Россия и современный мир № 3 / 2012 Игрицкий Юрий

КАК РАСТУТ СВОБОДА И ДЕМОКРАТИЯ НА РОССИЙСКОЙ ПОЧВЕ?

М.В. Ильин

В конце апреля 2011 г. по средствам массовой информации прошелестела новость. Спикер российского парламента, он же председатель Государственной думы Б.В. Грызлов перевел-таки на русский язык выражение суверенная демократия. Выступая 27 апреля 2011 г. на международной конференции в Санкт-Петербурге, посвященной 105-летию парламентаризма в России, он сказал: «Именно самодержавное народовластие или, если перевести это с русского языка на иностранный, суверенная демократия есть самая исторически свойственная вещь для России» [http://tyumen.er.ru/?news=3574]. Сами эти слова, да и большая часть всего приветственного слова Грызлова буквально воспроизводят – без какой-либо ссылки – основные положения выступления депутата Государственной думы нынешнего министра культуры В.Р. Мединского на парламентском заседании 22 апреля [http://transcript.duma.gov.ru/ node/3427/], т.е. за пять дней до выступления Грызлова. Впрочем, выражение самодержавное народовластие сам Мединский ввел куда раньше. Можно сослаться, например, на его слова во время дискуссии в прямом эфире радиостанции «Эхо Москвы» 27 ноября 2006 г. Рассуждая о термине суверенная демократия, он обнаружил в нем исторический смысл: «Слишком мало мы вдумываемся в содержание. Если перевести это на русский язык, то это самодержавное народовластие» [http://www.sps.ru/?id=217458].

Оставим, однако, вопросы первенства и наличие признаков плагиата в выступлении Грызлова. Куда интересней смысл согласованного, надеюсь, мнения представителей «Единой России» в Государственной думе. При беглом упоминании вечевой практики фактическое начало отечественной демократии относится к эпохе Ивана Грозного и к последующему столетию сословно-представительной монархии. При этом Грызлов сослался на то, что «иностранные послы и путешественники сравнивали тогда российские Соборы с английской палатой общин, а Боярские Думы, с которых впоследствии и было взято название для российского парламента, – с Палатой лордов» [http://tyumen.er.ru/?news=3574].

Замечание странное, ибо в мировой политической науке сословное представительство отнюдь не считается современной демократией или даже несовременной ее формой. Сошлюсь на яркое суждение классика обществоведения и политологии Чарльза Тилли. В своей книге о соперничестве и демократии с 1650 по 2000 г. он предлагает вооружиться «поисковиком демократии XXI века» и отправиться в век XVII. Что мы обнаружим, высадившись в 1650 г.? «Обилие революций и войн, но считанные признаки демократии», – отвечает Тилли [27, с 42]. Демократий как политических систем не было видно вообще. При самых мягких критериях полиархии только положение, связанное с выборами 1848 г. в США, можно оценить как демократическое, а фактически об американской полиархии, да и то с оговорками, можно говорить только после Гражданской войны.

За немногими исключениями история демократий начинается только в XX в. Даже старые демократии фактически очень молоды. Как отмечает Роберт Даль, в Западной Европе «до 1900 г. только во Франции, Италии и Швейцарии были кабинеты или премьеры, полностью подотчетные избираемому законодательному органу» [3, с. 360–361]. Еще поразительней молодость устоявшихся демократий в Нидерландах и Скандинавии. Даль пишет: «В Нидерландах подотчетность была достигнута в первой декаде века, в то время как в Скандинавских странах парламент получил от монарха контроль над правительством лишь после острых и продолжительных конституционных кризисов: Норвегия в 1884 г., хотя она не обрела независимости от Швеции и шведской короны вплоть до 1905 г., Дания – в 1901 г., а Швеция – только в 1918 г.» [3, с. 361].

На этом фоне датировать начало отечественной демократии XVI в. (!), т.е. за три столетия до того, как современная демократия или полиархия вообще возникла в мире, по меньшей мере удивительно. Данное утверждение звучит просто абсурдно для специалиста-политолога. На чем же основаны подобные опрометчивые оценки? На прямом отождествлении типа правления, где присутствовали Земские соборы, и типа правления, где функционирует нынешняя Государственная дума. Раз можно найти какой-то признак демократии, например выборы или публичные дебаты, то это демократия и есть без оглядки на то, куда этот признак встроен, в каких условиях, в какую историческую эпоху обнаруживается.

Впрочем, подобные отождествления отнюдь не последовательны и систематичны. С одной стороны, благожелательно принимаются весьма сомнительные мнения западных путешественников о сходстве наших соборов с парламентом, а боярской думы с палатой лордов, а с другой – через пару строк отвергаются. Руководящие представители всенародно избираемой палаты противопоставляют выделяемую ими схему самодержавного народовластия действительной традиции формирования и консолидации самостоятельных представительных органов власти: «Наши Соборы не противостояли царской власти, как сеймы и ландтаги на Западе, а дополняли ее своими властными полномочиями» [http://tyumen.er.ru/?news=3574; http://transcript.duma. gov.ru/node/3427/; 13]. Не вполне ясно, откуда эти полномочия в логике Грызлова и Мединского возникали. Если всего лишь октроировались монархической властью для разыгрывания ритуалов ее поддержки, то совершенно неясно, как могли дополнять. Если формировались на основе диалога власти с представителями подданных и возникавших в результате договоренностей двух партнеров, двух субъектов политики – хотя бы только по вопросу о сборе налогов – то это как раз то, что характеризуется лидерами «Единой России» в Государственной думе как противостояние. Фактически как у нас, так и в Европе можно найти множество конкретных вариантов, которые в ходе истории постепенно закрепляли поворот либо к одной, либо к другой крайности. Либо к соправлению короля и парламента (юридическая формула английской конституции King in Parliament – суверен полномочен лишь «в парламенте», в согласии с ним, а парламент только тогда, когда суверен «входит в его состав») в результате Славной Революции 1688 г., либо к чисто ритуальной роли всеодобрятеля последних Земских Соборов при ранних Романовых.

При всей конъюнктурности и выборочности исторических сопоставлений одно принципиально и неизменно. Это полное отождествление Грызловым нынешнего политического строя и порядков 400-летней давности: «Я уже говорил о системе конструктивного взаимодействия между органами законодательной и исполнительной власти, которую удалось выстроить в сегодняшней Государственной думе. Наши предки нашли и освоили этот путь еще 400 лет назад, и в этом – уникальность русской демократии, русская придумка» [http://tyumen.er.ru/?news=3574; 13]. Фактически нынешнее положение с разделением властей, не только декларированное конституцией, но и в известной мере подкрепляемое политической практикой (пусть даже противоречиво и непоследовательно), отождествляется с неразделенностью или симфонией законодательных и исполнительных полномочий интегральной власти русского царства или самодержавия (об этом чуть ниже) 400-летней давности. Не странно ли слышать такое в отношении нынешнего режима от руководителей «Единой России» в Государственной думе? Если все это принять как осознанную позицию, то Борис Грызлов и Владимир Мединский оказываются не просто критиками, а крайне радикальными критиками нашей отечественной демократии, способными дать сто очков любым «злопыхателям России».

Означает ли это, что предложенный В.Р. Мединским еще в 2006 г. перевод выражения суверенная демократия как самодержавное народовластие неверен? Отнюдь нет. Напротив, это очень суггестивная (подсказывающая) находка, во многих отношениях удачная и точная. Если оставить в стороне прямолинейные и анахронистские отождествления, этот перевод позволяет акцентировать важные связи между современными институтами демократии и различными историческими обычаями и практиками, которые внесли вклад в формирование отечественной традиции. Не только у нас, но и повсюду демократия как «свободное правление» (так нередко характеризовали демократию политические мыслители на Западе) в основном строится из «сора» недемократических институтов. Выборы, конституции, признание верховенства законов, иммунитета народных представителей и т.п. возникли задолго до того, как в конце XIX и в начале XX столетий в некоторых странах начали формироваться современные демократические системы. Эти многочисленные нововведения, возникшие еще в недемократические времена, после своего оформления в демократический ансамбль институтов приобретают ясные демократические функции и начинают трактоваться как демократические (выборы, конституции, институты, организации).

Это общее правило наследования справедливо и для отечественной демократии. Без знания и понимания превратностей и исторических превращений свободы и участия народа в отправлении власти трудно, если вообще возможно, строить институты современной демократии на русской почве.

Разумеется, невозможно понять переплетение противоречащих друг другу тенденций и осуществлять выбор политических альтернатив, если игнорировать влияние исторического наследия на современную российскую политику. Нельзя оценить нынешнее состояние отечественной политики, нынешние возможности нашей демократии без учета трагической истории борьбы за свободу. Чтобы понять ее, нужно принять во внимание то, как участники этой борьбы воспринимали и обозначали свои попытки и институты, которые они создали. А начать необходимо с того, как наши предки называли и понимали народовластие, свободное участие людей в решении политических вопросов.

Само слово демократия до середины XIX столетия редко употреблялось в России. Его первое упоминание можно обнаружить в переводе работы Самюэля Пуфендорфа «Введение в историю Европы» (1718). Несмотря на довольно позднее появление, слово демократия к середине XIX в. быстро приобрело особенный русский смысл. Демократия объявлялась характерной чертой быта русской крестьянской общины. В этом отношении она казалась уникальной и не имела ничего общего с демократией на Западе. Такое представление получило «научное» подкрепление благодаря немецкому ученому Августу фон Гакстгаузену (1792–1866), который в 1843–1844 гг. по приглашению российского правительства предпринял поездку в Россию. По ее результатам он издал трехтомное сочинение [22]. В третьем томе этого исследования он уделил внимание русской крестьянской общине и осветил некоторые принципы ее самоуправления, напоминающие прямую демократию. Книга была доступна в России, но переводить ее было запрещено. Только в 1857 г. «Современник» напечатал отрывки из работы Гакстгаузена, посвященные крестьянству. Это был поворотный период времени, отмеченный глубоким социальным кризисом и текущей подготовкой отмены крепостного права и последующих модернизационных реформ. На данном этапе умы интеллектуалов в России занимали разговоры о демократическом инстинкте русских крестьян и исконной предрасположенности русской крестьянской общины к безупречной и неискаженной (прямой) демократии. Есть ли существенные аргументы в поддержку подобных заявлений? В контексте разнообразных политических событий, произошедших с тех пор во многих частях мира, включая территории на периферии Европы, в этом нет ничего особенного. По всему миру можно обнаружить следы архаичных и даже первобытных обычаев. Россия в этом не исключение. Более необычным предметом исследования представляются формы сосуществования в политической жизни глубоко укорененных демократических принципов1 с другими властными установками, включающими некоторые чрезвычайно недемократические и откровенно авторитарные2. Племенная демократия восточных славян взаимодействовала с установками в равной степени рудиментарными, а именно с военной демократией варяжской дружины Рюрика, который был призван для установления общей военно-торговой инфраструктуры.

Консолидация механизма наследственной передачи власти в Киевской Руси имела легитимную основу в виде особых взаимоотношений между князем и народом. Существует довольно ограниченный объем информации относительно того, как эта система работала на самом деле. Систематический анализ древнерусских летописей доказал, что практически во всех описаниях «народной» активности внимание летописца было сконцентрировано на князе как центральном элементе повествования. Тем не менее довольно значимы были такие полисные структуры, обладающие демократическим потенциалом, как древнерусское вече, весь град (общее собрание горожан), старцы градские, сбор. В равной степени важны были такие структуры, как дружина (ранний княжеский совет) и дума (поздний княжеский совет) и т.д.

Полисная демократия сосуществовала с аристократическим и монархическим порядком, образуя зачастую их причудливые сочетания друг с другом. Во многих частях страны княжеское правление существенно преобладало. В других городах периоды аристократического правления бояр или демократический контроль населения сменяли друг друга на протяжении различных периодов времени.

После завоевания Руси Золотой ордой в 1236–1242 гг. князья стали единственной властью, способной контролировать политический порядок на русских территориях, подчиненных Орде в восточных и южных частях бывшей Киевской Руси. Их правление гарантировал ханский ярлык. В мирском отношении хан был верховным источником всей власти, хотя и считался с рюриковскими традициями отечества и единства. Власть делегировалась лишь в одном направлении – сверху вниз. Однако было одно, но довольно существенное исключение. Князья должны были также сохранять христианскую державу (буквально, что-то, что держит вместе), что объединяло их с народом, а внутри страны было альтернативным источником власти и княжеского авторитета.

С начала XIV в. литовские правители установили режим военного завоевания в западных краях бывшей Киевской Руси. Возможно, этот режим был менее жестким, чем на востоке и юге, но по характеру сходен. На севере верховенство хана было формально признано, однако на деле двум республикам – Новгородской (1136–1478) и Псковской (1266–1510) удалось де-факто сохранить свою независимость. Эти республики были почти идеальными смешанными, полибиевскими политиями, обладающими сильной аристократической компонентой, довольно похожими на свои современные аналоги в Европе. Как и следовало ожидать, важные демократические практики и традиции сохранились здесь на долгое время. Намного более существенным был факт выживания первобытной демократии на периферии – географической и социальной, там, где она была обнаружена Августом фон Гакстгаузеном спустя века.

В Древней и Средневековой Руси, как и повсюду вплоть до недавнего времени, принципы демократии и автократии не различались и не противопоставлялись друг другу, а на самом деле были тесно переплетены. И действительно, в средневековых русских текстах такие вышеупомянутые слова, как самодержавие, самовластие и самоволие использовались для обозначения как правления с обратной связью и с подотчетностью власти, так и прямого господства неподотчетной власти. Различение демократии и автократии, если современный исследователь попытается «вычитать» его, можно обнаружить только в контекстах, а не собственно в тексте. Оно зависело бы от того, что за субъект рассматривается: все общество или правящая верхушка, или, что более часто, оба этих субъекта, образующие одно политическое целое. Данный взгляд фокусирует концептуальную суть – консолидацию власти, тогда как формы этой консолидации (моноцентричная, полицентричная или рассредоточенная) оттесняются на периферию анализа.

Русское слово самодержавие часто переводится как автократия. Его неточно воспринимают как славянскую кальку греческого оригинала. Однако в греческом языке слова автократия не было, а словом именовался император Западной Римской империи, свой же восточный – базилевсом. Так что автократия – это калька латинского оригинала. Что касается соответствия славянских корней греческим, то первые компоненты (авто– и само-) можно считать в некоторой степени эквивалентным обозначением «себя», вторые же части отличны друг от друга. В обоих случаях речь идет о власти, но о власти разного рода. Греческое слово обозначало принудительную и инструментальную власть, сочетающую идеи военного и физического превосходства и выносливости [1]. Славянское слово держава подразумевает объединяющую власть, держащую людей вместе (основа – дер- от и.е. *dher- «держать вместе»). Таким образом, в то время как автократия предполагала принуждающую неограниченную силу субъекта над его подданными, самодержавие означало самобъединяющую власть, включающую как правителя, так и управляемых.

С этой точки зрения самодержавие не является только автократией в узком европейском смысле простого и прямого доминирования. К этому смыслу добавлено еще и понимание самодержавия как интегрирующей скрепы, как всеобщей мирской инстанции, наделенной властью свыше и обеспечивающей целостность мира. Концептуально самодержавие предполагает, что как власти, так и народ образуют одно политическое целое. Эта концептуальная схема была настолько сильной, что легла в основу, пожалуй, самого распространенного советского лозунга «Народ и Партия – едины». В действительности любая власть в России постоянно была бы одержима этим заветом достижения единства с народом. Доминирующая в Государственной думе партия имеет характерное название Единая Россия. Это название некорректно переводят на английский язык как United Russia, что соответствовало бы названиям Объединенная Россия или Соединенная Россия. Для русского уха разница между словами объединенный (соединенный из разрозненных частей) и единый (целостный, исключающий внутренние разделения) бесспорна.

Суверенный, свободный и равноправный в отношениях с равными себе – это ключевое значение прилагательного самодержавный. Вплоть до самого XIX в. прилагательное суверенный использовалось в российских дипломатических документах как стандартный термин для обозначения суверенной власти царя [15; 16]. И даже позже изначальный термин самодержавный и транслитерированное слово суверенный продолжали использоваться как синонимы до тех пор, пока в советские времена предпочтение не было отдано последнему. Концептуальная память автократической составляющей суверенитета продолжает оказывать влияние на дискурс последних лет – от идеи провозглашения своего суверенитета бывшими союзными республиками, автором которой был Борис Ельцин, до суверенной демократии Владислава Суркова.

Появление в конце XV в. Великого княжества Московского было решающим шагом на пути к освобождению от 300-летнего иностранного господства, получившего колкое название татаро-монгольского ига. В этот период Иван Третий Великий и его зять Стефан Великий Молдавский использовали концептуальное новшество. Провозгласив независимость от Золотой Орды и Оттоманской империи соответственно, они назвали себя государем и господарем (две альтернативные формы одно и того же слова), а подконтрольные им политические образования – своими «владениями» или «хозяйствами», т.е. государством3 и господарством соответственно.

Первобытное господство после череды превращений дало на исходе Средневековья не только в Восточной, но в Западной Европе сходные политические формы централизованной организации власти на определенных территориях. Названиями этих форм были лат. dominium, нем. Herrschaft, нид. heerlijkheid, фр. seigneurie и, наконец, ит. signoria. Так что объявлять государство или господарство уникальной придумкой русских или молдаван безосновательно. Этими разными словами обозначался примерно один структурный тип правления при всем различии стилистики или масштабов властвования: от огромного московского государства до крохотной нидерландской сеньории Турне – она же херляйкхейт Доорник.

Чтобы подчеркнуть свой особенный статус, Иван III стал называть себя не просто государем, а великим или самодержавным (независимым) государем. Характерно, что другое русское политическое образование – Новгородскую республику – часто называли «господин Великий Новгород», что в современных терминах можно понять как «Великий суверен Новгород».

Несмотря на автократический контроль со стороны правителей на протяжении двух поколений, появились новые важные элементы, обладающие демократической природой, в частности система представительных органов. Было три основных вида этих органов. Имеющей наиболее длинную историю была Дума периода Древней Киевской Руси. Ее аналогами были совет старейшин у англосаксов (witena gemt) или английский королевский совет (curia regis). В основном Дума состояла из бояр, или феодалов на английский манер. Помимо них в Думу входили несколько княжеских судей. В Московском государстве Боярская дума стала чрезвычайно важным органом, настоящим партнером Великого князя. Именно в этот период времени появилась формула двойного решения: царь указал, и бояре приговорили. Как раз после трагических событий Московского восстания в июне 1547 г. юный царь Иван, который был коронован в январе того же года как Великий Государь Всея Руси, Царь и Великий Князь Владимирский и Московский и т.д., создал параллельно функционирующий неформальный совет для управления страной. Однако этот шаг был всего лишь временной мерой. В 1549 г. царь созвал так называемый Собор Примирения. Он состоял из трех органов: Боярской думы, Освященного Собора и Земского Собора. Была сделана попытка, хотя и не долговечная, создать структуру четырех сословий: царя, знати, духовенства и общин, причем у последних трех сословий были бы свои ассамблеи. Эта попытка провалилась. Сословия как таковые не смогли развиться и, в конце концов, были сформированы сверху уже в Имперской России. К сожалению, предложенная схема была обречена. В скором времени Иван Грозный начал прибегать к систематическим физическим расправам и даже разделил страну на Земщину и Опричнину, чтобы подавить любые зачатки неповиновения.

С середины XVI в. все виды ассамблей созывались более или менее регулярно. Земский Собор при Иване Грозном был важным, но подчиненным органом. По существу, он использовался для уравновешения Боярской думы. Соборы конца XVI – начала XVII в. служили инструментами политической манипуляции для различных центров власти, зачастую иностранных. В условиях распыления власти в 1610–1613 гг. Земский Собор стал фактически самостоятельным органом законодательной и даже исполнительной власти. Он провел ряд региональных соборов и специальное совместное заседание для избрания нового царя и основания новой династии. При Михаиле соборы собирались регулярно до 1622 г. и внесли существенный вклад в консолидацию нового политического порядка. Этот порядок предполагал централизацию власти, выстраивание ее вертикали. В своем прежнем виде соборы стали не нужны и не собирались вплоть до 1632 г. Затем они вновь начали созываться. Однако теперь их функции состояли лишь в том, чтобы узаконивать и легитимизировать основные решения крепнущей царской администрации. Последний полноценный собор собирался в 1653 г. для утверждения присоединения Украины к Российскому царству. Последующие соборы, несмотря на политическую важность актов, которые они ратифицировали, были ограничены в полномочиях и прекратили созываться после 1684 г.

В середине XVII в. длинный и не лишенный драматизма процесс смены понятий и институтов Российского государства, царства, державы, отечества достиг своей кульминации. В Европе это время был связано с окончанием эпохи конфессионализма, увенчавшимся Вестфальким миром. Европейские суверенные правители освободились от обязательного подчинения божественной власти и теперь зависели только от государственного интереса. Им предстояло рационализировать взаимодействие со своими субъектами путем создания бюрократических сетей и представительных органов. В России в это время протекали не менее важные процессы. В результате репрессий, проводимых Иваном Грозным во второй половине XVI в., а также эпохи Смуты в начале XVII в. и последовавшей за этим перекройки царских владений, существенно сократилось число бояр, городов, церковных институтов и других политических образований. К середине XVII в., преодолев состояние, близкое к развалу, в котором страна находилась в начале века, Россия воссоединилась. В результате второго коренного перелома, коим стало самообъединение, Россия вновь стала суверенным и самодержавным государством. Этот период получил название Великой Русской Самодержавной Революции [10]. Радикальное освобождение вновь обернулось полным подчинением.

Очевидно, что в этот период вновь установилось единство народа и власти, характерное для примитивного общества. Так называемая Русская Система, как ее схематически представляют Пивоваров и Фурсов, полностью сосредоточена вокруг власти. Она основана на единственном политическом институте и единственном источнике власти, абсолютном Авторитете или непосредственно власти, воплощенной в Царе-Государе. Он в свою очередь объединен с полностью обезличенным Населением, а не народом, поскольку народ и представляющие его прежние политические органы, города, местные наследственные владения или вотчины, протосословия и их представительные органы, совместные органы разного рода и т.д. в действительности потеряли свою мощь.

Модель Русской Системы обнаруживает важные и неизменные характеристики властных отношений в России со времен Великой Русской Самодержавной Революции. Эвристичность достигается за счет высокой обобщенности. Подобный панорамный взгляд фокусирует концептуальную суть – консолидацию Власти и ее единение с Населением, тогда как многие другие важные аспекты российской политики и обычной жизни оттесняются на периферию рассмотрения. В то же время, как неоднократно подчеркивали сами создатели модели Русской Системы, такая обширная с длительной историей страна как Россия просто не может не дополнять предельно обобщенный принцип единения Власти и Населения множеством более мелких ухищрений. Многие другие модели правления, управления и принятия решений применялись в особенности на географических и социальных перифериях, а также в специфических сферах деятельности. Именно там выжили недоразвитые и даже примитивные образцы демократического управления в виде деревенских общин.

Прошло почти два столетия и около века европеизации. Самодержавное государство разрослось до такой степени, что из практических соображений пришлось создавать широкую сеть институтов для регулирования отношений между индивидами, группами индивидов и имперской суперструктурой. Однако куда важнее было то, что за это время возникли два важных политических понятия: Отечество (государство, обладающее длинной концептуальной историей благодаря общему наследию, передающемуся из поколения в поколение и концентрирующемуся на территории вотчины) и Сын Отечества (член этого государства). Эти два понятия были чрезвычайно важными альтернативами как концепту Власти, так и концепту Населения. В высшей степени персонализированная Власть стала деперсонализированной, а обезличенное Население превратилось в сообщество сынов государства – каждый со своим лицом и личной связью со страной и народом.

Провозглашение направляющей идеологической формулы было важным отражением произошедших перемен и нового сочетания основ российской политики. Православие, Самодержавие, Народность (национальность, способность людей мыслить как единый русский народ). Эта формула, придуманная министром образования России Сергеем Уваровым в 1833 г., была созвучна с формулой Французской революции: Свобода, Равенство, Братство и потому была «русской версией основной европейской идеологии реставрации и реакции» [24, с. 133]. Однако в равной мере верно, что эта формула переопределила властную структуру внутри Русской Системы. Православие подтвердило старый принцип сакральной державы, в которой власть государю дается свыше. Самодержавие предполагало прагматическое функционирование державы автократа и его полицейской государственной администрации, а также суверенитет и целостность России. Народность указывала на то, что русский народ был ядром, на которое была направлена концептуализация и осуществление политики. Концептуально это означало, что русский народ стал еще одним источником власти наряду с государем и автократом. Был открыто признан современный принцип организации политики снизу-вверх. Сейчас кажется очевидным, что это признание было главнейшим условием для приближающейся модернизации и демократизации, будущее которой тем не менее было туманным.

Тройственная формула была шагом вперед на пути к рационализации политической целостности не только концептуально, но и функционально и структурно. Она подвергалась решительным нападкам со стороны славянофилов Ивана Киреевского и Алексея Хомякова, которые попытались разработать новую интегрирующую идею для России, идею Соборности. Она содержала в себе коннотации с Соборами патриархального прошлого Московии и романтизированного духовного единства народа и царя.

В сочинениях А.И. Герцена, а затем и Н.Г. Чернышевского и его сподвижников самодержавие царей было противопоставлено самодержавию народа (еще одна «русская придумка»?). Произошел качественный сдвиг в мышлении о политике, подготовленный появлением в отечественном политическом дискурсе понятий «Отечество» и «Сын Отечества». Свою роль сыграли, конечно, возникновение идеи суверенитета народа в Европе, попытки ее реализации и в Европе, и в обеих Америках. Как бы то ни было, к середине XIX в. в образованных кругах русского общества народ уже мыслится как самостоятельный деятель, способный взять на себя основную традиционную функцию политики: «держание всех вместе», обретение всеми единой свободы. В национальную традицию вносится новый взгляд на вещи. Единство и целостность в свободе оставались непререкаемым приоритетом, однако они могли быть обеспечены именно народом как истинным сувереном или самодержцем.

Первые русские демократы, если демократами называть тех, кто отдавал приоритет народному участию и народной перспективе в политике, чрезвычайно оптимистически смотрели на будущее крестьянской демократии в России. Как мы знаем, в 1862 г. радикальными демократами была создана революционная организация «Земля и воля», а в конце 60–70-х годов возникло более широкое движение народников. Если угодно, это был перевод слова демократ с иностранного на русский, следующая «русская придумка». Однако попытки «хождения в народ», установления связи с крестьянством, осуществления моральной и социальной революции ради единства во всеобщей свободе не получили почти никакой поддержки и провалились.

Трудная работа освобождения в основном продвигалась в рамках земского движения. Земство стало одним из самых главных достижений Великих реформ. В 1864 г. Александр II создал органы самоуправления в ряде провинций и областей. Их число и полномочия поэтапно увеличивались. К концу 70-х годов они были созданы в 34 наиболее населенных губерниях европейской части империи. К 1914 г. их число достигло 42-х, где проживали почти 90 % населения. За пределами европейской части была еще одна земская губерния, а во всем населении империи доля земств составляла почти 65 %. При этом в Финляндии было свое самоуправление – фактически она была демократией внутри Российской империи. Свое самоуправление было в областях казачьих войск, а также среди ряда этнических общностей.

Земства руководили работой образовательных и медицинских учреждений, разрабатывали разного рода проекты, связанные с инфраструктурой и т.д. Особенно важным было то, что они проводили выборы в представительные органы, земские собрания, и определяли состав исполнительных органов, земских управ. Для России это был бесценный демократический опыт.

Тем не менее и в сознании общества, и в политической мысли по-прежнему преобладал миф «всеобщей воли», воли всего народа. Несмотря на растущее разнообразие политического и интеллектуального ландшафта постреформенной России, мысли и чувства образованного и необразованных классов были сосредоточены на идеях политического единства. Одним из самых ярких тому примеров следует считать понятие самодержавной республики, предложенное отцом-основателем русского либерализма К.Д. Кавелиным (1818–1885). Его отправной точкой было органическое единство власти и народа. Исходя из этого, он придумал следующую формулу: «Так как народ, без сомнения, по самому существу своему самодержавен, то и единая с ним власть, eo ipso должна быть самодержавной» [Кавелин: 439]. Далее Кавелин продолжает: «Царь есть единственный и самый верный оплот крестьянства против аристократических или мещанских конституций; он и в будущем лучшая гарантия против возникновения всяких привилегированных правящих классов. И нет сомнения, что всею массой своей, дружно и уверенно Россия может идти только за самодержавным, т.е. свободным царем, не зависящим ни от бояр, ни от плутократов. Сама история заставляет нас создать новый, небывалый своеобразный политический строй, для которого не подыщешь другого названия, как – самодержавной республики» [Кавелин 1989: 436].

Если попытаться найти в современной политической практике альтернативные словесные выражения самодержавной республики Кавелина, то это были бы суверенная демократия Суркова и самодержавное народовластие Грызлова–Мединского. Как это ни покажется странным, именно русское революционное движение, а не монархия, двинуло вперед кавелинский проект по объединению народных масс снизу и популистской власти сверху против плутократической буржуазии. Для этого потребовалась победа Октябрьской революции 1917 г. Однако словесно проект был оформлен иначе. Задолго до этого еще в 1905 г. Ленин начал говорить о советской власти как о новой форме политической организации или прямой демократии масс. Так что советская власть Ленина – также «русская придумка», еще один синоним все того же самодержавного народовластия.

В результате очередной освободительной революции в нашей стране вновь воссоздалась самодержавная власть. Вновь великий акт всеобщего освобождения обернулся открытой диктатурой. Советская власть была крайне противоречивой. С одной стороны, она опиралась на массовое участие, что придавало ей демократические черты особенно в сочетании с институциональной формой прямой демократии советов. С другой стороны, управлять формирующейся системой смогла только в высшей степени интегрированная и дисциплинированная авангардная партия нового типа. Ленин в своей основополагающей книге «Детская болезнь “левизны” в коммунизме», написанной в 1920 г., фиксирует иерархию власти: лидеры, партия, (рабочий) класс, массы. Это была та структура-луковица, о которой впоследствии писала Ханна Арендт в своем «Происхождении тоталитаризма».

Демократический централизм был ответом на практический вопрос, касавшийся управления страной. Первоначально он представлял собой набор внутренних организационных принципов нарождающейся в России социал-демократической партии, предложенных большевиками и непосредственно Лениным. Хотя книга Ленина «Что делать?» (1902) считается основополагающей для концепции демократического централизма, эта концепция не была чисто русским нововведением. На самом деле еще в 1868 г. социал-демократ Жан Батиста фон Швейцер придумал термин «демократическая централизация» (demokratische Zentralisation) для описания структуры Объединения немецких профсоюзов (Allgemeiner Deutscher Arbeiter – verein, ADAV), президентом которого он был. В 1906 г. Ленин предложил знаменитую формулу: «свобода обсуждения, единство действий».

Когда Советская Россия достаточно окрепла, изложенные Лениным принципы демократического централизма, с изменениями, носившими чисто технический характер, легли в основу внутренней структуры советской системы правления. Однако как конституционный принцип, на основе которого организовано государство, демократический централизм был официально закреплен только в ст. 3 Конституции СССР 1977 г.: «Организация и деятельность Советского государства строятся в соответствии с принципом демократического централизма: выборностью всех органов государственной власти снизу доверху, подотчетностью их народу, обязательностью решений вышестоящих органов для нижестоящих. Демократический централизм сочетает единое руководство с инициативой и творческой активностью на местах, с ответственностью каждого государственного органа и должностного лица за порученное дело».

Считается, что советская Конституция 1936 г. стала, благодаря закрепленным в ней демократическим принципам, одним из самых передовых правовых документов того времени. Она сняла ограничения на возможность голосовать и закрепила прямое всеобщее избирательное право. Конституция также предусматривала прямые выборы всех органов власти и их реорганизацию в единую и единообразную систему. Советский период политического развития весьма последователен в своей концептуальной целостности. Тем не менее существует большая разница между довоенным и послевоенным состояниями (стадиями) одного и того же советского проекта как в структурном (конституционном), так и в институциональном (режимном) измерениях. В то время как первое состояние заключалось в вырождении прямой демократии Советов в открытый тоталитаризм, второе – обозначило демонтаж тоталитаризма и движение к гораздо более универсальным и гетерогенным формам автократического правления. Можно утверждать, что сталинский режим претерпел трансформацию в результате кризиса 1941 г. Пример Отечественной войны 1812 г. был воспроизведен во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Общее название – отечественная война – отражает их существенное сходство. Результаты этих войн также были сопоставимы. Участие во всеобщей антифашистской освободительной борьбе и твердая решимость советских патриотов бороться против иностранных захватчиков привели к господству сверхдержав на мировой арене и новому виду самодержавного режима внутри страны.

При всей инерции личной власти Сталина и ее стилистики отличие второго (послевоенного и посттоталитарного) советского режима от предыдущего намечается уже в годы войны (признание роли православной церкви, замена народных комиссариатов министерствами, административные и военные реформы) и ко времени проведения XIX съезда КПСС. Особенно ярко эти перемены проявилось во время «хрущёвской оттепели» и XX съезда КПСС.

Годы и десятилетия после смерти Сталина можно рассматривать как постепенный процесс десталинизации или как ряд структурных и сущностных изменений, влияние которых оказалось весьма значительным. Во время правления Хрущёва была выдвинута идея «всенародного государства». Заявлялось о восстановлении ленинских норм демократического централизма в партии и государстве. Партия стремилась сохранить единство народа и власти. Распространенным лозунгом в то время был «Народ и партия едины».

Институциональная система правления и действующая конституция оказались вполне способными к адаптации и трансформации. И действительно, система расширилась за счет существенного увеличения груза ее функциональных обязанностей и задач как внутри страны, так и за ее пределами. Система усложнялась и диверсифицировалась, несмотря на ее традиционную предрасположенность к единству и доктринальные требования коммунистической однородности порядка. Типичным структурным решением было появление зон исключения из такого порядка. Постепенно «дырок в сыре» становилось все больше. Под конец дырок, а с ними и потенциальных пространств освобождения, даже стало больше, чем сыра, хотя режим этого как будто не замечал. Результатом этого процесса стало постепенное ослабление и институциональной системы, и режима.

К началу 80-х годов в советском обществе сформировался запрос на реформы. Здесь не место обсуждать, каковы были альтернативы и как они могли быть использованы. Признание Ю.В. Андропова, что мы не знаем общества, в котором живем, могло указывать, что подготовка к серьезному реформированию была возможна и даже началась. Фактические сдвиги наметились после того, как в марте 1985 г. Генеральным секретарем КПСС стал Михаил Горбачёв. Вновь как и во времена Великих реформ в публичный дискурс были внесены понятия перестройки и гласности. Соответствующие идеи были сформулированы и обнародованы на XXVII съезде КПСС в феврале 1986 г. Распространенные в то время лозунги «Больше демократии – больше социализма», «назад к Ленину» подразумевали встраивание демократической реформы в советскую традицию. Хотя перестройка ознаменовала радикальные перемены в политическом облике страны, конституционные положения, принятые Верховным Советом в ноябре 1988 г., не ликвидировали традиционные структуры. Предполагалось, что граждане должны были прямым голосованием избирать народных депутатов, из которых бы состоял Совет народных депутатов и который в свою очередь избирал бы двухпалатный Верховный Совет. Одна треть депутатов избиралась не по территориальному признаку, а от общественных организаций, включая КПСС, комсомол и профсоюзы. После неспокойной кампании в марте 1989 г. прошли первые соревновательные выборы, в которых потерпели поражение более трех десятков высших партийных чиновников. Вероятно, эти выборы были наиболее успешными с точки зрения соревновательности за последние 20 с лишним лет.

После распада СССР (это проблема, требующая отдельного анализа) Б.Н. Ельцин и его сподвижники заявили о радикальном разрыве с прошлым, однако новая властная структура оказалась довольно традиционной. Демократическая Конституция 1993 г. во многом воспроизвела конфигурацию власти, намеченную в самодержавной конституции 1906 г. Вместе с тем в стране ширилось понимание неэффективности и низкого качества новопровозглашенной демократии. Объяснения этому, однако, давались разные. Нельзя было отрицать наличие большого разрыва между ожидаемым и действительным. Некоторые связывали существующие проблемы с утратой независимой и консолидированной властной основы режима, другие – с неспособностью режима соответствовать нормативным идеалам и лучшим международным практикам. Первая точка зрения казалась лучше соответствующей действительности и более созвучной отечественной традиции, тогда как вторая была абсолютно непрактичной, умозрительной и чужеродной. Первая позиция постепенно возобладала как в умах власти, так и населения в целом. Второй же придерживались догматичные демократы и ревностные критики ельцинского, а затем и путинского режимов. Несмотря на все достижения конца 80-х и начала 90-х годов, как их сторонники, так и их противники отмечали существенные недостатки ущербной демократии4 – этот термин использовал даже убежденный приверженец демократизации Егор Гайдар. Подобное согласие было естественным только потому, что сторонники обеих точек зрения придерживались нормативных интерпретаций. И когда реальность оказалась далекой от воображаемого идеала, они назвали эту реальность плохой.

Другой и, вероятно, более существенной причиной безрезультатности демократических попыток в 90-х годах был быстрый автократический поворот. Двадцать месяцев, прошедших после распада СССР были своего рода периодом двоевластия президента-реформатора и «популистского» Верховного Совета. Обе власти действовали в очень неясно очерченных демократических институциональных рамках. Фактически никаких обязательств придерживаться провозглашенных правил демократического поведения не было. Эти правила никаким образом не были привязаны к текущей практике принятия решений и разрешения вопросов.

В то время как некоторые члены Верховного Совета могли искренне верить, что их законодательство обладает практическим инструментальным значением, именно Ельцин первым делом озаботился обеспечением минимального уровня управляемости в стране. Его победа была открытым реваншем самодержавия, сопровождавшимся восстановлением послевоенной системы правления, хотя и в новой нормативно-конституционной оболочке, системы, характеризующейся также отсутствием идеологического наполнения псевдодемократического дискурса. Тенденция к ослаблению режима и проведению реактивной политики и стратегии принятия решений получила второе рождение. Слабость режима можно было с легкостью интерпретировать как его либерализм. Его неспособность эффективно консолидировать личную власть Ельцина считалась признаком демократии. Кризис 1998 г., последовавший за ним финансовый дефолт и обрушение рубля четко показали, что тенденция к ослаблению режима достигла своего предела. Возможности реактивной политики были исчерпаны до дна. Этого дна Россия достигла осенью 1998 г.

В преддверье выборов 2000 г. президент-самодержец избрал своего преемника. Тот с легкостью победил на выборах, однако задачи, которые Владимиру Путину предстояло решить, были не из легких. Самая непосредственная задача Путина состояла в том, чтобы консолидировать свою власть, а в перспективе президентскую и самодержавную. Одним из его первых шагов стала отмена прямого участия губернаторов в работе Совета Федерации. Эта инициатива была направлена на предотвращение появления альтернативного, по типу боярской думы, источника власти в стране и в полной мере соответствовала логике самодержавно-автократического поворота. Однако этот поворот отнюдь не предполагал невозможности поиска альтернатив развития и осмысленной дискуссии по этому поводу и внутри режима, и в обществе. Так, одновременное с удалением губернаторов из Совета Федерации создание Государственного совета, в состав которого вошли ключевые губернаторы, также могло способствовать проведению характерных для демократических режимов дискуссий по стратегическим альтернативам развития страны.

Неопределенность была недолгой. Выбор вскоре был сделан – и не в пользу формирования базы проактивной политики. Уже к 2003 г. президентская администрация работала над ограничением и сужением повестки дня дискуссий об альтернативах развития России. Осенью того же года один из наиболее эффективных инициаторов этих дискуссий Михаил Ходорковский был арестован. После захвата террористами заложников в школе Беслана в сентябре 2004 г. Путин провозгласил политику укрепления вертикали власти. В результате открытого самодержавного поворота восстановление советских режимных характеристик стало неминуемым. Возникавший порядок по многим важным аспектам напоминал вторую или послевоенную советскую систему.

Наиболее важным, пожалуй, аспектом поворота стало идеологическое конструирование политической повестки дня. На информационных каналах доминирующее положение заняла официальная позиция, тогда как все альтернативные точки зрения отодвигались за пределы информационного поля. Для того чтобы отчетливо отделить официальный идеологический домен самодержавной власти от фрагментированных и маргинализуемых неофициальных пространств общения и был введен термин «суверенная демократия», впервые расшифрованный заместителем руководителя администрации президента Владиславом Сурковым на выступлении перед стажерами Центра подготовки партийных кадров партии «Единая Россия» 7 февраля 2006 г.

Большинство читателей с детства помнит железное правило капитана Врунгеля: «Как вы лодку назовете, так она и поплывет!» Из уст различных людей у нас и за рубежом можно услышать самые различные квалификации России. Однако за точку отсчета следует, вероятно, взять то, как она называет себя сама. В соответствии с собственной конституцией Российская Федерация – демократическое федеративное правовое государство с республиканской формой правления (ст. 1). В ст. 7 и 14 уточняется, что Россия также социальное и светское государство. То, что Россия также и суверенное государство вытекает из ст. 3, а то, что конституционное, из самого факта существования конституции и из ее основных положений.

В совокупности получаются следующие квалификации в порядке базовости-дополнительности. Сначала идет суверенное, затем светское, далее конституционное, федеративное, правовое, демократическое, социальное государство с республиканской и, добавим, смешанной президентско-парла-ментской формой правления5. В этом ряду демократическое устройство примерно в середине. Демократия основана на суверенности, светскости, конституционности, федеративности и верховенстве права. Это предпосылки и основания демократии. В свою очередь сама демократия становится основой и предпосылкой для социального государства, республиканизма и президентско-парламентской формой правления. Впрочем, и социальное государство, и республика, и ее строй могут быть и не демократиями, а олигархиями (по устройству) или даже автократиями (по стилю властвования). Тогда социальность и республиканский строй приобретут олигархическую или автократическую окраску.

Добавлю, соглашаясь с Грызловым и Мединским, что демократия любой страны, а значит и России основана на своей исторической традиции с различными «придумками» в ее наследии. Однако это наследие требуется последовательно насытить всеми предпосылками. Суверенность предполагает, как минимум6, фактическое включение в сообщество современных7 государств и признание соответствующего статуса. Светскость предполагает, как минимум, разделение религиозных и светских порядков одновременно с признанием свободы и автономности религиозных культов. Конституционность предполагает, как минимум, создание общей рамки, ограничивающей как государство, так и гражданское общество, но одновременно и гарантирующей автономность каждого относительно друг друга. Наконец, верховенство права, как минимум, предполагает не только уважение законов, закрепляющих суверенность, светскость и конституционность, а также автономность судебной власти. В этом смысле оно предшествует им. Куда важнее то, что принятые народом («предприятием поколений» по Э. Берку) и тем самым ставшие неотъемлемой частью национальной традиции стандарты права и прав человека как квинтэссенция суверенности, светскости и конституционности превращаются в источник и самого суверенитета, и конституции, и любых действий законодателя и судьи. Никакой царь или герой и даже никакой плебисцит не могут посягать на стандарты права и прав человека, на то, что для всех бесспорно, справедливо и честно. В этом, кстати, неправовой характер нацистского присвоения немецкого государства, совершенный, казалось бы по избирательному закону и правилам президентско-парламентской формы8. Только поколения, постепенно меняя традицию, могут изменить и стандарты права и прав человека, но сначала они должны ее создать, либо воссоздать. Одного провозглашения прав и свобод человека высшей ценностью (ст. 2) мало. Нужна их укорененность в традиции.

Выходит, что одной исторической «придумки» недостаточно. Ее следует дополнять и насыщать путем очень трудной и интенсивной работы, многократной доделки и переделки «дополнений» одного за другим. Только после этого на исторической развилке можно приступать к выбору: сохранять ли олигархию (пусть даже соревновательную с честными и справедливыми выборами), или выходить на новый уровень организации власти со все более сложными и совершенными способами ее подотчетности, т.е. к современной демократии.

Еще раз хочу вспомнить слова Егора Гайдара, что у нас убогая демократия, но это в конце концов демократия. И – подразумевалось – мы можем сделать ее лучше. Гайдар, конечно, не мой герой. Им сделано немало просчетов и ошибок. Разглядеть наше наследие и традиции ему не очень-то удавалось. Да и понимание им демократии было, мягко говоря, поверхностным и односторонним. Однако в готовности признавать ошибки и работать над их исправлением он был прав.

Совсем иное дело, когда политики полагают, что у нас уже есть ровно та демократия, которая нам нужна и которой мы достойны. Когда они уверены, что она уже была придумана четыре столетия тому назад. Когда они полагают, что самое надежное – двигаться к чистому идеалу, когда народ и партия, сиречь начальство, едины.

Пора понять, что словом «демократия» называются разные явления, что «прилагательные» при нем существенны, даже когда опускаются из-за самоочевидности. Пожалуй, первое и самое важное «прилагательное» или принципиальная характеристика – это современность демократии. Только в современных условиях возникает запрос на систематическое и последовательное согласование решений и на всеобщую подотчетность соответствующих действий уже не в рамках отдельных сегментов общества, а в масштабах формирующихся наций и территориальных государств. Этот запрос определяется необходимостью формировать и осуществлять приемлемые для больших масс людей политические курсы, связанные существованием в условиях развития. Современная политика – это не воспроизведение раз и навсегда заданных образцов или одной 400-летней давности «придумки», а принятие решений в непрестанном потоке изменений. Как раз для этого и нужны институты и практики, которые условно можно объединить под общим рамочным названием современной демократии.

Подобное понимание демократии предполагает отсутствие одного единого «сущностного» набора нормативов и принципов, а уж тем более следование одной единственной «придумке».

Как интерпретировать в этом контексте грызловскую идею следования «придумке» 400-летней давности (см. начало статьи)? Надеюсь, это не слишком удачное упражнение в политической риторике. Если его понимать буквально, а тем более превращать в практические действия, то это чревато не просто выхолащиванием важных положений нынешней российской конституции, но демодернизацией нашего государства и общества. Отвечающее мировым императивам развитие связано не с редукцией современных форм правления к их средневековым прототипам, а с насыщением традиций современным содержанием, их развитием и приумножением. При таком подходе мы, граждане новой демократической России, сможем не только найти движущие вперед имена сегодняшнего и завтрашнего политического порядка, но и предложить миру действительно привлекательные способы организации власти со все более сложными и совершенными способами ее подотчетности, т.е. демократию по-русски.

1. Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. Пер. с фр. / Общ. ред. и вступ. ст. Ю.С. Степанова. – М.: Прогресс-Универс, 1995.

2. Грызлов Б.В. Приветственное выступление на Международной конференции, посвященной 105-летию парламентаризма в России [http://tyumen.er.ru/?news=3574].

3. Даль Р. Демократия и ее критики. – М.: РОССПЭН, 2003.

4. Запись программы (вед. К. Ларина) радиостанции «Эхо Москвы» от 27.11.2006 [http://www.sps.ru/?id=217458].

5. Ильин М.В. Слова и смыслы. Опыт описания ключевых политических понятий. – М.: РОССПЭН, 1997.

6. Ильин М.В. Фундаментальная идея человечности и ее понятийные и контрпонятийные выражения в индоевропейской культурной традиции. – Концептуализация политики / Ред. М.В. Ильин. – М.: МОНФ, 2001.

7. Ильин М.В. Суверенитет: Вызревание понятийной категории в условиях глобализации. – «Политическая наука». – 2005. – № 4.

8. Ильин М.В. Суверенитет: Развитие понятийной категории. – Суверенитет. Трансформация понятий и практик / Ред. Ильин М.В., Кудряшова И.В. – М.: МГИМО, 2007.

9. Кавелин К.Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры. – М.: Правда, 1989.

10. Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская система. – Полис. – 1997. – № 3.

11. Пивоваров Ю.С. Русская история как «Русская идея». – Национальная идея: История, идеология, миф / ИСП РАН; отв. ред. Г.Ю. Семигин. – М.: Современная экономика и право, 2004.

12. Пивоваров Ю.С. Русская власть и исторические типы ее осмысления. – Российская полития на рубеже веков / Отв. ред. С.В. Михайлов. – М.: Полития, 2001.

13. Родин И. Суверенную демократию придумал Иван Грозный. – Независимая газета, 28.04.2011. – С. 3.

14. Россия сегодня: Политический портрет в документах, 1985–1991. – М., 1991. – С. 449.

15. Рощин Е. История понятия суверенитет в России. – Копосов Н., Кром М., Потапова Н. (ред.) Исторические понятия и политические идеи в России. – СПб.: ЕУСПб, Алетейя, 2006.

16. Рощин Е. Суверенитет: Особенности формирования понятия в России. – Ильин М., Кудряшова И. Суверенитет. Трансформация понятий и практик. – М.: МГИМО, 2008.

17. Стенограмма заседания Государственной думы 22 апреля 2011 г. [http://transcript. duma.gov.ru/node/3427/].

18. Цымбурский В.Л. Идея суверенитета в посттоталитарном контексте // Полис. – М., 1993. – № 1.

19. Цымбурский В.Л. Scripta minora. – М.: Европа, 2010.

20. Benveniste E. Le Vocabulaire des institutions indo-europennes 1 et 2. – Paris, Minuit. 1969.

21. Elgie R. & Moestrup S. Semi-presidentialism outside Europe. A Comparative Study. – L., N.Y.: Routledge, 2007.

22. Haxthausen, August von. Studien ber die innern Zustnde, das Volksleben und insbesondere die lndlichen Einrichtungen Russlands. Bd. 1. Hannover, 1847; Bd. 2. Berlin, 1847, Bd. 3. Berlin, 1852.

23. Lincoln, W. Bruce. The Problem of Glasnost’ in Mid-Nineteenth Century Russian Politics. – European Studies Review, 1981. – V. 11, N 2. – P. 171–188.

24. Riasanovsky Nicholas V. Russian Identities: A Historical Survey. – New York: Oxford University Press, 2005.

25. Shugart M. Semi-Presidential Sytems. Dual Executive and Mixed Authority Patterns. MSS. 2005 (http://dss.ucsd.edu/~mshugart/semi-presidentialism.pdf).

26. Shugart M.S. & Carey J.M. Presidents and Assemblies. Constitutional Design and Electoral Dynamics. – Camb.: Cambridge univ. press, 1992.

27. Tilly Ch. Contention and Democracy in Europe, 1650–2000. – Camb.: Cambridge univ. press, 2003.

ДВА ДЕСЯТИЛЕТИЯ РЕФОРМ ГЛАЗАМИ СОЦИОЛОГА

Р.Х. Симонян

Крушение коммунистических режимов ознаменовало начало трансформационных процессов перехода от планово-распределительной экономики к открытой и свободной рыночной, перехода от тоталитарных и авторитарных режимов к демократическим. В Европе этот путь проделали все страны социалистического лагеря. Это был естественный и ожидаемый результат общественной трансформации. Руководители новой России, как и руководители всех постсоциалистических стран Европы, в начале 1990-х годов так же провозгласили в качестве цели общественных преобразований построение демократического государства со свободной рыночной экономикой, что соответствовало и надеждам населения России, и ожиданиям населения передовых государств. Возникшая и ставшая доминирующей в народном хозяйстве частная собственность и высвобожденная из жестких тоталитарных оков частная инициатива во всех постсоциалистических странах Европы послужили мощным импульсом для политического и социально-экономического развития этих стран. К сожалению, в России этого не произошло.

Почему же в России итоги экономических реформ 1990-х годов оказались, по словам академика О. Богомолова, «столь драматическими, прямо противоположными, чем в других странах, и больших, и малых, как европейских, в том числе и постсоциалистических, так и азиатских»? [3, с. 9]. В контексте нашего исследования этот ключевой не только в политическом и социально-экономическом, но и нравственно-этическом плане вопрос следует рассмотреть подробнее. Особенно важен именно последний аспект. Следует согласиться с академиком Л. Абалкиным, что если исключить нравственно-этический фактор из социологического анализа, то нельзя будет получить объективное представление о процессе приватизации в России, так же как и об октябрьском «черном вторнике» 1994 г., и о дефолте 1998 г., да и вообще об экономической реформации России 1990-х годов