Обреченность Герман Сергей

Это была настоящая трагедия, покинуть свои дома, свое Отечество — и уйти в неизвестность. Но это решение пришло не потому, что враг заставлял идти за собой — нет.

Бежали от Красной армии — от своих, от русских. Вместе с наступающей советской армией шла та самая власть, которая осиротила казачьи семьи.

Страх перед ней был страшнее страха перед тем неизвестным, что ждало их впереди, в незнакомом, чужом краю.

Тысячи беженцев днем и ночью тащились по степям Кубани. Многие шли пешком по заснеженной степи, по обледеневшим дорогам, а весной — по колено в вязкой, липкой грязи: женщины, дети, старики, старухи. Больных, немощных и малых детей тянули на санках, на тележках, а то и несли на руках. Изнемогшие, потерявшие силы падали и, прижимая к себе малых детей, тоскливым, полным ужаса взглядом, провожали уходивших.

По обе стороны большаков и проселочных дорог тянулись гурты скота и обозы беженцев. Все было забито повозками с детьми и домашним скарбом. Обреченно мыча шли привязанные к телегам коровы.

Совсем недавно этих коров немецкая администрация передала из колхозного фонда в многодетные казачьи семьи для прокорма детей.

Долго решали, давать ли скотину тем, у кого мужья воюют в Красной армии. Решили- давать. Детишки не виноваты.

Колеса телег цеплялись друг за друга. Слышались крики возниц:

— Нн-ооо! Чего встал, дъяволюка? Эй, ты! Ну ка двинь его кнутом!

— Тпрууу! Ептыть! Куда прешь, екарные ушки!

Пройдя десяток-другой километров, поток беженцев разделялся.

Некоторая часть обозов продолжала двигаться по дороге на запад. Другая следовала на ближайшие железнодорожные станции. Вместе с ними шли колонны солдат, одетых в немецкую униформу. На их кителях были щитки шевронов - Дон, Кубань, Терек.

На головах солдат были форменные кепи, на некоторых красовались кубанки и папахи. Солдаты шли вразнобой, нестройными, ломаными шеренгами. Но в этих нестройных рядах чувствовался особый порядок боевых, обстрелянных подразделений, в любую минуту готовых развернуться цепью и вступить в бой. Солдаты были вооружены старыми трехлинейками, немецкими карабинами, советскими и немецкими автоматами.

Изредка слышались команды:

— Сотня-яяя! Не растягивайся! Подтянись!

— Взво-ооод! Шире шаг!

Следом двигались повозки с пулеметами и боеприпасами, несколько полевых кухонь. Обозы скрипели, похрапывали кони.

На железнодорожных станциях их уже ожидали составы и товарные вагоны. Техника и люди, спешно, с криками и шумом грузились на платформы и в теплушки.

Части вермахта и казачьи сотни отчаянно сопротивлялись сдерживая наступающие советские войска и давая возможность беженцам и отступающей армии отойти к Краснодару.

Екатеринадар, переименованный большевиками в Краснодар был окутан дымом и пламенем. В воздух взлетали взрываемые дома. Немцы, оставляя город, старались разрушить его, как только могли. Они сжигали все, что не могли взять с собой. Взрывались городские учреждения, военные склады, казармы, театры, административные здания. Спиливались телефонные и телеграфные столбы. Уничтожалось все, чем могли-бы воспользоваться следовавшие за немцами советские войска. Пламя и дым сопровождали уходившие войска.

Сильный с морозом ветер раздувал пламя и огненное зарево далеко освещало кубанскую степь.

Взрывы, нескончаемый шум двигающихся людей, конское ржание, хрип, цокот копыт, скрип подвод и телег, плач детей, сопровождали страшную картину всеобщего исхода. Наводя страх и ужас на беженцев день и ночь звучала канонада.

Грохот пушек был все ближе и ближе, но приближал не освобождение, а новые мучения, расстрелы, лагеря, голод.

С гробовым молчанием брели люди через раненый, горящий город. Даже кони шли, понуро опустив головы.

По обочине дороги, в стороне от бесконечной вереницы беженцев шла на рысях казачья сотня.

Вооруженные шашками, в бурках и нахлобученных до бровей папахах, казаки были похожие на огромных хищных птиц, случайно оказавшихся среди людей.

И вдруг, совсем неожиданно для всех, заставив встрепенуться и оторвать глаза от пламени, кто-то, ехавший в первых рядах сотни, затянул:

Прощай ти уманська станиця!

прощай родная сторона!

Прощай козачка, Бог з тобою!

Прощай голубушко моя!

Козацькиий конь далеко скачить

козачка ноченьку не спить

не спить вона ще й гірко плаче

печально в хижині своїй.

Многие беженки слушая песню плакали, пряча лица в черные платки и шали. Казаки до крови кусали губы, сморкались и матерились.

А мать красотку утішаe

не плач козачка доч моя

тобі давно жених готовий

ти будеш в золоті ходить

Нельзя, нельзя родна мамаша

такії речі говорить

останусь милому верная

нельзя, нельзя дружка забить.

Полковник Штайнер ехал в штаб группировки. Он оцепенело смотрел в окно, на носу отблескивал монокль. Внезапно разболелась голова.

Штайнер потер виски.

— Проклятая мигрень. Лейтенант откройте окно.

Заляпанный грязью черный лакированный «Хорьх» пропуская сотню пристроился в хвост колонны беженцев. Немецкие офицеры с удивлением смотрели на поющих людей.

Полковник спросил адъютанта:

— Warum singen sie? Wir treten doch zurck.

— So sind die Russen! Bei ihnen ist alles anders. Wenn jemand stirbt, lachen sie. Wenn jemand auf die Welt kommt, weinen sie. — Ответил ему лейтенант.

Поравнявшись с машиной, в салон заглянул пожилой, уже седой, невероятно худой мужчина.

— Не поют они… плачут... езжайте себе... Христа ради.

В его руку вцепился закутанный в платок мальчик лет десяти.

— Деда! Дедуня...Ты по ихнему понимаешь?

Мужчина вздохнул. Крепче сжал детскую ручку.

— Понимаю внучек. В Германскую два года у них в плену провел. Но лучше уж у них в плену, чем у красных на Колыме.

Над дорогой взлетала песня, тоскливая и безнадежная, как рыдания измученного и истерзанного народа, оплакивавшего свою судьбу и любимую, покидаемую разоренную родину.

Уходя с Кубани казаки видели лежавших сбочь от дороги труппы расстрелянных советских пленных. Не успвая угонять их в тыл и не желая оставлять советским войскам, пленных просто уводили с дороги и косили из пулеметов, как траву.

Немецкие офицеры и унтер-офицеры казачьей сотни старались не смотреть казакам в глаза, понимая, что одно неосторожное слово может привезти к взрыву.

Тянулась до самого серого неба, поросшая голыми будыльями степь, присыпанная снегом. И над равниной висело солнце, освещая в своих неярких осенних лучах бесконечно усталые, унылые колонны.

* * *

Заявившись с утра в штаб, невыспавшийся и злой Доманов приказал вызвать к нему Лукьяненко. Тот незамедлительно явился, увидел, что начальство сердится. Не в духе.

— Тута я Тимохвей Иванович. Звал?

Доманов напустил на себя строгий вид. Прикрикнул на своего заместителя.

— Где шастаешь? Почему не докладываешь по всей форме? Ты офицер или кто?

Рыжеватый и голубоглазый пройдоха Лукьяненко, непонимающе топтался у порога.

— А как же, Тимохвей Иванович. Охфицер... а як же... сотник.

Доманов чуть остыл.

— Ладно. Жаль времени на тебя нет. А то прописал бы я тебе плетюганов.

Лукьяненко вытер ладонью вспотевший лоб. Кажется пронесло.

— Ты знаешь, что у нас завелся большевистский агент?

Лукьяненко удивился.

— Иде? У нас? Да ты шо-оооо?

— Вот тебе и шо-ооо. В самом штабе засел, подлюка. Только что Радке сказал. Говорит, что уже абвер в курсе. Скоро всех допрашивать начнут.

Надо нам раньше немцев эту гниду вычислить. А то вскорости либо партизаны шкворку на шею наденут, либо немцы.

Лукьяненко напряженно думал.

— А сам то ты как думкуешь?

— Я думаю так. Мы с тобой про многих гадали...

Сотник важно кивнул головой.

— Це було!

Доманов хлопнул себя кулаком по колену.

— Вооооот! А на кого не думали?

— На кого?

Доманов, похожий на сельского счетовода, сморщился складками своего простодушного лица. Бесхитростный доверчиво-задумчиный лик выдавал в нем опытного карточного шулера.

— Да на Павлова же, дурная твоя голова!

Лукьяненко вытаращил глаза.

— Да иди ты!.. На атамана?

— На атамана. Сам посуди. Самолично во всех операциях участие принимает, а пули его не берут. Красных пытать запретил. Пленных не расстреливает. И все такое.

Лукьяненко размашисто перекрестился

— Ну ты Тимохвей Иваныч голова! А мне чого робить?

— Да-ааа, голова, — горделиво покивал головой Доманов. - А ты пока язык прикуси, молчи. Наблюдай. И с Павлова глаз не спускай. А то он, уже того, под меня копать стал. Чувствует сука, что у меня под прицелом, вот и хочет устранить до срока. Помнишь день рождения у есаула Гнутова?

— Ну!

— Вот тебе и ну! Нажрался Павлов как свинья и давай меня за грудки тягать. Кричал, что я ему поперек дороги стою. Убить грозился. Трофименко его еле оттащил.

Лукьяненко долго думал. Выпил водки. Наконец сказал:

— Слухай, Тимохвей... Иваныч

Доманов наклонился к нему правым ухом.

— Так можеть... его того?..

— Можеть... А кто исполнит?

Лукьяненко помолчал, прикидывая про себя.

— Можно Юськина. Или лучше Богачева. Он ведь с ним завсегда рядом... адъютант никак. Да и тебя уважает.

— Можно и Богачева. Только смотри, чтобы наверняка.

— Не журись. Тимохвей Иванович. Сделаем наверняка. Прощевай.

— Прощевай односум. Вызову, если что.

Доманов был доволен состоявшимся разговором. Все, что было нужно - сказано. Оставалось только ждать.

* * *

В начале февраля 1943 года, в 15 километрах северо-восточнее Витебска 600й казачий дивизион принял участие в операции против партизан.

Перед началом операции стоявший на левом фланге дивизиона отдельный татарский батальон перестрелял немецких офицеров и перешел на сторону партизан. Казаки открыли огонь по этому батальону, перестреляв около 80 татар, и взяв в плен 23 человека. Пленных тут же расстреляли.

Вплоть до июня 1943 года дивизион Кононова участвовал не только в антипартизанских операциях и в охране немецких коммуникаций, но и воевал с регулярными частями Красной армии.

С 15 мая по 20 сентября дивизион участвовал в операциях под Великими Луками и потом до весны 1943 года под Смоленском.

Казаки постоянно несли потери, которые восполняли за счет вербовки военнопленных. Несмотря на неудачи германской армии в лагерях военнопленных все еще находились желающие служить на стороне немцев. Но зачастую настроение среди казаков и особенно в тех эскадронах, где основную массу составляли не казаки, было подавленным.

Опорой Кононову служили проверенные в боях 1й и 2й эскадроны, основу которых составили те, кто воевал с Кононовым еще с начала войны.

Во всех же остальных подразделениях были не только те, кто пришел в дивизион по убеждению, но и те, кто любой ценой стремился вырваться из лагеря, где их ждало только одно — голодная смерть.

Попав в дивизион и отойдя от плена они начинали метаться и думать о том, как заработать прощение перед советской властью. Настроение зачастую было подавленным.

За многие месяцы войны казаки насмотрелись всякого. Видели они поведение немцев на оккупированных территориях, сами прошли через голод и унижения в лагерях, и понимали, что воюют не против «бандитов и их пособников», а против таких же, как они сами, людей, ни в чем не повинных в их бедах и защищающих свою землю.

Воюя на стороне германской армии многие казаки не доверяли немцам и мучительно искали выход.

Это не могло не отразиться на моральном состоянии, и были случаи перехода казаков на сторону партизан.

Ранним мартовским утром нескольких легкораненых казаков отправили в город для того, чтобы из столярной мастерской забрать гробы для погибших казаков.

Гробов было много. В кузов они не поместились. Пришлось делать несколько рейсов. Когда грузовик ушел в город, казаки присели. Пахло струганым деревом, подтаявшим снегом, приближающейся весной.

— Ну вот, и порядок! - разворачивая кисет выдохнул кто-то из казаков. - Теперь можно и перекурить.

Крупными корявыми крестьянскими пальцами вертели аккуратные цигарки. Качали головами:

«Без курева совсем беда, хуже чем без хлеба. Затянулся дымком, и вроде жизнь полегче. Казаку без табаку никак невозможно».

— Отвоевали хлопцы, — сказал один из них, пожилой, заросший седой щетиной и стал щелкать самодельной зажигалкой, изготовленной из гильзы. - Повезло, в домовинах лежать будут. Помню, под Вязьмой, телешом в мерзлую землю бросали.

— Да уж, повезло... А нам скоро крышка. - отозвался второй, помоложе, с бледным до синевы лицом. - Прут красные!

— Картина, — насмешливо выпячивая губы, вновь сказал пожилой, — дешевая трескотня… Ему очень хотелось верить в немецкую мощь, в несокрушимость третьего рейха. - Советы только и умеют, что пыль в глаза пущать.

— Советы еще и драться умеют, — отозвался высокий. Голова его была перемотана бинтом. Он стоял, жадно вдыхая запах подтаявшего апрельского снега.

— Ну да, умеют, — Трупами солдат дорогу к победе гатить! А так - бардак… С немцами им не сравняться, — пожилой казак помотал головой. — Нипочем не сравняться. У немцев танки, самолеты, везде орднунг. Снарядов они никогда не экономят. Бьют и бьют, и ты уж не смерти ждешь, а конца обстрел кончится. И все-то у них отлажено, покрашено, подогнано, предусмотрено, крутится и вертится... Силища одним словом!

— А все же, бегут! — зло оскалился парень.— Как же так?

— А очень просто, — раздался насмешливый голос со стороны. — Немецкая техника утонула в русской грязи, а их порядок разбился об наш русский бардак…

Говоривший задумчиво смотрел в сторону леса, выпуская клубы густого дыма.

— А-а-а, — отмахнулся седой. — Это все ненадолго. Они еще вернутся! Оклемаются, отдышатся малость и беспременно вернутся. Наверстают свое. Вот тогда посмотрим, что вы скажете, герои, как запоете!

— Замри, тварь, — грозно, медленно проговорил парень и резко шагнул к щетинистому. —Завали свой рот! Понял? И если еще вякнешь…

— А чего ты прешь, чего залупаешься? — удивился пожилой. — О чем переживаешь? Думаешь, ты лучше меня? Мы же с тобой оба одинаковые, и висеть на одной перекладине будем.

И опять встрял смешливый голос:

— А чего удивляетесь? У большевиков уравниловка, всем поровну. Землю -крестьянам, воду - матросам, а предателям - веревку. Основной закон социализма!

Поздним вечером, несколько фигур в белых рубахах и накинутых на плечи шинелях сидели в сарае на тюках соломы, привалившись спинами к бревенчатым стенам. Курили, шептались вполголоса в темном углу дома, наклонившись друг к другу.

— Как в гробу сидим! — тоскливо проговорил высокий рябой Фефелов. — Тикать надо!

Никитин недоверчиво крутил головой, сосал цигарку.

 — Пустят нас красные в распыл.

— Не пустят! Мы же в акциях участия не принимали, - вскидывался Фефелов. - Не могут нас пострелять. Дадут лет десять. На одной ноге отстоим.

В темное вспыхивали вспышки самокруток освещали невеселые щетинистые лица.

— Все, хватит. Послужили на Гитлера. Уходим, - подвел итог Аникушин.

***

В середине апреля 1943 года несколько казаков из дивизиона Кононова захватив с собой оружие ушли в лес к партизанам.

Через два месяца в партизанский отряд Королева, действующий под Могилевом перешли с оружием еще 16 казаков из бывших военнопленных. Уговорил их на переход к партизанам заместитель командира эскадрона Николай Гагарин. Был он их князей. Его отец служил в имперской разведке и носил оперативное имя Бархан. Сразу же после революции семья Гагариных покинула Россию.

Семья жила в Турции, Франции, Бельгии, Югославии.

Повзрослев Николай Гагарин-младший закончил военную академию. Знал французский, немецкий, сербский, словенский и русский языки.

Попав в плен заявил, что ненавидит большевиков. Немцы предложили ему должность заместителя командира эскадрона в казачьем дивизионе.

Его личное дело легло на стол Виктора Абакумова. Перелистывая листы тот спросил:

— В самом деле, князь? Или за границей все кто Гагарины — князья?

Адъютант подтвердил.

— Так точно. Князь. Кроме того, все близкие родственники — мать, братья, сестры, живут в Америке, Франции, Бельгии, Польше, Австрии. Братья Дмитрий и Алексей — офицеры американской армии. Один из братьев, Сергей — служил во Франции, пропал без вести.

Князь Гагарин был идеальным объектом для вербовки.

Абакумов приказал разработать систему агентурно-оперативных мероприятий по его привлечению к сотрудничеству.

Через линию фронта был отправлен лейтенант госбезопасности Бескаравайный, в прошлом выпускник филфака Ленинградского университета.

Но подкупить Гагарина оказалось невозможно. Князь - молодой, холеный, с тонко подбритыми усиками любил и ненавидел совершенно искренне.

Бескаравайный, по легенде Михаил Смирнов, это понял сразу же. С интеллигентным и образованным Гагариным он сразу же перешел на ты. В первое же воскресенье они пошли вдвоем в увольнение. Гагарина очень интересовал Ленинград, или Санкт-Петербург, в котором он когда то родился. Был морозный солнечный день. Холодно. Решили зайти в ресторан.

Гагарин, не отказался от приглашения. Через три часа Бескаравайный привел его на явочную квартиру и там показал фотографии умирающих от голода ленинградцев. Лица убитых и умерших детей, распоряжения немецкого командования об уничтожении города.

Князь закурил, жадно затянувшись, выпустил дым из ноздрей тонкого породистого носа. Сказал:

— Чего-то подобного я ожидал, - потом спросил. - А если я откажусь?

Бескаравайный не ответил.

Князь Гагарин усмехнулся.

— Впрочем, не отвечайте, «алягер ком алягер».

Загасил сигарету и дал согласие работать на советскую разведку.

После перехода к партизанам, его срочно доставили в Москву. Князь прошел подготовку в разведшколе и был вновь отправлен в Европу, с заданием от Главного разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии.

* * *

Из штаба командующего тыловым районом группы армий «Центр прибыли несколько офицеров с переводчиком. Опрашивали Кононова, Ритберга, офицеров, рядовых казаков. Уехали.

На следующий день дивизион получил приказание сдать оружие. Личному составу ждать в казармах. Увольнения и отпуска запретить.

Карабины, пулеметы сдали и опечатали в оружейных комнатах. Выставили усиленный немецкий караул. Через несколько дней поступил приказ сдать личное оружие офицерам. Те ответили отказом. Назревал бунт.

Немцы взяли под арест несколько казаков.

Для этого дела срочно оборудовали арестантскую. На окна спешно поставили ржавые решетки. Возле дверей поставили часового, толстого немца в каске.

Арестантская была маленькая, сырая, в первый же день стены исписали и исцарапали гвоздем. Надписи были разные, но в основном имена, фамилии, родной город. Кто-то нарисовал голого Сталина, стоящего раком.

По утрам стояли табачная вонь, смрад, пахло несвежим мокрым бельем и портянками. Арестованных поднимали в шесть часов утра. Они убирали матрацы, завтракали и их выгоняли на строевые занятия.

После обеда вновь раскладывали соломенные тюфяки, стелили на них одеяла. Лежа смолили самосад и сигареты, коротали время рассказами о прошлой жизни. Гадали, что будет дальше, отправят обратно в лагерь или может быть пошлют на работу в шахты.

Кутаясь в шинель Кононов вышел на улицу, постоял возле крыльца, слушая, как вдоль здания прохаживался часовой. Под его ногами шуршал гравий, часовой шумно сопел и что-то тихо насвистывал.

Дул сильный ветер, внезапно пошел холодный апрельский дождь. Тревога притаилась в казарме, на конюшне.

«Что делать? Сдаться? Смириться со сдачей оружия? Позволить, что бы казаков, поверивших ему, вновь отправили в лагерь военнопленных?»

Выскочил ординарец.

— Господин полковник, куда вы? Дождь... Промокнете!

— Ты вот что, братец. Через полчаса собери-ка мне офицеров.

— Слушаюсь!

Собравшимся офицерам Кононов объявил план действий. Приказал соблюдать дисциплину.

Граф Ритберг по телефону срочно связался с генералом Шенкендорфом и следующим утром вместе с полковником Кононовым выехал в Могилев.

Их принял адъютант командующего войсками тыла майор Краузе, выслушал, тут же по телефону доложил о них генералу.

Шенкендорф подумал. Закурил сигарету.

— Через десять минут, я их жду у себя. И пришлите ко мне переводчика. Полковник Кононов хорошо воюет, но никак не может выучить немецкий. Впрочем точно также как и я — русский.

Офицеры вошли в кабинет возбужденные, с покрасневшими от холода и волнения лицами.

Звеня шпорами, полковник Кононов прошел к письменному столу. Граф Ритберг неотступно следовал рядом. Потемневшие и облупившиеся кожаные ножны висели на боку у Кононова. В ножнах была кривая кавказская шашка. Он был в черной заломленной папахе, немецкой шинели. Лицо его было серьезно.

На улице внезапно похолодало. Дождь за окном сменился снегопадом. Но в генеральском кабинете было тепло и уютно. Он был обставлен с военным изыском. Высокие книжные шкафы, черный кожаный диван, несколько массивных стульев и большой дубовый стол. На нем стояли телефонный аппарат, бронзовая чернильница, стакан с цветными карандашами.

Свет настольной лампы с зеленым абажуром разливал мягкий свет. Со стены строго смотрел Адольф Гитлер в коричневом мундире.

Командующий войсками тыла группы армий «Центр» генерал Шенкендорф сидел за столом усталый и встревоженный. Он был не в духе, нервничал. Мучил застарелый простатит. Ему уже давно предлагали лечь на операцию, но место солдата на войне, а не на госпитальной койке. За его спиной стоял переводчик.

Кононов отдал честь и негромко, но четко представился. Вслед за ним щелкнул каблуками и представился граф Ритберг.

— Чем обязан? — спросил Шенкендорф офицеров.

Кононов положив на стол генерала написанный с вечера рапорт.

Полковник Кононов и граф Ритберг вытянувшись в стойку стояли перед командующим войсками тыла.

Генерал водрузил на нос очки в золотой оправе, и пожевав задумчиво губами склонился над столом. Внимательно прочел, снял очки, спросил:

— Поясните господа офицеры, как могло получиться, что в одном из самых надежных подразделений вермахта в течение двух месяцев случилось два перехода на сторону партизан?

Кононов шагнул вперед.

— Набором людей я занимался лично. Костяк 1го и 2го эскадронов состоит из тех, с кем я воевал с первого дня войны. Многих знаю еще с финской войны. За этих ручаюсь полностью. К партизанам перешли несколько казаков 4го эскадрона. На предательство их подтолкнул князь Гагарин, который судя по всему является агентом НКВД. Гагарина нам навязало немецкое командование. Я был настроен категорически против этой кандидатуры.

— Вот как? — Генерал Шенкендорф встал, прошелся по скрипучему паркету, посмотрел в окно, выходящее в сад.