Антикиллер-2 Корецкий Данил
Внуку Даниилу посвящается.
«Нетерпимое и позорное положение, сложившееся с финансированием федеральной судебной системы, вынуждает нас констатировать невозможность судебной защиты ваших прав и интересов».
Из обращения Совета судей к гражданам России. «Российская газета» от 25.10.96 года
Глава первая.
ПЕТЛИ КРИМИНАЛА
В кинобоевиках люди красиво живут, красиво одеваются, красиво проводят время, среди сказочно яркой жизни совершаются эффектно-изощренные преступления, которые главный герой, нарядный и элегантный, раскрывает легко и непринужденно.
В повседневной же реальности замордованные убогим бытием серые человечки лепят примитивные, хотя и жуткие преступления, над которыми замордованный жизнью опер бьется долго и тягомотно, преодолевая невиданные для киноколлег трудности.
Наблюдение автора.
Применять табельное оружие легко и весело только в кино. Бум! Бум! И готово. Злодейство наказано, добродетель торжествует. Мудрый всепонимающий начальник похвалит за решительность и смелость, дружный коллектив поддержит морально, добрый психолог снимет последствия стресса, прокурор вообще остается за кадром, но подразумевается, что он хотя и строг, но справедлив... А о злодее вообще речи нет: собаке – собачья смерть! И о родственниках, друзьях – приятелях, корешах, дружбанах, кентах – тоже не вспоминают сценарист с режиссером: куда им выступать против милиции, напьются на поминках, поскрипят зубами в бессильной злобе и сделают выводы: супротив власти ни-ни...
Но подобные представления имеют столь же малое сходство с реальностью, как любая милицейская физиономия с добродетелью. Сержанты Трофимов и Бабочкин не составляли исключения, за что в отличие от тысяч других в конечном счете и поплатились. Впрочем, если быть предельно точным, поплатились они, конечно, не за отсутствие лубочной святости, характерное не только для российских ментов, но и для всех их зарубежных коллег: и французских ажанов, и английских бобби, не говоря уже о заокеанских копах, – а за вполне конкретные действия, связанные с нарушением сухих и малохудожественных, но точных милицейских инструкций.
Сержант Бабочкин и старший сержант Трофимов были командированы в Архангельск, где тамошние сыщики задержали по всероссийскому розыску некоего Титкова, за которым числились двенадцать разбоев как в родном Кисловодске, так и в соседних курортных городах. Теперь негодяя следовало доставить для ответа на родную землю, эту миссию и поручили сержантам. Официально они именовались спецконвоем, хотя ничего «специального» ни в их простецких физиономиях, ни в неподходящем для бобби, ажана или копа росте – сто шестьдесят восемь и сто семьдесят сантиметров, ни в потрепанной гражданской одежонке, ни в чем-либо другом не наблюдалось. Просто в отличие от плановых вэвэшных конвоев, сопровождающих арестованных в решетчатых безоконных вагонзаках, сержанты должны были провезти закованного в наручники Титкова через всю страну в отдельном купе самого обычного вагона, сдавая его при пересадках и внеплановых остановках в линейный отдел милиции соответствующей станции.
Весьма сложная, ответственная задача и предопределяла специальность задания, требовала специального инструктажа, специальной подготовки и специальной экипировки. Потом, когда случится то, что случилось, строгие, не знающие снисхождения комиссии насчитают в процедуре командирования сержантов пятнадцать отступлений от приказов и инструкций, за что поплатятся безупречностью послужных списков и должностями двадцать три офицера – от лейтенанта до подполковника, которые имели хоть какое-либо касательство к отправке злополучного спецконвоя.
Ветераны органов знают, что, хотя подобные отступления встречаются повсеместно и столь же повсеместно на них до поры до времени закрывают глаза, когда случается ЧП – шутки в сторону, тут уж любое лыко идет в строку. Таковы правила игры, и они не обсуждаются. Хотя в случае с сержантами действительно роковую роль сыграли лишь три допущенных нарушения из пятнадцати: гражданская одежда вместо форменной, отсутствие вагонных ключей и карманного электрического фонарика. Но и они не сами по себе послужили толчком к развитию событий, а лишь усугубили неправильные действия спецконвоя, от которых комиссары, замполиты и замы по работе с личным составом безуспешно предостерегают этот самый личный состав на протяжении последних восьми десятилетий.
Бабочкин и Трофимов рассматривали командировку спецконвоем не как ответственное и важное задание, а как нежданно-негаданно свалившуюся неделю отдыха от тяжелой, грязной и неблагодарной работы, придирчивого начальства, тягот неустроенного нищенского быта. И полная самостоятельность, и смена впечатлений, и длительное путешествие с пересадкой в самой Москве, где ни один ни другой отродясь не бывали, да и вряд ли имели шансы побывать по собственной инициативе в силу вечного безденежья, отсутствия твердых жизненных перспектив и врожденной сельской опаски перед большими городами, – все это поднимало настроение, будоражило и веселило. Но недостаточно, ибо у закрепощенных людей въевшиеся в кровь, плоть, кости и мозг ограничения и запреты окончательно растворяются только сорокаградусной жидкостью. И такой жидкости они захватили две бутылки.
– Давай, за хорошую дорогу! – Трофимов как старший спецконвоя первым поднял стакан, и спецконвоир Бабочкин последовал его примеру. Звякнуло стекло, плеснулась и отправилась по назначению прозрачная «заводская» водка.
Сержанты, как им казалось, проявили предусмотрительность: выждали время и начали «обмывку» пути только тогда, когда поезд миновал маленькие, некогда уютные и приветливые, а теперь небезопасные городки Кавказских Минеральных Вод, прошел узловую станцию и вышел наконец на долгий перегон, где опасность встретить знакомых и сослуживцев стремительно снижалась. По вагону прошли их коллеги из транспортного отдела – такие же сержанты, только более рослые, в форме, с открыто висящими атрибутами власти: резиновыми палками, наручниками и оружием в потертых, исцарапанных кобурах.
Пистолеты спецконвоя лежали в дешевой полупустой сумке Трофимова, которую тот бережливо засунул в ящик для чемоданов. При оружии пить запрещено – это аксиома, известная даже рядовому, прошедшему только курсы первоначальной подготовки. В дороге, незнакомых местах, в окружении посторонних людей лучше сохранять ясный ум и трезвую голову – это знает любой здравомыслящий человек.
– Давай за ребят! – теперь проявил инициативу Бабочкин, кивнув вслед патрулю сопровождения, и, согретые чувством корпоративности к незнакомым людям в знакомой форме, милиционеры опрокинули по второй. Водку меланхолично заедали варенными вкрутую яйцами и дешевой вареной колбасой. Обручи запретов и ограничений постепенно разжимались, приходило редкое и потому непривычное ощущение свободы, ради которого, собственно, все неудачники мира и льют в себя любую опьяняющую жидкость.
В купе, кроме них, ехала ничем не примечательная женщина средних лет, ей тоже из вежливости предлагали, но она компанию не поддержала, напротив – под каким-то предлогом вышла в коридор. Четвертая полка вообще пустовала. Но им и вдвоем было хорошо.
– Открывай! – Бабочкин кивнул на запечатанную бутылку.
– Может, на завтра оставим?
– Завтра другую купим! – залихватски подмигнул сержант, и старший сержант с ним согласился, хотя на гроши командированных и скудные заначки в дальней дороге дай Бог просто свести концы с концами, а уж пить по две бутылки водки в день совершенно нереально. Впрочем, сейчас они не оценивали реальностей окружающей обстановки. События катились по традиционным для таких ситуаций рельсам, прямиком к трагической развязке.
Как ни банально это звучит, но факт: водка, разгильдяйство и неосмотрительность дали толчок последующим событиям, искалечили судьбы сержантов, испортили карьеры их многочисленного начальства, привели к смерти одного и инвалидности другого работника вагона-ресторана, породили трехтомное уголовное дело и противоречивые судебные решения.
Но в силу причудливого стечения обстоятельств последовавшее за «распитием» ЧП помогло раскрыть опасную банду и спасти жизни десятка офицеров милицейского спецназа. Вряд ли это можно поставить в заслугу сержантам, скорей капризу судьбы, наугад выбрасывающей свои непредсказуемые кости.
– Схожу за пивом, – поднялся Бабочкин. Мелкого телосложения, с мелкими чертами лица, он допускал очередную ошибку, отправляясь нетрезвым на поиски приключений в ночном поезде.
В грохочущем тамбуре курил сутулый, с резким профилем человек. Бабочкин остановился. Незнакомец казался на кого-то похожим.
– Гражданин! – сержанту казалось, что голос звучит уверенно и властно. На самом деле это было не так. Но официальный тон и казенное обращение подействовали. Человек мгновенно развернулся, в прищуренных жгуче-черных глазах полыхнула такая злоба, что Бабочкин чуть не попятился. «Титков, – промелькнуло в затуманенном мозгу. – Сбежал, гад!»
Титков был очень опасен, и, хотя, даже сбежав, он никак не мог оказаться в этом поезде, у сержанта все сжалось внутри.
– Милиция, сержант Бабочкин! – магическая формула представления всегда служила спасательным кругом в любой ситуации, но в последние годы эффект ее здорово уменьшился, также, как и красного удостоверения, которое сержант автоматически извлек из нагрудного кармана видавшего виды пиджачка.
– Попрошу предъявить документы!
Брызнув искрами, сигарета врезалась в железный пол. Если перед ним стоял и не Титков, то не менее опасный зверь – милиционер почувствовал, что сейчас его разорвут на куски вместе с некогда грозным удостоверением. Но ничего подобного не произошло.
– Что я такого сделал, почему документы? – обиженно произнес человек.
– Смотрите, пожалуйста, если надо!
Смиренность тона не соответствовала исходящей от незнакомца волне тяжелой смертельной ненависти, которую листающий паспорт Бабочкин ощущал каждым сантиметром своего тела. Паспорт был в порядке.
– Откуда и куда едете? – привычно спросил он, хотя уже и не был рад тому, что ввязался в эту проверку.
– Из Кисловодска. В санатории был. Могу путевку показать, – спокойно ответил проверяемый. – Теперь домой, в Тиходонск.
Все правильно, вот штамп прописки... Бабочкин вернул документ.
– Счастливо доехать!
– Спасибо, – человек улыбнулся одними губами. Волна ненависти пошла на убыль.
«Боятся власти-то», – с удовлетворением подумал сержант, хотя глубоко внутри шевелилось понимание того, что никакого страха проверяемый не выказал и что покорность его была притворной.
В следующем вагоне навстречу попался коллега из патруля сопровождения. Форменная куртка расстегнута, галстук болтается на заколке, в ладони – добрая жменя семечек. Он придирчиво осмотрел невзрачную фигуру спецконвоира, принюхался.
– Чего шляешься пьяным? Иди ложись спать!
Минуту назад Бабочкин хотел отрекомендоваться, спросить про обстановку в поезде, сообщить, что тоже поддерживает порядок и проверяет подозрительных типов, но грубый тон и явное недружелюбие патрульного задели за живое, поэтому он, стиснув зубы, обиженно протиснулся между любителем семечек и твердой стенкой купе.
В вагоне-ресторане посетителей уже не было, сухая, как вобла, официантка собирала грязную посуду, за буфетной стойкой считал выручку здоровенный молодой парень в тельняшке, как потом выяснилось – шеф-повар. От него исходил явственный запах спиртного.
– Чего надо? – буркнул он, смазав сержанта презрительным, сверху вниз, взглядом.
– Пива. Пару бутылок, – Бабочкин пожалел, что он не в форменной одежде – тогда бы этот наглец разговаривал более почтительно.
– Нету пива. Такие же алкаши, как ты, все выжрали...
Парень перехватил пачку купюр резинкой, небрежно бросил деньги в ящик и ухмыльнулся.
– Сам ты алкаш! – раздраженно бросил Бабочкин, совершив свою последнюю, роковую, ошибку.
Полосатая рука резко распрямилась, мосластый кулак смачно впечатался в лицо сержанта. Из носа брызнула кровь. От боли и обиды потемнело в глазах. Следующий удар пришелся по шее, ноги подкосились, но какая-то сила придержала оседающее тело за лацканы пиджака, взметнула вверх и уже с ускорением шмякнула об пол.
– Я тебе покажу, рвань сучья! – лениво и без особой злости процедил шеф-повар. Он любил и умел драться, буйный нрав и бычья сила, дополняя друг друга, помогали выходить победителем из каждой потасовки, которые почти всегда он же и затевал, ибо в кулачном бою чувствовал себя увереннее, чем в словесной перепалке или любом другом виде состязаний. Но на этот раз он тоже допустил ошибку, еще не последнюю, но не менее роковую, чем ошибка сержанта. С учетом финала последующих событий, пожалуй, даже более.
Бабочкин с трудом поднялся, по лицу текли кровь и слезы, в горячке он не ощущал серьезности увечий, хотя потом выяснится, что у него сломаны ребра и треснули два шейных позвонка. Последняя травма относилась к категории тяжких телесных повреждений. Сейчас он чувствовал только стращную слабость, онемение в левой части груди и одеревенелость шеи. Все его маленькое существо переполняла острая обида от явной незаслуженности столь жестокой расправы. На подламывающихся ногах он доковылял до ближайшего стула, тяжело повалился на него и заплакал.
– Сволочи, сволочи, сволочи... Тощая официантка протянула мокрое полотенце:
– На, оботрись.
Но Бабочкин оттолкнул ее руку.
– Сволочи! Вот вам!
Он смахнул со стола несколько тарелок, раздался звон разбитого стекла. Этот жалкий жест прорвавшейся обиды при последующем расследовании будет квалифицирован как злостное хулиганство, отличающееся особой дерзостью. Сейчас на шум выглянули посудомойка Маша и кухонный рабочий – такой же здоровый парень, как шеф-повар.
– Что случилось, Николай?
– Все нормально, Игорек. Алкаш хулиганит, посуду бьет. Вера его обтереть хотела, а он...
– Совсем обнаглели! – громко заверещала официантка. – К нему с добром, а он с говном! Надо его в милицию сдать! Где Васятка?
Бабочкин вскочил.
– Ах так! Да я сам милиция! Смотрите сюда... Видите? Видите, на кого напали? – Он бестолково размахивал красной книжечкой, потом раскрыл ее и ткнул официантке в лицо, так что она рассмотрела и голубоватую, с водяными знаками бумагу, и печать, и фотографию в форме.
– Я еще вернусь! Вам всем будет плохо, вы все пожалеете!
Когда Бабочкин ушел, официантка встревожено повернулась к шеф-повару.
– Слышь, Коля, он и вправду милиционер...
– Ну и хер с ним, – отреагировал тот.
– Ты же ему всю морду расквасил...
– Подумаешь... Он сам поддатый...
– А мы ничего не видели, – сказала Маша.
– Запирайте двери, мы свое отработали, – подвел итог дискуссии Коля.
– Надо теперь и отдохнуть по-человечески.
Поплескавшись полчаса в туалете и не смыв ни боли, ни обиды, ни позора, Бабочкин вернулся в купе.
– Вот что со мной сделали! – патетически объявил он, откатив прикрытую дверь. Жующая за столиком соседка охнула.
Трофимов уставился в распухшее лицо напарника.
– Кто?
Губы его сжались в плотную линию, в глазах вспыхнул недобрый огонек.
– Там, в ресторане...
Когда Бабочкин закончил рассказ, старший спецконвоя поразмышлял несколько минут.
– К патрулю не обращался?
– Нет... Они на меня, как на вошь, посмотрели. Пьяный, говорят... Трофимов еще подумал и тяжело вздохнул, как человек, которому предс– тоит выполнять крайне нежелательную, но вместе с тем необходимую работу.
– Такое прощать нельзя. Надо идти разбираться...
– Успокойтесь, ребята, ложитесь сейчас лучше спать, утром оно видней будет, – принялась увещевать испуганная женщина.
Трофимов вздохнул еще раз.
– Нет. Если мы, милиционеры, от хулиганов прятаться будем, то что вообще получится?
– Какие милиционеры? – не поняла соседка. Попутчики явно не были похожи на стражей порядка.
Не отвечая, старший сержант поднял полку, отгородившись от женщины спиной, повозился в сумке и выпрямился.
– Пошли.
В пустом коридоре от передал напарнику его пистолет.
– Только в крайнем случае, понял? Если меня будут убивать.
Дверь в вагон-ресторан оказалась закрытой. Трофимов постучал кулаком, ладонью, наконец рукояткой пистолета. В шуме колес стук безнадежно растворялся. Он ударил сильнее, дверное стекло разлетелось, и звон долетел до служебного купе.
Здесь «по-человечески» отдыхала от дневных трудов смена вагона-ресторана. Возможности отдыха на колесах сводятся к двум вещам: выпивке и совокуплению. Первая часть была завершена, и вся четверка готовилась переходить ко второй. Они не первый раз ездили вместе и достигли полного взаимопонимания: трахались на глазах друг друга, менялись партнерами и другими доступными способами разнообразили дорожный секс. У всех была полная уверенность, что это один из элементов их разъездной работы, причем элемент совершенно безопасный, потому что работники общепита регулярно получают справки о всестороннем здоровье. И хотя все четверо прекрасно знали, чего стоят эти неряшливые листки с фиолетовыми штампами, но уверенность чудесным образом все равно сохранялась.
Атмосферу возбуждения и сладостного ожидания разрушил звон разбитого стекла.
– Это тот сучонок! – Шеф-повар вскочил, схватил попавший под руку железный совок и бросился к двери.
– Подожди, Колян, я тебе помогу! – Игорь побежал следом, размахивая увесистой кочергой.
В тамбуре было темно, удары совка и взмахи кочерги вымели милиционеров в соседний вагон, Бабочкин извлек пистолет, но Игорь выбил его, и оружие отлетело на середину ковровой дорожки.
– Не подходи, стреляю! – Трофимов тоже обнажил свой ПМ, но на «заведенного» Коляна это не произвело впечатления.
– Убью, сука! – Он действовал так, как в десятках больших и малых драк, украшавших не слишком длинную и не имеющую других украшений биографию. – По стенкам размажу!
Массивный совок со свистом рассекал воздух.
Старший сержант задрал ствол вверх и нажал спуск. Грохнул выстрел, пуля пробила декоративный потолок, железную крышу и унеслась в ночное звездное небо.
– Я позову наряд! – крикнул из-за спины Бабочкин, раздался топот, хлопнула дверь.
Оставшийся один против двоих Трофимов направил пистолет на наступающего Коляна, тот отмахнулся своим импровизированным оружием и попал по кончику затвора. Раздался металлический лязг и непроизвольный выстрел, пуля пробила тонкую стенку купе и ударила в плечо лежащего на нижней полке человека.
Уклоняясь от летающего вниз-вверх совка, старший сержант отступал, но первые выстрелы как бы сняли подсознательный запрет, он был готов стрелять еще, теперь любой повод мог выбросить навстречу Коляну уже не предупреждающую, а останавливающую пулю. Но тот об этом не знал, в его скудном опыте подобных ситуаций не случалось, а на ошибках других он, как и положено по пословице, не учился.
Поводом стал пистолет Бабочкина, валяющийся на затоптанной ковровой дорожке: когда Трофимов в очередной раз шагнул назад, оружие оказалось между ним и шеф-поваром, через секунду неукротимый Колян мог сменить совок на более эффективный инструмент убийства. Понятно, что за эту черту его мог пустить только полный кретин.
– Стоять! – страшным голосом крикнул милиционер, но нападающий не послушался, и он выстрелил ему в ногу, чтобы, как и положено, причинить минимальный вред. Тупой удар в бедро не остановил Коляна, он шагнул еще, не чувствуя боли, только нога стала деревянная, словно протез. Еще шаг, еще... Сейчас он достанет этого гада... Трофимов выстрелил второй раз. Шестиграммовая полусферическая пуля пробила тельняшку, грудную клетку, сердце и застряла в позвоночнике. Выронив совок, Колян прижал ладонь к ране и на миг замер, в глазах промелькнуло понимание... Если бы отмотать ленту назад, он бы никогда не ввязывался в драки, не затрагивал незнакомых людей, не пер на пистолет. Но в жизни нет сослагательных наклонений. Обмякшее стокилограммовое тело тяжело повалилось на твердый железный пол.
Теперь перед Трофимовым оказался размахивающий кочергой Игорь. Он действовал по инерции, в горячке, в его распоряжении оставалось лишь несколько секунд, и он не мог затормозить. Но и Трофимов со своим пистолетом были на взводе.
– Стоять! – прежним ужасным голосом выкрикнул старший сержант и почти сразу выстрелил. Кочерга отлетела в сторону, а сраженный кухонный рабочий опрокинулся навзничь.
В коридоре остро пахло порохом и смертью. Застыли на своих койках парализованные ужасом пассажиры. Сознание старшего сержанта оцепенело, он плохо понимал, что происходит, и будто со стороны наблюдал, как перевязывает разорванной майкой кухонного рабочего. Здоровенному парню в тельняшке первая помощь была уже не нужна.
Тяжело бухая ботинками, вбежали сержанты наряда сопровождения, разоружили Трофимова и надели на него наручники. На ближайшей станции в поезд подсела оперативная группа. Трофимова и Бабочкина задержали и поместили в местный ИВС, затем поезд покатил дальше, в пути проводился осмотр места происшествия и допросы свидетелей. Следователя очень удивила пропавшая пуля. Пробив стенку купе, она неизбежно должна была поразить одного из пассажиров, но раненых там не оказалось. Угрюмый бледный мужик, лежавший на опасном месте, вообще заявил, что он спал и ничего не слышал.
Группа из десяти человек просочилась в Тиходонск для того, чтобы совершить убийство. Точнее, убийства. Пять, восемь, двенадцать – сколько получится. Чем больше, тем лучше, но не меньше пяти. В целях конспирации все были гладко выбриты, хотя адаты требуют не осквернять бритвой лица, пока не свершился святой обычай мести. Но когда складывались адаты, патрули транспортной милиции не шерстили идущие с юга поезда, а на трассах не дежурили усиленные ОМОНом наряды ГАИ, перерывающие салоны и багажники транзитных автомобилей.
Чтобы свести риск к минимуму, десятка ехала поездом Кисловодск – Москва, в разных вагонах и на разных местах, растворившись среди не слишком многочисленных пассажиров. Они не везли ничего запрещенного, вели себя смирно, невзначай показывали попутчикам талоны использованных санаторных путевок и имели российские паспорта с тиходонской пропиской и не вызывающей подозрений национальностью. Пятеро числились армянами, четверо – осетинами, а рыжий Ужах Исмаилов и вовсе русским – Иваном Петровым. Он был командиром хорошо подготовленной диверсионно-террористической группы, раскрыть которую валуховатые сержанты милицейского сопровождения или подвыпивший Бабочкин не имели ни малейших шансов. Для этого требовались заслоны из изощренно-бдительных «волкодавов» контрразведки СМЕРШ, действующих по законам военного времени и правилам прифронтовой полосы. Но те заслоны остались в далеких сороковых, а военное время и прифронтовые зоны хотя и возродились в наши дни, но официально не признавались. Поэтому расколоть диверсантов было некому.
Вспыхнувшая в одном из вагонов стрельба встревожила группу, а узколицый Али по прозвищу Кинжал поймал даже случайную пулю. Но все обошлось. Ранение оказалось сквозным, и в туалете соседнего вагона Исмаилов привычно обработал и перевязал рану, напоил пострадавшего нужными лекарствами и уложил на свое место. Самому командиру поспать не пришлось, он толкался среди взбудораженных пассажиров, слушал разговоры и окончательно убедился, что происшедшее группе ничем не угрожает.
Через два часа после прихода поезда, тщательно проверившись, боевая десятка прибыла на конспиративную квартиру. Внешне это выглядело вполне обыденно: к богатому особняку с небольшим интервалом подъехали три такси, и демонстративно оживленные молодые люди с цветами и пакетами вошли в охраняемую молчаливыми кавказцами калитку. Обычно так приезжают гости на семейное торжество. В данном случае так завершилась переброска бандгруппы, ставящей своей целью уничтожение офицеров Тиходонского СОБРа.
– Нам нужно железо, самое простое, пусть будет «макар», или «ТТ», или «наган» – все равно, – говорил Ужах, и его тонкие, жирно лоснящиеся губы дергались, как туловище раздавленной машиной змеи. Гостям приготовили тушеную баранину, и это был выраженный знак уважения в краю, где не разбирают чистых и нечистых животных, жест понимания, подчеркивающий общие корни приезжих и хозяина. Али Кинжал сидел за столом и ел вместе со всеми, демонстрируя полное презрение к полученной ране. Это тоже был жест – демонстрация силы и несокрушимой воли, характерной для настоящего горского мужчины.
– Три-четыре «акаэма», пару «лимонок», – гость жадно выпил стакан минералки. Спиртного на столе не было вообще. – И желательно познакомиться с кем-нибудь из милиции. Чтобы был своим и...
В наступившей тишине слышалась только работа мощных челюстей, но хозяину стало ясно, к чему клонит командир группы.
– И не очень полезным, – довел свою мысль до конца Ужах.
Над столом снова сгустилась тишина. По кавказским обычаям к деловым разговорам приступают после еды, потому Гуссейн Гуссейнов молчал, подчеркивая недопустимость проявленной рыжим чеченцем поспешности. Они не были ни родственниками, ни даже соплеменниками, их объединял ислам да общие интересы в торговле оружием, что позволяло называть друг друга братьями, однако каждый из них понимал, что это не больше, чем красочная кавказская метафора.
Криминальная азербайджанская группировка переживала не лучшие времена. Несколько месяцев назад убили их вожака – Эльхана Тахирова, потом последовали обычные в таких случаях разборки, в которых погибло еще несколько человек, но власть в конце концов перешла к Гуссейну. Он занял дом Эльхана, оставил его прислугу, охрану и жену, тем более что свою семью пришлось отослать на родину – там безопасней. Очень влиятельным конкурентом был Кондрат, но того застрелили менты, когда они всей кодлой нарвались на засаду в чебуречной. Правда, опера не пользуются «ТТ» и не делают контрольный выстрел в голову, но братва в подобные тонкости вдаваться не стала. Только сам Гуссейн помнит ту морозную ночь и выхваченное желтой вспышкой из тьмы изумленное лицо Кондрата. Он все равно был чужаком. По крови, вере, обычаям. Жалеть о нем не стали – как вышло, так и лучше. В группировке все улеглось. Теперь следовало добиться прежней стабильности в городе, но приезд группы Ужаха сулил новую волну кровавых разборок. Пистолеты и автоматы нужны не для азартных игр и не для охоты на оленей...
Гуссейном владели противоречивые чувства. С одной стороны, он должен был по-братски принять единоверцев и оказать им максимальную помощь. С другой – ничего, кроме вреда, это ему не принесет. Лучше всего, если бы беспокойные и кровожадные «братья» не приезжали вообще. Но они здесь, они заканчивают трапезу, и через несколько минут он должен будет сказать свое слово. Не обязательно то, которое хочет сказать. Его связывали тысячи условностей и совершенно реальные опасения: за отказ вполне можно заплатить жизнью. От братской дружбы до смертной вражды расстояние бывает короче пистолетного ствола...
Ужах отодвинул тарелку и вытер ладонью губы. Кто привык к войне, тот отвык от правил приличия. Он был голоден и имел дело к Гуссейну. Он поел и изложил суть вопроса. Теперь он хотел получить ответ. Узко посаженные черные глаза напоминали дуло двустволки. Его спутники, как по команде, тоже подняли головы. Казалось, от них пахнет землей, потом и пороховой гарью.
– Железки найдем, – кивнул Гуссейн. – А человека... Был один подходящий, но его убили вместе с Тахиром. Слышали про это?
Ужах отрицательно цыкнул.
– Совсем не слышали? – удивился хозяин. – Такая бойня была... Одних наших четверых убили...
– А наших знаешь, сколько поубивали? – недобро прищурился рыжий. – Вот мы, сидящие за столом, пять близких родственников похоронили!
Дуло двустволки пальнуло таким зарядом злобы и ненависти, что в душе Гуссейна сдетонировали аналогичные чувства.
– Разве я в этом виноват?! Или мои люди? – привстал он. В конце концов, это его дом, это его территория, он здесь хозяин, и одного кивка, головы достаточно, чтобы дерзкие пришельцы навсегда исчезли с лица земли. – Тот, кто помнит только о своем горе и забывает о беде друга, может потерять дружбу навсегда!
– Извини, брат. – Ужах прикрыл глаза и сложил ладони перед грудью. – Твоя беда – наша беда. Просто мы слишком ожесточили сердца...
Показное смирение не могло обмануть никого в этой комнате. На Кавказе знают: смиренный жест, примиряющая улыбка, кивок согласия – это тоже оружие. Такое же, как кинжал в спрятанной за спину руке.
– Ничего, брат, – кивнул Гуссейн в ответ и через силу улыбнулся. Он лучше многих знал лукавые обычаи гор.
Когда все отправились отдыхать, а руководители за чаем продолжали обсуждать свои дела, в комнату зашел один из помощников хозяина и что-то пошептал в привычно подставленное ухо.
– Пусть зайдет, – скомандовал Гуссейн и многозначительно взглянул на Исмаилова.
– Присмотрись, может, тебе подойдет... Тот покосился на высоченную резную дверь.
– Здорово, Гуссейн, – в комнату зашел человек в форме капитана милиции, с одутловатым лицом прохиндея и пьяницы. Мундир и лицо в принципе не сочетались, но на подобные мелочи в этой стране уже давно не обращали внимания.
– Слушай, друг, выручи, завтра у братана свадьба, одолжи свой «мере», чтоб красиво все было...
Подобная фамильярность всегда коробила Гуссейна: он был на короткой ноге с большим городским и милицейским начальством, а этот жалкий участковый вел себя так, будто они с ним ровня. Но для пользы дела эмоции нужно скрывать.
– Возьми, друг, какой разговор.
Капитан приободрился, видно, в глубине души он опасался отказа: отказ сразу бы обозначил разницу в их положении, которую он прекрасно понимал, хотя незаурядным нахальством скрывал это понимание.
Не спрашивая разрешения, он присел к столу, достал из раздутого кармана сигареты, закурил.
– Слышишь, Гуссейн, там наши ребята обижаются на Эльяса. Патрульным машинам недоплачивает, за новый киоск ничего не выставил. Ты бы ему сказал...
Участковый вел себя так, будто они были компаньонами, ведущими одно дело, и разговаривали наедине. Присутствие незнакомца его совершенно не смущало. Очевидно, потому, что он понимал: здесь все свои. И себя он считал своим для собравшихся в этой комнате.
– Скажу, – хозяин посмотрел на Ужаха. Тот прикрыл глаза.
– Познакомьтесь, друзья, – это наш участковый Петр Владимирович, а это мой друг...
– Иван, – дружески улыбнулся Исмаилов.
– Петр Владимирович – человек со связями, почти всех в городе знает,
– продолжил Гуссейн и незаметно подмигнул.
– Я выйду во двор по делам, а вы тут посидите. Петя, тебе водочки прислать?
– Стаканчик. Да закусить чего, а то я не позавтракал.
Когда Гуссейн вышел. Ужах придвинулся поближе:
– Слушай, друг, чего ты машину одалживаешь, не можешь свою купить?
– У меня есть девяносто девятая, – самодовольно ответил участковый. – Я же сказал – красивая нужна, на свадьбу.
– Так купи себе красивую!
Петр Владимирович обиделся.
– Купи, купи... На какие шиши?
– А я тебе денег дам.
На плутовской физиономии проявилось выражение живейшего интереса.
– Сколько?
Он даже не спросил "за что? ", и это окончательно решило его судьбу.
– Да сколько надо будет! Или знаешь как – я позвоню в Москву, и тебе пригонят хорошую тачку!
– Это еще лучше... Только чтоб не числилась в угоне...
– Обижаешь, друг! Как можно! Ты из СОБРа кого-нибудь знаешь?
– Из СОБРа?
Принесли водку и закуску. Петр Владимирович со вкусом выпил и теперь с удовольствием закусывал.
– Они с нами не дружат... И бабки не берут. Злые, как собаки. Вам чего надо-то? Может, без них порешаем?
– Адреса надо. С десяток адресов, лучше офицеров.
Выражение лица капитана не изменилось.
– Адреса... Надо подумать.
Не выказывая презрения. Ужах смотрел на утоляющего голод человека в форме. Если бы эту свинью подстрелили несколько часов назад, она бы визжала и плакала. А если бы Али угрожали неминуемой смертью, он бы никогда не предал никого из своих. Не говоря уже о предательстве за деньги. В этом и состоит разница между настоящим мужчиной и вонючим свиным салом.
– Есть у меня один ход. Сделаем, – пробурчал Петр Владимирович, пережевывая бесплатное угощение.
Криминальный Тиходонск готовился к большой сходке. Он уже не был столь однородным, как в прошлые годы, когда единая воровская община делилась на «малины» или «кодланы», и собрать сходняк можно было за два часа, потому что каждый вор, жулик, козырный или честный фраер, сявка и даже пацан из пристяжи строго соблюдал «закон» и воровскую дисциплину. Главным для любого из них были дела общины и «воровское благо» – общая касса, своевременный взнос в которую считался святым делом. Даже доходящий от туберкулеза некогда знаменитый щипач Жора Шлеп-нога в конце каждого месяца нес Хранителю четвертачок из шестидесятирублевой пенсии электрика, которым он был в своей официальной жизни. Его пытались освободить от оброка, но он обижался и в следующий раз вновь приходил с зажатой в кулаке купюрой.
Теперь все не так. Наряду с традиционными уголовниками преступным ремеслом занялись вроде бы благополучные молодые люди, которые не имеют опыта совершения разбоев и краж, не топтали зону, не завоевали авторитета у паханов и бывалых арестантов, не знают «законов», «фени», не разбираются в «росписи». Единственное, что у них есть – физическая сила, наглость и желание получить все и сразу. Они обзавелись оружием и первыми начали использовать взрывчатку, потому что среди воров нет специалистов
– взрывников и бывших спецназовцев. Они придумали свой набор обязательных правил, который назвали «понятиями», они практикуют широкий подкуп нужных людей во властных структурах, они без всяких приговоров сходок расстреливают тех, кто встал поперек дороги. В отличие от воров, их стали называть «спортсменами» или предельно откровенно – бандитами.
«Спортсмены» расчистили себе место под солнцем и несколько потеснили воров, потому что были здоровей, многочисленней, имели чистые биографии и лучше умели обращаться с оружием, а главное – не останавливались ни перед чем...
Теперь в Тиходонске сосуществовали изрядно изменившаяся под влиянием времени воровская община и многочисленные организованные преступные группировки, проходящие в милицейских" документах под сокращенным наименованием ОПГ. Сосуществование в отличие от многих других регионов проистекало мирно, но довольно прохладно: обе стороны соблюдали дистанцию. И все же в серьезных делах обойтись друг без друга стороны не могли: так ненавидящие друг друга и годами не разговаривающие между собой жильцы ветхой коммуналки собираются на опостылевшей общей кухне и решают, как заменить прогнивший канализационный стояк.
Поэтому старый лагерник и авторитетный «законник» по прозвищу Крест послал гонцов не только к воровским авторитетам, но и к руководителям ОПГ.
– Сейчас много смуты и много непоняток, – гулко вещал он, восседая во главе длинного полированного стола в офисе акционерного общества закрытого типа с динамичным названием «Движение».
Уместнее было бы назвать его «Стоянка», потому что основным занятием фирмы являлось взимание платы за парковку автомобилей в местах массового посещения населением: у кинотеатров, ресторанов, рынков, стадионов, торговых центров. За день через все эти места проходили тысячи машин, шустрые мальчишки сноровисто, без всяких кассовых аппаратов, квитанций и тому подобных бюрократических извращений собирали деньги... В переводе на твердую валюту в среднем выходило пятьдесятшестьдесят тысяч долларов в месяц, контролеры получали по пятьсот тысяч рублей, никаких капитальных вложений и дополнительных затрат не требовалось.
Работа строилась на полном доверии: мальчикам и в голову не приходило присвоить хоть один рубль, потому что они отлично знали: и за копейку оторвут яйца. Налоговая инспекция не требовала корешков квитанций и кассовых лент, ибо была убеждена в кристальной репутации учредителей «Движения» – граждан Калашникова Олега Васильевича и Старова Ивана Ивановича, в параллельной жизни – Креста и Севера. И отделы борьбы с экономическими преступлениями всех уровней не докучали своим вниманием, и участковые, и районные администрации...
Пятнадцать тысяч ежемесячно забирал на «оперативные расходы» Север, который придумал и организовал этот бизнес, остальное оставалось чистой прибылью. За свою пятидесятивосьмилетнюю, включающую двадцать лет отсидки криминальную жизнь Крест никогда не занимался столь прибыльным и безопасным делом. Его партнер постоянно расширял территорию платных парковок, для этого приходилось контактировать с руководством районных администраций, принимавшим окончательное решение, несколько раз Север брал с собой Креста.
Тому вначале приходилось преодолевать некоторую робость перед властью. За последние несколько лет под влиянием Севера Крест здорово изменился: свел татуировки на видимых частях тела, заменил стальные «фиксы» на тщательно подобранную по цвету металлокерамику, стал носить дорогие костюмы с крахмальными сорочками и галстуками, элитную обувь, подаренные партнером швейцарские часы и паркеровскую ручку с золотым пером, но все это были внешние изменения, глубоко внутри жил гонимый всю жизнь властями уголовник, опасающийся, что дорогую маскировочную шелуху в любой момент обдерут и поставят голого для шмона в положение раком, чтобы обысчик мог засунуть палец в задницу и найти свернутые трубочкой общаковые деньги, «палочку» – опий в целлофановом пакете, «малевку» или «постановочное письмо».
Внутреннее изменение произошло, когда хозяйка очередного солидного кабинета, выслушав предложение Севера, моментально превратилась из ответственного должностного лица в обычную, слегка напуганную бабу, и, спрятав глаза, пробормотала:
– Я-то не против, я вас поддержу... Только знаете, как такие дела делаются... Вы вначале с Калашниковым переговорите, он эту территорию держит... Если договоритесь – приходите, решение в три дня оформим...
Крест решил, что Калашников – это однофамилец из какого-то более высокого учреждения, но Север добродушно рассмеялся и показал на своего партнера.
– Так вон он, Калашников Олег Васильевич, собственной персоной. Мы с ним вместе работаем!
– Да... Вот как... Ну тогда все в порядке... Женщина стала суетливо перекладывать на столе бумаги.
– Тогда мы все быстро проведем... Позвоните в конце недели или подошлите кого-нибудь...
Привыкший за свою жизнь безошибочно различать запах страха, Крест почувствовал, что она боится его куда больше, чем он опасается властей. Внутри что-то щелкнуло, и гонимый уголовник исчез. Респектабельный предприниматель дружески попрощался с хозяйкой кабинета и вместе с партнером вышел на улицу. С этого момента он ощущал себя совсем другим человеком и не раз похвалил себя за то, что пересмотрел свои прошлые взгляды, заскорузлые, как портянка камерного «чушка». К этому его подтолкнуло неудавшееся покушение и слова Севера, сказанные наедине и вполне искренне:
– «Законы» наши да-а-авно составлялись, а времена-то теперь другие. Жить так, как двадцать лет назад, никто не хочет, и воры тоже не хотят. Если их заставлять – плохо получится. Дремучего пахана терпеть никто не станет, даже на сходку не позовут и предъяву не сделают – замочат, и дело с концом...
Хранитель старых воровских традиций понял, что так оно и будет. Сначала он переехал в новый дом, потом вывел электротоком рисунок восходящего солнца на правой кисти, потом согласился переодеться в пристойный костюм...
Сейчас он сидел в кожаном вертящемся кресле, как будто провел в нем всю жизнь.
– Очень много смуты, – повторил Крест и обвел тяжелым взглядом тех, кто его слушал.
Справа сидел Север – правая рука пахана, ему исполнилось тридцать пять, но он давно был в авторитете, имел две «ходки» – за разбой и грабеж, отмотал шестерик. Недавно его короновали вором в законе. Сходку собрал Крест, он же выступал основным поручителем. Нечасто бывает, чтобы «законник» готовил под себя другого, так сказать, растил смену... Обычно в городе один вор, он и является полновластным хозяином общины. А если есть достойные кандидаты на смену – пусть ждут, пока пахан уйдет в мир иной... Но чаще терпения не хватает и кандидат пытается поторопить засидевшегося в своем кресле старика. Иногда это удается, иногда нет – тогда идет оборотка: гремят выстрелы, сверкают ножи, льется кровь... Так что Крест поступил мудро, и они с Севером живут душа в душу...
Чуть дальше откинулся на спинку кресла Лакировщик – круглолицый, с редкими бесцветными волосами, белесыми веками и ресницами. Человек без возраста, броских признаков, особых примет. На самом деле ему было сорок два года и всего две судимости за кражи с общим сроком пять лет. Невыразительное лицо, непрезентабельная одежда... Он руководил угонами автомобилей. В его империи перекрашивали машину, перебивали номера на агрегатах и выписывали новые документы за полдня. Отдельная группа работала под заказ: марка, год выпуска, цвет... Две бригады гоняли «тачки» из Германии и Польши, причем, угнаны они или куплены на распродажах, не мог сказать никто. Сам Лакировщик получил прозвище еще в молодые годы за то, что мастерски подбирал краску и умел наводить «заводской» блеск. И сейчас, став «королем угонов», не гнушался надевать комбинезон и лезть в покрасочную камеру, со стороны казалось, что это доставляло ему удовольствие. Так оно и было.
За Лакировщиком, отставив стул, чтобы можно было вытянуть покалеченную ногу, сидел Хромой. Он оттянул за колючей проволокой четырнадцать лет за кражи, грабежи и разбои и выглядел гораздо старше своих сорока семи. У него был нездоровый вид усталого и больного человека. Все присутствующие знали, что он сильно маялся легкими и постоянно пил какую-нибудь гадость: то собачий, то барсучий жир, однажды кореша с Севера прислали даже жир тюленя. «Ну и вещь! – рассказывал потом Хромой. – Примешь столовую ложку, аж в жар бросает, как от ханки». Выношенный костюм мешком обвисал на высохших плечах, нервные пальцы карманника постоянно находились в движении: то барабанили по столу, то терли друг друга, то складывали какие-то фигуры. Сам-то он уже давно не работал, но все тиходонские щипачи и фармазоны находились под его командованием.
По левую сторону стола располагались Серый, Крот и Зевака. Эти были молодыми, из другого поколения – Серому и Кроту по двадцать четыре, Зеваке – двадцать шесть. И выглядели они иначе – спортивные костюмы, кроссовки, короткие стрижки, цепи и печатки, жвачка в постоянно движущихся мощных челюстях. «Бакланы!» – сплевывал Лакировщик. Да и Хромой осуждающе цыкал:
– Вы что, в натуре, со «спортсменов» пример берете? Вор скромным должен быть!
Заслуг у молодых было немного: по одной судимости с короткими сроками. Крот и вовсе отделался условным приговором. А Зевака отбывал по позорной для вора хулиганской статье... Шансов подняться по ступеням воровской иерархии все трое почти не имели, но принцип поощрения «не за заслуги, а за услуги» не обошел и криминальный мир.
Несколько лет назад, во время противостояния Креста и бывшего пахана Тиходонска Черномора, Хромой первым открыто перешел на его сторону, Серый руководил охраной и распознал поджидающего пахана киллера. Крот и Зевака были личными «гладиаторами»... Крест не забывал добра.
– Кто обменный пункт на Садовой взял, людей пострелял средь бела дня? Кто машины на трассе молотит? Кто Ваську и Земелю завалил? – сурово вопрошал он, как будто подозревал в этих грехах своих ближайших сподвижников. Те виновато пожимали плечами или просто отводили глаза в сторону.
– Это какие-то дикие, – сказал Север. – Слышал я краем уха, что завелись несколько отмороженных бригад... Их никто не знает, и они ни с кем не кентуются.
Зевака громко сглотнул:
– Какие-то парни оружие искали, вроде из местных. Но темные вглухую: застремились ни с каких дел и свалили с концами.