Обреченность Герман Сергей

Ночью они свалились в свои окопы. Бойцы охранения, матерясь и злобясь отобрали у них винтовки без патронов, а потом отвели к штабному блиндажу.

Они долго сидели на корточках перед дверью, обхватив колени руками, и молчали, уставившись в землю.

— Заведи их в землянку, - наконец приказал ординарцу комбат.

Капитан сидел за столом, здоровенный, красномордый, в сдвинутой на затылок шапке.

Рядом с ним сидел командир роты — высокий сутулый лейтенант, с тоскливыми и красными от бессонницы глазами.

Над столом горела фара, подключенная к танковому аккумулятору. На снарядном ящике в углу землянки притулился молоденький сержант радист, который монотонно вызывал «гвоздику». Рядом стоял котелок. Зеленая краска местами облупилась, белыми пятнами проглядывал алюминий.

— Ну вот что, мужики, — сказал комбат. Лясы мне с вами точить некогда. Утром пойдем в атаку, там каждый боец будет на счету. Сейчас спать, если получится. А утром, если живы останемся, поговорим. Красин, забирай пополнение.

Сутулый лейтенант провел их в землянку. Часто моргая воспаленными глазами приказал старшине накормить и выдать оружие.

Старшина, рыжеусый рябой украинец ворча принес котелок холодной серой каши, буханку хлеба, селедку, завернутую в серую толстую бумагу, похожую на картон.

После этого выдал три винтовки без ремней, сыпанул в карманы по горсти патронов.

— Ну ладно, прощевайте земляки... Воюйте геройски.

И исчез в темном лабиринте траншеи.

Кто -то из солдат бросил.

— Ну да, на войне у каждого свой маневр.

Бойцы спали, набираясь сил перед последней смертной дорогой. В землянке было холодно и влажно. Под низким бревенчатым потолком стоял запах дыма от закопченной буржуйки, махорки, провонявших потом портянок. Мишка укрылся старой шинелью и прилег между бойцами, пристроив под голову выданный старшиной котелок.

Сна не было. Мысли были лишь об одном. Что будет утром? Всего лишь через несколько часов.

Перед рассветом батальон подняли и без артиллерийской подготовки, без поддержки танками бросили в атаку. Комбат скомандовал: «Вперед!» — и командиры рот и взводов где криком, а где и пинками погнали своих бойцов на немцев. Где-то в стороне неуверенно крикнули: - Ура-ааа!. Неожиданно батальон подхватил этот крик и вперед понеслось- А-аааааааа!

Вот и немецкие позиции. Деревянные, потемневшие от дождей и солнца столбы были густо опутаны колючей проволокой. Бойцы рубили лопатами ржавую проволоку, били по колючкам прикладами, забрасывали шинелями, а немцы косили и косили их из пулемета. Рыжее пламя рваными клочками дрожало над бруствером немецкого окопа. Батальон залег. Оставшиеся в живых стали спешно окапываться, укрываясь за телами погибших. Кричали раненые. Лежали холмики убитых. Ветер шевелил полы их рыжих шинелей.

Мишка скатился в воронку. За ним следом влетел комбат. Заорал:

— Отсиживаешься, сука! А ну вперед!

Мишка навалился на него всем телом. Зашептал:

— Погоди комбат. Видишь вон оттуда пулемет садит. Мы от него сейчас как раз с боку. Отсюда его не достать. А вот если подобраться поближе, тогда можно попробовать. Ты дай мне свой ППШ. А как только я пулеметчика уделаю, ты сразу поднимай батальон и по трупам лезьте через проволоку.

Добавил:

— Мертвым то уже что? Им все равно. А мы может быть еще и поживем.

Помедлив, комбат отдал ему автомат. Прижимаясь спиной к стене воронки, достал из-за пазухи пистолет.

Мишка выглянул из воронки. Кругом тянулись спутанные ряды «колючки», линии окопов, каски там и тут, мертвые истерзанные тела.

Пулемет пока молчал. Раскаленный ствол был задран вверх и парил, перегретый от безостановочной стрельбы.

Первый и второй номер склонились над окопом, жадно докуривая сигареты. Теперь все решали секунды.

Мишка подхватил автомат, извиваясь ужом пополз к проволоке. Цепляясь за скользкую и мокрую шинель погибшего бойца перелетел через ограждение и заскочил в немецкую траншею. Увидев вытаращенные глаза пулеметчиков, копошащиеся серо-зеленые силуэты, ударил из своего ППШ, наполнив траншею гулким автоматным треском. Он стрелял налево и направо, по всему, что двигалось и шевелилось.

Расстреляв автоматный диск, схватил немецкий пулемет, не слыша протяжный и страшный рев:

— Ура-а-а! Ура-а-а-а! А-аааа! Мать- перемаааать!!

И только когда закончилась пулеметная лента, заметил, что рядом с ним бойцы батальона.

Но вскоре страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншею и перемешал бойцов с землей. Потом подошли несколько танков и стали утюжить окоп гусеницами, добивать из пулеметов тех, кто уцелел. Оставшиеся в живых человек двадцать поползли в свою траншею. Грязных в крови и копоти их осмотрел комбат.

Увидев Мишку заулыбался:

— А ты молодец. Хорошо дрался. Но траншею не удержали, значит подождем пополнения и снова пойдем.

Только теперь Мишка почувствовал, что страшно, мертвецки устал.

На следующий день пригнали несколько сотен узбеков, не понимающих по русски и опять подняли в атаку. Мишка был ранен и после госпиталя попал в кавалерийский корпус генерала Белова. Остатки батальона сняли с позиций и отправили на переформирование.

* * *

Июль 1942 года. Зной. Сушь. Над степью дрожало зыбкое марево.

Сотни и тысячи танков тянули за собой тяжелую серую пыль на грунтовых дорогах. К Дону неудержимо ползла стальная бронированная армада 6й полевой армии под командованием генерал-лейтенанта Паулюса. 14 пехотных, 1 танковая, 2 моторизованные и 2 охранные дивизии шли вперед, сметая все на своем пути.

Даже степные суслики, напуганные тяжелым гулом двигателей и лязгом гусениц, спрятались в свои норы.

Из открытых башенных люков выглядывали немецкие танкисты.

Шел второй год войны. Красная армия отчаянно сражалась за города, села, станицы.

Измотанные и обескровевшие в непрерывных боях, части 62й и 64й советских армий прикрывали путь к Дону, зная что все они навсегда останутся лежать в раскаленной солнцем степи.

По плавучему мосту, нa пaромaх и лодкaх перепрaвляли раненых бойцов на другой берег Дона.

Бойцы и командиры яростно закапывались в сухую обожженную землю.

Перед ними лежала широкая, просторная степь, лишь на горизонте обрамленная лесом.

В стороне виднелся казачий хутор — несколько беленых хат, окруженных садами, — и широкий плес запруженной степной речки. Отсюда, с высоты, ярко белевшие домики казались точками. Кладбище. И — во все стороны поле, продуваемое сильным ветром. Тишина. И качались стебли ковыля как серебристые волны.

Измотанные боями и ночными переходaми, без горячей еды, без снa и отдыхa части Красной армии не смогли остановить вражескую лавину и уже к 23 июля были выбиты с занимаемых позиций, частично окружены и уничтожены.

* * *

При подходе немецких войск к пограничным казачьим станицам Донского Войска, казаки станицы Синявской достали из схронов винтовки, выкопали запрятанные в землю шашки.

Перебив и перестреляв местную милицию казаки ушли в Донские плавни.

Это были огромная территория старых болот, заросшая камышом, зарослями тальника и осокой, среди которого иногда возвышаются, сухие гряды, а кое-где открывалось чистое водное пространство.

Топкие болота на несколько десятков верст, заросли. Трясина, покрытая мелкой зеленой травой, заросли осоки, — и камыш, камыш кругом.

Дрожали и звенели на ветру жесткие острые листья, кланялись коричневые султаны осоки и отражались в черной воде.

Беда ждала того, кто не зная тропок, хотел найти здесь прибежище. Скольких людей засосала трясина и поглотила бурая вонючая грязь, знает лишь темная вода. По ночам сырой ветер приносил в станицу печальный крик журавлей и запах озерной влаги.

Немецкие солдаты пыльные и загорелые шли через казачьи станицы и советские города. Облака пыли, поднятые тысячами ног и колесами машин медленно оседали на землю, осыпая ею придорожные тополя.

Узнав о приближении немцев казаки вышли из своего укрытия им навстречу, приветствуя их, как союзников.

В этот день Ерофей Павлов проснулся рано. Он открыл глаза и увидел над головой низкий беленый потолок, засиженный мухами. Старый поцарапанный комод, накрытый кружевной накидкой, обшарпанные рамы окон. Сквозь пыльные шторы в комнату вползал жидкий серый свет.

Внезапно в дверь постучали. Павлов инстинктивно сунул руку под подушку, пальцы нащупали рубчатую рукоять нагана.

Осторожно ступая босыми ногами по скрипучему полу он скользнул к окну. Взвел курок. Осторожно выглянув из-за занавески, увидел неторопливо отходившую от крыльца квартирую хозяйку. Каждое утро она приносила ему кринку молока.

Облегченно выдохнув Павлов медленно и осторожно, придерживая большим пальцем, спустил курок нагана.

Излишняя осторожность в его положении не была лишней. Как говорил в тюрьме Никифор Рык - «береженого Бог бережет, а не береженого конвой стережет».

Его арестовали в августе 1936 года. От большого срока спасло чудо. В сентябре был снят со своего поста и через несколько месяцев расстрелян нарком внутренних дел Генрих Ягода. После его ареста Сталин поспешил объявить о том, что ЦК партии раскрыл банду шпионов, стоявшую во главе наркомата. Некоторых арестованных даже выпустили.

Но после ареста и нечаянного освобождения Павлов стал вдвойне осторожней.

Жена, Феона Андреевна, роптала:

— Сережа, мы с тобой живем как в сундуке.

— Ну сундук, это слава Богу не тюрьма, - усмехался Павлов и спешил перевести разговор на другую тему.

Внезапно вспомнилось как в феврале 1920 года, он, подъесаул Павлов стоял на причале Новороссийска и плакал, провожая последний пароход, уходящий из России. Места на пароходе ему не нашлось.

Красные мобилизовали его на службу в свой авиаотряд. Однако уже в июне бывших офицеров вызвали в Особый отдел IX армии. Бог уберег или какое-то шестое чувство подсказало, что его ждет арест. Сославшись на болезнь он отпросился в отпуск и в часть не вернулся. Впоследствии узнал, что предчувствие не обмануло. Все вызванные офицеры были арестованы.

Ерофей Павлов перешел на нелегальное положение. Поменял имя, стал Сергеем. Придумал себе новую биографию. Ожидая ареста, постоянно менял адреса и место работы. За последний год это было уже четвертое жилье.

Всю последнюю неделю днем и ночью слышалась канонада. Красная армия отступала и Павлов ждал, что вот-вот в Новочеркасск войдут немцы.

Встав с постели он побрился и надел белую рубаху. Потом выкурил утреннюю папиросу и решил выйти в город, чтобы понять, что происходит.

В районе Азовского рынка делегация из местных жителей встречали немцев. Впереди делегации стояли несколько стариков в казачьих фуражках и нетрезвый высокий батюшка в помятой рясе, с большим крестом на груди. За ними две молодые девахи с длинными косами. Они были в темных кофтах и пестрых юбках. Обуты в тяжелые башмаки с подковками. Одна из них держала в руках каравай на вышитом полотенце.

Местные жители толпились у стен домов, заборов, в зарослях деревьев, наблюдая за входящими частями.

По улицам тянулись бесконечные вереницы мотоциклов с пулеметами на колясках, кюбельвагены с командирами и штабами, грузовики с солдатами, полевые кухни, обозы тыловых служб. Между всем этим скопищем техники текли ручейки пехоты армейских частей.

К стоящим на площади людям подкатил запыленный бронетранспортер, за ним серый «опель-капитан» в окружении мотоциклистов.

Из «опеля» вышел немецкий офицер. Это был военный комендант города полковник Грюнвадьд. Рядом с ним стояли адъютант и переводчик. Деваха передала каравай седому бородатому казаку с серьгой в ухе.

Он открыл рот, хотел произнести речь, но от волнения смешался и начал совсем не так, как репетировал ночью.

— Ваше высокоблагородие... господин офицер!

Приветствия не получилось. Ревели мотоциклетные двигатели. Слышал топот сапог сотен людей, крики команд.

Над колонной висело облако пыли. Она оседала броню машин, лица солдат, грязными ручейками скатываясь за шиворот черных от пота немецких мундиров.

Переводчик что-то сказал коменданту.

Смущенный казак неловко ткнул офицеру полотенце с караваем. В толпе засмеялись. Немец мотнул головой в сторону адъютанта. Тот ловким движением перехватил каравай, сунул в открытую дверь машины. Усталым бесцветным голосом комендант сказал:

— Гут! Ка-ра-шо. — и махнул рукой.

Вперед выступил переводчик. Он достал из кармана мундира тщательно сложенный листок, развернул его и громким голосом стал читать текст обращения:

— Доблестные сыны славного Дона. Германская армия пришла к вам, чтобы спасти от большевистского ига. С сегодняшнего дня в городе и на всей донской земле устанавливается справедливый порядок, без жидов и коммунистов.

Его было едва слышно. Треск мотоциклетных двигателей и шум проходящей колонны заглушали слова. Стоящие на площади люди, крутили головами, стараясь уловить смысл сказанного.

— Каждый из вас, кто будет честно трудиться на благо великой Германии, будет достойно награжден за свой труд и преданность фюреру. Большевикам скоро будет конец.

Переводчик перевел дух, оглянулся на офицера. Продолжил:

— Немецкое командование имеет вас предупреждать... за саботаж, убийство немецких солдат и совершение прочих преступлений виновные будут караться смертной казнью.

Листок с речью переводчик снова убрал в карман. Опять оглянулся на полковника.

Тот вяло поднял вверх правую руку, произнес:

— Хайль Гитлер!

Стоящие казаки вытянулись во фрунт.

Через несколько часов на площади поставили виселицу.

По углах площади стояли немецкие мотоциклы с установленными в колясках пулеметами.

С рынка и близлежащих улиц немецкие автоматчики пригнали толпу людей. Немцы никого не били, не приказывали. Они просто взяли толпу в кольцо и желающие выйти за него, тут же натыкались на стволы автоматов.

Немцы изредка покрикивали:

— Шнель, шнель.

На площади перед виселицей остановился грузовик Из кузова выскочили вооруженные карабинами немцы и несколько человек в гражданской одежде, с повязками на рукавах - полицаи. Потом поддерживая друг друга спустились пятеро избитых людей, в порванной одежде, без сапог. Среди них была одна женщина, в гимнастерке, изодранной юбке.

Казнью руководил офицер в форме гауптштурмфюрера Ваффен-СС. Гладко выбритый, с аккуратно подстриженными тонкими усиками.

Он стоял рядом с несчастными и постукивал палочкой по голенищу сапога.

Октябрьское солнце нежно согревало кожу его лица. Офицер наслаждался последним теплом осени, расслабленно подставив лицо теплому солнцу.

— Эти люди совершили преступления против третьего рейха. Сейчас они будут повешены. - Объявил переводчик.

К офицеру обратился один из приговоренных.

— Разрешите по малой нужде, господин офицер. А то согрешу в петле. Неудобно будет перед станишниками.

Один из полицаев ударил его в спину прикладом винтовки.

— Ничего краснопузый, ссы в штаны!..На перекладине просохнешь!

Казнь проходила быстро.

К офицеру подтаскивали очередного приговоренного. Гауптштурмфюр произносил несколько слов, потом кивал головой в сторону виселицы. Человека тут же подтаскивали к перекладине, приподнимали, всовывали в петлю и дергали вниз. Петля была не из веревки, а из проволоки На некоторых повисали, для верности, но быстро отпрыгивали — из тел повешенных текла моча.

На грудь цепляли табличку с надписью: «Он убивал немецких солдат».

Места на перекладине уже не осталось.

Павлову запомнилось почему-то голые ноги женщины. Варикозные прожилки. Грязные пятки в протертых носках.

Ноги дергались, выворачивались в ступнях. Моча текла по ногам, стекая в носки. И лишь когда она затихла, из носков начало капать...

Казалось, что вместе с казненными умер весь город. Глаза людей на площади были мертвыми. На крышах домов ворковали голуби, под ногами шныряли воробьи. Живые были только они.

Через полчаса все было кончено.

— Да-ааа, - сказал сам себе Павлов. — Серьезная власть пришла. Эти шутить не будут.

* * *

Линия фронта все дальше и дальше откатывалась на восток. В городе и станицах налаживалась мирная жизнь. Везде был установлен новый немецкий порядок.

Снова заработали кинотеатры и появились вереницы у театральных касс.

В ресторанчиках и пивных сидели немецкие солдаты.

Заработали магазины, стали заполняться продуктами опустевшие витрины. Но у хлебных магазинов длинные очереди.

Военный комендант вызвал к себе бургомистра.

— Доблестная немецкая армия движется на восток. Мы не можем иметь здесь большой гарнизон, солдаты нужны на фронте. Поэтому вам нужно организовать работу полиции. И еще. Меня очень беспокоят случаи преступлений, совершенных немецкими солдатами. Это разлагает дисциплину. С мародерством можно бороться, если солдат хорошо кормить.

Но если мы будем требовать от германских солдат и офицеров, чтобы они были аскетами, то они будут воевать гораздо хуже.

Бургомистр внимательно слушал каждое его слово, согласно кивая головой.

— Вам надо как можно скорее организовать бордели для военнослужащих вермахта и наших союзников. Вы хорошо поняли меня?

— Всенепременно, — вытянулся бургомистр.

В станицах выбрали и назначили старост. Провели набор в полицию.

Открыли два борделя.

С помощью крестьян убрали пшеницу, подсолнечник, кукурузу и сахарную свеклу. Собрали урожай яблок. Часть раздали крестьянам, остальное немцы оставили на нужды гарнизона и отправили в Германию. Вспахали землю, засеяли озимые.

Приезжавшие из станиц и хуторов женщины меняли картошку, овощи, пшеницу на вещи, одежду, мебель. Ругали полицаев, требующих самогонку. Жены полицаев хвастались одна перед другой тряпками, отобранными у евреев.

По ночам за городом слышалась стрельба, расстреливали цыган, евреев, подпольщиков, заложников. По вечерам немецкие офицеры прогуливались с местными девушками по центру города. В городе открылся кинотеатр, где показывали немецкое кино.

По ночам у дверей борделей горели красные фонари. Там обслуживались немецкие солдаты и унтер офицеры.

Офицеры обслуживались на квартирах. Обслуживающий персонал набирали из из местных. По соображениям соблюдения режима секретности в город их не выпускали.

Для союзников — итальянцев, румын, мадьяр были предусмотрены отдельные дома терпимости. Попроще. Победнее. С более некрасивым персоналом. Казаки обслуживались в тех же домах, что и союзники.

Но казаки любили подраться и скандалы происходили часто. Седьмого ноября, как раз в день Великой Октябрьской революции между казаками и румынами произошло что-то более серьезное чем обыкновенная драка. Ночью рядом с борделем послышалась отчаянная стрельба. На крыльце заведения матерился раненый казак. С криками и свистом примчались конные казаки, подхватили своего товарища и умчались прочь

Нетрезвых румын арестовал подоспевший немецкий патруль. Организованно отступившие казаки выпив еще, двинулись штурмовать публичный дом для немцев.

Через час арестовали и их.

В связи с тем, что в городе находились на отдыхе фронтовые части, повысили нормы «выработки» для проституток. Они должны были обслуживать по 20—25 клиентов в день.

Капрал Штайнер жаловался своему земляку, Эриху Клюге, бывшему учителю из Кельна:

— Эти русские женщины жутко закомплексованы. Никакой фантазии. Во Франции у меня была подружка, Мари. Ты представляешь она кончала уже от того, что я клал руку ей на грудь. А эти русские лежат как бревна.

Я вчера использовал свой талон, но моя нимфа была худа и неуклюжа, как велосипед. Впрочем это не помешала мне использовать все три презерватива. Ха-ха-ха!

Капрал предавался воспоминаниям. Вздыхал.

— Даааа! Франция, это были лучшие месяцы в моей военной жизни. А теперь русский бордель, где после проститутки надо мазать член какой-то вонючей дрянью.

Ефрейтор Клюге утешал:

— Мазать свой член это еще не самое страшное, что совершает солдат на войне. Это так, к слову. Гораздо хуже, когда нас заставляют превратить в бордель целую страну, и мы, солдаты великой Германии пускаем по кругу девочек-школьниц, и старух далеко за восемьдесят.

После того как на вокзале в деревянной уборной под досками нашли убитого финкой немецкого ефрейтора, в центре города построили еще и большой туалет с надписью на русском и немецком языке: «Только для немецких солдат».

Шли дни. Возвращались казаки, дезертировавшие из Красной армии и те, кто прятался от советской власти.

Среди казаков пошли разговоры, что раз большевистская власть закончилась, на территории Войска Донского надо вводить казачье самоуправление, выбирать атамана.

Иногороднее население притихло, как будто его и не было.

Прошло две или три недели. В сентябре 1942 года на казачьем сходе избрали штаб Войска Донского во главе с полковником Ерофеем Васильевичем Павловым.

Он тут же обратился к немецкому командованию с просьбой, разрешить организацию строевых сотен и полков для борьбы против Сталина. Немцы дали неофициальное согласие и разрешили вооружать казачьи части трофейным советским оружием.

Павлов, поехал по станицам Белокалитвинского района агитировать казаков.

Камышовые крыши казачьих куреней станицы Екатериновская выглядывали из густых зарослей деревьев. За тополями и кривой акацией прятались плетни.

Павлов сидел в углу на колченогом стуле, с тоской посматривал в окно. Его исхудавшее, давно не бритое лицо с опущенными углами рта говорило о крайней усталости.

В комнате расположились, где кто сумел, десятка два казаков. На широкой лавке возле окна, искоса посматривая то во двор, то на улицу, сидел станичный атаман.

Павлов перевел на него взгляд:

— Ну, станичники! Что будем делать?

Атаман поднял голову, прищуренными глазами обвел присутствующих.

— Походного атамана выбрать - раз! — Загнул один палец. — Конную сотню сформировать - раз! Вооружить - два! На присуде казачью власть установить! — Три! Правильно я гутарю?

Казаки зашевелились, загалдели:

— Давно пора!

— Чего там мусолить!

Павлов поднялся с места.

— Ну вот и очень хорошо. Давайте прямо завтра круг и проведем. У нас сегодня вроде казаки от всех станиц. Вот пусть и оповестят казаков по всем хуторам.

На следующий день как в старь с улицы ворвался тревожный гул набата.

Из дворов, на ходу надевая на головы фуражки шли казаки. Иногородние, с хмурыми лицами нерешительно выглядывали из-за плетней и из-за занавесок окон, не решаясь выйти на улицу.

Около здания станичного правления уже собралась большая толпа. Густой, тяжелой волной плыл в воздухе набат. На крыльцо станичного правления в сопровождении помощника и других казаков вышел Павлов. На его плечах серебрились погоны, на боку в потертой кобуре висел наган.

Окинув пристальным взглядом притихшую толпу, он шепнул что-то писарю. Тот опрометью бросился с крыльца и скрылся в толпе. Набат смолк. Павлов, поправив кобуру, шагнул вперед.

— Господа станичники! — голос его звучал властно, словно он командовал сотней. — Пришел наш час, большевики бегут...

В группе стоящих у крыльца казаков началось движение. Кто-то из них крикнул:

— Сволочь белогвардейская!

На них зашумели пожилые казаки:

— Замолчите, бисовы дети! Дайте человеку договорить.

— Идите вы к чертям собачьим с вашим человеком! Сука он фашистская, а не человек!.. — слышались ответные выкрики.

Павлов, делая вид, что не слышит, продолжал:

— Так вот, станичники, эти самые большевики бегут и власти бесовской пришел конец. Наше приходит время, и власть на Дону должна быть наша- казацкая! Я и говорю, надо как в старь организовать отряды и сотни казаков, которые смогут стать на защиту Тихого Дона.

Высокий, сутуловатый казак Сазонов решительно пробивался вперед к крыльцу.

Станичники плотнее придвигались к крыльцу, ожидая, что он скажет.

Сазонов был свой. Казак! В прошлом вахмистр и георгиевский кавалер.

Шум постепенно смолкал. Притихли даже старики.

Сазонов властно поднял руку, и все замолчали.

— Станичники! Вот он... — в его голосе зазвучала боль. Вот он, — палец Сазонова ткнул Павлова в грудь, — куда он вас зовет?! Воевать с Красной армией?! С той армией, в которой воюют наши сыны? И мы вновь, как в двадцатом годе будем рубить своих братов илить казачью кровушку?

Павлов перебил его.

— Не сынов, а и всякую красную сволоту, тех, кто наших братов в балках стрелял! А потом наши куреня занял. Да мы сейчас тебя!

Рябое лицо Сазонова побагровело. Он сунул руку в галифе. Крутанул пальцем застрекотавший в кармане барабан нагана.

— Охолонь! — в его голосе слышалась угроза, — кровушку пущать мы тоже умеем. Сейчас мы уйдем с майдана. И если кто из вас посмеет тронуть наши семьи... берегитесь... вырубим всех до одиного! Не помогут вам тогда не Гитлер, ни вермахт! Прощевайте станишники!

Собиралась гроза. Где-то далеко прозвучал глухой раскат грома. Старики закрестились. И не понять было отчего — в страхе ли перед громом или от дерзких слов Сазонова.

От крыльца отделилась небольшая группа казаков. Впереди, держа руку в кармане шел Сазонов. Колыхнувшаяся толпа пропустила их через свои ряды.

Когда площадь осталась позади, Сазонов остановился, спустил курок старенького вороненого нагана.

— А теперь, хлопцы бегом до дома и седлать коней! Собираемся у моста за мельницей. У кого имеется оружие, берите с собой! Патроны тоже несите. У кого нет коней приходите пеши. Коней добудем! По домам ма-р-р-ш! Через десять минут он прискакал к станичной мельнице. В темной и густой воде плавали желтые листья.

Соскочив с коня, Сазонов присел на большой камень.

Представил, что будет сам лежать в этой холодной слизи и его мертвое тело будут обсасывать затонные сомы. Представил и отвернулся в смущении. Стало стыдно перед самим собой, за то, что страх с тусклыми, как у мертвеца глазами на секунду захватил его сердце в свои липкие лапы.

Через час на мельнице собралось около десяти конных казаков.

Вздыхали тяжело. Одинокие... Чужие... На своей родной казачьей земле.

Тяжелые, страшные вставали перед ними вопросы. Куда идти? Где зимовать? Где взять оружие? Страшились непонятного, чужого слова- оккупация.

Сазонов достал из кармана кисет с табаком.

— Покурим хлопцы перед дорожкой. Командование отряда я принимаю на себя. Мы уходим в плавни. Когда отряд организуется полностью, вы сами выберете себе командира. А теперь говорите — согласны или нет?