Литература. 6 класс. Часть 1 Курдюмова Тамара

Отрочество Александра Пушкина прошло в Лицее. Представление о Лицее как о родном доме, о лицейских учителях как старших в семье, а о лицеистах как братьях сохранилось у поэта на всю жизнь.

Лицей – учебное заведение для подготовки дворянских детей к государственной службе. Он находился во флигеле Екатерининского дворца – летней резиденции русских царей в Царском Селе под Петербургом. Будущих лицеистов разместили по «дортуарам» (маленьким и очень скромным комнатам), выдали форму: синий двубортный сюртук со стоячим воротником, с красным кантом на манжетах, синий суконный жилет, синие панталоны, полусапожки…

19 октября 1811 года состоялось торжественное открытие Лицея. На нем присутствовал царь и члены царской фамилии.

Вот почему самое знаменитое из стихотворений об этой поре жизни поэта названо «19 октября». Вы не раз будете читать это произведение. Внимательно прочтите самую знаменитую седьмую строфу:

В Царском Селе Пушкин почувствовал себя Поэтом. «…Начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же времени».

В Лицее процветал культ дружбы. Это не значило, что никто ни с кем никогда не ссорился. Конечно, бывали и ссоры. Были дружественные и враждебные группировки среди учеников. Были удачи, ошибки, неудачи и неприятности и у лицеиста Александра Пушкина…

Каким же был Пушкин в эти годы? Прочтем отзыв надзирателя. «Пушкин (Александр). 13-ти лет. Имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкий и тонкий, нежели глубокий ум. Прилежание его к учению посредственно, ибо трудолюбие еще не сделалось его добродетелью. Читав множество французских книг, но без выбора, приличного его возрасту, наполнил он память свою многими удачными местами известных авторов; довольно начитан и в русской словесности, знает много басен и стишков. Знания его вообще поверхностны, хотя начинает несколько привыкать к основательному размышлению. Самолюбие вместе с честолюбием, делающее его иногда застенчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словоохотность с остроумием ему свойственны. Между тем приметно в нем и добродушие, познавая свои слабости, он охотно принимает советы с некоторым успехом…» Вы, конечно, обратили внимание на непривычный язык справки Мартына Пилецкого о Пушкине. И все же, наверное, поняли, что, не сумев оценить яркость дарования мальчика, автор справки отметил сложность и противоречивость его характера.

Ежедневные занятия не мешали интересу лицеистов к литературному творчеству. Они выпускали несколько рукописных журналов: «Лицейский Мудрец», «Для удовольствия и пользы», «Юные Пловцы», «Неопытное перо» и др.

Вот так выглядела первая страница одного из них.

Лицейский Мудрец № 1

1815

Оглавление

Изящная словесность.

1) Проза.

a) К Читателям.

b) Осел-философ.

2) Стихотворения.

а) К заключенному другу Поэту.

b) К Мудрецу.

c) Эпиграммы.

d) Эпитафия.

e) Нет, нет.

3) Критика.

a) Письмо к издателю.

b) Объявление.

4) Смесь.

a) Письмо из Индостана.

b) Анекдот.

При сем две карикатуры. Печатать позволяется.

Цензор Барон Дельвиг. В типографии В. Данзаса.

А теперь прочитайте стихотворение из первого выпуска и посмотрите карикатуру из второго номера «Лицейского Мудреца».

На карикатуре Медведь осаждается четырьмя лицами в разных позах: это – Данзас, редактор «Мудреца», на него напали товарищи, в которых – по описанию автора – можно узнать налево: Броглио (внизу) и Корнилова, а направо: Комовского (внизу) и Мартынова.

Мы не знаем авторов ни стихотворного текста, ни рисунка. Но можно сказать, что лицеисты были высоко одарены талантом. И одного среди многих они считали лучшим стихотворцем, который в поэзии был сильнее Пушкина. Этого лицеиста звали Алексей Илличевский. Вот фрагмент его стихотворного письма приятелю, написанного в 1812 году:

В Лицее были популярны коллективные песни. В их создании участвовал и Пушкин. Пущин приводит в своих записках строки одной из них:

Известно, что «лексиконы» (словари) обычно бывали очень толстыми.

Такие песни лицеисты включали в свои рукописные сборники – антологии. Одна из них называлась «Мудрец-Поэт». В ней есть произведения разных жанров. Среди них забавные стихотворные вопросы и ответы.

Напомним, что дилемма – один из способов умозаключения, доказательства, при котором необходим выбор между двумя решениями.

В эти годы Пушкин создал множество посланий, которые адресованы знакомым и друзьям. Его первое напечатанное стихотворение «К другу-стихотворцу» – тоже послание.

Послание – стихотворное произведение, написанное в форме письма или обращения к какому-нибудь лицу (лицам).

Среди лицейских стихов есть послания «К Пущину», «К Галичу», «К Дельвигу», «К Жуковскому», «В альбом Илличевскому», «К живописцу», «Из письма к В. Л. Пушкину»…

Прочтите послание, адресованное сестре Ольге, к которой поэт относился с большой симпатией и любовью.

К сестре. В сокращении

(А. С. Пушкин)

1. Почему, как вы думаете, поэт выделил в строках стихотворения слова пук стихов?

2. Найдите слова-синонимы, которыми автор характеризует себя в этом послании.

3. Почему поэт называет Лицей монастырем?

1. Каким стихотворным размером написано это послание?

2. Создайте словарик рифм этого стихотворения.

3. Попробуйте использовать рифмы этого стихотворения для игры в буриме.

Вы уже знаете, что самым близким товарищем Пушкина был Иван Пущин. Поэт дарит ему стихотворное поздравление.

К Пущину (4 мая). В сокращении

(А. С. Пушкин)

1. В стихотворении автор говорит о себе. Найдите эти синонимы.

2. Как вы поняли выражение «гость без этикета»? Найдите в словарике слово этикет и объясните значение этого выражения.

1. Определите, каким размером написано это стихотворение:

двустопным ямбом (Да. Нет.) ____________

трехстопным ямбом (Да. Нет.) ____________

четырехстопным ямбом (Да. Нет.) ____________

Товарищам по Лицею Пушкин посвятил не одно стихотворение. Вот начало стихотворения, обращенного к лицеисту Павлу Юдину. Воображение поэта рисует подмосковное имение Захарово, памятное ему по годам детства. С 1806 по 1810 год он проводил лето в этом имении своей бабушки Марьи Алексеевны Ганнибал.

Послание к Юдину. В сокращении

(А. С. Пушкин)

1. Какой вы представили себе мечту юного Пушкина о будущем? Верит ли поэт в ее осуществление?

2. В стихотворении есть несколько синонимов, которые определяют призванье автора («резвый поэт», «невольник мечты младой»). Как вы объясните эти оценки-характеристики?

3. Сколько стоп в стихотворной строке этого стихотворения?

Незадолго до окончания Лицея Пушкин написал стихотворение, адресованное лицеистам, мечтавшим скорее завершить образование и стать самостоятельными. Однако потом они с благодарностью вспоминали Лицей.

Поэт размышляет о возможной для каждого лицеиста карьере. Военная карьера – это судьба гусара, капитана или улана, карьера чиновника – возможность стать асессором, чиновником высокого ранга и в конце концов знатным вельможей. Но автора привлекает только свободное творчество, даже если его непременная принадлежность – красный колпак шута. Именно оно – его судьба, его удел, который, как вы видите, определился уже в школьные годы.

Товарищам

(А. С. Пушкин)

1. Чему посвящено это стихотворение?

2. Что можно сказать о карьере военного, как она представлена в стихотворении?

3. Что привлекает автора в судьбе поэта?

1. Как вам кажется, почему послание обращено к товарищам, а не к друзьям? Как вы это объясняете?

Гимн

Вы познакомились с двумя темами поэтического творчества Пушкина. Это тема дружбы и тесно связанная с ней тема поэтического призвания.

Тема дружбы звучит в его посланиях и в стихотворениях самой различной формы. В античном мире восхваление, хвала богам, героям, победителям сражений обычно оформлялась в виде гимна. Мы знаем, что государственный гимн имеет каждая страна; есть гимн студенчества, гимн физкультурников, гимн олимпиады… Можно использовать это слово и в переносном значении. Так, стихотворение «19 октября» часто называют гимном дружбы. Это легко доказать, опираясь на прочитанную вами седьмую строфу. Итак, гимн – торжественная песнь в честь богов, героев, победителей или в честь какого-нибудь важного события; гимн – один из жанров лирики.

Конечно, у вас еще впереди изучение многих других произведений Пушкина. Вам предстоит глубже раскрыть темы дружбы и предназначения поэта. Но первый и существенный шаг уже сделан.

1. Попробуйте представить Пушкина-лицеиста как своего ровесника. Какие мысли и чувства юного поэта близки и понятны вам?

1. Напишите сочинение на тему «Пушкин-лицеист».

Короткая жизнь замечательного поэта Михаила Лермонтова была трагична с самых первых дней. В детстве он испытал серьезное потрясение – раннюю смерть матери, которая привела к серьезной размолвке между отцом и бабушкой. Многочисленные свидетельства сложных отношений между родными людьми – отцом и бабушкой – лишь подтверждают: дружной семьи у мальчика не было. И все же он через всю свою жизнь пронес теплые воспоминания о детстве и родном доме.

Образ отца, опоэтизированный и трагический, вопреки реальным биографическим фактам, – вошел в поэзию Лермонтова. Поэт помнил, любил и воспевал свое детство. Однако это теплое чувство не спасало его от одиночества. Не каждому читателю близка тема одиночества. Однако у каждого она вызывает сочувствие к автору и повышает интерес к его творчеству.

Утес

(М. Ю. Лермонтов)

1. Как вы представляете себе «утес-великан» и «золотую тучку»? Используйте устное рисование.

2. Почему «утес-великан» испытывает горе?

1. Какие приемы помогли автору показать одиночество своего героя?

2. Почему стихотворение названо «Утес»?

1. Со многими другими стихотворениями поэта «Утес» связывает тема одиночества. Припомните эти стихотворения.

2. Это стихотворение положили на музыку примерно шестьдесят композиторов. Как вы объясняете такой интерес к этому произведению?

3. Найдите иллюстрации к этому стихотворению. Их создавали многие художники: В. Д. Поленов, Н. Н. Дубовской и др. Как избранная вами иллюстрация помогает дать комментарий к стихотворению?

На севере диком стоит одиноко…

(М. Ю. Лермонтов)

1. Сколько героев в этом стихотворении?

2. О чем мечтает сосна?

1. Какие художественные приемы помогают ощутить одиночество героини стихотворения?

2. Найдите эпитеты, которые подчеркивают одиночество сосны.

1. Это стихотворение – вольный перевод стихотворения Г. Гейне, которое называется «Сосна стоит одиноко». Подходит ли это название к переводу Лермонтова?

2. В этом стихотворении главная героиня – сосна. Сам Лермонтов создал иллюстрацию к этому стихотворению. Многие художники рисовали ее мощные и покрытые снегом ветви. Создайте свою устную иллюстрацию с изображением не просто дерева – сосны, а героини стихотворения.

3. Более ста композиторов создали произведения на текст этого стихотворения, в том числе А. С. Даргомыжский, Н. А. Римский-Корсаков, С. В. Рахманинов. Как вы объясните такую популярность этого стихотворения?

Три пальмы (Восточное сказание)

(М. Ю. Лермонтов)

1. Опишите долгую и однообразную жизнь трех пальм в пустыне.

2. О чем просили пальмы Бога?

3. К чему привело исполнение их просьбы?

1. Какими вы представляете себе эти пальмы? Какими художественными приемами нарисованы в этом стихотворении красавицы пустыни?

2. Опишите появление каравана около этого крохотного оазиса.

1. Докажите, что это «восточное сказание» – баллада.

2. Объясните причину гибели пальм и источника. Каким вы видите отношение человека и природы в этом стихотворении?

3. Оцените, как иллюстрации помогают представить себе реальную картину событий.

Эпиграмма

(М. Ю. Лермонтов)

Эпиграмма

Напомним, что эпиграмма – жанр лирической поэзии. Он появился в античной литературе как стихотворная надпись на храмах, постаментах статуй. Тогда это было высказывание или пожелание. В литературе эпиграмма приобрела характер сатирический.

Эпиграмма – жанр лирической поэзии, чаще всего остросатирического содержания; бывает очень краткой и обычно состоит из одной строфы (стихотворение из одной строфы называют также монострофой).

Вы, наверное, согласитесь с утверждением, высказанным Лермонтовым в эпиграмме. Оно же поможет вам понять, что одиночество и эгоизм – вещи разные. Это суждение позволяет предположить, что одиночество поэта родилось не из повышенной самооценки, а из неумения легко и просто общаться с окружающими людьми.

Панорама Москвы

(М. Ю. Лермонтов)

Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве, ибо Москва не есть обыкновенный город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке… нет! у нее есть своя душа, своя жизнь. Как в древнем римском кладбище, каждый ее камень хранит надпись, начертанную временем и роком, надпись, для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувством и вдохновением для ученого, патриота и поэта!.. Как у океана, у нее есть свой язык, сильный, звучный, святой, молитвенный!.. Едва проснется день, как уже со всех ее златоглавых церквей раздается согласный гимн колоколов, подобно чудной, фантастической увертюре Беетговена[19], в которой густой рев контр-баса, треск литавр, с пением скрыпки и флейты, образуют одно великое целое; – и мнится, что бестелесные звуки принимают видимую форму, что духи неба и ада свиваются под облаками в один разнообразный, неизмеримый, быстро вертящийся хоровод!..

О, какое блаженство внимать этой неземной музыке, взобравшись на самый верхний ярус Ивана Великого, облокотясь на узкое, мшистое окно, к которому привела вас истертая, скользкая, витая лестница, и думать, что весь этот оркестр гремит под вашими ногами, и воображать, что все это для вас одних, что вы царь этого невещественного мира, и пожирать очами этот огромный муравейник, где суетятся люди, для вас чуждые, где кипят страсти, вами на минуту забытые!.. Какое блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир – с высоты!

На север перед вами, в самом отдалении на краю синего небосклона, немного правее Петровского замка, чернеет романическая Марьина роща, и перед нею лежит слой пестрых кровель, пересеченных кое-где пыльной зеленью бульваров, устроенных на древнем городском валу; на крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается четвероугольная, сизая, фантастическая громада – Сухарева башня. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на ее мшистом челе! Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы, все хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться.

Ближе к центру города здания принимают вид более стройный, более европейский; проглядывают богатые колоннады, широкие дворы, обнесенные чугунными решетками, бесчисленные главы церквей, шпицы колоколен с ржавыми крестами и пестрыми раскрашенными карнизами.

Еще ближе, на широкой площади, возвышается Петровский театр, произведение новейшего искусства, огромное здание, сделанное по всем правилам вкуса, с плоской кровлей и величественным портиком, на коем возвышается алебастровый Аполлон, стоящий на одной ноге в алебастровой колеснице, неподвижно управляющий тремя алебастровыми конями и с досадою взирающий на кремлевскую стену, которая ревниво отделяет его от древних святынь России!..

На восток картина еще богаче и разнообразнее: за самой стеной, которая вправо спускается с горы и оканчивается круглой угловой башнею, покрытой как чешуею зелеными черепицами; – немного левее этой башни являются бесчисленные куполы церкви Василия Блаженного, семидесяти приделам которой дивятся все иностранцы и которую ни один русский не потрудился еще описать подробно.

Она, как древний Вавилонский столп, состоит из нескольких уступов, кои оканчиваются огромной, зубчатой, радужного цвета главой, чрезвычайно похожей (если простят мне сравнение) на хрустальную граненую пробку старинного графина. Кругом нее рассеяно по всем уступам ярусов множество второклассных глав, совершенно не похожих одна на другую; они рассыпаны по всему зданию без симметрии, без порядка, как отрасли старого дерева, пресмыкающиеся по обнаженным корням его.

Витые тяжелые колонны поддерживают железные кровли, повисшие над дверями и наружными галереями, из коих выглядывают маленькие темные окна, как зрачки стоглазого чудовища. Тысячи затейливых иероглифических изображений рисуются вокруг этих окон; изредка тусклая лампада светится сквозь стекла их, загороженные решетками, как блещет ночью мирный светляк сквозь плющ, обвивающий полуразвалившуюся башню. – Каждый придел раскрашен снаружи особенною краской, как будто они не были выстроены все в одно время, как будто каждый владетель Москвы в продолжение многих лет прибавлял по одному, в честь своего ангела.

Весьма немногие жители Москвы решились обойти все приделы сего храма. Его мрачная наружность наводит на душу какое-то уныние; кажется, видишь перед собою самого Иоанна Грозного, – но таковым, каков он был в последние годы своей жизни!

И что же? – рядом с этим великолепным, угрюмым зданием, прямо против его дверей, кипит грязная толпа, блещут ряды лавок, кричат разносчики, суетятся булошники у пьедестала монумента, воздвигнутого Минину; гремят модные кареты, лепечут модные барыни… все так шумно, живо, непокойно!..

Вправо от Василия Блаженного, под крутым скатом, течет мелкая, широкая, грязная Москва-река, изнемогая под множеством тяжких судов, нагруженных хлебом и дровами; их длинные мачты, увенчанные полосатыми флюгерями, встают из-за Москворецкого моста, их скрыпучие канаты, колеблемые ветром, как паутина, едва чернеют на голубом небосклоне. На левом берегу реки, глядясь в ее гладкие воды, белеет воспитательный дом, коего широкие голые стены, симметрически расположенные окна и трубы, и вообще европейская осанка резко отделяются от прочих соседних зданий, одетых восточной роскошью или исполненных духом средних веков. Далее к востоку на трех холмах, между коих извивается река, пестреют широкие массы домов всех возможных величин и цветов; утомленный взор с трудом может достигнуть дальнего горизонта, на котором рисуются группы нескольких монастырей, между коими Симонов примечателен особенно своею, почти между небом и землей висящею, платформой, откуда наши предки наблюдали за движениями приближающихся татар.

К югу, под горой, у самой подошвы стены кремлевской, против Тайницких ворот, протекает река, и за нею широкая долина, усыпанная домами и церквями, простирается до самой подошвы Поклонной горы, откуда Наполеон кинул первый взгляд на гибельный для него Кремль, откуда в первый раз он увидал его вещее пламя: этот грозный светоч, который озарил его торжество и его падение!

На западе, за длинной башней, где живут и могут жить одни ласточки (ибо она, будучи построена после французов, не имеет внутри ни потолков ни лестниц, и стены ее росперты крестообразно поставленными брусьями), возвышаются арки Каменного моста, который дугою перегибается с одного берега на другой; вода, удержанная небольшой запрудой, с шумом и пеною вырывается из-под него, образуя между сводами небольшие водопады, которые часто, особливо весною, привлекают любопытство московских зевак, а иногда принимают в свои недра тело бедного грешника. Далее моста, по правую сторону реки, отделяются на небосклоне зубчатые силуэты Алексеевского монастыря; по левую, на равнине между кровлями купеческих домов, блещут верхи Донского монастыря… А там – за ним одеты голубым туманом, восходящим от студеных волн реки, начинаются Воробьевы горы, увенчанные густыми рощами, которые с крутых вершин глядятся в реку, извивающуюся у их подошвы подобно змее, покрытой серебристою чешуей.

Когда склоняется день, когда розовая мгла одевает дальние части города и окрестные холмы, тогда только можно видеть нашу древнюю столицу во всем ее блеске, ибо подобно красавице, показывающей только вечером свои лучшие уборы, она только в этот торжественный час может произвести на душу сильное, неизгладимое впечатление.

Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?..

Он алтарь России, на нем должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества… Давно ли, как баснословный феникс, он возродился из пылающего своего праха?!

Что величественнее этих мрачных храмин, тесно составленных в одну кучу, этого таинственного дворца Годунова, коего холодные столбы и плиты столько лет уже не слышат звуков человеческого голоса, подобно могильному мавзолею, возвышающемуся среди пустыни в память царей великих?!

Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно… Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!..

Юнкер Л. Г. Гусарского Полка, Лермонтов.

Сочинение «Панорама Москвы» Лермонтов написал, когда учился в юнкерской школе.

Слово «панорама» образовано от двух греческих слов: «пан» – все и «рама» – вид, зрелище. Таким образом, панорама – это вид местности, обычно открывающийся с высоты, обширный и охватывающий все вокруг. Панорамой называют и большую по размеру живописную картину, и сочетание картины с рядом объемных изображений близких предметов. Такова знаменитая Бородинская панорама в Москве. Панорамой можно называть и описание обширной местности. Именно это и сделал Михаил Лермонтов в своем сочинении.

1. Составьте краткий план «Панорамы Москвы» М. Ю. Лермонтова.

2. Подготовьте краткий пересказ, используя составленный план.

1. Попробуйте сравнить панораму современной Москвы с той, которую видел Лермонтов в 1830-е годы. Вы, наверное, используете не только личные впечатления, но и карты, альбомы, книги.

2. Лермонтов надолго сохранил в памяти два сравнения из текста этого сочинения: сравнение реки со змеей, покрытой серебристой чешуею, и сравнение судовых мачт и канатов с паутиной. Оба эти сравнения он использовал в своем последнем прозаическом произведении «Герой нашего времени» в повестях «Бэла» и «Тамань». Подумайте, почему эти сравнения остались в памяти поэта.

Биография Ивана Сергеевича Тургенева интересовала и современников, и читателей последующих поколений. Их привлекали человеческие качества писателя – доброта и благородство. Один из самых известных педагогов нашей страны Виктор Острогорский завершил свою книжку «Хорошие люди» рассказом об образованном писателе и хорошем человеке Иване Сергеевиче Тургеневе. В пятом классе вы уже познакомились с фрагментами этой биографии, мы предлагаем вам прочитать другие отрывки.

«Иван Сергеевич Тургенев родился 28 октября 1818 года в городе Орле, в богатой помещичьей семье, жившей на широкую ногу, роскошно и весело. В деревне у Тургеневых был свой оркестр из дворовых людей и нередко давались домашние спектакли, в которых, по фамильному преданию, принимал участие, еще до рождения Ивана Сергеевича, знаменитый поэт Василий Андреевич Жуковский. Отец Ивана Сергеевича, Сергей Николаевич, гордился целой вереницей знатных и богатых предков, выходцев из Золотой Орды и служивших в XVII веке воеводами при московских царях. Служа прежде в кирасирском[20] полку, он, уже полковником, женившись на богатой девушке, Варваре Петровне Лутовиновой, присоединил к своему небольшому имению ее приданое, прекрасное село Спасское-Лутовиново, в Орловской же губернии, Мценского уезда, вышел в отставку и поселился в деревне. Это был человек суровый и холодный, но с изящными светскими манерами, большой барин, относившийся свысока ко всем, кто по богатству и связям стоял ниже его, и мало занимавшийся своими детьми. Мало доброго видел поэт и от своей матери, женщины бессердечной, обращавшейся очень дурно со своими крестьянами и дворовыми…

Воспитывала этого гениального ребенка, на месте которого всякий другой сделался бы надутым, ничтожным баричем, сама жизнь, и окружавшая его в детстве роскошная природа, противоположность между роскошью барского дома и голой нищетой мужика, беспрестанные несправедливости и притеснения крестьянства, телесные наказания, отдачи в солдаты, высокомерное обращение с дворней, – все это не могло не пробудить в ребенке мысли и чувства, тем более что, благодаря именно родительской и гувернерской небрежности, он мог зачастую уходить из дому и проводить целые часы в обществе дворни или мужиков, очень любивших живого и доброго барчонка…

А природа, окружавшая поэта в детстве, была в самом деле прелестнейшая. Спасское – один из самых привлекательных уголков во всей средней России. Оно лежит среди обширной черноземной равнины, изрытой глубокими оврагами, с холмами, изредка покрытыми лиственными лесами, в двенадцати верстах от города Мценска. Окрестности живописны и величавы… Особенно красива сама усадьба. Впоследствии он вспоминал:

Но вот минуло мальчику одиннадцать лет, и в 1830 году родители повезли его в Москву, где отдали в частный пансион. Среди преподавателей был и известный в те поры переводчик и исследователь прекрасной русской поэмы „Слово о полку Игореве“. Он пристрастил юношу к родному языку и литературе…»

Впоследствии впечатления детства и юности во многом определили содержание знаменитых «Записок охотника» И. С. Тургенева, в которых писатель нарисовал яркую картину средней России с ее пейзажами, бытом, нравами и обычаями всех, кто населял ее деревни и поместья. Рассказ «Бежин луг» входит в этот сборник.

Бежин луг[21]

(И. С. Тургенев)

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце – не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное – мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится в лиловый ее туман. Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра… Но вот опять хлынули играющие лучи, – и весело и величаво, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются; теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты – несомненный признак постоянной погоды – высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой: даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба…

В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде, Тульской губернии. Я нашел и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ[22] немилосердно резал мне плечо; но уже вечерняя заря погасала, и в воздухе, еще светлом, хотя не озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился наконец вернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне не известные места. У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся… «Эге! – подумал я, – да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», – и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я поскорей выкарабкался на другую сторону и пошел, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в свое гнездо. «Вот как только я выйду на тот угол, – думал я про себя, – тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»

Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мной, а за ними, далеко-далеко, виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! – воскликнул я наконец, – точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».

Я пошел вправо, через кусты. Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота. Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней, внимательно поглядывая вперед. Все кругом быстро чернело и утихало, – одни перепела изредка кричали. Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрел по полю межой. Уже я с трудом различал отдаленные предметы; поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь, громадными клубами вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе. Побледневшее небо стало опять синеть – но то уже была синева ночи. Звездочки замелькали, зашевелились на нем.

Что я было принял за рощу, оказалось темным и круглым бугром. «Да где же это я?» – повторил я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей. Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших, белых камней, – казалось, они сползлись туда для тайного совещания, – и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам – наудалую… Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде немерцал огонек, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.

Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала ее уходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее теченье. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы…

Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга… Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков[23], дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошел к ним.

Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседних деревень, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун – большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейником в спутанной гриве.

Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах – запах русской летней ночи. Кругом не слышалось почти никакого шума… Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной… Одни огоньки тихонько потрескивали.

Мальчики сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)

Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок[24], надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги – не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый, – что и говорить! – а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной[25] рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились – он словно все щурился от огня. Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые лапти и онучи, толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку. И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет. Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, – на его языке по крайней мере, – не было слов. Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего лет семь.

Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.

Сперва они покалякали о том о сем, о завтрашних работах, о лошадях; но вдруг Федя обратился к Ильюше и, как бы возобновляя прерванный разговор, спросил его:

– Ну, и что ж ты, так и видел домового?

– Нет, я его не видал, да его и видеть нельзя, – отвечал Ильюша сиплым и слабым голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражению его лица, – а слышал… Да и не я один.

– А он у вас где водится? – спросил Павлуша.

– В старой рольне[26].

– А разве вы на фабрику ходите?

– Как же, ходим. Мы с братом, с Авдюшкой, в лисовщиках[27] состоим.

– Вишь ты – фабричные!..

– Ну, так как же ты его слышал? – спросил Федя.

– А вот как. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять – как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил, говорит: «Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться, завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите». Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?.. И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то[28] спущены. Дивимся мы: кто ж это их поднял, что вода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и стало. Пошел тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и этак спущается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут… Ну, подошел тот к нашей двери, подождал, подождал – дверь вдруг вся так и распахнулась. Всполохнулись мы, смотрим – ничего… Вдруг, глядь, у одного чана форма[29] зашевелилась, поднялась, окунулась, походила, походила этак по воздуху, словно кто ею полоскал, да и опять на место. Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так… Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли… Уж как же мы напужались о ту пору!

– Вишь как! – промолвил Павел. – Чего ж он раскашлялся?

– Не знаю; может, от сырости.

Все помолчали.

– А что, – спросил Федя, – картошки сварились?

Павлуша пощупал их.

– Нет, еще сыры… Вишь, плеснула, – прибавил он, повернув лицо в направлении реки, – должно быть, щука… А вон звездочка покатилась.

– Нет, я вам что, братцы, расскажу, – заговорил Костя тонким голоском, – послушайте-ка, намеднись что тятя при мне рассказывал.

– Ну, слушаем, – с покровительствующим видом сказал Федя.

– Вы ведь знаете Гаврилу, слободского плотника?

– Ну да; знаем.

– А знаете ли, отчего он такой все невеселый, все молчит, знаете? Вот отчего он такой невеселый. Пошел он раз, – тятенька говорил, – пошел он, братцы мои, в лес по орехи. Вот пошел он в лес по орехи, да и заблудился; зашел, бог знает, куды зашел. Уж он ходил, ходил, братцы мои, – нет! не может найти дороги, а уж ночь на дворе. Вот и присел он под дерево, давай, мол, дождусь утра, – присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то его зовет. Смотрит – никого. Он опять задремал – опять зовут. Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовет, а сама помирает со смеху, смеется… А месяц-то светит сильно, так сильно, явственно светит месяц – все, братцы мои, видно. Вот зовет она его, и такая вся сама светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, – а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный… Гаврила-то плотник так и обмер, братцы мои, а она знай хохочет да его все к себе этак рукой зовет. Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы мои, да, знать, Господь его надоумил: положил-таки на себя крест… А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои, говорит, рука просто как каменная, не ворочается… Ах ты этакой, а!.. Вот как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг как заплачет… Плачет она, братцы мои, глаза волосами утирает, а волосы у нее зеленые, что твоя конопля. Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней». Тут она, братцы мои, пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти… А только с тех пор он все невеселый ходит.

– Эка! – проговорил Федя после недолгого молчанья, – да как же это может этакая лесная нечисть хрестиянскую душу спортить, – он же ее не послушался?

– Да вот поди ты! – сказал Костя. – И Гаврила баил, что голосок, мол, у ней такой тоненький, жалобный, как у жабы.