Содом и умора Кропоткин Константин

МУЖИЧОК С НОГОТКОМ

— Умираю…

Вечеринка еще только началась, а ноги уже гудели и спина вспотела. Кирыч увлеченно говорил о «контрольном пакете акций» и «аффилированных структурах». Все согласно кивали и радовались. Я ничего не понимал и подыхал от скуки.

Было двадцать минут восьмого. Стрелки часов поникли моржовыми усами, а я вдруг понял, почему дома Кирыч вечно молчит: просто все говорильные ресурсы он расходует на себе подобных, для которых «аффилированная структура» — приличное слово или, более, того, «Слово Исполненное Смысла».

Боясь, что меня попросят высказать собственное мнение по столь сложному вопросу, я спрятался за бокалом вина.

Потом начал говорить Валя. Дергая себя за смоляную бороду, он толковал о каких-то дочках, которых можно продавать только с согласия матери. Я хотел было вякнуть про падение нравов, но, поняв, что коллега Кирыча и не думал сворачивать с кривой финансовой тропинки на столбовую дорогу общечеловеческих ценностей, опять загородился бокалом.

«Черт бы побрал эту светскую жизнь!» — в какой уж раз за вечер выругался про себя я. Хождения и говорения, творившиеся вокруг, собственно, были ни при чем. Мне просто было неуютно от ненарочито дорогих нарядов, от блестящей обстановки, от незнакомых имен, от деланно улыбающихся лиц. Я чувствовал себя вороной в павлиньих перьях и все время боялся сделать что-нибудь не так. Громко пукнуть, например, хотя обычно со мной такие неприятности не случались. «Вот знал бы Марк, каково оно…», — думал я, от неснимаемой улыбки чувствуя боль в щеках.

— Не может быть! — Марк глядел на кусок белого картона так, будто он сделан из чистого золота.

Между тем, золотыми на нем были лишь буквы. Завиваясь кончиками, они складывались в следующее:

Дорогие Кирилл и Илья!

У меня день рождения. Буду рада видеть вас на своем празднике.

Вера.

На обороте кроме указания, когда нам надлежит явиться, была художественно нарисована небольшая карта, показывающая в каком месте автострады надо свернуть в лесную подмосковную глушь, чтобы попасть в имение Веры Петровны.

На первый взгляд, в приглашении не было ничего особенного. Но я был совершенно согласен с Марком, который назвал это приглашение «историческим». Не каждый день начальница Кирыча зовет нас на свой приватный праздник.

Для Кирыча — это было хорошо. Приглашение означало, что она весьма довольна работой своего подчиненного и возлагает на него большие надежды.

Для меня — это было, скорее, странно. Веру Петровну я видел лишь на фотографии, а она обо мне только слышала. Что конкретно и по какому поводу, Кирыч не сообщил, но я отчего-то уверился, что непременно что-нибудь хорошее. Не позовет же она проходимца в свой особняк?

Может, быть Кирыч ввернул как-нибудь, что его друг — блестящий журналист и великолепный собеседник, который вызывает улыбки дам огнем нежданных эпиграмм.

— Вместе! На праздник! — завидовал Марк. — Прямо как в кино!

Не зная чем себя занять, я отошел к окну с полуметровым металлическим Буддой на широком подоконнике, отороченном зелеными кудрями неизвестной мне флоры и от делать нечего принялся обдирать мелкие листочки.

— О! — раздалось рядом со мной.

У окна возникла худощавая особа в чем-то невыразительно бежевом. Да и вся она была какая-то неприметная. Как стенка — взглядом зацепиться не за что. Ни сучка, ни задоринки. Только взглянув на меня поверх очков в тонкой оправе незнакомка себя выдала. Глазки у нее были маленькие-маленькие и в плотном кольце морщин, как у слоненка, виденного как-то в зоопарке.

— Вы любите азалии? — спросила она, скучая, очевидно, не меньше моего.

— Нет, мне геранька больше нравится, — непонятно зачем нахамил я подслеповатой даме.

— О! — опять издала она неопределенный звук и, сочтя контакт налаженным, сообщила, что зовут ее Светланой, что супруг ее приписан к той же конторе, что и Кирыч, что она живо интересуется природой… Да, так она и сказала:

— Я живо интересуюсь природой, — и прижмурила глазки.

— Вам плотоядные нравятся? — спросил я.

— Хищники? — уточнила она. — Нет, я предпочитаю флору.

— Жаль, — огорчился я. — А то я мог бы много рассказать, что с плотью некоторые ядные творят. Ух, — я хлопнул себя по щекам, выпучил глаза и лишь потом подумал, что подражаю приятелю Адаму, когда тот хочет сказать какую-нибудь гадость.

Дама в бежевом ее пока не заслужила. «Ну, и что с того, что она по флоре специалист», — подумал я и, поднатужившись, выудил из памяти статью про экзотическую болезнь, поразившую европейские каштаны.

— О! — выдала Светлана свою любимую букву, жалея попорченных деревьев.

Неожиданно увлекшись, я изложил ей свои взгляды на тему «Можно ли вырастить дерево из апельсиновой косточки».

— Возможно, но маловероятно, — согласилась со мной она, терпеливо дослушав.

Ботанических тем больше в голову не приходило и я выжидательно уставился на женщину, надеясь, что она сама предложит какой-нибудь предмет для обсуждения.

— А кто у вас цветы покупает? — мигнула глазками Светлана.

Я заморгал не хуже нее.

— У кого «у вас»? — спросил я.

— Вы же, насколько мне известно, с Кириллом вместе проживаете? — полуутвердительно сказала она. — Вы его… бойфренд?

Я почувствовал, как заполыхали мои уши.

— Мы квартиранты, — сказал я и, уловив, что мой голос звучит крайне неубедительно, поспешил сделать отвлекающий маневр. — Мы, кажется, про цветочки говорили?.. Хм… Цветочки… Да, их мы по очереди берем. Кирилл — по четным дням, а я — по остальным.

— О! — восхищенно произнесла Светлана. — У вас дома наверное настоящий сад!

— Конечно! — воскликнул я. — И сад, и огород! Знаете, какая у нас в кадушке редиска вызревает?! Первый сорт! А репа?! А озимые и яровые!

— Да, что вы? — сказала Светлана уже с меньшим воодушевлением.

— Приходите, я вас так угощу! — напирал я на бежевую женщину. — Пальчики оближете! Придете?

— Мы с Валентином подумаем над вашим предложением, — пролепетала она.

— Ах, так вы Валечки жена? — удивился я. — Повезло вам. Очень интересный мужчина. Я б за таким на край света бы помчался! Одна борода чего стоит. Сексуальная!

Светлана смотрела на меня с ужасом, словно я уже разбил ее семью.

— Да, вы не волнуйтесь, — успокоительно добавил я. — Вы ведь понимаете, что я другому отдана и буду век ему верна. Промискуитет не в моем характере.

Светлана повела пегой головой и попятилась. Посчитав светскую беседу законченной, я бросил «извините, мне пора» и рванул к Кирычу, который, похоже, вообразил себя демосфеном и о чем-то увлеченно толковал бородатому мужу ботанической жены.

— Требую объяснений! — прошипел я, бесцеремонно отбуксировав его Будде.

Кирыч помялся и поведал такое, что сильно расслабило мои лицевые мышцы: рот открывался сам собой.

Таинственным образом личная жизнь Кирыча стала всеобщим достоянием. Более того, Вера Петровна вызвала Кирыча «на ковер» и сообщила, что ее не интересуют сексуальные пристрастия подчиненных.

— Если, конечно, они согласуются с законом, — якобы сказала она.

Для того, видимо, чтобы Кирычу не пришло в голову идти в насильники.

— Теперь понятно! — дослушав неторопливую речь Кирыча, мрачно констатировал я.

Похоже, этой пафосной компании не хватало именно таких сладких парочек, как мы.

— Клубнички им подавай! Развесистой клюквы! — зашипел я.

Без моего согласия, не спросясь, втемную меня перевели из тайных сожителей в официальные любовники и теперь заставляли играть роль всеобщего посмешища! Бойфренда!

— Успокойся, чего в этом страшного? — сказал Кирыч.

В холле перед витой лестницей растопырились ржавые трубы, кое-как приваренные друг к другу. Спрятавшись за раскоряку, я хлебал вино и боялся двух вещей. Во-первых, как бы меня опять не призвали исполнить роль «бойфренда» Кирилла Андреевича, а во-вторых, как бы одна из труб не сверзилась мне на голову.

— Скульптура называется «Надежда», — мое одиночество нарушил лысоватый мужичок в щегольском темно-синем костюме.

Он потряхивал стакан, взбалтывая светлую жидкость со льдом.

— Почему не «Вера»? — вяло отозвался я.

Мужичок отхлебнул из своего стакана, кокетливо оттопырив мизинец, и улыбнулся:

— Вы правы. На самом деле это часть триптиха «Вера. Надежда. Любовь». Жаль «Вера» здесь не помещалась. Поэтому я подарил Верочке «Надежду», — он постучал полированным ногтем по металлической конструкции.

— С любовью подарили? — спросил я.

— Конечно! — ответил он и, склонив голову, щелкнул каблуками. — Честь имею представиться…

Затем незнакомец издал серию звуков, зудящих, как мушиный рой. Каз-з-зимир? Сигиз-з-змунд? Или З-з-зиновий? Переспрашивать я постеснялся, не зная, как это согласуется с правилами хорошего тона. «Пусть будет „мужичок с ноготком“», — решил я.

— Конечно, вам здесь неинтересно, — сказал «мужичок с ноготком».

Он привязался ко мне, как банный лист. Точнее, меня самого определил по этому разряду, таская по огромному дому, показывая хрупкие лампы итальянских дизайнеров, бронзовые статуэтки тувинских мастеров и странные лежанки, которые в приличном обществе принято считать креслами и, закатывая глаза, говорить:

— О! Какой милый Корбюзье!

Я упирался, как мог. И даже рыгнул. Не помогло.

— Богема! — одобрил он.

Я плохо знаю, как функционирует ночная жизнь, у меня нет халата с драконами, а встаю я с первыми петухами. Тем не менее, согласно кивнул: да, я — богема. Потому хотя бы, что не могу выговорить «аффилированная структура» и о корпоративных акциях знаю еще меньше, чем о ночной жизни.

Часы показывали пятнадцать минут десятого. «Усы гусарские, залихватские», — подумал я. Мучаться оставалось недолго.

— Вы видели фильм «Far from heaven»? — спросил меня хозяин дома.

«Мужичок с ноготком» легко перешел с русского на английский. Чувствовалась привычка.

— Милая история, — сказал я. — Главный герой мне особенно симпатичен.

— Да-да, я понимаю, — с улыбкой, похожей на усмешку, сказал он.

«Это не кино про каннибалов?» — испугался я.

— Психологически верно выстроенная роль, — придумал я нечто нейтральное.

Если фильм про пожирателей человечины, то можно всегда отпереться, сказав, что для меня, «богемы» во плоти, главное — художественность образа. И для пущей убедительности завести очи к потолку.

Часы на моей руке мерцали в полутьме. «Усы нафабренные, кокетливые», — подумал я, уже не надеясь попасть домой сегодня, от которого оставалось всего 53 минуты.

Мы сидели на диванчике в зимнем саду. Где-то вспыхивал смех, где-то играла музыка, а я прел в искусственной сырости, как банан на ветке. Мужичок заплетающимся языком излагал мне свои взгляды на литературу, живопись, скульптуру, моду. Я поддакивал, стараясь незаметно отодвинуться от его назойливого ноготка.

— Знаешь, — «мужичок» перешел на «ты». — У меня тоже есть лечение.

— Лечение чего? — не понял я.

— В-лечение, — сказал он. — К мужчинам.

— Надо же? — сказал я, не чувствуя никакого желания становится жилеткой для постороннего человека. Пусть даже способного подарить уродливую «Надежду».

— И что мы будем делать? — спросил он, погладив меня по руке.

— Жить дальше, — я попытался встать, закругляя увлекательную беседу.

Но мужичок, не зная куда девать свое влечение, цапнул меня за лацканы пиджака.

— Отпустите! — испуганно попросил я, отшатываясь от душистой физиономии и бессмысленных глаз. — Пожалуйста!

Лоска в мужичке не осталось. Он остервенело тянул меня к себе и желал лобзаний.

Вспыхнул свет.

— Мило! — послышался голос.

В зимний сад высыпало блестящее общество. Здесь были все, с кем сегодня меня свела нелегкая. Вон и ботаническая Светлана со своим Карабасом-барабасом. А вон Кирыч. Увидев его, я чуть не крикнул «родной».

Кирыч наливался красным, словно вино, выпитое за вечер, только сейчас начало распространяться по его организму.

— Очень мило! — повторила Вера Петровна, возглавлявшая расписную кавалькаду.

Она улыбнулась, как ни в чем ни бывало, подошла к поникшему «мужичку с ноготком» и, потрепав по плечу, заставила его встать и чинно удалиться.

— С мужем? У всех на глазах? Целовался? — переспрашивал Марк, слушая возмущенную речь Кирыча, который никогда в жизни не будет брать меня в порядочное общество, потому что я не умею себя вести и он не знает, как теперь смотреть в глаза Вере Петровне, супруга которой я чуть было не дефлорировал.

Марк, уже воя от смеха, завалился на диван и засучил ногами:

— Ой, я не могу больше! Хватит! Я УМИРАЮ!

АХ, ЛЯМУР-ЛЯМУР!

— Ach, l'amour, l'amour… — заходилась неизвестная певица в приступе смертельной любовной тоски.

Марк подпевал, незнание слов компенсируя пылкостью чувств.

Марусины завывания означали, что он влюблен. Снова, как в первый раз. У него вообще есть удивительная способность каждый новый роман переживать, как Первый и Единственный. Другой бы давно утомился, а Марку хоть бы хны — вон с телячьим восторгом гнусавит французские песни.

Я возил утюгом по рубахе. Ткани на нее ушло много, и я чувствовал, что с меня сойдет семь потов, прежде чем рубаху можно будет повесить в шкаф. На столе неряшливой пирамидой возвышалась груда белья, которую еще предстояло привести в божеский вид. На домашнем языке «гладильный террор» означал:

либо

а) «смотрите, я вину заглаживаю»,

либо

б) «отстаньте, у меня проблемы».

А иногда — в случаях особенно экзистенциальных.

в) все вместе.

Мой случай был тем самым, потому как пострадал я ни за что и теперь сам толком не знал, что демонстрирую.

На следующий день после моих публичных лобзаний с чужим мужем у Кирыча возникли трудности со зрением. Он перестал меня видеть. Смотрел и не видел. Если бы он колотил тарелки, крыл меня последними словами или хотя бы дал мне возможность объясниться, то я бы знал, как себя вести: я бы тоже бил посуду, ругался или рыдал «Я не виноват».

Но он просто ослеп. Глядел на меня пустыми глазами, вызвав к жизни усопшего Терминатора, чтоб ему провалиться, супостату.

И вот, безвинно опороченный, я гладил рубахи. «Вера Петровна его, конечно, уволит. Кирыч станет безработным, а я всю оставшуюся жизнь буду искупать несуществующую вину», — уныло думал я. На душе было черно и от розовых слюней, которые пускал Марк, тошнило.

— Ах, лямур-лямур, — напевал Марк и щелкал ножницами в такт, подстригая ногти на ногах.

«К свиданию готовится», — догадался я.

Что еще могло заставить его заниматься педикюром?

Хорошо в сказках: Золушка находит принца и на этом ставится точка. Все думают, что они и помрут такими же счастливыми, но на самом деле Золушка забеременеет, а принц бросит ее ради стервозной ведьмы. Или случится другая неприятность: Золушку будет домогаться престарелый тесть, а принц подаст на развод.

— Ах, лямур-лямур… — как заведенный повторял Марк, хотя по радио играла уже другая мелодия.

— Смени пластинку, — угрюмо сказал я.

Марк послушно умолк, зная, с чего это мне приспичило с таким остервенением заниматься домашним хозяйством.

Повисла пауза, от которой сделалось еще тяжелее.

— Любовь слепа! — сказал я, устав дожидаться утешения.

Ввиду я имел, конечно, не нового марусиного фаворита, а неспособность нашего влюбленного птенчика за собственными чувствами разглядеть горестей ближних.

— А хочешь, я тебя с Сережей познакомлю? — предложил Марк заветное.

— Хочу, — сказал я скорее из вежливости, нежели искренне желая увидеть принца, которому Марк так истово поет «лямуры».

До него ли бы мне было, когда моя собственная любовная лодка вдруг пошла ко дну и мне оставалось лишь захлебываться от жалости к самому себе, отпаривая утюгом рубашечные помятости.

Обессилев от непомерного домашнего труда, я ушел спать уже в девять вечера. Но сон не шел, что бы там ни говорили врачи будто физическая работа — верное средство от бессонницы. Оказавшись в постели я чувствовал налившиеся свинцом руки, каждый позвонок хребта и… никаких признаков Морфея. Повертевшись с полчаса, я вспомнил другой врачебный завет: «Все от нервов» и собрался вернуться к телевизору, но перед дверью в гостиную замер, услышав взволнованный голос.

— …Пять рубашек, скатерть, две шторы, десять футболок, — перечислял Марк. — Он даже все носки перегладил. Может тебе не надо его больше мучать?

«Любовь любовью, а считать Марк не разучился», — с благодарностью подумал я и попытался разобрать, что ответил Кирыч. Но тот говорил что-то невнятное: «бу-бу-бу».

— У него одни глаза остались. Жалко ведь! — вновь вступил Марк.

Ответом было лишь «бу-бу-бу», которое, впрочем, делалось все членораздельнее.

— …Хорошо успокойся и вообще это не твое дело, — бубнил Кирыч, явно собираясь выйти.

Я шмыгнул назад в спальню и, упав на кровать, затаился.

— Илья! — сказал Кирыч, склонившись на до мной. — Давай забудем… Но ты тоже хорош… Встань на мое место… Неприятно ведь. Люди смотрят и ты… с этим… Стыдно же…

Кирыч говорил, а мне было все труднее притворяться спящим. Нет, я не кинулся ему на шею и не оросил его слезами. Но, честно говоря, был готов это сделать, какую бы третьеразрядную мелодраму это ни напоминало.

«Ах, лямур-лямур», — запела в моей голове давешняя француженка.

А вместе с ней пело и мое сердце. Ей-богу, пело. Я не вру!

— Марк! — крикнул я из коридора.

— Ау! — поддержал меня Кирыч.

Прогуливаясь по бульварам, мы успели два раза поссориться, столько же раз помириться и теперь веселились, как дети. Недавние страдания оказались глупым недоразумением. В конце-концов, в смысле карьеры Кирыч даже выиграл. Теперь для Веры Петровны он был не просто одним из подчиненных, а членом клуба «Обманутые партнеры». Чувствуя духовное родство, начальница даже зазывала его к себе на кофе. Коллеги завидовали, но поделать ничего не могли — на их спутников жизни сановные мужья не вешались.

— Марк, я знаю, что ты дома! — крикнул я, осмотрев ботинки в коридоре и убедившись, что все они на месте.

— Слышу-слышу! — наконец, откликнулся Марк. — Не мешайте, я занят.

Я заглянул к нему в комнату и увидел, как он с ожесточением трет утюгом какую-то тряпку.

— Сережа отменяется, — понял я.

Марк отставил утюг и затрясся всем телом:

— Ууу…

ТАНЯ

— Приезжайте, поговорить надо, — коротко сказала Таня и бросила трубку.

Телеграфным стилем она изъясняется редко — только когда это действительно серьезно. Пришлось наплевать на святое — пятничный вечер — и мчатся на метро.

Поезд выл, прорываясь сквозь темноту. Было поздно, поэтому в вагонном окне отражалась лишь наша геометрия: плотный Кирыч, тощий Марк и я — средней комплекции гражданин. Квадрат, линия и прямоугольник…

— Надеюсь, не Санек, — сказал квадрат.

— Он и есть, — горестно поникла линия.

Они посмотрели на меня, надеясь, что я найду неоспоримые доказательства их неправоты. Я уже собрался их разочаровать, как поезд начал тормозить и бархатный баритон сообщил:

— Станция Полежаевская.

Мысли потекли совсем в другую сторону, к Саньку не имеющие никакого отношения.

Человека, презентовавшего свой голос московскому метрополитену, я всегда представляю себе в профиль. У него высокий белый лоб, блестящие черные волосы и нос с горбинкой. Экземпляр из серии «Вулканический брюнет», из тех, что производятся эксклюзивно и потому всегда нарасхват. Таких показывают только в кино и новостях про испанских террористов. Жаль, в метро они не ездят, а только говорят…

— Нам пора! — Кирыч дернул меня за рукав.

Возвращаться к прозе жизни не хотелось. Санек вовсе не тот человек, о котором приятно думать. А уж видеть его — тем более.

И Кирыч, и я познакомились с Татьяной одновременно. Собственно, мы оба вряд ли узнали бы о ее существовании, если бы однажды, лет восемь тому назад, вместе не сидели на бульваре.

Была летняя ночь. Фонарь нарисовал желтое пятно перед нашими ногами, отчего шелковая прохладная темнота вокруг, казалась еще шелковей, еще прохладней и темнее. Кирыч взял меня за руку. Снизу — жесткое дерево скамьи, сверху — тепло ладони. Было томительно и приятно.

— …Кирилл… вы… — говорил я, боясь спугнуть зарождавшуюся нежность.

В пятне света возникла девушка-подросток. На ней был серенький деловой костюмчик: пиджак и прямая юбка чуть ниже колена. Мышь, каких миллионы служат в присутственных местах — верными секретаршами, например.

— Голубые, — сказала мышь, будто выписывала входной билет на эшафот.

Кирыч отдернул руку.