Восточный вал Сушинский Богдан

— Молитвами всех святых, господин барон. Иногда я знаю то, что мне позволяют знать Высшие Силы. Даже если знать этого решительно не желаю.

— И все же… Когда именно Скорцени заинтересовался вами, унтерштурмфюрер? — попытался сдержать свои эмоции комендант. Он терпеть не мог каких бы то ни было неясностей в отношениях с подчиненными и бесился от осознания того, что существует некая тайна, в которую его то ли не желают посвящать, то ли обещают посвятить чуть позже.

Поскольку речь шла об обер-диверсанте рейха, фон Риттер продолжал обращаться к Фризскому Чудовищу с предельной вежливостью. Иное дело, что всю эту затею с возведением Крайза в чин лейтенанта бригаденфюрер считал такой же безумной, как и стремление своего предшественника «облагородить и освятить» все участки «Регенвурмлагеря» каменными распятиями.

— Скорцени заинтересовался мною еще тогда, когда мне стало известно, что моей личностью впервые заинтересовался фюрер.

Фон Риттер достал из кармана брюк необъятных размеров платочек и долго, почти с ритуальной медлительностью, протирал свою шлемоподобную лысину. Он поступал так всегда, когда требовалась пауза для раздумий.

Появление пота на азиатской черепнине коменданта лагеря служило своеобразным признаком удивления чем-либо или же его крайнего расстройства. И платочком своим фон Риттер пользовался, то как белым флагом парламентера, то как красной тканью тореадора. В зависимости от ситуации.

— Разве было и такое? Чтобы сам фюрер?..

— Молитвами всех святых, барон.

Фон Риттер знал, что все попытки Овербека приучить Фризское Чудовище обращаться к кому бы то ни было с надлежащим чинопочитанием оказывались безуспешными. Основательно одичавший за три года своих скитаний по двум архипелагам Фризских островов, Крайз вел себя теперь, как ему заблагорассудится. Вот почему бригаденфюрер решил не повторять ошибок своего предшественника и не портить себе нервы.

— Его интерес к вам был вызван интересом к Высшим Силам? Я спрашиваю: фюрера заинтересовала ваша связь с Высшими Силами?

— Наоборот, связь Высших Сил — со мной, — нагло уточнил Фризское Чудовище.

Фон Риттер вновь старательно промокнул платком свой черепной шлем, а затем, забывшись, еще долго возил влажным платком по краешку огромного письменного стола.

Дверь открылась, и появился адъютант. Он сделал вид, будто хочет что-то сообщить бригаденфюреру, но, решив, что тот не обратил внимания на него, тихонько присел у двери. И фон Риттер не стал выставлять его во второй раз, он понимал, насколько Вольрабу интересно услышать то, о чем они между собой говорят.

— Так-так, любопытно. Значит, это не вы стремитесь наладить связь с высшими посвященными, это они стремятся установить связь с вами? Понятно. Но все же впредь выражайтесь яснее и конкретнее.

— В этом-то и заключается ясность: что не я ищу этих самых, — указал он пальцем в пространство над собой, — Высших Посвященных или, как их еще называют, Учителей, а они меня. Причем очень давно.

— Ради познания этой тайны фюрер, очевидно, и приезжал однажды в «Регенвурмлагерь»? — грудью налег на стол комендант. — Причем визит тоже был тайным.

В это время глаза барона уже азартно загорелись. Только очень близкие к фон Риттеру люди знали, что барон буквально помешан на всевозможных таинствах, пророчествах и сказаниях о космических пришельцах, о Чаше Грааля, Шамбале, подземных гномах, горных и лесных духах и прочей чертовщине.

Он жил этими мифами и легендами, сотворяя свой собственный мир, в котором очень мало места оставалось для явлений реального бытия.

— Конечно же, ради познания, — поддержал его Крайз. — Только не сюда, а в Черный Каньон.

— Это где-то там, в горном распадке, в провалье? — поморщился барон.

— Это особое, сакральное место, — объяснил Фризское Чудовище. — Именно там должен находиться духовный центр всего того, что мы здесь создаем. Оттуда легче всего осуществлять астральную связь с Учителями.

— Может, есть смысл поставить там часовню, — вмешался в их разговор Удо Вольраб, — или же устроить кирху прямо под каньоном.

— С этим торопиться не нужно. И не в каньоне, — резко отреагировал Фризское Чудовище. — Вы должны понимать, что к христианскому учению, к христианскому мировосприятию наша астральная связь с Учителями, с Высшими Посвященными, никакого отношения не имеет. Все придуманные и навязанные нам евреями мифы об иудее, сыне Божьем Христе вызывают у них, в лучшем случае, снисходительную ухмылку.

— Я так и предполагал, — проворчал барон, однако неясно было, одобряет ли он подобные познания изувеченного жизнью фриза или же осуждает их.

— Они вообще не понимают, как иудеи умудрились сотворить полубога из человека такого образа жизни и таких деяний, какими отмечался реальный прототип иудея Иисуса. А главное, как произошло, что этому полумифическому иудею стали молиться миллионы арийцев.

— Это действительно загадка, — согласился Удо Вольраб.

— Однако вернемся к тайному посещению фюрером «Регенвурмлагеря», — попытался увести он фриза от религиозных философствований.

— Кстати, фюрер тоже весьма скептически относится к Христу и христианству.

— Только, в отличие от вас, унтерштурмфюрер Крайз, никогда громогласно не афиширует этого, помня, что управлять ему все же приходится христианской страной и командовать христианской армией.

Крайз понял, что слишком увлекся и, чтобы замять ситуацию, помолчал, прокашлялся, вновь помолчал.

— Возможно, сюда, в катакомбы, фюрер тоже спускался, не знаю. Но со мной он встречался в каньоне.

— Хотите сказать, что в каньон он прибыл только для того, чтобы встретиться лично с вами?

— Если учесть, что беседовал исключительно со мной и большую часть времени мы провели только вдвоем. Даже без присутствия Шауба.

Ссылка на Шауба выглядела убедительной, барон помнил, насколько близок был к Гитлеру этот его адъютант по особым поручениям.

— Охотно верю, — слишком уж как-то неохотно признал фон Риттер. Похвастаться таким особым вниманием к себе фюрера он, понятное дело, не мог.

— Я никогда не забуду этой встречи и всегда буду признателен фюреру, что он решился на такую встречу со мной, именно со мной. Вы понимаете, что я имею в виду.

И фон Риттер увидел, как изуродованные, вывернутые наизнанку губы-наросты Фризского Чудовища начали расплываться в химерной улыбке, способной потрясти своим видом самого дьявола. Эта улыбка была не только отблеском его воспоминаний. Крайз был доволен, что отныне комендант вынужден будет считаться не только с покровительством Скорцени, но и с его личным знакомством с фюрером.

Однако главное, что он почувствовал в новом коменданте родственную душу «чернокнижника» всевозможных тайн. И это радовало новоиспеченного начальника «Лаборатории призраков», который прекрасно понимал, что по-настоящему прижиться в «СС-Франконии» могут люди только такого склада характера и восприятия внешнего мира, какими обладали барон фон Риттер и он сам, Фридрих Крайз.

Овербек как-то вскользь пожаловался фон Риттеру, что Фризское Чудовище начинает вести себя так, словно ему самим Господом предписано чувствовать себя властелином «СС-Франконии». Причем с каждым днем эта его «провидческая наглость» проявляется все вызывающе.

— Так истребите его! — посоветовал тогда фон Риттер, — истребите, черт возьми!

И был поражен, когда, услышав этот совет, комендант испуганно заслонился от него рукой, словно прикрывался от яркой вспышки молнии.

— Что вы, что вы, барон?! Не пытайтесь делать этого, не пытайтесь враждовать с Фризским Чудовищем. Человек он, в общем-то, неконфликтный, с ним нетрудно ладить, но лишь до тех пор, пока он не почувствует, что вы брезгуете общаться с ним, слишком внимательно рассматриваете его или же пытаетесь выжить из подземелий «СС-Франконии». Это мы с вами здесь люди временные, а он избрал подземелья «дождевого червя» навсегда.

Одна из загадок «Регенвурмлагеря» в том и заключалась, что всесильный комендант Овербек боялся Фризского Чудовища каким-то совершенно неестественным, мистическим страхом. Это проявлялось буквально во всем: как штандартенфюрер общался с Фридрихом Крайзом, как всячески избегал его, с каким трепетом произносил его имя…

Однако самая большая тайна отношений этих двух людей заключалась в другом. Несмотря на прорывавшееся кое-когда из его уст брюзжание, Овербек все же считал, что Фризское Чудовище является милостиво послушным и преданным ему. Это ж как нужно было бояться Крайза и как заискивать перед ним, чтобы это, никакому влиянию и никакому устрашению не поддающееся, чудовище считать образцом покорности и послушания! И при этом упорно добиваться возведения его в чин унтерштурмфюрера СС.

— О чем же фюрер говорил с вами там, в Черном Каньоне?

Фриз смотрел куда-то мимо коменданта, словно не слышал его вопроса. Барон даже интуитивно оглянулся, пытаясь понять, что там, за его спиной, так заинтересовало фризского шамана.

— Вы что, не слышите меня Крайз?

— Слышу.

— Тогда почему вы позволяете себе не отвечать? — почувствовал фон Риттер, как в душе его накапливается раздражение. — Почему вы, унтерштурмфюрер, позволяете себе игнорировать вопросы, которые вам задает генерал-майор войск СС?

— На какой именно вопрос вы хотели бы услышать мой ответ? — слишком спокойно для данной ситуации, даже флегматично, поинтересовался Крайз.

— Хочу знать, о чем, провались вы в преисподнюю, фюрер говорил с вами — вот что я хочу знать! — все же не сдержался фон Риттер и попытался изо всей силы ударить кулаком по столу.

Каково же было потрясение барона, когда он вдруг ощутил, что пальцы почти не слушаются его. Какое-то время фон Риттер все еще силился сжать их в кулак, но силы покинули его, и рука стала какой-то ватной. В конце концов кулак как бы завис в двух-трех сантиметрах от поверхности стола.

Осознав всю опасность происходящего, бригаденфюрер затравленно взглянул на Крайза. Гигант-фриз сидел напротив него, упираясь кулаками в колени, и насмешливо глядел прямо в глаза, словно спрашивал: «Ну, и что ты теперь намерен делать? И вообще, на кого ты кулак поднимаешь, ничтожество?!»

— Не знал я, что вы и таким вот образом способны повелевать, — удивленно повел подбородком генерал СС.

— Кажется, способен, — пожал плечами, словно двумя валунами качнул, Фридрих Крайз.

— Но этим ваша власть над миром не ограничивается. Правильно я понимаю?

— Это не власть над миром. Это характеризуется иначе. К власти над миром я не стремлюсь.

— Неважно, как вы это склонны называть, — поспешил комендант прервать его признания, словно опасался хоть в какой-то степени разочароваться в таинственных связях Крайза с Учителями, дарящими власть над всяким, кто с ним соприкасается. — Но замечу, что, обладая такой силой над людьми, какой обладаете вы, Крайз, грешно не попытаться стать диктатором.

— Та сила и та власть, которую вы только что ощутили, дается нам не для того, чтобы узурпировать мир. Если же такие люди находятся, Высшие Посвященные сразу же охлаждают их, лишают поддержки, а то и доводят до краха.

Услышав это, бригаденфюрер удивленно и в то же время вопросительно взглянул на Крайза. Лицо фриза уже не казалось ему таким уродливым, каким явилось в начале встречи. Он даже подумал, что, возможно, со временем будет выведена специальная порода людей с такими устрашающими лицами. Это могут быть зомби-уроды, сам вид которых приводил бы врага в ужас. Зомби-полицейские с такими рожами шокировали бы любое уличное сборище. Нужно бы как-нибудь поделикатнее навязать эту идею самому Крайзу как начальнику «Лаборатории призраков».

Заметив все еще сидевшего у двери адъютанта, фон Риттер движением головы потребовал, чтобы тот вышел. А когда остался наедине с Крайзом, прямо, не прибегая ни к какой дипломатии, спросил:

— Фюрера эти ваши «посвященные» тоже лишили своей поддержки?

— Лишили, — так же просто, без обиняков, ответил Крайз. — И фюрер начинает понимать это. Однако мы никогда не будем возвращаться к этому разговору.

— Никогда, — клятвенно заверил его бригаденфюрер, понимая, насколько подобные разговоры опасны. Кто и каким бы образом ни лишал фюрера его астральной силы, он все еще остается фюрером, а значит, у него всегда будет хватать власти, чтобы расправиться с любым неугодным ему генералом.

— Так будет порядочно по отношению к фюреру.

— Полностью с вами согласен. С одним условием: как-нибудь мы сядем вместе, и вы посвятите меня во все свои возможности. С гарантией, что сведения эти я никому не передам.

— Молитвами всех святых, барон, — по-своему увел бригаденфюрера от этой темы Фризское Чудовище. — Кажется, вы хотели выйти вместе со мной на поверхность и пройтись по Черному Каньону?

— Именно эта мысль и посетила меня только что, — признался комендант. — Другое дело, что он не был уверен — его ли это мысль или же она навеяна была самим Крайзом.

— Фюреру захотелось того же, — воинственно рассмеялся-прокашлялся новообращенный эсэсовец, форму для которого еще не подыскали, поэтому он продолжал оставаться в каком-то странном френче, слегка напоминающем русскую гимнастерку. Очевидно, потому, что и сшита она была здесь, в «Регенвурмлагере» одним из бездарных портных-остарбайтеров.

— И все же, почему Гитлер заинтересовался этим Черным Каньоном? Кто посоветовал ему побывать там?

— Все просто: что это я нашел его для фюрера.

— Вы?!

— Точно так же, как нашел ему место под Смоленском, для ставки «Беренхалле», и на франко-бельгийской границе, у городка Прюэ-де-Пеш, для ставки «Вольфсшлюхт»[31]. Ну и, конечно же, место для главной фронтовой ставки фюрера — «Вервольф», что в Украине, под Винницей.

— Неужели и для «Вервольфа» — тоже?!

— Когда меня провезли по Украине, я обнаружил три таких места. Но «Вервольф» показался наиболее… «сатанинским» что ли. Во всяком случае, там фюрер мог вступать в связь с Высшими Силами, не выходя из своего бункера. Вторую ставку, названную «Тоннель» («Рере») фюрер приказал расположить в горах западноукраинской Галиции.

Фон Риттер застыл, неотрывно гладя на Крайза. Просматривались в этом взгляде и в этом молчании его — и первозданный, суеверный страх, и столь же первозданное, суеверное преклонение.

— Так это вас следует считать истинным творцом, или, по крайней мере, крестным отцом, «Вервольфа» и нескольких других ставок фюрера?!

— До меня подобные места пыталась определять небольшая группа прорицателей из известного вам института «Аненербе». Однако у них что-то не получалось, и тогда обратились ко мне. В том числе я должен был оценить пригодность и тех мест, которые в свое время были избраны без меня.

— А вам не грустно оттого, что Германия так никогда и не узнает о вашей роли в этом выборе и в сотворении «Вервольфа»?

— Весь порожденный человечеством мир — это всего лишь мир непогребенного природой скотомогильника.

— Смелое предположение, хотя и ничего в этом «скотомогильнике» не объясняющее.

— Истинными творцами «Вервольфа» являются те, кто является истинными владетелями нашей планеты.

— То есть фюрер и СС… — бездумно, как школьник зазубренный урок, пробубнил разочарованный комендант «Регенвурмлагеря».

— Что вы, барон! — покачал головой Фризское Чудовище. — Никакого отношения к фюреру это не имеет.

— В таком случае, яснее, яснее, унтерштурмфюрер! История во все времена требовала от воинов мужества и ясности. Почему вы отказываете себе в этих достоинствах даже в разговоре со мной?

— Мы — в мундиры и власть облаченные — всего лишь юродивые на паперти величественного, не нами возведенного и не нами освященного храма, именуемого в греховном простолюдин Землей.

— Вот как?! — решительно, словно бы подражая дуче Муссолини, поджал нижнюю губу барон фон Риттер. — «Юродивые на паперти», говорите?!

Определение решительно не нравилось ему, уже хотя бы потому, что претило его взглядам на свою собственную роль в обществе, как, впрочем, и его родовым аристократическим амбициям.

— Всего лишь юродивые на паперти — и не более того! Истинные святители и настоятели его являются пока еще только «посвященными» и живут среди нас всего лишь мудрыми, но беспомощными «Учителями», или «Великими Слепыми», надеющимися когда-то богоизбранно прозреть и по-настоящему овладеть миром.

— Но пока что миром воинственно и беспощадно овладевает только одна сила, и силой этой являемся мы, германо-арийцы!

Когда основная балка была готова, Отшельник взял ножовку, сделал нарезы и, готовя борозду для поперечины, топором вырубил то, что оставалось между ними. Штубер с удивлением заметил, что делает он все это быстро, как человек, который торопится поскорее управиться с неожиданно свалившейся на него работой, чтобы получить возможность заняться делом поважнее.

Гауптштурмфюрер многозначительно посмотрел на Зебольда и Магистра. Обратили ли они на это внимание? Да, обратили. Смотрят, словно завороженные.

«Но все же, почему он торопится, этот семинарист? — мучительно размышлял Штубер, наблюдая за действиями Ореста. — Господи, да если бы мне приказали смастерить крест, на котором я через час буду распят, то от страха я, наверное, не сумел бы забить ни одного гвоздя!» — вдруг признался он себе и нервно взглянул на стоявшего рядом Зебольда, словно тот мог прочесть его мысли. А, не доведи Господь, прочел бы!

И тут Штубер впервые пришел к мысли, что, может быть, это его собственная трусость как раз и заставляет так вот экспериментировать над душами и психикой обреченных людей; что ему любой ценой хочется морально сломить свои жертвы, чтобы оправдать свою собственную трусость, чтобы заглушить и замолить свой собственный страх.

Придя к этому омерзительному выводу, Штубер извлек из кармана флягу с коньяком и сделал несколько затяжных глотков. В душе каждого человека существуют такие тайные помыслы и ощущения, понял он, которые стоит скрывать даже от самого себя. Поэтому единственное, что ему остается, это молиться, чтобы война поскорее закончилась и чтобы в стане врага не нашлось такого же, как он, «психолога войны», который бы решил устраивать ему нечто подобное сооружения образцово-показательной виселицы или персонального голгофного креста.

…И вот он сколочен, этот большой дубовый крест. Штубер видит, как трое пленных еле поднимают его и взваливают на плечи Отшельника. Нести недалеко, десять-двенадцать шагов, но Отшельник несет его тяжело, мученически, как на картинах, изображающих восхождение Христа на Голгофу.

«Он еще и бодрится, сволочь!» — вдруг свирепеет гауптштурмфюрер, которого бесит невозмутимость обреченного и его огромная физическая сила.

А ведь раньше, в начале войны, барон фон Штубер по-рыцарски ценил любое проявление русскими храбрости, солдатской доблести и верности присяге. Что-то с ним произошло за это время. Да, что-то произошло. Он уже по-другому воспринимает и эту, чертовски затянувшуюся войну, и беспощадность, и фанатизм красных. Все меньше в этом восприятии остается места рыцарству, все больше война начинает представать перед ним в нескончаемом потоке каких-то страшных, не поддающихся оценке, кошмарных видений, превращаясь в ничем не оправданную мясорубку.

Однако к дьяволу все эти размышления. На нем — форма офицера СС. Он принадлежит Германии и пришел сюда, как ее солдат. Он принял правила игры, предложенные ему, как и миллионам других немцев, «личной гвардией фюрера», и будет придерживаться их.

Вот и первый гвоздь. Какие точные и сильные удары. Забыв об осторожности, барон незаметно, шаг за шагом, подходит все ближе и ближе, словно пытается разглядеть в движениях обреченного какое-то таинство. Возможно, оно действительно существует. Сохранить себя как личность, без таинства в подобной ситуации невозможно.

Отшельник поднимается по лестнице все выше и выше. Приколачивает крест огромными гвоздями, затем еще прихватывает его к столбу несколькими скобами, для надежности. Оно и понятно: висеть распятым, не кому-то, а ему самому.

Иногда Штубер ловил себя на том, что хочется закрыть глаза и потрясти головой. Возможно, после этого, открыв глаза, он обнаружил бы, что все это происходит во сне.

Крест готов. Жертва распятия — тоже. Штубер посылает Зебольда на машине в лагерь, чтобы тот приказал немедленно выстроить на плацу всех пленных, которые еще способны стоять на ногах. Оттуда, с плаца, они смогут наблюдать за казнью «убийцы солдат фюрера».

Лейтенант ожидающе смотрит на Штубера. Что дальше? Кто возьмется распинать этого человека? И вообще, как все это будет происходить? Уж не придет ли гауптштурмфюреру на ум, определить в палачи его, боевого лейтенанта? Только не это, он откажется и опротестует…

— На самом деле, распинать будете вон того коренастого красноармейца, очень смахивающего то ли на цыгана, то ли на еврея, — указал ему Штубер на пленного, который присел передохнуть на ступеньках, ведущих на помост. — Но пока не трогайте его, пусть все идет своим чередом. Ждите моего сигнала.

Лейтенант непонимающе ухмыляется, он давно понял, что этот барон-эсэсовец с явной придурью. Но приказ получен, и его следует выполнять. Вот появляется машина, из которой выходят Зебольд и агент СД Толкунов, известный под кличкой «Стрелок-Инквизитор», который обычно занимался допросами в лагере, и все обращают внимание на них. Расслабились и двое стоявших у ворот забора, которым была обнесена виселица, часовых. Опомнились они лишь тогда, когда Отшельник выхватил из рук одного из пленных, относивших лестницу, топор и метнул его в лейтенанта, а со своим топором в руке бросился между ним и Штубером к воротам. Второй топор предназначался для часового, но тот успел пригнуться, и он врубился в доску забора.

Воспользовавшись замешательством, Орест все же сумел подскочить к другому часовому, рвануть с его шеи автомат, сбить с ног и развернуться, чтобы скосить очередью Штубера, Магистра и стоявшего рядом с ними Зебольда. Но вышколенный диверсант-фельдфебель прошил его плечо автоматной очередью на несколько мгновений раньше, когда Штубер уже лежал на земле.

— Не стрелять! — заорал барон, все еще валяясь в площадной пыли, однако Ореста это не касалось.

Оседая, он все-таки сумел нажать на спусковой крючок своего автомата, чтобы выпустить всю длинную очередь в небо. Это была последняя, военная «молитва» человека, которого палачи пытались перевоплотить в новоявленного Христа; в мученика, искупающего вину всех тех, кто немыслимо сурово нагрешил в этой войне.

Штубер поднялся, с ненавистью взглянул на раненного двумя пулями в плечо Отшельника и только затем приблизился к лейтенанту. Топор, впившийся ему в грудь возле самой шеи, еще судорожно вздрагивал и, казалось, продолжал погружаться в тело, все больше обагряясь кровью.

— Санитаров сюда! Врача! — крикнул Штубер часовому, уже поднявшемуся с земли и теперь тщетно пытавшемуся вырвать свой автомат из судорожно сжатых рук Ореста.

Врача здесь, конечно же, не оказалось, а вот что касается санитаров, то об их присутствии во время казни Зебольд позаботился.

— Такой спектакль испортить!.. — проворчал Штубер, вновь со злостью глядя на Отшельника.

«Впрочем, почему ты считаешь его испорченным? — тот час же возразил он самому себе. — Спектакль как раз удался и он все еще продолжается».

И решив, что делать ему здесь больше нечего, фон Штубер направился к своей машине.

— А что делать с крестом, с пленным? — подался вслед за ним Магистр.

— Разве я отменял свой приказ? Распятие Христа, прошитого автоматной очередью! Ни одному режиссеру, ни одной киностудии мира, ничего подобного и в голову прийти не могло! Фельдфебель Зебольд, при распятии вы — старший. Стрелок-Инквизитор в вашем распоряжении.

— Ну, что там еще, инквизитор? Как прошло распятие? Второго пришествия Христа после него не предвидится?

— Простите, гауптштурмфюрер, вы, очевидно, ждали агента Толкунова, Стрелка-Инквизитора. А я — Лансберг, шарфюрер Лансберг, он же Магистр.

— Так кто непосредственно распинал этого украинца-отшельника, вы или Стрелок-Инквизитор? Если вы, тогда я ждал вас, — ответил Штубер, все еще стоя спиной к Лансбергу. В последнее время он все чаще встречал своих подчиненных вот так, у окна, спиной к ним. Штубер неожиданно открыл для себя, что с любым из них куда проще общаться, не видя лица, не реагируя на его поведение. Тем более что при этом нет необходимости выражать какие бы то ни было эмоции, которые барон уже давно приучал себя глушить в самом зародыше, считая это одной из форм самосовершенствования диверсанта. — Отныне я решил всех вас называть только так — «инквизиторами». Почему бы не создать новый рыцарский орден — «кресто-инквизиторов»? Неплохая мысль, а?

— Командовал исполнением приговора я, — сдержанно ответил Лансберг. Его неприятно резануло, что командир группы «рыцарей рейха» приравнял его к этому Стрелку-Инквизитору, из пленных русских.

— Он уже пришел в себя?

— Пришел, — солгал Лансберг, понимая, что Штубер ждет от него именно такого ответа. На самом деле Отшельник лишь несколько раз простонал.

— Успел что-нибудь сказать? Понял, что с ним происходит? Молил пощады? — зачастил Штубер с вопросами так, словно начинал перекрестный допрос.

— Трудно сказать, осознавал ли он после ранения все, что с ним происходит, — не решился плодить подробности Лансберг, поскольку на фантазию свою никогда особо не полагался, — но что он был в сознании — это точно. Правда, очень некстати потерял его, и это несколько смяло всю сцену. Тем не менее, публика осталась довольной, особенно лагерная «галерка». На нее это произвело впечатление.

— Уезжая от виселицы, я вдруг подумал: «А может, это уже и лишнее? Возможно, нам и не следует применять такие методы устрашения?». Иногда мне кажется, что истреблять втихомолку, не афишируя, не зверствуя, — давайте употребим и это слово, — еще страшнее, чем устраивать публичные казни.

— Но мы-то начинали именно с них, с публичных. Была разработана целая стратегия устрашения. Если сейчас отказаться от нее, начать маскироваться, русским это покажется подозрительным.

— Поймут, что начинаем побаиваться улик, струсили, оглядываемся на завтрашний день?

— Истинно так, господин гауптштурмфюрер. Ведь если бы…

— Но вы, лично вы, Лансберг, никакого угрызения совести не ощущаете, так ведь?

Услышав это, Лансберг запнулся на полуслове. Он понял, что весь этот разговор Штубер затеял именно ради того, чтобы подвести его к вопросу об угрызении совести. Зачем гауптштурмфюреру понадобилось задавать его? Лансберг давно ощущал, что ему трудно работать с таким шефом и служить под командованием такого офицера.

Да, со своими «подопечными» Лансберг привык работать, как он сам любил выражаться, «на философско-интеллигентских регистрах». Поэтому и прижилась за ним кличка «Магистр», вместо первой, курсантской, — «Меченый». Однако Лансберга до зубной боли коробило, когда точно на таких же регистрах пытались работать с ним самим. Вот почему этому унтер-фельдфебелю СС больше импонировал заместитель Штубера фельдфебель Зебольд. По крайней мере, с ним все просто и ясно: получи приказ, выполни и доложи. При этом вполне допускается и собственная инициатива, в пределах плана операции, ясное дело.

— Относительно угрызения совести, никаких приказов я не получал, господин гауптштурмфюрер. Не сочтите это за дерзость.

Штубер не мог знать, о чем думал сейчас Магистр, не мог знать, какие чувства вызывал у него вопрос, не удивительно поэтому, что ответ показался ему дурацким. Однако это не помешало барону мило улыбнуться своей неповторимой, садистской улыбкой.

— Именно такого ответа я от вас и ожидал. Хотя, честно признаюсь, в подобных ситуациях я не люблю получать ответы, которые заранее предвижу. Вы — хороший солдат, Лансберг, и отличный агент. Ответ ваш по-солдатски прямой и недвусмысленный. Ситуация на фронте складывается таким образом, что некоторые из наших людей начинают сомневаться в эффективности наших с вами методов борьбы. У них проявляется чувство определенной вины за все то, что мы видим и что сами творим на оккупированных территориях. Однако вы всему этому не подвержены, Магистр, поэтому я вами доволен.

Лансберг молча вытянулся, прижав ладони к бедрам и оттопырив локти, всем своим видом демонстрируя готовность выполнить любой приказ. Но ждал он не приказа. От Зебольда, по большому секрету, он узнал, что Штубер получил директиву прибыть с несколькими своими диверсантами в Берлин, в распоряжение Главного управления имперской безопасности.

Магистру не нужно было объяснять, почему командир небольшой группы отряда спецназначения, базирующейся в далеком украинском Подольске, на Днестре, вдруг понадобился Главному управлению имперской безопасности. Наверняка, за этой директивой скрывалось желание Отто Скорцени видеть Штубера возле себя. Несмотря на то, что особыми успехами в борьбе с партизанами их группа не блистала, все же Штубер прошел надлежащее испытание и зарекомендовал себя человеком, который вполне может быть зачислен в команду героя нации Скорцени.

«Я вами доволен, Лансберг». Штубер заявил, что не любит получать ответы, которые он предвидел. Это его личное дело. Но от самого гауптштурмфюрера Магистр надеялся услышать именно эти слова: «Я вами доволен…». Лишь бы гауптштурмфюрер перетащил его в Германию, а там будет видно. Все равно Штуберу понадобятся «свои» люди. Не такой он человек, чтобы коленопреклонно составлять команду кому бы то ни было, пусть даже самому Скорцени. Он обязательно начнет создавать свою собственную группу. Тем более что у этого аристократа свои, особые взгляды и на будущее Германии, и на свое собственное будущее.

— Ладно, Магистр, заговорились мы тут с вами, — вдруг заторопился фон Штубер. — Отправляйтесь на эту вашу Подольскую Голгофу, но помните, что Отшельник мне нужен живым. Вскоре я тоже буду там, как только переговорю с Берлином.

— Прошу прощения, мой фюрер… опоздал. Слишком поздно доложили. И потом, нужно было проинспектировать…

— Вам всем теперь слишком поздно докладывают. Но когда я, рейхсмаршал Геринг, вызываю вас, когда я приказываю… вы немедленно должны являться. И еще я хочу, чтобы присутствующие здесь, чтобы весь народ понимал, что мне, как и Черчиллю, тоже нечего предложить своей стране и своему народу, кроме крови, забот, слез и пота[32]. Да еще разве что права умереть за великую Германию, за вечный рейх.

Только что фюреру принесли карту Европы с нанесенными на нее линиями фронтов, и теперь он говорил, не поднимая головы — зажав руки коленками и уставившись в какую-то картографическую точку, где-то в районе между Познанью и Одером. Даже высказывая все это Герингу, Гитлер, судя по всему, оставался погруженным в какие-то свои мысли, во всяком случае, пребывал где-то за пределами бункера, за пределами сиюминутной реальности.

— Я прибыл из штаба воздушной армии, мой фюрер, — явно задел Геринга за живое неудобоваримый намек вождя. — В последнее время воздушный флот оказался в крайне сложном положении: не хватает пилотов, не хватает машин.

— Знаю, рейхсмаршал, знаю! — резко хлопнул ладонью по столу Гитлер. — Вы что, явились сюда, чтобы рассказывать мне, в каком положении оказались люфтваффе, вермахт и вся Германия? В таком случае вы прекрасно знаете мой ответ: «Если кто-то мертв, то сопротивляться уже не может»[33]. Если кто-то из вас уже считает себя мертвецом, то вам прекрасно известно, как должны поступать в таких случаях мужчины, а тем более — офицеры.

Геринг стоял, плотно сжав зубы и опустив глаза. Он понимал, что не имеет права хоть в какой-то форме словесно отреагировать на упрек фюрера. Как понимал рейхсмаршал и то, что поступать, «как поступают мужчины и офицеры», он не собирается.

— И потом, — продолжил тем временем фюрер, — я ведь приказал развернуть производство реактивного самолета «Ме-262», на появлении которого вы, Геринг, так настаивали. Почему же их появление в люфтваффе никак не отразилось на соотношении сил в воздухе?

Вместо того, чтобы возразить или попытаться как-то объяснить неудачи своих воздушных армад, Геринг и на сей раз унизительно промолчал, глядя при этом на Бормана, словно ожидал, что тот вступится за него или хотя бы отвлечет фюрера каким-то более или менее уместным замечанием.

По опыту совещаний рейхсмаршал знал, что Гитлер и в самом деле легко поддается на подобные отвлечения, чем нередко пользовались некоторые генералы, спасая друг друга от его гнева. Эта тактика была выработана ими после лавины наказаний в декабре 1942 года, когда были смещены или же вынуждены были подать в отставку фельдмаршалы фон Браухич, фон Рундштедт, фон Лееб и генерал Хёпнер, а генерал фон Шпонек даже был предан суду и приговорен к смертной казни.

Но Борман, как и Геббельс, предательски молчали. Тактика генералов их не вдохновляла. Здесь, в ближайшем окружении фюрера, где передовой служила утонченная придворно-политическая интрига, существовали свои правила и своя этика. К тому же Мартин знал, что падение Геринга неминуемо: слишком уж пал его престиж и в глазах фюрера, и в глазах командующих сухопутными армиями и фронтами.

Ситуацию разрядило появление Гиммлера. Борман заметил, что в его присутствии Гитлер всегда вел себя сдержаннее, даже когда был сильно раздражен. Возможно, при этом сказывались авторитет «Черного ордена» и то мужество, с которым несмотря ни на что сражались на фронтах дивизии СС. Во всяком случае, фюрер никогда не позволил бы себе выразиться в отношении офицеров СС так, как в свое время выразился в отношении офицерского корпуса вермахта, назвав его «тщеславным трусливым сбродом, который своими постоянными замечаниями и своим постоянным непослушанием полностью опошлил и загубил весь план кампании на Востоке»[34].

— То, о чем мы будем говорить сейчас с вами, — Гитлер поднялся и, упершись дрожащими руками о края карты, потянулся всем телом туда, на восток, словно стремился прикрыть Германию, всю Западную Европу, своим тщедушным телом и своим воинственным духом, — представляет собой особую тайну. Распространяться об услышанном не следует ни в коем случае, поскольку это может порождать ненужные домыслы.

Присутствующие подступили поближе к столу и молча уставились на карту. В эти минуты Борман, как и все остальные, считал, что речь пойдет о только что спланированном фюрером новом наступлении на Востоке, что в принципе не могло вызывать у кого бы то ни было энтузиазма.

Геринг стоял, ухватившись обеими руками за ремень, и голова его медленно пошатывалась: казалось, он вот-вот уснет, рухнув прямо на стол. Гиммлер же оказался ближе всех к фюреру, по ту сторону стола, почти напротив рейхслейтера. И хотя Гиммлер упорно молчал, потускневшие свинцовые стекла его очков воинственно опустились почти на кончик носа, как два магических кристалла, в которых зарождались и могущество тайного ордена, и тайна его могущества.

Кто из приближенных Гиммлера не знал, что сползшие к кончику носа очки рейхсфюрера — самая гиблая примета?

— Вы помните, что в свое время мы планировали возвести «Восточный вал»[35], который должен был проходить по Волге и который позволил бы нам держаться на просторах России хоть двести лет. — Фюрер исподлобья осмотрел своих соратников, презрительно ухмыльнулся, давая понять, что планы эти не осуществились лишь в силу бездарности каждого из них, и неожиданно резко, хрипло прокричал: — Однако мы не будем сейчас анализировать причины провала этого плана! Уверен, что всем вам они прекрасно известны!

— Известны, мой фюрер, — покаянно, от имени всех присутствующих, признал Геринг, продолжая покачиваться взад-вперед. — Но мужество пилотов люфтваффе общеизвестно. Они сражаются и гибнут, как герои. Даже во время Сталинградской битвы…

Гитлер поморщился и резким жестом остановил рейхсмаршала. Единственное, чего ему сейчас не хватало, так это «сталинградских» воспоминаний.

— Ситуация на Восточном фронте складывается таким образом, что настало время определить тот, последний рубеж, переступить который не должен ни один русский солдат. Только мужественно сдерживая наступление советов, мы сумеем продемонстрировать и Москве, и всему миру наше стремление сражаться против большевистской угрозы до конца. Вот тогда-то наши западные противники поймут, что настало время объединить усилия европейцев в борьбе против русско-азиатских орд.

— Хотите убедить меня, что этот новоявленный Христос все еще жив?! — спросил Штубер таким тоном, словно уличал в этом всех присутствующих, как в немыслимом грехе.

— Пока еще — да, — ответил Зебольд. — Как это ни странно.

— Почему так произошло?

— Не по-божески мы его…

— А вы и должны были отнестись к нему не по-божески. Поэтому потрудитесь уточнить.

— Не гвоздями мы его распинали, а всего лишь проволокой.

— И ноги, как видите, на подставке. Аккуратность! — вальяжно объяснял стоявший рядом с фельдфебелем Магистр, античным жестом патриция указывая на распятого на кресте Отшельника, словно на древнюю статую, чудом уцелевшую на площади разрушенного города, посреди военного лагеря варваров.

— Почему вдруг такая «вежливость» и аккуратность, мой Вечный Фельдфебель?

— Насколько мне помнится, вы сказали, что этот гунн еще может понадобиться, — пожал плечами Зебольд.

— Да, я так сказал? В таком случае, считайте, что он уже понадобился, — усиленно жевал нижнюю губу гауптштурмфюрер фон Штубер.

Распятый великан в изорванном красноармейском мундире, с растрепанной на ветру буйной седовласой гривой, был так же мало похож на Иисуса, как орангутанг — на Венеру Милосскую, однако «величайшего психолога войны» это ничуть не смущало.

И сама война как общественное явление, и все, что на ней происходило, уже давно представали перед бароном фон Штубером совершенно не в том виде, в каком они представали перед всеми остальными. Не зря и в штабе группы армий «Центр», и в Главном управлении имперской безопасности его называли теоретиком и «величайшим психологом» войны. Барон не раз подтверждал это свое реноме не только необычными военно-психологическими исследованиями, с которыми выступал на страницах газет и армейского военно-политического журнала «Вермахт»; но и всевозможными экспериментами во время допросов и вербовки русских агентов и партизан.

Вот и сейчас у Штубера проявлялось свое, особое «видение», свое восприятие этого израненного автоматной очередью и распятого «гунна»; как впрочем, и свое понимание всего того «библейского спектакля», который здесь разыгрывался.

— Если Отшельник и впрямь так нужен, — воспрял духом Магистр, — значит, я был предусмотрителен, когда осторожничал с ним. Так что вот он, извольте получить под расписку. Кстати, на будущее: распятие мы производим любым способом и в любом виде, исходя из фантазии заказчика.

— А хватит ли вашей собственной фантазии, Магистр, и вашей, Зебольд, чтобы столь же аккуратно стащить этого дезертира-великомученика с креста и привести в чувство?

— Превратить обреченного партизана в полусвятого великомученика?!

— Только не говорите, что вам это не под силу.

«— По-моему, этот азиат всю жизнь должен быть признателен нам за такое нравственное вознесение. Впрочем, чего дождешься от аборигенов, кроме черной неблагодарности?

Штубер проследил, как по распоряжению Зебольда двое полицейских и двое германцев из охранной роты взошли на помост, не очень-то церемонясь, отвязали Отшельника и понесли к стоявшему неподалеку крытому грузовику.

Уже у заднего борта Штубер настиг процессию и взглянул на мученика-славянина. Следы от пуль были обозначены на гимнастерке комками запекшейся крови. Крупное скуластое лицо уже покрылось смертельной бледностью, но именно в то мгновение, когда гауптштурмфюреру показалось, что пленник умер, ресницы его раскрылись и сквозь пелену полуобморочности на эсэсовца взглянули голубовато-белесые, с толстыми оранжевыми узелками капилляров, глаза.

Это был взгляд из потустороннего бытия и принадлежал он человеку, который все еще так и не понял, в каком из миров извергается сейчас его сознание.

— Да, Отшельник, война дает нам такое, освященное Богом право: не только лишать человека жизни, но и возвращать в нее, — произнес Штубер, загадочно улыбаясь. — Право, на которое сам Господь, увы, претендовать уже не осмеливается.

— Разве меня распяли? — едва слышно спросил Отшельник.

— И кровь твою, как в свое время кровь Иисуса, собрали в новоявленную «чашу Грааля», чтобы вечно хранить, как еще одно сокровище «Приората Сиона»[36].

— Так меня что, действительно распяли? — казалось, ничуть не ужаснулся этому известию Отшельник.

— …О чем, признайся, ты мечтал еще в духовной семинарии. Всякий истинно верующий христианин в тайне надеется завершить свой богоугодный путь на Голгофе. Или, может, я чего-то недопонял и во всей этой истории с «библейским распятием», и в самой Библии?

— Уж не хотите ли вы сказать, что возвели меня на Голгофу? — молвил страдалец с непосредственностью снизошедшего на землю ангела.

Прежде чем ответить, Штубер, с тоской так и не удостоившегося быть распятым стражника, осмотрел помост и его окрестности. Только сейчас он обратил внимание, что местность была выбрана неудачно: ограда лагеря, базарные навесы, несколько чахлых, обтертых лишайными чревами лошадей, деревьев. Как мало напоминало все это воспетую молящимися и страждущими христианами Голгофу!

Конечно, здесь не было недостатка в зрителях. Да и сам процесс распятия напоминал сцену из постановки бродячего театра. Но этого мало. Не хватало курганоподобного холма, хоть какой-нибудь возвышенности. А вместе с ней, как представлялось Штуберу, напрочь отсутствовали ореол святости и мистика непостижимости.

— Христу завидуешь, раб божий?! — осуждающе пристыдил он бывшего семинариста и вечного Отшельника. — Будто не знаешь, как гневно противоречит это канонам христианской морали! Твоя Голгофа еще дождется тебя, это я обещаю. Здесь, на этом лагерном помосте, состоялось всего лишь первое причастие, первое посвящение великого грешника в великомученики. «Распятие на Лагерном помосте», — так это отныне будет именоваться.

— Пить, — простонал пленник. — Хотя бы глоток воды.

— Ну вот, пожалуйста: я тут распинаюсь перед ним, посвящая в таинства голгофного распятия, а он даже в эти минуты не способен подняться выше своего чревоугоднического «пить»! — почти в отчаянии развел руками Штубер. — Нет, чтобы произнести какое-нибудь приличествующее случаю изречение из Нового Завета. Или самому изречь нечто достойное пророка Исайи! С каким «материалом» приходится иметь дело, святая дева Мария; с каким «отработанным» недочеловеческим материалом!

— Им не дано постичь!.. — назидательно напомнил ему Магистр.

— Что именно? Хотя нет, — тотчас же спохватился Штубер. — Никакого окончания мысли эта вещая фраза не предполагает. — Вы — гений, Магистр! Этой фразой сказано все, что только способно изречь человечество. «Им не дано постичь!» — вот в чем глубинная мудрость трагедии всех тех, кто видит в происходящем на войне нечто большее, нежели захват территории, стратегию обмундированных бездарей и высшую волю пулеметных очередей.

— «Им не дано постичь!», — как можно глубокомысленнее повторил Магистр, запрокинув голову и прислушиваясь не столько к звучанию слов, но и к их тайному смыслу. Даже самому себе он боялся признаться, что не закладывал в эти слова и сотой доли того глубокомыслия, которое умудрился узреть в нем «величайший психолог войны», ее истинный профессионал.

— Один из разделов моей книги так и будет называться: «Им не дано… постичь!», — поведал Штубер. — Даже на фронте мы стараемся говорить, как все смертные. В то время как война не терпит этого. Война — есть таинство воли божьей. Это священнодействие белых и черных сил. Колоссальный психологический эксперимент Высшего Разума, в результате которого осуществляется отбор в Высшие Посвященные. Вот почему она заслуживает того, чтобы на ее полях мы не говорили, но изрекали. Как сеятель, стоящий посреди раскрывшей ему весеннюю душу нивы. Как жнец, растворяющийся в благодарности перед Господом за плоды своего труда. — Штубер хотел добавить еще что-то, но в это время вновь ожил Отшельник.

— Беркут, — едва слышно молвил он.

— Кто?! — встрепенулся «величайший психолог войны». — Беркут? Ты сказал: «Беркут»?! Что ты имел в виду?

— Божественно.

— Что «божественно»? Ты способен ответить более внятно?

— Божественно… — повторил пленник, он попытался приподнять голову, но именно это усилие повергло его в беспамятство.

Поняв, что Отшельник потерял сознание, охранники, все еще державшие его за руки — за ноги, вопросительно взглянули на гауптштурмфюрера.