Обреченность Герман Сергей

Толстухин устраивался поудобнее. Доставал бумагу для закрутки. К нему со всех сторон тянулись кисеты, пачки с сигаретами.

— Для казака лампас был важен...ну как крест для попа. Его нашивали казачатам на первые штаны. Все! С этого момента он уже считался казаком. Хотя и малым.

Сидят старики на бревнах, курят.

Пробегает мимо какой-нибудь казюня. От горшка два вершка. Сопли до пояса. Но в штанах с помочами. И обязательно с лампасами.

— Мать честная, царица небесная! — таращат глаза старики — никак казаки с лагерей возвернулись?!

Казачонок останавливается.

— Да это не казаки, это я Мишанька.

Старики всплескивают руками.

— А мы тебя и не признали, Михайла Григорич! Ты в штанах с лампасами, ну прямо взаправдашний казак!

— Как взлослый? — спрашивает Михайла Григорич.

— Как взрослый, - подтверждают старики. -Ты отцу передай пусть, тебе коня готовит. Пора на цареву службу собираться.

Вот потому то большевики и бесились, когда на казаках лампасы видели. Знали, что воин перед ними. Потому за ношение лампасов, также как и за ношение погон, фуражек и за слово казак —стреляли на месте.

А чтобы, страху нагнать, лампасы и погоны казакам вырезали прямо на теле. Вот ей Богу не вру. — И Дед размашисто крестился во всю грудь.

В первом полку есть казак по фамилии Гусельников. Поглядите на него в бане. На одной ноге лампас ему все таки вырезали, пока его не отбили.

Покуривая толстенную самокрутку Елифирий излагал складно. Молодые казаки слушали его раскрыв рты. А Елифирий перекуривал и начинал новую байку.

* * *

Кровати Муренцова и Елифирия стояли рядом. По вечерам Толстухин любил рассказывать Муренцову о своей жизни.

— Казачья жизнь, что на Дону, что на Яике, что на Кубани ничем не отличается.- Неторопливо излагал Толстухин.- Был мальцом помогал отцу по хозяйству, в ночном коней пас. Хозяйство то у нас большое было.

Мурецов слушая незатейливые рассказы и сам вспоминал отцовское имение, сенокос, выгулку лошадей. Картины прошлого приятно кружили голову. Они были сладостны, как первые и чистые впечатления детства.

Елифирий продолжал:

— У нас в Сибири строгое воспитание было. Бывало, в прощеное воскресенье, перед Великим постом подойдешь к родителям и в ноги: «Тятяня, маманя, простите меня Христа ради...».

А тятя отвечает сурово «Бог простит, сынок».

— Потом царя скинули и началась чехарда, то красные петуха пущают, то белые саблями машут. Надоело меж двух огней вертеться и ушел я к полковнику Сладкову, он тогда полком командовал. Потом Уральскую казачью дивизию принял.

— Стой, Елифирий! — перебивает его Муренцов — а в Лбищенском рейде ты участвовал?

— А как же! Участвовал. Мы тогда же и чапаевскую дивизию в пух разделали!

Муренцов приподнялся на локте.

— Ну-ка, расскажи Елифирий.

Толстухин, плечистый, лицо серьезное, привалился к стене.

— А что рассказывать, Сергеич? Все как на войне. Казачий разъезд поймал двух красных с секретным пакетом. Так и поняли, что в Лбищенске расположился штаб красных.

Собрали добровольцев и той же ночью отправились в рейд. Уже под утро вырезали красные караулы и вошли в Лбищенск. Взвод подхорунжего Белоножкина шел в лоб, мы, немного левее...

Елифирий замолчал, вспоминая.

— Я потом видел это место. Везде кровь, мебель разбросана и порублена. Чапаев стерва, отчаянный был, — здорово бился, пока его в живот не ранили... То что в кино показывают, будто плыл он через Урал, брехня. Проспал красный начдив свое войско, хотя рубака был знатный. Типа нашего комполка Ивана Никитича. Он и обличьем на него шибает.

— А -ааа, вот еще помню. Трофеев тогда богато взяли, пленных немеряно, одних только комиссаров в кожаных куртках шесть или семь. И это...- Елифирий насупился — целый взвод девок- машинисток. Очень уж любили комиссары декреты писать. Одно название, что борцы за народное счастье, а на самом деле шляндры! — Толстухин сплюнул. — Тьфу ты, прости Господи, как есть- шляндры!

Перед Муренцовым продолжала разворачиваться вся нелегкая казачья судьба.

— В конце 1919 года переболел сыпным тифом... Но выкарабкался. Потом отступление.

Через солончаки отошли к Каспийскому морю. Что по дороге пережили, страсть господня. От голода и мороза люди теряли человеческое обличье. От ветра прятались за верблюдами, спали под фургонами или в выкопанных ямах. Люди на глазах превращались в зверей. Представляешь, Сергеич, казак доходит в яме. А его еще живого вытаскивают на мороз, чтобы занять место.

Слава Богу дошли. Не успели опомниться, тут как тут красный десант с кораблей Раскольникова и ультиматум. Полная капитуляция или всех постреляем.

Сдались два генерала, два десятка офицеров, нижних чинов несколько сотен. Я их не осуждаю. Устали да и войне уже конец подходил. А жить всем хочется.

Но наш атаман Толстов собрал две неполных сотни, кому терять уже было нечего и ушли мы в Персию. Во время перехода жрали одну мерзлую конину и верблюжатину. Слава Богу, хоть это было. Потом — Персия, лагерь для русских беженцев, каменные скалы на острове Русском, потом Австралия.

Елифирий рассказывал о своей жизни без прикрас, с легкой грустью.

— В Австралии поначалу показалось, что попали в рай. Круглый год тепло, за окном океан. Красивые женщины. Купил себе костюм, велосипед. Даже жениться собирался. Но тут такая тоска меня загрызла, что хоть волком вой. Закрою глаза, снится березовая роща за станицей, да кладбище, где все родовье лежит.

Толстухин поднялся с кровати, стал вертеть цигарку. Муренцов смотрел на его лицо, с жесткими морщинами по обочинам щек, с усмешливо-умными глазами, слегка дрожащие пальцы. Да уж, переехала жизнь по казачьей судьбе!

— Что только не делал. Нет! Как будто морок вселился, уеду и все. В 1928 годе купил билет на пароход и в Россию. Долго ехал, всякое пережил, наконец добрался до родной станицы. А ее не узнать. Казаков почти не осталось, кто в отступ ушел, кого убили. В их домах пришлые, киргизы. Кругом разруха, нищета.

И тут я прозрел. Куда приехал?.. Зачем? Что хотел здесь найти?

Но делать нечего. Стал работать. Ломил как проклятый. Рубаха от пота расползалась. А тут коллективизация. Вызвали в сельсовет и сразу вопрос ребром- выбирай казак. Или в колхоз или на Соловки. Всю ночь думал, курил. Вспоминал всю прошлую жизнь, войну, отступление.

Выбрал колхоз, хотя хрен редьки и не слаще. Утром отвел на колхозный двор лошадь, коровенку, пяток овец.

Потом опять война, теперь уже с германцами.... Мобилизация... Ну, а уже на передовой показал я кукиш нашему комиссару, и под Харьковом перешел к немцам, подальше от счастливой жизни при социализме. Ну а потом как у всех. Лагерь для военнопленных в Славуте. Формирования казачьих частей под Винницей и казачий эскадрон вермахта.

* * *

Идея о формировании крупных подразделений из казаков интересовала не только Розенберга. Разыграть казачью карту стремился и Генрих Гиммлер. С их подачи Гитлер отдал команду о срочной разработке теории о том, что казаки, также как и немцы являются потомками готов. Казаки были признаны арийской нацией.

После занятия Дона и Кубани в распоряжении германского командования оказались казачьи эскадроны, батальоны и даже полки. Весной 1943 года в Берлине был подписан о приказ о создании 1й казачьей дивизии.

Местом формирования был выбран учебный лагерь в Милау, расположенный на территории Польши.

В мае—июне 1943 года туда начали перебрасывать самые боеспособные казачьи части вермахта- 1й Атаманский полк, казачий конный полк «Фон Юнгшульц», казачий конный полк «Платов», 600й казачий дивизион майора Кононова. Офицерские кадры для штаба дивизии были взяты из временного штаба боевой группы Панвиц».

Полковник Платон Духопельников получил полномочия от управления Добровольческих формирований OKW на вербовку в казачью дивизию добровольцев из числа местных жителей и военнопленных. На Украине

Духопельников развернул бурную деятельность. Во всех комендатурах, сельских управах, отделениях полиции посадил своих вербовщиков.

Дмитрия Мокроусова задержали местные полицаи, после того как он устав от блуждания по лесам и отощав пришел в деревню.

В управе за дощатым столом сидел какой-то бородатый мужик, в папахе и немецком кителе. В углу стояла железная кровать, застеленная лоскутным одеялом. Вешалка у двери. На ней висел карабин на засаленном брезентовом ремне. На побеленной стене растеклось желтое пятно. От стен тянуло холодом и сыростью.

Бородатый смотрел неприветливо. Нахмурился грозно:

— Ты чей будешь? Партизан?

— Никак нет. Красноармеец Мокроусов.

— А-а-а... Красноармеец… Ну-ууу, тогда в камеру. А потом в лагерь... или к стенке. Годков-то тебе сколько?

— Семнадцать...Восемнадцать скоро.

— Жалко... Не жил совсем. Как зовуть?

— Митрий

— Откель?

— Сибиряк... Из Омска.

— Из Омска говоришь?.. так ты казак?.. Или из мужиков?

Дмитрий решил, что назваться казаком безопаснее.

— Га... Из казаков... Мокроусов... — Бородатый задумался. — Мокроусовы — это казацкая фамилия. Никак не мужицкая... На германской был у нас вахмистр - Мокроусов... тот еще зверюга. Не батя твой? Нет? Ну тогда ладно.

Казак задумался, почесал бороду. Внезапно просветлел лицом.

— Слушай...А давай к нам в сотню! Ты в живых останешься, а мне сотник благодарность объявит, что тебя завербовал.

Дмитрий молчал.

Казак демонстративно бросил взгляд на винтовку.

— Ну вольному воля. Не пойдешь?

Дмитрий тоскливо вздохнул.

— Пойду... Куда же деваться?..

Полковника Донскова отправили в Кривой Рог — там, на Карачунах, немцы начали собирать казаков из лагерей военнопленных для дальнейшей вербовки их в дивизию Паннвица. У военнопленных был даже выбор. Казаки, не желающие идти к Паннвицу, вербовались полковником Донсковым в полки Павлова.

Казаки записывались во множестве. Обида на советскую власть за расказачивание и геноцид, а также надежда на создание при помощи немцев независимого государства «Казакии» привлекли в казачьи части вермахта тысячи сторонников.

Доманов их первично формировал, и отправлял в Кировоград почти полностью вооруженными — его заместитель Лукьяненко добывал оружие как фокусник и вскоре о Доманове заговорили в штабах походного атамана, и немецких. Всего Доманов навербовал в Запорожье около тысячи казаков, которые отправились в Кировоград, где находились еще тысячи две, из которых Павлов сформировал два полка.

Однажды вербовщики обнаружили в группе беженцев ординарца генерала Шкуро времен гражданской войны. Когда генерал ушел в эмиграцию, его ординарец остался в Советской России.

Ординарца тут же отправили в Германию, в штаб Казачьего Резерва на Курфюрстендамм. Подняв глаза на вошедшего незнакомого посетителя в штатском, Шкуро спросил его: «Чем могу быть вам полезен?»

Обтрепанный и полуоборванный человек сделал шаг к столу, за которым в черной черкеске с немецкими генеральскими погонами сидел Шкуро. Дрожащим голосом произнес: «Чы, ты нэ впизнаешь мэне, батьку?» Шкуро медленно поднялся, посмотрел в упор и, напрягая память, вспомнил. Выскочил из-за стола, обнял. Посреди кабинета, стояли и плакали обнявшись два казака, старый генерал и его старый ординарец.

Офицеры штаба прятали глаза, потом осторожно вышли из кабинета, тихо прикрыв двери. Генерал и его ординарец остались вдвоем. Им было, что рассказать друг другу.

* * *

Направленный в Херсон для формирования казачьих частей полковник Петр Донсков напился и учинил там скандал. Донскова задержали и посадили в кутузку.

Павлову пришлось подключать немецкое командование и выручать помощника начальника штаба. Полковника Донсков вернулся в штаб Павлова и занял там должность начальника отдела пропаганды — у Павлова это было традиционным местом ссылки для тех, кого больше уже некуда было пристроить.

На замену Донскову прибыл нaчaльник военного отделa — войсковой стaршинa Платон Духопельников.

По приказу Муссолини, с целью активизации боевых действий на Восточный фронт было направлено около десяти итальянских дивизий. Они были подчинены группе армий «В» немецкого генерала Максимилиана фон Вейхса.

Одна из них, дивизия «Виченца» была задействована в тылу, для обслуживания военных коммуникаций.

Питание итальянцы получали от немецкой части, но оно было настолько плохим, что солдаты не гнушались воровать по ночам мелкий скот, овощи, птицу.

Немецких офицеров раздражал расхлябанный внешний вид итальянцев и их неспособность соблюдать железную дисциплину.

Дергая острым кадыком на шее генерал Гальдер говорил:

— Если вы увидите небритого солдата, с расстегнутым воротом и выпившего, не торопитесь его арестовывать — скорее всего, это наш итальянский союзник.

По приказу бургомистра города оккупационные власти начали выдавать молоко женщинам, имеющих грудных детей. Каждое утро в специальных пунктах выстраивалась очередь. К ней стали пристраиваться вечно голодные солдаты итальянской пехотной дивизии. Они мирно стояли вперемешку с беременными женщинами, не требуя себе лишнего. Получали общую норму и чинно удалялись.

Полковник Духопельников будучи в состоянии легкого подпития проходил мимо и обозвал итальянцев жидами. Когда союзник, что-то возразил, подбил ему глаз. Прежде чем его успел скрутить наряд полевой жандармерии Платоша успел оторвать погон фельдфебелю.

По телефону был вызван дежурный офицер из русского отдела комендатуры.

Переночевав ночь в холодной камере Духопельников осознал, что был неправ, о чем утром заявил прибывшему за ним офицеру:

— Зря я с этими макаронниками подрался. Надо было их шашкой рубануть.

* * *

В Виннице и Запорожье сам Тимофей Доманов собрал до полка казаков, с женами, детьми и скотиной. Боеспособных казаков призывного возраста направили в Проскуров, а нестроевых отправили пешим порядком в местечко Лесное — что находилось в Белоруссии.

Павлов вручил Доманову сразу два приказа: о присвоении ему чина войскового старшины, и о назначении его на должность заместителя походного атамана по строевой части.

В Проскурове находилось пять тысяч казаков вместе с семьями. В конце апреля начали прибывать кубанцы атамана Науменко и терцы полковника Тарасенко.

Вместе с Тарасенко в Проскуров явился Георгий Кулеш.

Тем временем непосредственный начальник Павлова — генерал от кавалерии Каплер, подал в отставку по состоянию здоровья. Павлов выехал в Берлин, к Краснову — для получения указаний, поскольку казаки Павлова были выведены из подчинения штабов местных частей вермахта, и штаба Каплера, и были переподчинены генералу Краснову.

И еще дошли слухи, что генерал Шкуро просил у Краснова должность походного атамана. Павлова это расстроило и он приказал Доманову прекратить переброску батальонов на Лесное, а направлять их в Новогрудок.

Майор Мюллер добился приказа о создании оседлых казачьих поселений в Лидском, как наиболее партизанском округе Белоруссии. Краснов же настаивал на том, чтобы размещать казаков в Балине, Каменец-Подольской области, но Павлов решил посылать туда только самых никудышных, больных или старых.

Как только Павлов уехал, в его штабе начал распоряжаться Мюллер. Он отослал Доманова в Балино с дивизионом военного охранения, и приказал находиться там до выяснения обстановки. В бои не вступать.

Доманов себя не обидел — взяв две сотни шахтинских казаков и сотника Лукьяненко выехал на Балино. Еще одна сотня осталось в Проскурове. Сотенный Анфимов получил приказ добыть коней, и догонять конным строем.

В Балине скопилось четыре тысячи невооруженных, голодных беженцев и членов их семей. Доманов решил увести их в более спокойное и сытное место, но отступающие немецкие части реквизировали у него почти всех верховых лошадей.

Немцы не стеснялись. Дело дошло до мордобоя и несколько коноводов было избито. Чудом не начали стрелять. Доманов побежал жаловаться в штаб фельдполиции, но его никто не стал даже слушать. Лошади были нужны немецкой армии, она отступала, оставляя в котле своих союзников, румынские и венгерские части.

А в лагерь Доманова все прибывали и прибывали беженцы- голодные, больные, измученные вшами.

Несдержанный Лукьяненко ярился, и все чаще говорил о том, что по немцам давно уже пора открыть огонь. Среди казаков забродили похожие настроения. Доманов в поисках выхода метался между своим штабом и немецким командованием.

Немецкие офицеры занятые эвакуацией отмахивались от него, как от назойливой мухи.

Наконец Доманов решился и приказал выдвигаться пешим маршем на Проскуров, но было уже поздно — кольцо окружения замкнулось. Деваться было некуда.

Рядом с казаками занимали оборону два мадьярских пехотных батальона. Доманов побежал к мадьярам и предложил прорываться вместе. С венгерским майором, командовавшим мадьярами, обговорили план прорыва из кольца. Фронт уже ушел вперед и нужно было выходить в тыл к Красной армии

Доманов выговорил себе такие условия: он с конной разведкой пойдет в атаку с венграми, а пешие казаки с обозом будут будут прикрывать тыл.

Атака, удалась. Казаки и мадьяры вышли из окружения. При этом взяли в плен несколько офицеров штаба полка Красной армии, которых потянули за собой. Отступившие немцы тем временем закрепились и слегка собравшись с силами пошли в контрнаступление и домановцы вышли прямо в расположение немецких частей.

Выяснив, кто они такие, казаков направили в Лемберг, где Павлов их встретил как героев.

Казакам была устроена торжественная встреча. После молебна походный атаман объявил казакам благодарность за то, что сохранили дисциплину, боевые порядки и с оружием в руках вышли из боя.

Мадьярский майор охарактеризовал Доманова с самой лучшей стороны, и особо подчеркнул, что большевистский штаб был пленен его казаками. Мюллер пришел в восторг и подал представление в штаб о награждении Доманова и всех его казаков.

За храбрость во время боевых действий и вывод из окружения своего подразделения Доманова наградили Железным Крестом II класса, бронзовым «Знаком отличия за храбрость для народов Востока», и присвоили ему чин оберстлейтенанта германской армии. Это было серьезным признанием его заслуг. Даже Павлов не имел чина старшего офицера вермахта.

Потом домановцы в полном составе были направлены в Новогрудок.

Всего туда свели 5 полков, из которых было два донских, кубанский пластунский под командованием полковника Тарасенко, и два сводных. Общая численность строевых казаков составила 5 000 человек.

* * *

Но также как в далекую Гражданскую войну и сейчас не было единства среди казаков.

В штабе полковника Павлова не доверяли его заместителю Тимофею Доманову.

Офицеры штаба говорили Павлову, намекая на мутное прошлое Доманова:

— Чертовски ловок наш Тимофей. У белых служил и у красных, и у серо-буро малиновых. Неизвестно какому дьяволу служит сейчас и кому еще служить будет. Можа и сейчас с красными нюхается?..

Павлов огорченно махал рукой.

— Пригрел змею на своей груди. Но трогать нельзя. Любят его немцы. Неизвестно, чем глянулся?

Немцы Доманова действительно любили. Вернее не его. Представитель восточного министерства Радтке поручал его жене Марии Ивановне возить доклады для доктора Гимпеля.

Казаки многозначительно улыбались. Знаем мол, чем.

— Спит с Эдуардом Генриховичем, сука!

Всегда деликатный и осторожный полковник Павлов темнел лицом:

— Господа, оставьте эти бабьи сплетни. Это абсолютно не наш уровень.

Не отставал и Доманов. С самых первых дней знакомства с походным атаманом его съедало чувство зависти. Он как паук паутину плел интриги против Павлова. И в случае какой либо неудачи Павлова он многозначительно вздыхал:

— Нисколько не удивлен! Полковник Павлов не в состоянии организовать работу, потому у него частенько и случаются такие казусы.

Павлову докладывали об этих разговорах и он темнел лицом. В штабе была полная нехватка командных кадров и заменить Доманова было некем.

* * *

Стряхнув с фетровых бурок снег к Доманову зашел походный атаман Павлов. До этого он никогда не был у него в гостях. Все переговоры с ним вел только в штабе.

В комнате было сильно накурено, пахло пролитым вином, и от голосов, сигаретного дыма у Павлова резко начала болеть голова.

Слышен был пьяный гомон, какие-то, ничего не значащие слова, звякала посуда. За столом сидели Доманов, сотник Лукьяненко, еще несколько офицеров.

В доме была жарко натоплена печь. Воротники мундиров у всех расстегнуты. Лукьяненко о чем то спорил с сотником Житненко, услышав стук двери повернул лицо — короткие волосы слиплись от пота.

Доманов удивился приходу атамана, но не подал вида. Вскочил со стула и помогая снять шинель пригласил откушать с ними блинков, которые напекла его супруга, Мария Ивановна.

Павлов присел за стол. Разговор с каждой минутой становился все напряженнее и постепенно перешел на повышенные тона.

— Н-нет! — мычал Лукъяненко, держа за пуговицу сотника Житненко— Н-нет, ты поясни, почему они забрали наших коней, а нас бросили? Почему? М-ммы для них что, затычка? Так?!

Голос его был клейкий, вязкий, каким бывает голос очень нетрезвого человека

Доманов ерзал на стуле и увещевал Лукьяненко.

— Не стоит сейчас об этом, тем более, что я уже подал рапорт на имя Радтке.

Павлов насторожился и уже закипая тоже стал пытать Доманова, почему тот ведет переговоры с Радтке за его спиной? Доманов стушевался еще больше и начал оправдываться, дескать это все слухи.

Павлов не унимался.

— Какие же слухи, если ты у нас уже оберстлейтенант, не сегодня — завтра станешь полковником. Это за что тебе такая милость? За красивые глаза?

Неожиданно, в их разговор вмешался пьяно икающий Житненко:

— Сережа, да не волнуйся ты так. Мы и тебя сделаем генералом!

Павлов вскипел:

— Я, как-нибудь, обойдусь и без твоей протекции!

Доманов толкнул в бок офицера.

— Ты чего это, чорт, с ума спятил? Пошел вон отсюда.

Посрамленный сотник обиделся, встал, и ушел в соседнюю комнату.

Павлов вскочил из-за стола, схватил фуражку, накинул на плечи шинель и выскочил из дверей. За ним выбежал Доманов. Поймал его за локоть, долго шел рядом, что-то объясняя и доказывая.

В соседней комнате что-то затрещало, зазвенели разбитые стекла. Мрачный сотник наморщив лоб, со злобой рубил стеклянную дверцу книжного шкафа. Жажда разрушения овладела офицером. Оскорбленное самолюбие искало выхода. Руки горели.

— С ума, говоришь, спятил? — кричал Житненко. - Меня! Офицера на хер посылать!?

Молодое красивое лицо было перекошено злобой.

Закончилось тем, что услышав шум, основательно пьяный, но еще стоящий на ногах Лукьяненко дал сотнику в ухо и отправил его спать.

Затея Доманова подружиться с Павловым и усыпить его бдительность не удалась. С каждым днем отношения между ними становились все хуже и хуже.

* * *

Немцы в деревню в деревню Прохоровка наезжали всего один раз.

Приехали на двух грузовиках, мотоциклах с пулеметами. Ни гусей, ни кур не тронули. Посреди деревни на перекрестке дорог поставили стол, собрали сход и заявили, что с Советской властью покончено. Теперь наступил новый порядок. Назначили старосту — Жердева Федора.

Староста должен был собирать по домам хлеб, яйца, молоко, мясо и отправлять в город. На нужды доблестной германской армии. Жители деревни не возражали. Какая разница кому сдавать? Раньше Советская власть все отбирала, теперь немецкая.

Для защиты от бандитов и оказания помощи немецкой администрации, крестьяне по распоряжению немецкого офицера, организовали отряд самообороны и полиции.

Записались все взрослые мужики.

В немецкую администрацию и полицию шли ведь не только из ненависти к большевикам и из стремления отомстить Советской власти за прежние гонения. Очень часто на службу к врагу шли и самые обычные люди, желающие выжить любой ценой.

Оружие у каждого было свое, немецкие карабины, винтовки, советские автоматы. Этого добра в лесу было в избытке.

Но отряды самообороны и полиции всегда были основным объектом нападения для партизан, антифашистского подполья и советских диверсантов, которые жестоко расправлялись с пособниками оккупантов.

Но казаки и полицаи тоже не отставали от партизан в своей беспощадности. У заподозренных в сочувствии партизанам, у семей красноармейцев безжалостно отбирались вещи и продукты. Как в Гражданскую, перед тем как расстрелять пленных их раздевали до нижнего белья.

Градус обоюдной ненависти превышал все мыслимые пределы.

Зимой 1942 года партизанский отряд на самой зорьке окружил Прохоровку.

Староста деревни уже не спал. Лежа в кровати он с усилием щурился на тусклый холодный рассвет за окном. Кряхтя дотянулся рукой до стоящего рядом с кроватью карабина, приложил его металлической стороной ко лбу, пытаясь унять головную боль.

Прошлой ночью он вместе с начальником полиции усидел бутыль самогона.

На закопченной деревенской печи тихо похрапывала жена. На металлической кровати разметавшись во сне сопели дети. Свернувшись колечком на сундуке дремал кот. В подполе шуршали и пищали мыши.

Скрипя полозьями в деревню ворвалось несколько саней с партизанами.

Погода выдалась тихая, с морозцем. Часть партизан по нетронутому снегу, как волки, след в след направилась к избе, где жил староста.

Худой, жилистый партизан в сером заячьем треухе на голове, перекрестился: «Помоги Господи!» Ножом нащупал накинутый дверной крючок в сенях. Осторожно, стараясь не греметь, снял его.

Дверь открылась с легким скрипом. Постояли, прислушиваясь. Тишина. Только поодаль, через несколько домов лениво взбрехнула собака. Изнутри — ни звука.

Запалено дыша осторожно двинулись к двери в хату. Загремело под ногами ведро. Идущий первым рывком распахнул дверь. На печке — шорох дерюги, встревоженный бабий голос.

— Кто там, Федор? — И тут же. - Ой, люди добрые!.. Бандиты!

От кровати в сторону двери хлестко ударил выстрел.

Партизаны выкатились на улицу.

Чтобы не тянуть время, кинули в открытую дверь гранату. Грохнуло на всю деревню. Со звоном вылетели оконные стекла.

Всполошились собаки, послышалась трескотня выстрелов.

Полицейские отстреливаясь укрылись в здании школы. Заняли оборону.

Видя, что к осажденным может подойти помощь, партизаны собрали семьи полицейских и, используя их как щит попытались взять школу приступом.

После того, как штурм не удался, школу обложили соломой и подожгли. Почти все полицейские и заложники погибли или сгорели в огне.

Партизаны под страхом расстрела увели в лес несколько десятков мужчин и девушек. Дом старосты сгорел вместе с детьми.

Казаки и полицейские в отместку окружили партизанский отряд. Оставшийся в живых командир отряда и двое бойцов засели в развалинах старой мельницы. Казаки кричали:

— Сдавайтесь, суки!

Пули смачными шлепками впивались в деревянные стены, зарывались в землю, свистели в воздухе. Казаки лежали сосредоточенно, спокойно. Знали, что партизанам уже не вырваться.

Партизаны, молчали. Почти не имея патронов, они берегли каждый выстрел, выжидая, когда кто- нибудь из казаков неосторожно высунется и можно будет бить снять его наверняка.

Казаки сделали попытку взять мельницу штурмом. Партизаны опять открыли огонь. Под их ногами как горох катались стреляные гильзы.

Трое казаков были ранены, один полицейскийубит. Казаки примолкли. Потом обозленные потерями пошли на хитрость: пообещали отпустить партизан, если те сдадутся.

Патроны подходили к концу, партизанам больше ничего не оставалось. Бросив винтовки они вышли во двор.