к порабощению человека человеком», Энгельс заявляет: «Принуждение человека к подневольной службе во всех его формах предполагает, что принуждающий имеет в своем распоряжении средства труда, с помощью которых он только и может использовать порабощенного… Вообще возникновение частной собственности отнюдь не является результатом грабежа и насилия… Грабитель может присвоить себе чужое добро, насилие может сменить владельца имущества, но не может создать частную собственность как таковую…»

По вопросу о ложности теории насилия Энгельс говорит так много, так остроумно, так аргументированно, что невольно затрудняешься, какую из цитат использовать. Он объясняет расовому социалисту Дюрингу, что буржуазия достигла своего господства «только путем изменения хозяйственного положения, за которым, рано или поздно, добровольно или в результате борьбы, последовало изменение политического строя». Классовый социалист Энгельс, так же как и расовый социалист Дюринг, предрекает гибель капиталистического строя, но не дюринговским путем политического насилия над капитализмом, а путем его, капитализма, собственного экономического банкротства. Энгельс терпеливо объясняет это Дюрингу, который – и здесь Энгельс весьма к месту использует цитату из Гейне: «Все свое невежество приобретал сам себе» – объясняет, что «насилие не в состоянии делать деньги, а в лучшем случае может лишь отнимать сделанные деньги, да и от этого не бывает много толку, как мы опять-таки, к нашему прискорбию, знаем по опыту с французскими миллиардами». (Речь идет о французских репарациях во франко-прусской войне 1871 года. Но мы, которые старше и опытнее Энгельса на целое столетие, знаем это, к нашему прискорбию, и по более современным и более трагичным примерам.)

Энгельс объясняет, что если логически следовать за Дюрингом, то «наемный труд может быть понят только как смягченная форма людоедства, которое, как в настоящее время установлено, везде было первоначальным способом использования побежденных врагов». Энгельс объясняет Дюрингу, что «рост производительных сил, расширение обмена, развитие государства и права, создание искусства и науки – все это было возможно лишь при помощи усиленного разделения труда между массой, занятой простым физическим трудом, и немногими привилегированными, которые руководят работами, занимаются торговлей, государственными делами, а позднее также искусством и наукой». И, наконец, в который раз, указывая на аргумент Дюринга, будто «политический строй является решающей причиной хозяйственного положения», Энгельс прямо предостерегает от заблуждения, «что при помощи «первичного фактора», «непосредственного политического насилия» можно переделывать «факторы второго порядка», то есть хозяйственное положение и его неотвратимое развитие; что можно, следовательно, выстрелами из крупповских пушек и маузеровских ружей стереть с лица земли экономические результаты паровой машины и всех приводимых ею в движение современных машин, стереть с лица земли результаты мировой торговли и развития современных банков и кредита».

Какие цели преследует Энгельс? Он хочет включить социализм в общий ход развития человечества, сделать его более передовой экономической ступенью по сравнению с капитализмом, как капитализм был более передовой экономической ступенью по сравнению с феодализмом. Что утверждает Дюринг? Он отбрасывает все поступательное научное экономическое развитие и утверждает социализм не согласно экономическим законам, а согласно морали, им самим установленной. Лозунг Дюринга «грабь награбленное» становится практическим лозунгом масс в обеих социалистических революциях XX века: русской и немецкой – с той разницей, что в русской соблюдается классовый подход, а в немецкой – расовый подход. Несколько ниже, когда мы будем разбирать положительные идеалы социалистической экономики расового социалиста Дюринга, то убедимся, что по сути это сводится к одному и тому же… Для того чтоб лозунг «Грабь награбленное» имел хотя бы какую-нибудь, пусть псевдонаучную основу, Дюринг перетаскивает богатство из экономической области в моральную. Прудоновскому лозунгу «собственность есть кража» он придает современные практические черты. По Дюрингу, богатство как господство над вещами – хорошая сторона, но богатство как господство над людьми, то есть распределение богатства, – дурная сторона. Далее Дюринг дает вполне законченный принцип будущей социалистической экономики: к а п и т а л и с т и ч е с к и й с п о с о б п р о и з в о д с т в а п р и с о ц и а л и с т и ч е с к о м с п о с о б е р а с п р е д е л е н и я.

Энгельс называет это бессмыслицей, и как экономист он прав, ибо существует внутренняя связь между производством и распределением. Социалистический способ распределения и упразднения рынка труда и капитала возможен, лишь когда победит социалистический способ производства. (Добавим от себя – если он победит.) То есть когда будет устранен принцип разделения труда. «Настанет время, когда не будет ни тачечников, ни архитекторов по профессии и когда человек, который в течение получаса давал указания как архитектор, будет затем в течение некоторого времени толкать тачку, пока не явится опять необходимость в его деятельности как архитектора». Это и есть, по Энгельсу, социалистический способ производства. Дюринг в такого архитектора-тачечника не верит. Мы тоже, как бы мало нам ни был симпатичен Дюринг, становимся здесь на его сторону в полемике с Энгельсом. Во всяком случае, это проблема отдаленного будущего. Пока современная экономика идет по пути еще большей специализации и разделения труда. Но мы уже условились, что в Энгельсе нам, как во всяком диалектике, важны не его конечные выводы, а процесс его мышления. Политическое насилие над экономикой, по сути, позволяет Дюрингу осуществить свой практический социализм, используя капиталистическую экономику, то есть задолго до того, как в недрах капитализма созреют социалистические производственные отношения.

– Но это не социализм, – заявляет Энгельс, – у вас капиталистический способ производства, основанный на разделении труда… Где та экономическая сила, которая позволит вам перейти к социалистическому способу распределения?

– Человек со шпагой, – отвечает Дюринг.

На это Энгельс замечает: «Как только люди со шпагой пытались фабриковать «распределительную стоимость», они пожинали лишь расстройство в делах и денежные потери… Если шпага обладает той волшебной экономической силой, какую ей приписывает г-н Дюринг, то почему же ни одно правительство не могло добиться того, чтоб принудительными мерами надолго присвоить плохим деньгам «распределительную стоимость» хороших или придать ассигнациям стоимость золота? Да и где та шпага, которая командует на мировом рынке?»

Произнося свои веские и точные экономические тирады, Энгельс в тот момент словно забывает, к кому он обращается. Он забывает, что для расового социалиста Дюринга, по его собственному определению, «политическая группировка существует ради нее самой», а не «ради экономических проблем в целях насыщения желудка». (Разумеется, здесь имеется в виду чужой желудок.)

По Дюрингу, ось, вокруг которой движется вся экономика, политика и юриспруденция, – это насилие и труд. Т р у д п р о и з в о д и т, н а с и л и е р а с п р е д е л я е т.

Этим, как пишет Энгельс и цитирует литературный оборот самого Дюринга, «“говоря человеческим и немецким языком” и исчерпывается до конца вся экономическая мудрость г-на Дюринга».

А как же социализм? Как выглядят положительные экономические идеалы в социалитате? Как говорит Энгельс, перейдем к его, Дюринга, положительному творчеству, к его «естественной системе общества».

В социалитате существует федерация хозяйственных коммун, значение которых превосходит «ошибочные половинчатости, например, некоего Маркса». Будут, правда, существовать богатые и бедные коммуны, и их выравнивание будет происходить за счет притока населения к богатым и оттока от бедных. Конкуренция, следовательно, не из-за производства, а из-за производителей. Но распоряжаться производством или землей будет не коммуна, «а вся нация», то есть «народ»… (То есть г-н Дюринг или иной философ действительности.) «Если судить по тому, что сообщает нам г-н Дюринг, – пишет Энгельс, – все идет по-старому, с той лишь разницей, что место капиталиста заняла теперь коммуна». Тем более что Дюринг далее говорит: «В социалитате тоже будут существовать экономические разновидности людей, “различающихся по своему образу жизни”. Будут учитываться склонности людей. Но «удовольствие от выполнения именно этой и никакой другой вещи (тут Энгельса возмущает литературный стиль Дюринга – выполнение вещи!) в социалитате будет вызвано соревнованием между производителями».

«Таким путем, – пишет Энгельс, – хотят увековечить существование «экономических разновидностей» людей, испытывающих удовольствие от того, что они занимаются именно этим и никаким иным делом; они радуются своему собственному порабощению, своему превращению в однобокое существо». Иными словами, Энгельса возмущает, что капиталистический способ экономического порабощения человека трудом заменен в хозяйственной коммуне Дюринга способом морального порабощения человека трудом и выведением даже расовым хозяйственным коммунизмом особой породы людей, довольных этим своим рабским положением.

«Выходит, – пишет Энгельс, – что общество в целом должно стать господином средств производства лишь для того, чтоб каждый отдельный член общества оставался рабом своих средств производства, получив только право выбирать, какое средство производства должно порабощать его».

На этом многозначительном выводе классового социалиста Энгельса по поводу расового социализма как переходной стадии к расовому коммунизму мы пока остановимся. О сельском хозяйстве, торговле, деньгах – этом главном, по представлению расовых социалистов, орудии еврейского капиталистического засилия, – обо всех этих свободных от евреев и капиталистов формах хозяйственной деятельности в социалитате поговорим позже. Сейчас пора вернуться в зал конгресса, где близится к концу обсуждение тезисов правого антисемита-оппортуниста Штеккера.

VIII

«Общая атмосфера взаимного препирательства и недоверия, воцарившегося, к сожалению, на конгрессе между разными направлениями в мировом антисемитизме, привела к тому, что тезисы Штеккера были неожиданно атакованы не только слева, но и с противоположной стороны, то есть справа, одним из представителей христианско-социального форейна пастором Толлора (De la Rue), что внесло еще большую сумятицу. В несколько утихшем шуме Штеккер зачитал свой последний, восьмой пункт, а именно: «Христианские народы попали в зависимость от евреев только через отречение от идеи христианского государства и национальной мысли как в общественной жизни, так и в законодательстве. Следует поэтому просить правительство и законодательные учреждения…»

– А также воззвать к народам, – добавил по ходу Виктор Иштоци, и это не вызвало возражений.

– Следует поэтому просить правительство и законодательные учреждения, а также воззвать к народам, – прочел Штеккер новую редакцию, – дабы они взялись за защиту христианского духа и преодоление еврейского в литературе, ежедневной печати, в государственной и общественной жизни.

Толлора, который попросил слова тотчас же, как чтение окончилось, заявил:

– К положительной стороне тезисов я отношу их яркий вероисповедный оттенок. Однако все это налагает на нас особую ответственность. Мы христиане, господа, и даже к евреям, врагам Христа, должны относиться с любовью. Тезисы же недостаточно христианские в отношении евреев, и потому я предлагаю искать решение еврейского вопроса в Пятой Книге Моисея, Второзаконие. Именно там, господа, содержится предсказание о возвращении евреев сначала в Египет, а потом в Палестину. Следует поэтому просить правительство об облегчении евреям исполнения этого пророчества. С этой целью, господа, я предлагаю пригласить на конгресс двенадцать честных и непорочных евреев во имя двенадцати колен Израилевых.

Сцену, затем последовавшую, описать невозможно. Конгресс был в опасности превратиться в синагогу, и тогда б милая Надежда Степановна была бы права. Всеобщее возмущение делегатов и публики мыслями и предложениями миссионера Толлора было велико. В разных концах пивного зала раздались не только возмущенные крики, но и смех. Даже Штеккер, всегда сдержанный, в этот раз проявил свой темперамент, ничуть не уступая пламенному оратору Генрици.

– Уважаемый миссионер, – заявил Штеккер, – очевидно, забыл, что находится не в церкви своей, а на международном антисемитическом конгрессе. Я же как христианин и как пастор не считаю себя вправе вне церкви своей говорить проповеди и опираться исключительно на Писание. Христианский характер тезисов ясно выставлен в их редакции и признан как делегатами, так и публикой.

Возможно, инцидент был бы на этом исчерпан, ибо Толлора, как человек умный, увидев такую всеобщую единодушную оппозицию, не стал бы настаивать на своем. Но этот чисто теологический спор на политическом конгрессе, очевидно, переполнил чашу терпения народных антисемитов-радикалов. Я увидел, как из-за груды пустых и полных пивных кружек поднялся огромного роста, хоть и сутулый, рыжеволосый человек и гневным, бешеным взглядом окинул зал.

– Это Шредер, – шепнул мне Лацарус, – делегат одного из значительнейших антисемитских форейнов – форейна сапожников.

Я не могу сказать, что Шредер заговорил, скорей он страшно закричал, размахивая, как шилом, правой рукой.

– Все ваши партии, – кричал Шредер, – от правой до левой, – продажные шлюхи, которым наплевать на интересы народа! Антисемитов и самых решительных более всего между рабочими, – воскликнул он. – Но объявляю вам, что вы их не подвинете по политическому пути, пока будете стоять на почве религии!

Второй раз подряд на этом заседании с промежутком всего в несколько минут конгресс переживал критический момент. Я видел, как правые антисемиты во главе со Штеккером собирали свои бумаги и, несмотря на уговоры Пинкерта, готовы были покинуть зал.

– Мы не можем позволить, – услышал я сердитые слова Штеккера, обращенные к Пинкерту, – чтобы буяны и атеисты оттолкнули от антисемитизма культурные слои населения.

Пока длился шум, мой добрый гений, мой гид Лацарус, по моей просьбе рассказал мне о Шредере, фигуре для меня новой.

– Шредер, – сказал он, – явление исключительное. Сапожник по ремеслу, но радикал темпераментом. Сапожники играют немаловажную роль в партии реформы именно благодаря умеренному характеру, в то время как мы, портные, составляем ее крайне левое крыло. С точки зрения новейшей психологии сапожники склонны к углублению в религиозные вопросы, тогда как мы, портные, – к решению политических вопросов революции.

Шум меж тем не утихал, и я уж начал беспокоиться, не прервется ли на этом заседание, а вместе с ним и конгресс. Но в это время я увидел, как через зал к небольшой трибуне, с которой выступали ораторы, прошел человек, которого я, да и не только я, ранее не видел на конгрессе. Очевидно, он прибыл недавно, но разразившийся спор слышал полностью, как стало ясно из дальнейшего. Это был преклонных лет, однако, еще бодрый старик гордого вида и аристократических манер.

– Прежде всего, – сказал старик, – я хотел бы представиться делегатам и публике. Барон фон Тюнген-Росбах… Прошу извинить меня также за невозможность вовремя прибыть на уважаемый конгресс, а также извинить моего друга барона фон Фехенбаха-Лауденбаха за то, что он не смог прибыть, так что я буду говорить и от его имени…

Мне с трудом удалось записать труднопроизносимые и необыкновенно длинные фамилии обоих баронов, но должен с радостью отметить, что неторопливая, аристократическая, обаятельная манера барона охладила страсти.

– Мы оба, – продолжал барон, – не могли явиться на конгресс лично, поскольку в день открытия присутствовали на многочисленном христианском митинге на чистом воздухе в Росбахе, где было положено основание «франконского крестьянского союза» (Frnkischer Bauern-Verein) для защиты и поддержания крестьянского сословия от евреев и против евреев… Я, господа, в качестве председателя этого союза прошу принять его в состав федерации антисемитских союзов и партий, объединенных нашим конгрессом, – произнес он патетически и вызвал аплодисменты.

Однако радикал Шредер, распаленный собственным выступлением, не желал сдаваться.

– Все эти крестьянские форейны, – сказал Шредер сердито, – создаются местными помещиками с плохо скрытой целью проложить вам, аристократам, дорогу в ландтаг или рейхстаг…

– Молодой человек, – мягко ответил Шредеру барон, – я понимаю ваше недовольство и ваше недоверие. Я не могу согласиться с теми делегатами, – он посмотрел в сторону Штеккера, – которые обвиняют вас в буйстве и некультурном атеизме. Я знаю, как тяжела жизнь немецкого рабочего, немецкого ремесленника, эксплуатируемого еврейским или объевреившимся капиталистом. Правда и то, что городские рабочие не идут под религиозным знаменем, но под ним идут крестьяне, а это главные жертвы евреев. Мы, землевладельцы, друзья крестьян, хотим пролить совершенно новый свет на положение сельского населения в Германии. То, что положением сельского населения не интересуются либералы, и особенно социал-демократы, неудивительно. И те и другие либо евреи, либо связаны с евреями. Но то, что антисемитские патриотические силы мало уделяют внимания положению крестьян, прискорбно, господа. Я могу сказать это на основании опыта в Росбахе или в Гессене, где у меня тоже есть поместья. Однако убежден, что в каждом уголке Германии и в каждой стране, куда проникли евреи, крестьяне делаются их главными жертвами. Как ни трудолюбив трезв, умерен немецкий крестьянин, он не может долго бороться с денежной и кредитной монополией еврея, получившего от своего кагала эту деревню в эксплуатацию и которого поддерживают все евреи страны. Эти Dorfjuden совершенно заменили в некоторых частях Германии прежних помещиков, которые принадлежат единой с крестьянами нации, которые знали их нужды и понимали, что кормятся одной и той же родной немецкой землей… Именно в результате еврейского господства крестьяне бегут с этой земли в большие города или в Америку… Мы не революционеры, господа. Помогать трем производительным сословиям – крестьянам, ремесленникам и рабочим, и защищать их многотрудные работы от эксплуатации – это консервативная политика… Мы консерваторы относительно монархического христианского государства, мы консерваторы относительно всего хорошего и справедливого, и здесь мы солидарны с господином Штеккером. Но мы радикальны и даже очень радикальны в устранении дурного и несправедливого, и здесь мы солидарны с господином Шредером. Создать порядок вещей, который стоило бы сохранить, – вот сущность наших стремлений.

– Что вы предлагаете? – спросил Пинкерт.

– Мы предлагаем, – ровным голосом продолжал барон, – от имени конгресса подать правительству петицию, о которой уже говорят в деревнях, просящую о воспрещении евреям быть землевладельцами или фермерами. Нет сомнения, что такая петиция покрылась бы сотнями тысяч подписей и ее вряд ли правительство могло бы положить под сукно.

– Я полностью поддерживаю подобную петицию, – заявил Генрици, – но считаю, что одним сельским хозяйством ограничиваться не следует. Я предлагаю внести в петицию требование, высказанное в трудах Дюринга, о медиатизации еврейских финансовых владений (Geldfrstenthmer), то есть о поступлении под надзор или в распоряжение государства еврейских банков и других капиталистических учреждений.

– Господа, – сказал Штеккер, – мы уже неоднократно высказывались против неосторожного определения конечных целей движения. Мы, господа, желаем того же, что и вы, но считаем, что постепенное вытеснение еврейства из всех позиций, завоеванных ими меж христианских народов, более благоразумно. Поэтому мы возражаем против петиции правительству по крестьянскому вопросу и, уж конечно, против предложения господина Генрици. Осуществление этой меры относительно одних лишь евреев может показаться в правительственных кругах несправедливым, так как большинство банкиров-неевреев уже достаточно объевреилось, чтобы быть причисленными к колену Израилеву.

– В таком случае подождем, – саркастически заметил Генрици, – подождем, пока эта мера будет принята в связи с преобразованием всего капиталистического строя.

– Господа, – сказал барон, – я не знаю, как и в какой форме, но мы обязаны защитить немецкого крестьянина сегодня… Сегодня, господа, я это подчеркиваю, – тут он задрожал от волнения и продолжил уже с рыданиями в голосе, – господа, мелкие собственники и фермеры-крестьяне в долгах у евреев и только по имени свободные люди и граждане. Им угрожает ежеминутное изгнание из жилищ. Они приняли на себя относительно евреев целый ряд обязательств, составляющих истинное рабство, – в этом месте барон вынул белоснежный платок и приложил его к глазам. – Господа, – произнес он после паузы, справившись с волнением и подняв руку, словно подчеркивая значение своих слов, – воздержанные по природе своей, немецкие крестьяне должны обязательно выпить ежедневно определенное количество продаваемой евреями водки, которое так по-еврейски хитро рассчитано, что оставляет за крестьянами силу работать, но не дает им вполне быть трезвыми.

– Святая истина! – выкрикнул Купец. – И я понял, что он наконец собрался с мыслями и хочет выступить.

– Господа, – произнес Купец. – Я здесь хочу выступить от имени православного русского промышленно-купеческого сословия. Главное, что я понял, – это то, что капиталы в руках евреев. Это беда. Дела пошатнулись, ни гроша в кредит не получишь. Евреи так солидарны, что лучше вас знают вашу кредитоспособность и ваши средства.

– Еще бы, – добавил с места Путешественник, – я убежден в существовании тайной еврейской переписки, охватившей весь запад России. Пантофельной еврейской почты…

– Вот-вот, – сказал Купец, – здоровая экономическая жизнь не может развиваться без привлечения русских коммерсантов. Наша экономическая жизнь могла бы регулироваться на национальных началах, и мы стали бы независимы от Европы, но еврей тянет нашу торговлю в Европу и усиливает наше экономическое рабство.

Этот момент выступления Купца я не перевел, дабы не внести элемент русско-европейских противоречий, который и без того назревал и который позднее, к прискорбию, разразился в полную силу. Вообще Купец, как человек дела, был неважный оратор, перескакивал с одной идеи на другую, и мне с трудом удавалось придавать его мыслям стройность.

– Одна половина России просит хлеба, – сказал Купец, – другая вывозит его за границу. На юге бутылка вина стоит двугривенный, и не знают, куда и как его сбыть, на севере она продается за рубль при пятикопеечной стоимости провоза. Этим пользуются жиды-корчмари и порабощают русского крестьянина, русского ремесленника, русского мастерового… Господа, приезжаешь в Москву, я там в 1879 году последний раз был… Невообразимая масса пьяных на тротуарах, на извозчиках, на конках… Некоторые карабкаются на империал. Смотришь, какой-то пьяный заснул возле, на скамейке империала, – в этом месте Купец засмеялся. У меня началось складываться впечатление, что он сам несколько перебрал то ли немецкого шнапса, то ли крепкого немецкого пива, – заснул пьяный на скамейке, господа, – продолжал со смехом Купец, – кондуктор привычно будит, и от кондуктора тоже пахнет водкой. В Москве, господа, нет улицы, где не было бы церкви… Все улицы и все церкви похожи друг на друга, – Купец опять засмеялся, – публика то и дело обнажает головы и крестится, – тут Купец перекрестился, – пьяные, господа, тоже водят бессильной рукой, пытаются перекреститься, ан мало каши ел, руку ко лбу поднести не может…

Делегаты в большинстве своем не понимали, о чем говорит Купец, я же переводил лишь отрывки, и то редактируя их. Но его шутовская манера была понятна, и, чтоб сгладить дурное впечатление, я от имени русской делегации внес конкретное предложение:

– Если ошибочно выставлять программы для одних образованных классов, то не менее ложны и программы для одних городских рабочих. Оставление без внимания сельского населения, все еще самого многочисленного и наименее способного к самозащите от евреев и от орудия порабощения – еврейской корчмы, – крупная ошибка, которую пора исправить.

– Евреи выдают себя за слабосильных, – снова поднялся Купец, – всю тяжелую работу на наши плечи… Ремесленники… Да и в ремесле они не плотники, каменщики, кузнецы, штукатуры… Нет, портные, шапочники, сапожники, часовщики, ювелиры…

– К тому ж в ремесле они рабочие, а не художники, – добавил Путешественник, – для этого у них недостает вкуса и воображения.

– Надо заставить их заниматься физическим трудом, – выкрикнул Купец. – Пусть землю пашут.

– Иными словами, – сформулировал я по-немецки, – мы предлагаем, чтоб еврей возделывал землю собственными еврейскими руками. Продажа же водки в сельской местности должна быть евреям воспрещена.

Услышав это мое предложение, барон обрадованно закивал и сказал:

– Вы внесете резолюцию о русском крестьянстве, а мы о немецком. Господа, если погибнет германский крестьянин, то вместе с ним погибнет и германское государство. Потому что, господа, государство, неспособное сохранить себе производительное самостоятельное крестьянство, осуждено на падение.

Страницы: «« 123456 »»

Читать бесплатно другие книги:

««Пикник на обочине» – одна из самых известных вещей братьев Стругацких. Помимо колоссального количе...
«Восточный ветер дышал напористо – дождь накатывал волнами, затрудняя человеку полет, он летел медле...
«Я дриммейкер, и этим все сказано. Обожаю свою работу, а «Фрэнд» беззаветно любит деньги – на чем и ...
«Доктор сцепил руки в замок и, положив их на столешницу, покрутил большими пальцами. Лет ему около с...
«Звонок мобильного айкома разбудил его в семь утра.Тянуться к тумбочке было лень, и Савва пробормота...
В книге доступным и понятным языком рассказывается о содержании кур яичных пород в условиях личного ...