Дорожные работы Кинг Стивен

13 января, 1974

Он выехал на Взлетную Полосу, добрался до Нортона и принялся кружить по улицам в поисках места, где работал Дрейк. Он проезжал мимо рядов перенаселенных зданий, стоявших плечом к плечу, таких ветхих, что казалось, если бы не скученность домов, подпиравших друг друга, они давно бы рухнули. На крыше каждого из них рос целый лес телевизионных антенн, похожих на вздыбленные от ужаса волосы. Бары были закрыты до полудня. Остов машины посередине одного из переулков – без шин, без фар, без хромированной решетки, – похожий на выбеленный скелет коровы в Долине Смерти. Сточные желоба были заполнены битым стеклом. Окна ломбардов и винных магазинов были закрыты раздвижными решетками. Вот чему мы научились во время расовых волнений восемь лет назад, подумал он, теперь мы знаем, как бороться с мародерством во время уличных беспорядков. В средней части улицы Веннер он увидел небольшое кафе с вывеской, написанной староанглийским шрифтом.

ОТДОХНИ, МАМАША! – призывала вывеска.

Он поставил машину у обочины, запер ее и вошел внутрь. Внутри было только двое посетителей: молодой негр в большом не по росту бушлате (этот, похоже, уже уснул) и старый белый алкоголик, который пил кофе из массивной белой кружки. Каждый раз, когда он подносил кружку ко рту, руки его беспомощно дрожали. Кожа его была желтой.

Дрейк сидел за прилавком в дальнем конце кафе рядом с двухконфорочной плитой. На одной конфорке кипел чайник с водой, на другой варилось кофе. На прилавке стояла коробка из-под сигар, в которой было немного мелочи. Рядом была грифельная доска с написанным мелом меню:

Кофе 15 центов

Чай 15 центов

Напитки 25 центов

Болонья 30 центов

ПиБиЭндДжи 25 центов

Сосиска 35 центов

Под меню было нацарапано объявление:

ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ, ПОКА ВАС ОБСЛУЖАТ!!!

Все люди, работающие здесь, – ДОБРОВОЛЬЦЫ, и когда вы обслуживаете себя сами, они чувствуют себя бесполезными ослами. Пожалуйста, не торопитесь и помните о том, что БОГ ВАС ЛЮБИТ!

Дрейк поднял глаза от журнала – потрепанного номера «Нешнл Лэмпун». На мгновение глаза его странно затуманились, как у человека, который мысленно щелкает пальцами в поисках нужного имени, а потом он сказал:

– Здравствуйте, мистер Доуз. Как поживаете?

– Хорошо. Можно чашечку кофе?

– Разумеется. – Он вынул массивную кружку из второго яруса возвышавшейся за ним пирамиды и налил ее до краев. – Молока?

– Нет, просто черный. – Он положил на прилавок четвертной, и Дрейк вернул ему десятицентовик из сигарной коробки. – Я хотел поблагодарить вас за ту ночь и сделать небольшое пожертвование.

– Вам не за что меня благодарить.

– Нет, есть за что. Если бы не вы, не знаю, что со мной случилось бы на этой вечеринке.

– От наркотиков это часто бывает. Не всегда, но очень часто. Прошлым летом какие-то ребята притащили сюда своего дружка, который закинулся кислотой в парке. У парня начался припадок – он непрерывно кричал, потому что думал, что голуби хотят его заклевать. Похоже на страшную историю из «Ридерз Дайджест», да?

– Девушка, которая подарила мне мескалин, рассказала, что как-то раз она вытащила из канализации человеческую руку. Потом она так и не могла решить, происходило ли это на самом деле, или это была только галлюцинация.

– А кто она, эта девушка?

– Честно говоря, я не знаю, – ответил он искренне. – Ну, как бы то ни было, вот, держите. – Рядом с сигарной коробкой он положил на прилавок свернутые в трубочку банкноты. Сверток был перехвачен резинкой.

Дрейк нахмурился и посмотрел на сверток, не дотрагиваясь до него.

– Собственно говоря, это пожертвование в фонд кафе, – сказал он. Он знал, что Дрейк это знает, но стремился заполнить тягостную паузу.

Дрейк снял резинку, взял сверток в левую руку и пересчитал банкноты искалеченной правой.

– Здесь пять тысяч долларов, – сказал он.

– Да.

– А вы на меня не обидитесь, если я спрошу у вас, где вы взяли…

– Где я взял такую сумму денег? Да нет, чего мне обижаться. Эти деньги я получил от продажи своего дома Городскому Совету. Они проводят дорогу через то место, где он стоит, и выплатили мне компенсацию.

– А ваша жена согласна?

– Моя жена не имеет права голоса в этом вопросе. Мы расстались. Скоро развод будет оформлен официально. Она получит половину компенсации и будет делать с ней все, что душе угодно.

– Понятно.

Позади них старый алкоголик принялся мурлыкать себе под нос. Это не была мелодия, просто мурлыканье.

Дрейк задумчиво пошевелил банкноты указательным пальцем правой руки. Уголки банкнот заворачивались от долгого пребывания в свертке. – Я не могу принять эти деньги, – сказал он, наконец.

– Почему?

– Помните, о чем мы говорили в тот раз? – спросил Дрейк.

Он помнил. – У меня нет больше планов подобного рода, уверяю вас.

– А по-моему, есть. Человек, стоящий обеими ногами на земле, не расстается с деньгами просто так, по минутному капризу.

– Это не каприз, – сказал он твердо.

Дрейк пристально посмотрел на него. – Так как же тогда вы это назовете? Вы ведь отдаете деньги случайному знакомому человеку, которого видели всего лишь один раз за всю свою жизнь.

– Ну и что? Я много раз отдавал свои деньги людям, которых вообще не видел. Фонду раковых исследований. Фонду «Спаси ребенка». Бостонскому госпиталю для больных мускульной дистрофией. А я, между прочим, даже в Бостоне-то ни разу не был.

– И это были столь же большие суммы?

– Нет.

– Вот видите. И это еще не все. Вы принесли с собой наличные, мистер Доуз. Человек, который собирается жить и тратить деньги, никогда не хочет их видеть. Даже когда он играет в покер по пять центов за кон, он пользуется фишками. Фишки делают деньги символическими. Точно так же, как чеки, аккредитивы, ценные бумаги и все в этом роде. А в нашем обществе человек, больше не видящий смысла в деньгах, не видит смысла и в жизни. Ему просто незачем больше жить, понимаете?

– Слишком уж материалистические воззрения «для…

– Для священника? – перебил Дрейк. – Но я уже не священник. С тех пор, как это случилось. – Он кивнул на покрытую шрамами, искалеченную руку. – Рассказать вам, как я добываю деньги, чтобы содержать это кафе? Мы опоздали к лакомому пирогу подачек от разных крупных благотворительных фондов. Люди, работающие здесь, все уже на пенсии. Это старые люди, которые не понимают приходящих сюда ребят, но которые хотят быть чем-то большим, нежели просто тупой рожей, высовывающейся из окна третьего этажа, чтобы понаблюдать за улицей. У меня есть знакомые молодые ребята, у которых есть свои оркестры и которые готовы играть бесплатно по пятницам и субботам. Они еще только начинают, и поэтому им нужна возможность показать себя. Потом мы собираем пожертвования прямо на улицах. Но основной источник средств – это, конечно, богатые люди из высших слоев. Я езжу к ним с визитами. Я выступаю на чаепитиях в женских клубах. Я рассказываю им о подростках, которые уже стали неизлечимыми наркоманами, и о бездомных, которые живут под мостами, а по ночам жгут газеты, чтобы не замерзнуть. Я рассказываю им о пятнадцатилетней девушке, которая путешествовала стопом с семьдесят первого года, а когда она приехала сюда, все волосы на голове и на лобке кишели у нее огромными белыми вшами. Я рассказываю им о венерических болезнях, я объясняю им, кто такие рыболовы – ребята, которые тусуются на автобусных вокзалах, выискивают пареньков помоложе и предлагают им работу мужских проституток. Я рассказываю им, как эти пареньки в конце концов делают минет в мужских туалетах за десять долларов, а если с проглотом, то за пятнадцать. Пятьдесят процентов ему, а пятьдесят – сутенеру. Эти женщины, которым я все это рассказываю, – сначала они бывают абсолютно шокированы, в глазах у них стоит ужас, но потом этот ужас тает, и взгляды становятся масляными. Может быть, они даже возбуждаются, и вагины их выделяют сладострастный сок, но это неважно. Важно то, что это заставляет их раскошелиться. Иногда какая-нибудь из них выкладывает даже больше десятки. Она отвозит тебя на машине в свой дом в Кресенте, представляет тебя членам семьи и ждет, пока ты не произнесешь молитву, после того как служанка внесла первое блюдо. Тебе ничего не остается, ты произносишь эту молитву, даже если слова у тебя застревают в горле и во рту остается неприятный привкус. Ты гладишь по головке ребенка. У них всегда только один ребенок, Доуз, только один, не то что у этих жалких бедняков с окраин, которые плодятся, как кролики. И ты говоришь: ой, какой миленький мальчик, из него вырастет настоящий джентльмен! – или: ой, какая хорошенькая девочка, из нее вырастет писаная красавица! А если тебе уж совсем повезет, то эта женщина пригласит своих партнеров по бриджу или знакомых по клубу, чтобы в качестве приятной интермедии полюбоваться на этого чокнутого священника, который, пожалуй, к тому же еще и завзятый радикал и поставляет оружие «Пантерам Алжирской Свободной Лиги», и ты начинаешь изображать из себя отца Брауна, сдобренного толикой старины Блерни, и улыбаешься им до тех пор, пока лицо не начинает болеть. Все это называется «околачивать денежное дерево» и проходит в самой элегантной и изысканной атмосфере, но когда ты едешь домой, возникает ощущение, что ты только что отсосал какому-нибудь бизнесмену-бисексуалу на вечернем сеансе в кинотеатре № 41. Ну, собственно говоря, и что с того? Таковы правила игры. В каком-то смысле, это составная часть моей епитимьи [18], прошу простить меня за высокопарное слово. Но моя епитимья не обязывает меня заниматься некрофилией. А именно так, мистер Доуз, я могу расценить ваше предложение. Именно поэтому я и отказываюсь от этих денег. – А за что наложена на вас эта епитимья?

– А вот это, – ответил Дрейк, криво улыбнувшись, – пусть останется между мной и Богом.

– Хорошо, тогда объясните мне, почему вы выбрали именно такой способ добывания денег, если он вам так неприятен? Почему бы вам просто не…

– Я выбрал такой способ, потому что других способов для меня не существует. Я загнан в угол.

В груди у него словно что-то оборвалось. В приступе ослепительного отчаяния он понял, что Дрейк только что объяснил, почему он приехал сюда, и не только это. Почему он сделал все, что сделал.

– С вами все в порядке, мистер Доуз? Вы выглядите как-то неважно…

– Я чувствую себя прекрасно. Хочу пожелать вам всего самого лучшего. Пусть даже от ваших усилий и не будет никакого толку.

– Лично у меня нет никаких иллюзий, – сказал Дрейк и улыбнулся. – Советую вам… Отказаться от радикальных мер. Всегда есть альтернативные возможности.

– Вы так считаете? – Он улыбнулся Дрейку в ответ. – У меня есть к вам предложение. Закрывайте свою лавочку прямо сейчас, бросьте все, и мы вместе отправимся собирать пожертвования. Я не шучу.

– Не делайте из меня посмешища.

– А я и не делаю, – сказал он. – Может быть, кто-то делает посмешища из нас обоих. Он отвернулся и снова скатал банкноты в короткую тугую трубочку. Молодой негр все еще спал. Старый алкоголик поставил на стол недопитую кружку и созерцал ее пустым взглядом. Он по-прежнему что-то мурлыкал себе под нос. Проходя мимо, он бросил деньги в кружку алкоголика, частично расплескав кофе по столу. Потом он быстро вышел из кафе.

Он отпер машину и некоторое время постоял на обочине, ожидая, что Дрейк последует за ним, прочитает ему вдохновенную проповедь, а может быть, даже спасет его. Однако Дрейк не появился. Может быть, он ждал, что он вернется и спасет его самого.

Он не стал возвращаться, сел в машину и уехал прочь.

14 января, 1974

В центре города он заехал в «Сиэрс» и купил автомобильный аккумулятор и пару соединительных проводов. На боку аккумулятора шли выпуклые пластмассовые буквы:

КРЕПКИЙ ОРЕШЕК

Вернувшись домой, он положил аккумулятор и провода в шкаф рядом с деревянным ящиком. Интересно, что случится, если сюда заявится полиция с ордером на обыск. Оружие в гараже, взрывчатка в гостиной, куча денег на кухне. Б. Дж. Доуз, отчаянный революционер. Секретный агент Икс-9 на службе у иностранной разведки, настолько отвратительной, что не стоит о ней и упоминать. Он подписывался на «Ридерз Дайджест», где всегда было полно таких шпионских рассказов, разбавленных материалами о различных крестовых походах – против курения, против порнографии, против преступности. Особенно интересно было читать, когда выяснялось, что предполагаемый шпион – это в действительности один из наших, стопроцентный американец, неспособный продать свою родину даже во сне. А что уж говорить об агентах КГБ, которые обменивались шифровками в библиотеках, разрабатывали план свержения американского правительства в драйв-инах, пожирали биг-маки белыми ровными зубами.

15 января, 1974

– Хорошо, говори, что тебе надо, – сказал Мальоре с утомленным видом.

На улице шел снег с дождем. День был пасмурным и хмурым. Это был один из тех дней, когда городской автобус, выныривающий из серой, туманной пелены и разбрызгивающий во все стороны жидкую грязь своими огромными шинами, казался порождением маниакально-депрессивного бреда, да и сам факт существования казался до некоторой степени безумным.

– Что ты хочешь? Мой дом? Мою жену? Мою машину? Я отдам тебе все, что угодно, лишь бы ты убрался отсюда и дал мне спокойно встретить старость.

– Я понимаю, – сказал он смущенно. – Я вам и так уже поднадоел.

– Он понимает, что он и так уже мне поднадоел, – сообщил Мальоре стенам. Он всплеснул руками, а потом снова уронил их на свои мясистые бедра. – Тогда объясни мне, ради всего святого, почему ты до сих пор не перестал мне надоедать?

– Это дело – последнее.

Мальоре закатил глаза. – Абсолютно уверен, что это будет что-то прекрасное, – сказал он, по-прежнему обращаясь к стенам. – Ну выкладывай, что у тебя там такое?

Он протянул пачку денег и сказал. – Здесь восемнадцать тысяч долларов. Три тысячи долларов достанутся вам. Гонорар за поиски.

– Кого ты хочешь найти?

– Девушку в Лас-Вегасе.

– Пятнашка для нее?

– Да. Я хочу, чтобы вы взяли эти деньги и вложили их в любой вид бизнеса, которым вы занимаетесь. Будете платить ей дивиденды.

– Законный бизнес?

– Безразлично. Вложите туда, где дивиденды будут больше. Я вам доверяю.

– Он мне доверяет, – проинформировал стены Мальоре. – Лас-Вегас – большой город, мистер Доуз. И люди там обычно надолго не задерживаются.

– Разве у вас там нет связей?

– Вообще-то есть. Но если речь идет о какой-нибудь чокнутой хиппи, которая давным-давно могла уже рвануть в Сан-Франциско или в Денвер…

– Ее зовут Оливия Бреннер. Я думаю, что она до сих пор в Лас-Вегасе. Последнее время она работала официанткой в закусочной…

– Которых в Лас-Вегасе по крайней мере миллиона два, – сказал Мальоре. – Господь Иисус Христос! Мария! Иосиф плотник!

– Она снимает квартиру на пару с еще одной девушкой. Во всяком случае снимала, когда я разговаривал с ней в последний раз. Не знаю, в каком районе. Рост ее около пяти футов семи дюймов. Темные волосы. Зеленые глаза. Хорошая фигура. Ей двадцать один год – во всяком случае, так она мне сказала.

– И ты думаешь, что я смогу ее найти?

– Тогда вложите деньги и сами получайте дивиденды. Считайте это платой за беспокойство.

– А как ты узнаешь, если я присвою эти деньги себе? Он встал, оставив деньги на письменном столе Мальоре. – Никак, наверное. Но у вас честное лицо.

– Послушай, – сказал Мальоре. – Не хотел бы кусать тебя за задницу – тебе и так, похоже, несладко приходится. Но мне не нравится вся эта история. Ты словно хочешь сделать из меня своего душеприказчика.

– Откажитесь, если не хотите.

– Нет, ты меня не понял. Если она все еще в Лас-Вегасе и не живет под чужим именем, то я скорее всего смогу ее найти. Три штуки за такую работу – это больше, чем достаточно. Тут проблем никаких нет. Но ты меня пугаешь, Доуз. Ты – упертый малый.

– Да.

Мальоре нахмурился и оглядел фотографии своей жены, детей и себя самого, лежащие под пластиковой крышкой письменного стола.

– Ладно, – сказал Мальоре. – По рукам. Но это в последний раз, Доуз. Если я еще раз увижу тебя или хотя бы услышу твой голос по телефону, можешь забыть о нашей сделке. Я не шучу. У меня слишком много своих проблем, чтобы я ввязывался в твои.

– Согласен. Условие принято. Он протянул руку, не будучи уверенным, что Мальоре согласится пожать ее. Мальоре согласился.

– Я не вижу в твоих действиях никакого смысла, – сказал Мальоре. – Как мне может быть симпатичен человек, действия которого мне непонятны?

– Это бессмысленный мир, – ответил он. – А если ты в этом сомневаешься, то просто подумай о собаке мистера Пьяцци.

– Я думаю о ней очень часто, – сказал Мальоре.

16 января, 1974

Он взял с собой конверт с чековой книжкой, вышел из дома и опустил его в ближайший почтовый ящик. Вечером он пошел в кино на фильм «Изгоняющий дьявола», потому что в нем играл Макс фон Зюдов, а Макс фон Зюдов ему всегда очень нравился. В одной из сцен маленькую девочку вырвало в лицо католическому священнику. В задних рядах захохотали.

17 января, 1974

Ему позвонила Мэри. Голос ее звучал облегченно и весело, и это значительно упростило разговор.

– Ты продал дом, – сказала она.

– Точно.

– Но ты еще там.

– Только до субботы. Я снял большую ферму за городом. Хочу пожить там немного, собраться с мыслями.

– Ох, Барт. Это так замечательно. Я так рада. – Он понял, почему все шло так гладко. Она просто притворялась. На самом деле, она была ни рада, ни расстроена. Ей было уже все равно. Она выбросила его из своей жизни. – Я хотела спросить по поводу чековой книжки…

– Да.

– Ты разделил деньги ровно пополам, верно?

– Да. Если хочешь проверить, можешь позвонить мистеру Феннеру.

– Нет, что ты! Я не это имею в виду. – Он почти видел, как она протестующе вскинула руку. – Я хочу сказать… Раз ты вот так разделил деньги… То значит ли это… Она выдержала искусную паузу.

Правильно, сука, в самую точку, – подумал он.

– Да, – сказал он. – Развод.

– А ты хорошо подумал? – спросила она преувеличенно заботливым, фальшивым тоном. – Ты действительно…

– Я думал об этом очень много.

– И я тоже. Похоже, развод – это действительно единственный выход из положения. Но я не держу на тебя зла, Барт. Вовсе нет.

Господи, неумеренное чтение женских романов дает о себе знать. А теперь она скажет мне, что вернется в университет. Он был удивлен подкатившим к горлу ощущением горечи. Он-то думал, что уже миновал эту стадию.

– Чем ты будешь заниматься?

– Я вернусь в университет, – ответила она, и на этот раз в ее голосе не было ни капли фальши. Он был звонким, взволнованным. – Я раскопала свою старую справку об обучении – она провалялась все это время у мамы на чердаке вместе с моей старой одеждой. Представляешь, мне надо сдать всего лишь двадцать четыре зачета! Барт, это всего лишь год учебы, не больше!

Он представил себе, как Мэри ползает по чердаку в доме своих родителей, и образ этот наложился на воспоминание о том, как он ошарашено сидел перед ворохом чарлиной одежды. Усилием воли он отогнал от себя эту картину.

– Барт? Ты меня слышишь?

– Да. Я рад, что ты уже не чувствуешь себя связанной.

– Барт, – сказала она с упреком.

Но уже не было никакого смысла в том, чтобы огрызаться на нее, дразнить ее, унижать ее. События зашли слишком далеко. Укусив, собака мистера Пьяцци двигается дальше. Эта мысль показалась ему забавной, и он издал тихий смешок.

– Ты плачешь, Барт? – Голос ее звучал нежно. Фальшиво, но нежно.

– Нет, – ответил он.

– Барт, я могу что-нибудь для тебя сделать? Если да, то скажи что, и я сделаю это.

– Нет, я думаю, со мной все будет нормально. Послушай, насчет этого развода… Кто подаст заявление? Ты или я?

– Мне кажется, будет выглядеть лучше, если это сделаю я, – сказала она робко.

– Хорошо.

В разговоре наступила пауза.

– Ты спал с кем-нибудь, с тех пор как я ушла? – спросила она наконец. Ему показалось, что эта фраза вырвалась случайно, против ее воли.

Он обдумал ее вопрос и способы ответа на него: правда, ложь или отговорка, которая, возможно, заставит ее провести эту ночь без сна.

– Нет, – ответил он. – А ты?

– Разумеется, нет, – сказала она, причем в голосе ее зазвучали одновременно и негодование, и удовлетворение. – Я ни за что не пошла бы на это.

– Но ведь в конце концов это случится.

– Барт, давай не будем говорить о сексе.

– Хорошо, – ответил он спокойно, хотя именно она первой затронула эту тему. Ему хотелось сказать ей что-нибудь приятное, что-нибудь такое, что осталось бы в ее памяти. Он ничего не мог придумать. Более того, он даже не знал, действительно ли ему нужно, чтобы она его помнила, во всяком случае, на этом этапе. Им неплохо жилось вдвоем. Он был уверен, что их совместная жизнь действительно была неплохой, потому что он почти ничего не помнил об этих годах, кроме, разве что, сумасшедшей затеи с телевизором.

– Помнишь, как мы в первый раз отвели Чарли в подготовительную школу? – Вопрос вырвался у него сам собой.

– Да. Он плакал, и ты хотел забрать его оттуда. Ты не хотел бросать его там, Барт.

– А ты хотела.

Она принялась опровергать его слегка обиженным тоном, но вся сцена уже встала у него перед глазами. Владелицу подготовительной школы звали миссис Рикер. У нее была лицензия, выданная властями штата, и перед тем как отправить детей домой в час дня она кормила их вкусным горячим ленчем. Школа находилась в полуподвальном этаже, и ведя Чарли вниз по лестнице (он шел между ним и Мэри, держа их за руки), он чувствовал себя предателем, словно фермер, который успокаивает свою корову по дороге на бойню. Да, его Чарли был красивым мальчиком. Светлые волосы, потом потемневшие, голубые внимательные глаза, руки, которые обрели необычайную проворность уже в младенческом возрасте. Он стоял между ними у подножия лестницы и, замерев, смотрел на других детей, которые бегали, кричали, рисовали, вырезали ножницами с тупыми концами аппликации из цветной бумаги – их было так много. Никогда еще Чарли не выглядел таким уязвимым, как в этот момент, наблюдая за другими детьми. В его глазах не было ни радости, ни страха, лишь одна внимательная пристальность, какая-то отрешенная заинтересованность, и никогда он так остро не ощущал своего отцовства, никогда не был так близок к ходу его мыслей. Миссис Рикер приблизилась, улыбаясь, как барракуда, и сказала: «Нам будет так весело, цыпонька моя!» Ему захотелось крикнуть ей в лицо, что его сына зовут не цыпонька, а Чарли, но он сдержался. И тогда она протянула ему руку, но Чарли не пошевелился, лишь посмотрел на нее, и тогда она сама взяла его за руку и повела к другим детям. Он прошел два шага, а потом остановился и оглянулся назад, а миссис Рикер сказала тихо:

– Идите, с ним все будет в порядке.

И Мэри, в конце концов, пришлось ткнуть его в бок и сказать: «Ну идем же, Барт!» – потому что он застыл на месте, глядя в глаза своего сына, говорившие: «Неужели ты позволишь им сделать это со мной, Джордж?» А его взгляд отвечал: «Похоже, что да, Фредди», – и они с Мэри стали подниматься по лестнице, показав Чарли свои спины – самое ужасное зрелище для маленького ребенка, – и тогда Чарли заплакал. Но Мэри даже не оглянулась, потому что любовь женщины – странная штука. Она жестока и почти всегда зряча, а любовь, которая все видит, – это ужасная любовь. Она знала, что в такой ситуации правильнее поскорее уйти, и так она и поступала, воспринимая этот плач как очередной необходимый этап развития ребенка, вроде болей в животе от скопившихся газов или содранных коленок. И тогда он ощутил в груди такую острую, такую настоящую боль, что на мгновение ему даже показалось, что у него начался настоящий сердечный приступ, а потом боль куда-то исчезла. Тогда он не мог понять, что означает эта боль, но теперь ему показалось, что это было самое обычное прощание со своим ребенком. Увидеть спины родителей – это еще не самое ужасное. Самое ужасное – это то, с какой быстротой дети забывают про эти самые спины и начинают заниматься своими делами – игрой, сбором головоломки, новым другом и, в конце концов, смертью. Вот что он почувствовал в ту минуту. Чарли начал умирать задолго до того, как стал больным, и ничто, ничто в целом свете не могло спасти его даже тогда.

– Барт? – сказала она. – Барт! Ты слышишь меня, Барт?

– Да.

– Скажи, зачем ты все время думаешь о Чарли? Ты просто ешь себя поедом. Ты превратился в его пленника.

– Но ты-то свободна, – сказал он. – Да, ты свободна.

– Ты не возражаешь, если я зайду к адвокату на будущей неделе?

– Ладно, давай.

– Совершенно ведь необязательно делать эту процедуру отвратительной, верно, Барт?

– Разумеется. Все пройдет очень цивилизованно.

– Ты не передумаешь за это время и не заявишь, что ты не согласен на развод?

– Нет.

– Тогда… Тогда я позвоню тебе позже.

– Ты знала, что настало время уйти, оставить его одного, и так ты и поступила. Господи, как хотел бы я быть таким же уверенным в себе – Что?

– Ничего. До свидания, Мэри. Я люблю тебя – Только повесив трубку, он осознал, что по привычке произнес последнюю фразу – машинально, безо всякого чувства. Но это была неплохая концовка. Очень даже ничего.

18 января, 1974

– Простите, кто это звонит? – спросила у него секретарша.

– Барт Доуз.

– Вы можете секундочку подождать?

– Конечно.

Она заблокировала слышимость, и он остался стоять с молчащей трубкой в руке, выстукивая ногой чечетку и созерцая из окна призрачный город улицы Крестоллин, Запад. День был ясный, но очень холодный. На улице было около десяти градусов выше нуля, но из-за влажности казалось, что температура упала по крайней мере до минус десяти [19]. Ветер поднимал в воздух снежную пыль и нес ее через улицу к опустевшему дому Хобартов, молчаливо ожидавшему первых ударов чугунного ядра. Хобарты даже ставни с собой увезли.

Раздался щелчок, и голос Стивена Орднера произнес:

– Барт, как поживаешь?

– Прекрасно.

– Я позвонил, чтобы узнать насчет прачечной, – сказал он. – Хотел выяснить, что корпорация решила по поводу переезда на новое место.

Орднер вздохнул. – Не слишком ли поздно ты забеспокоился? – В голосе Орднера прозвучала добродушная усмешка.

– Я позвонил не для того, чтобы ты надо мной издевался.

– А почему, собственно говоря, и нет? Ты-то сам над нами вдоволь поиздевался. Ну ладно, забудем об этом. Совет директоров решил свернуть прачечное производство. Однако у нас по-прежнему останутся прачечные самообслуживания, они приносят неплохой доход. Правда, мы собираемся сменить название: теперь они будут называться «Хэнди-Уош». Звучит неплохо, правда?

– Просто ужасно, – ответил он равнодушно. – Почему ты не уволил Винни Мэйсона?