Вайделот Гладкий Виталий

Глава 13

Облога хонеды

Хуберт проснулся и сразу же начал яростно чесаться. Тевтонское воинство, осадившее прусскую крепость Хонеду, заедали вши. Отец Руперт, следуя наставлениям католической церкви, называл их «божьими жемчужинами» и считал большое количество вшей на теле признаком великой святости.

– Вши причащаются христианской кровью, значит, они священны, – ханжеским тоном заявил он, когда в шалаше, который они соорудили для себя на берегу залива, поодаль от военных, появились первые «разведчики» вездесущих кровососов.

Однако после того, как их стало слишком много, святой отец потерял покой и сон, и это сильно его огорчало. Он все еще продолжал бубнить, что кормить собой вшей и клопов – христианский подвиг, но когда менестреля в палатке не было, монах свирепо расправлялся с «божьими жемчужинами». Правда, меньше от этого их не становилось. Похоже, вшей насылали на захватчиков колдуны пруссов (которые, как поговаривали, могли управлять природными силами), потому что кровососущая живность (к ней прибавились еще и клопы, не говоря уже о комарах и мошкаре), сползалась и слеталась в лагерь тевтонцев, казалось, со всей округи. Зловредные насекомые даже не прятались и местами висели гроздьями, как мелкие лесные ягоды.

– В большой святости вшей нет никаких сомнений, – бодро ответил менестрель на утверждение святого отца. – Скажу вам больше – у свеев[47] вши выбирают даже главу магистрата.

– Как это может быть? – удивился монах.

– О, свеи – народ изобретательный… – Хуберт осклабился. – У них претендентами на высокий пост могут быть только люди с окладистыми бородами. Выборы происходят следующим образом: кандидаты садятся вокруг стола и выкладывали на него свои бороды, затем специально назначенный человек – своего рода герольд – вбрасывал на середину стола вошь. Избранным главой города считается тот, в чью бороду она заползет.

– Что еще раз подтверждает правоту отцов нашей церкви, – после некоторой паузы, переварив услышанное, торжественно провозгласил монах. – Ибо доверить столь почетное и важное дело можно не всякой Божьей твари.

– Именно так, ваша святость, – охотно согласился Хуберт; слишком охотно, чтобы отец Руперт мог поверить в его искренность. – Кроме того, поиск вшей укрепляет семейные узы и нежные связи. Во Франции нынче модно, когда любовница выискивает насекомых у своего любовника, равно как и у его матери, а будущая теща рыщет в поисках вшей и клопов в исподнем нареченного зятя. Это здорово сближает людей всех возрастов и полов.

– Да? Не слышал…

– Ах, ваша святость! На свете столько разных чудес, что в голове не укладывается. К примеру, вы знаете, почему у франков в отличие от германцев в обычае брить усы и бороду?

– Нет, – несколько растерянно ответил монах.

– Как вам хорошо известно, франки достаточно цивилизованный народ, в отличие от прочих европейцев, в том числе и от нас, германцев. Дело в том, что когда они приняли христианство, в усах и бороде у них появилась вша. Вот тут-то духовенство франков и задумалось. Что, если вошь упадет в похлебку католика во время поста? Это же какой грех!

– Почему? – тупо спросил святой отец, не в состоянии уследить за стремительным полетом мысли своего компаньона.

– Ведь вошь – это мясо! – торжественно заявил Хуберт.

– Да, но…

– Никаких но! Мясо во время поста запрещается есть. Вот поэтому я не ношу ни усов, ни бороды. У меня и так грехов достаточно, зачем мне лишние?

– Грех, совершенный не по злому умыслу, не является преступным, – пытался сопротивляться монах.

– Возможно. Не буду спорить. Должен лишь добавить, что нынче среди рыцарей пошла новая мода. Они ловят на любимой женщине блоху и держат ее в миниатюрной шкатулке-клетке, сделанной из серебра или золота. Шкатулку подвешивают на шею, и блоха каждый божий день сосет кровь счастливого возлюбленного. А когда блоха издыхает, убитый горем кавалер отправлялся на ловлю новой при живейшем участии своей пассии. Ибо такой знак внимания со стороны кавалера не только льстит ее самолюбие, но и возвышает женщину в глазах окружающих.

Святому отцу не нашлось, что ответить; он что-то пробормотал – типа латинского «О, времена, о, нравы!» – и поторопился уйти по своим делам. А если быть совершенно точным, то в поисках еды, так как с этим делом у осаждавших Хонеду тевтонцев было худо. Корабли «Пилигрим» и «Фридланд» по приказу маршала под завязку загрузили не только боевым снаряжением, но и продуктами, однако быстро взять Хонеду даже с большими силами не получилось, и паек пришлось сильно урезать, тем более что провиантские обозы, которые шли по суше, регулярно подвергались нападениям самых разных прусских племен и часто не доходили до места назначения.

Воины пруссов не столько сопереживали защитникам Хонеды (которую они считали неприступной), сколько жаждали пограбить тевтонцев, чтобы подкормить своих родных и близких. И это им хорошо удавалось – продукты доставляли в лагерь Тевтонского ордена в основном все те же «Пилигрим» и «Фридланд» по воде. Но этот процесс был длительным и не очень надежным, так как Вендское море часто штормило, и в такую погоду все суда старались укрыться в хорошо защищенных от стихии бухтах. Шторм мог бушевать не один день, а воинство требовалось кормить постоянно, и над этой задачей ломали голову не только рыцари и сарианты, но и все, кто пошел вместе с крестоносцами.

Хуберт в задумчивости почесал впалый живот, глядя вслед святому отцу, – не пойти ли и ему на поиски хлеба насущного? – но затем решительно отмел эту мысль и занялся уничтожением «божьих жемчужин». В отличие от безграмотных в своей массе тевтонцев и иных искателей приключений менестрель знал, как справляться с этой напастью.

Сначала он убрал из шалаша куда подальше изрядно слежавшееся сено, служившее ложем ему и отцу Руперту, в котором кишели полчища разных насекомых. Потом менестрель бросил в качестве постели несколько охапок свежескошенной травы, налил воды в бочку и, раздевшись догола, сложил в нее все свою одежду. Затем Хуберт разжег костер и начал калить каменные голыши. Когда они сильно нагрелись, он бросил их в бочку, и вода в ней закипела. Так он повторил несколько раз, а после, прополоскав свои пожитки в ручье, изгваздал их в жирной глине. Отстирав глину, менестрель достал из своей сумки мыльный корень[48], намылил свои вещи и снова тщательно выстирал их.

Положив одежду сушиться на пригорке, благо день выдался солнечным, он хорошо искупался, затем смазал голову остро пахнущей маслянистой жидкостью, которая убивала вшу и гнид, и лег на охапку свежей травы неподалеку от шалаша, вольготно выставив на всеобщее обозрение свои мужские причиндалы. Состав средства для изгнания вшей ему подарил на прощанье один студиоз-алхимик, с которым Хуберт многократно обошел все пивные Падуи, где он учился в университете. Солнце поднималось все выше и выше и уже изрядно пригревало, поэтому Хуберт погрузился в сладкую полудрему. Но даже в таком состоянии из головы у него не выходили события, связанные с облогой Хонеды…

Прусский «орешек» под названием Хонеда, который заносчивый маршал Тевтонского ордена Дитрих фон Бернхайм намеревался раздавить своими железным рыцарским башмаком походя, на поверку оказался гораздо крепче, чем он думал. Великолепно защищенная рвами и валами крепость с мощным дубовым палисадом была построена на высоком – более шестидесяти локтей – берегу моря. С одной стороны – северо-западной – ее защищал залив Фришес Хафф и обрывистые кручи, а с юго-востока – непроходимые болота.

Когда-то местность, где пруссы построили Хонеду, была полуостровом, но со временем она стала островом, который отделялся от материка неглубоким проливом. По прошествии многих лет пролив заилился, зарос водорослями и камышом, и в конечном итоге стал мелким и топким. Поэтому для связи с берегом защитники Хонеды в свое время построили деревянную гать, которую они в начале осады частью разобрали, а частью сожгли. И пришлось тевтонскому воинству под непрерывным обстрелом метких прусских лучников восстанавливать гать, иначе подобраться к валам крепости, чтобы взять ее штурмом, не было никакой возможности.

Что касается осадных машин, то камни и кувшины с зажигательной смесью, выпущенные из перьер[49] скромных размеров, лишь изредка перелетали через палисад Хонеды. Пожары в деревянной крепости, конечно, были опасны, но пруссы их быстро тушили.

Строительство гати постепенно превратилось в жестокую игру: днем сарианты и полубратья ордена ее сооружали, а ночью пруссы разрушали. Не помогали никакие дозоры, даже усиленные; пруссы появлялись неожиданно, непонятно откуда, и на гати начинался кровопролитный ночной бой, который почти всегда заканчивался поражением тевтонского воинства – большей частью кнехтов. Рыцари старались особо не утруждать себя ночными бдениями; им нужен был размах, а не какие-то мелкие стычки с варварами, которые воевали не по правилам, нанося удары не в открытую, а подло, исподтишка. Чаще всего рыцари даже не успевали вступить в бой, потому что пруссы, положив с десяток кнехтов, быстро отступали. Тогда маршал Дитрих фон Бернхайм приказал соорудить плоты для переправы войска на остров в тех местах, где глубина пролива позволяла (большая его часть представляла болото, чуть прикрытое водой), что и было сделано в течение двух недель.

Наконец тевтонцы добрались до валов крепости, однако это им не помогло. Оказалось, что валы Хонеды были вымазаны глиной, которую щедро поливали, и кнехты испытали ни с чем не сравнимое «удовольствие» прокатиться по скользкому глиняному склону, как на санках, чтобы очутиться внизу в некоем подобии ежа – проклятые варвары стреляли исключительно метко, и те, что пошли на штурм твердыни пруссов, были сплошь утыканы стрелами.

В общем, взятие крепости затягивалось на неопределенное время к радости маркитантов (их товары шли нарасхват по двойной, а то и тройной цене) и к большой досаде отца Руперта, которому не терпелось заняться любимым делом – превращением диких варваров в богобоязненных и покорных христиан. Правда, он подозревал, что крестоносцы мало кого из защитников крепости оставят в живых, но даже одна– единственная заблудшая душа, которую монах намеревался затащить в лоно католической церкви, будет очередной ступенькой лестницы, ведущей на небеса, по которой он поднимется к вратам рая. А иного отец Руперт и не мыслил; должен же Господь наградить своего верного слугу?

И только Хуберт не испытывал нетерпения и легко относился к неудобствам. Ему нравилась и природа, и великолепная солнечная погода, и быт воинского лагеря, и грубые шуточки кнехтов, и даже недостаток продуктов, который лишь подхлестывал его воображение, заставляя ловчить, мошенничать, подворовывать; он был в своей стихии и крутился как вьюн на раскаленной сковородке, при этом умудряясь не поджариться.

Менестрель развлекал рыцарей пением воинственных баллад, за что те платили ему мелкой монетой или объедками; поднимал боевой дух кнехтов, распевая скабрезные песенки собственного сочинения, и хохот грубых вояк часто заглушал шум прибоя; любезничал с маркитантками, хотя, по правде сказать, они не вызывали в нем никакого желания – его возвышенная душа жаждала платонической любви, чтобы писать проникновенные лэ[50], а холмы соблазнительной плоти, укутанные в десяток замызганных юбок, в лучшем случае заставляли его хорошенько приложиться к фляге с вином, а в худшем (правда, до такого состояния он еще не дошел) – взяться за оружие и пойти на штурм крепости.

Каким-то шестым чувством Хубер уловил, что его уединение кто-то нарушил. Он слегка приоткрыл один глаз и увидел, что из-за шалаша выглядывает Джитта. Он уже давно понял, что маркитантка положила на него глаз, но ему до сих пор удавалось избегать ее неотразимого обаяния. Джитта была, почти как все маркитантки из обоза, полненькой, но эта полнота ей шла. А уж лицо у нее было и вовсе привлекательным – удивительно чистым, румяным и сочным, как наливное яблоко.

В отличие от многих других товарок Джитта не прыгала в постель первого попавшегося кнехта. Она оказалась очень разборчивой особой. Хуберт даже подозревал, что ей не чужды возвышенные чувства. Чтобы проверить свой вывод, он однажды спел песню о несчастной любви сиротки Гретхен, и бедняжка Джитта пустила слезу. Правда, эта «возвышенность» никак не сказывалась на ее торгашеских способностях.

Она упрямо держала цену даже тогда, когда Хуберт изображал на своем лице свою самую искреннюю и обаятельную улыбку. Похоже, Джитта твердо придерживалась правила всех маркитанток: торговля и постель – разные вещи. Дело главнее всего, а тем, кто хочет поживиться на дармовщину, лучше закатать губу.

Выждав какое-то время, Хуберт, который даже не дернулся, весело спросил:

– Ну и что ты, Джитта, нашла во мне такого, чего нет у других мужчин?

– Ах! – раздался испуганный возглас, и маркитантка скрылась из поля зрения менестреля.

Он встал и, закутавшись в кусок ветхой шерстяной ткани, служившей ему постелью и одеялом – в зависимости от ситуации, предстал перед пунцовой от стыда Джиттой, которая спряталась за шалаш.

– Ба-ба-ба! – воскликнул, смеясь, Хуберт. – Что я вижу? Наша Джитта, которая никогда не лезет в кошель за словом, изображает невинную пастушку, дитя природы. Что ты забыла возле моего шатра?

– Э-э… Рыцарь… Ну этот… – начала блеять Джитта неожиданно тонким детским голоском.

– Тебя послал за мной рыцарь? – догадался менестрель. – Как его зовут?

– Фон Поленц… – наконец вспомнила Джитта.

– Чудеса… Он что, лишился своего оруженосца? Неужто пруссы проткнули Эриха стрелой?! Это было бы замечательно, одним плутом на земле станет меньше.

– Не знаю… – буркнула Джитта, постепенно обретая душевное равновесие. – Я проходила мимо, рыцарь попросил…

– Что ж, благодарствую, красавица. А поскольку все имеет свою цену, – по-моему, так звучит неписаный устав торговцев? – в том числе и услуги гонца, получи от меня плату.

С этими словами Хуберт снял с веревки, натянутой возле шалаша, большую вяленую рыбину и ткнул ее в руки маркитантки.

– Бери, бери, рыбка очень вкусная. Свежая. Мне сказали, что ты любишь вяленую рыбу. Не так ли?

– Да… Спасибо…

С этими словами Джитта круто развернулась и едва не бегом бросилась прочь. Хуберт расхохотался и занялся своими длинными густыми волосами. Теперь предстояло их хорошо отмыть мыльным корнем, просушить и тщательно вычесать частым гребешком – чтобы удалить мертвую вшу и гнид. А фон Поленц может и подождать – не велика цаца. Да и куда спешить?

Что касается вяления рыбы, то этим делом занимался менестрель. Он сам ее ловил в заливе, сам солил и потом вялил. Для этого Хуберт вкопал два столба и натянул между ними веревку. Но вывешивал сушить свой улов только тогда, когда находился возле шалаша. В противном случае рыбе могли приделать ноги – всегда голодные сариенты, полубратья и прочий служивый люд не гнушался элементарных краж, тащил все подряд, даже то, что можно было назвать съедобным с большой натяжкой. А уж вяленая рыба вообще считалась деликатесом.

«Зачем это я понадобился нашему малышу?» – размышлял Хуберт, направляясь к рыцарским шатрам. И он, и монах с некоторых пор начали считать рыцаря чем-то вроде сироты, приемыша, за которым нужно присматривать. Отец Руперт чинил Хансу одежду и обувь (он весьма ловко упражнялся с иглой и шилом), а менестрель частенько подбрасывал ему что-нибудь съестное, чаще всего ворованное из интендантских палаток, – рыцари тоже жили впроголодь, и только когда приходили корабли с провиантом и вином, они устраивали «обжорные» дни. Вот и сейчас Хуберттащил под мышкой три большие вяленые рыбины.

После того как Ханса фон Поленца вылечил прусский знахарь, он сильно изменился – стал задумчивым, не таким, как раньше, порывистым, не рвался в бой в первых рядах (но и не трусил), а к служивому люду, который присутствовал в воинском лагере, относился без заносчивости, присущей рыцарям. Если другие рыцари мало упражнялись с оружием, больше лежали на травке, пили пиво и строили планы штурма Хонеды – один фантастичней другого, – то Ханс гонял себя до седьмого пота с утра до вечера, вызывая изумление у наблюдателей своей неутомимостью.

Как обычно, Ханс фон Поленц махал мечом, яростно набрасываясь на чучело, набитое соломой, а Эрих безмятежно храпел на пригорке, прикрывшись от мух пышной древесной веткой.

– Что стряслось, мессир? – спросил Хуберт.

– О, ты принес рыбу! – обрадовался Ханс. – Благодарю тебя, мой спаситель. Я голоден, как волк. Сегодня утром нам выдали всего лишь по сухарю и по кружке пива. Корабли с провиантом запаздывают, икогда придут, неизвестно. Так мы скоро сожрем своих коней. Но тогда уж лучше смерть во время штурма. Скажи, тебе не приходилось быть в роли пусть не профессора, а просто педеля?[51]

– Помилуй Бог! Я не имею никакой склонности к этим профессиям, – ответил весьма удивленный Хуберт.

Что это Ханс удумал? – несколько растерянно размышлял менестрель. Иногда юного рыцаря посещали такие сумасбродные идеи, что даже у такого штукаря, как Хуберт, глаза лезли на лоб от удивления.

Ответ на этот вопрос не задержался. Рыцарь взял в руки хворостину, подошел к Эриху, который похрапывал и чему-то блаженно улыбался во сне, и изо всей силы хлестнул его по голому животу. Оруженосец не просто вскочил на ноги – он взлетел, будто его подкинула вверх камнеметная машина. И тут же рванул в кусты. Наверное, он решил, что на лагерь напали пруссы.

– Стоять! – загремел Ханс фон Поленц. – Назад, ленивая скотина!

Эрих опомнился и поплелся обратно, со страхом глядя на фон Поленца и почесывая горевший огнем красный след от удара хворостиной.

– У меня просьба, – рыцарь снова обратился к менестрелю. – Возьми этого болвана и научи его ловить рыбу. А если он проявит строптивость или начнет строить из себя большого господина, я разрешаю поколотить его дубиной как упрямого осла. Мы уже который день живем впроголодь, а мой оруженосец и слуга, вместо того, чтобы добыть что-нибудь съестное, днями лежит на боку и в ус не дует. Ну как, справишься с этой задачей?

Менестрель многозначительно ухмыльнулся; он точно знал, что кто-кто, а проныра Эрих голодным никогда не бывает. Оруженосец фон Поленца мог украсть яйцо из-под наседки, и она этого даже не почувствовала бы. Вот только делиться добычей со своим господином он не спешил – самому было мало. Задумчиво осмотрев Эриха с головы до ног (под его нехорошим взглядом тот съежился), Хуберт сказал:

– Мессир, по-моему, легче осла научить читать, нежели вашего оруженосца заниматься каким-нибудь полезным делом. Однако я попробую. Не святые же горшки лепят. Вот и я попытаюсь вылепить из этого ленивого оболтуса что-нибудь стоящее.

Эрих метнул на менестреля злобный взгляд, но промолчал и опустил голову как провинившийся школяр; он уже знал, что с весельчаком и гулякой Хубертом шутки плохи.

Несмотря на свои внешне неброские физические кондиции, жонглер был слеплен из очень прочного материала, а его мышцы были и вовсе стальными, в чем Эрих однажды убедился, когда попытался качать свои права.

Поговорив с рыцарем о том, о сем еще какое-то время, Хуберт попрощался с ним и вернулся к своему шалашу. За ним тенью побрел и Эрих. Добравшись до места, менестрель не стал откладывать поручение рыцаря в долгий ящик, а сразу же превратился в ментора. Прежде всего, он заставил Эриха плести леску из конского хвоста. Работа эта была нетрудной, но требовала усидчивости и терпения, чего у оруженосца отродясь не водилось. Но Хуберт был неумолим. А возразить ему или стать в позу Эрих не мог; во-первых, этому препятствовал приказ господина, а во-вторых, он уже знал, что менестрель тоже дворянин.

Покончив с плетением лески (у Эриха все руки были в крови – конский волос оказался слишком жестким и немилосердно резал ладони), оруженосец стал изучать другие рыболовецкие науки – как изготовить крючок, грузило и поплавок. Это было немного быстрее и легче, хотя с крючками (он сделал их несколько) пришлось немного повозиться, особенно с хитро загнутым острием. Затем Эрих вместе со своим «учителем» отправился в ближайший лозняк, где вырезал себе три удилища нужного размера. После этого ему пришлось окорить эти длинные палки и немного обжечь – для крепости – на костре.

– Все, – подытожил Хуберт, с удовольствием оглядывая результаты трудов своего «ученика». – Молодец! Ведь можешь, когда захочешь. Или когда тебя заставят. И перестань дуться! Это не моя идея сделать из тебя homo omnium horarum – человека надежного, человека полезного для общества. Все претензии к мессиру рыцарю. А теперь после трудов праведных не грех и перекусить. Ты как на это смотришь? Или пойдешь к общему котлу?

– Нет! – быстро ответил Эрих.

Уж он-то знал, что у Хуберта всегда найдется что-нибудь вкусненькое. А жидкая похлебка из общего котла, которую вечером раздавали кнехтам и оруженосцам, годилась только свиньям.

Хуберт угостил Эриха куском окорока (где только взял?!), вяленой рыбой и кружкой доброго пива – это уже постаралась маркитантка Джитта. У нее был небольшой запас этого хмельного напитка, который она продавала только тем, к кому благоволила.

Когда они насытились (святой отец так и не появился к ужину; наверное, его кто-то угощал), Хуберт сказал:

– Придешь завтра, на зорьке. Да гляди не проспи! Иначе пожалуюсь мессиру. Утром самый клев. Порадуешь своего господина…

Утро выдалось великолепным. Тихий ветерок отгонял комаров и мошек, утренняя прохлада бодрила, но зябко не было, лагерь еще спал и праздношатающихся бездельников, которые могли испортить всю малину своими дурацкими расспросами, а то и присутствием в качестве зрителей, не наблюдалось, и Хуберт бодро закинул крючки с наживкой подальше от берега. При этом ему довелось дать несколько уроков этого непростого дела Эриху, и оруженосец, злой, как черт, из-за того, что ему пришлось так рано вставать, на удивление быстро освоил эту рыбацкую премудрость.

Спустя какое-то время пошел клев. Да такой, что вскоре на куканах у берега трепыхалось больше двух десятков здоровенных рыбин. Но самое интересное – у Эриха клев был гораздо лучше, чем у Хуберта. Оруженосец впервые в жизни испытал азарт, присущий всем заядлым рыбакам. Его буквально распирало от гордости, что он поймал в два раза больше рыбы, чем его «наставник» Хуберт. Насаживая наживку на крючок, Эрих три раза плевал на нее и что-то тихо бормотал – наверное, экспромтом придуманный заговор, чтобы рыба еще лучше ловилась.

Нужно сказать, что Хуберт был немного раздосадован своими скромными успехами. Он нервничал, подсекал рыбину раньше положенного времени, и она срывалась с крючка, а затем и вовсе клев у него не заладился, будто рыба почувствовала раздражение рыбака, хотя у недалеко сидевшего Эриха все шло как по маслу – только успевай нанизывать улов на кукан.

Тогда менестрель разразился тихими проклятиями и решил сменить место. Он удалился от оруженосца фон Поленца шагов на тридцать и забросил крючки своих удочек под камышовые заросли, стоявшие стеной над изрядным окном чистой воды. В таких местах, как уже знал менестрель, часто гуляет очень крупная рыба, а ему страсть как хотелось утереть нос везунчику Эриху.

Клюнуло почти сразу. Хуберт почувствовал, что леска сильно натянулась, да так, что он едва удержал удилище в руках. Он знал, что в этих местах водятся осетры и семга, но ему еще никогда не доводилось ловить такую знатную рыбу. Неужели удача?! Менестреля мигом прошиб пот, и Хуберт, бросив удилище, схватил леску обеими руками. Похоже, он и впрямь поймал что-то просто огромное. Менестрель пятился назад, подтаскивая свою добычу к берегу, а в голове у него билась единственная мысль: «Хотя бы не сорвалась! Хотя бы не сорвалась! Святая Бригитта, помоги-и!»

Почему в этот момент ему на ум пришла святая Бригитта Ирландская, он так и не сообразил. Может, потому, что она могла творить разные чудеса, а возможно по той причине, что при жизни она никому не отказывала в помощи.

Хуберт уже подтащил рыбину почти к самому берегу (она отчаянно сопротивлялась; вода вокруг нее бурлила, словно в водовороте), как вдруг совершенно неожиданно его улов… встал во весь рост! Только сейчас ошеломленный менестрель понял, что поймал не осетра, а разведчика пруссов. Тот был почти голый, в одной набедренной повязке, а в руках он держал небольшой лук и уже прилаживал стрелу, чтобы пустить ее в Хуберта. Большой стальной крючок, над которым менестрель изрядно потрудился, запутался в его густой шевелюре, а прочная леска, сплетенная из конского волоса, могла выдержать и не такой груз, а гораздо более тяжелый.

Совсем потеряв возможность здраво соображать, Хуберт схватил первое, что попалось ему под руку, и швырнул в прусса; похоже, у него просто сработал инстинкт самосохранения. Тем не менее менестрелю явно пошло на пользу обращение за помощью к святой Бригитте – под руку ему подвернулся увесистый голыш, а бросок вышел на удивление точным. Камень попал прямо в лоб пруссу, раздалось тихое: «Бломп!», и разрисованный разными красками «улов» менестреля шлепнулся в воду, где и затих, будто и впрямь большая рыбина.

И только в этот момент Хуберт прорвало. Увидев цепочку странных водоворотов в воде, которые приближались к берегу, он бросился прочь от залива, размахивая руками и крича:

– Аларм! Аларм! Пруссы в заливе!!!

Лагерь мигом ожил. Среди шатров и палаток заметались полуодетые кнехты и оруженосцы, которым предстояла нелегкая задача облачить своих господ в броню, взревели рога, призывая к построению в боевые порядки, раздалось ржание лошадей, которых седлали конюхи… Но как следует приготовиться к защите тевтонцы так и не смогли – не успели.

Из воды, словно морские боги, выросла в туче брызг густая цепь прусских лучников, и жалящие стрелы взвились над лагерем Тевтонского ордена, как осиный рой. Пруссы стреляли очень метко и быстро; за считанные мгновения они опорожнили свои колчаны, а затем погрузились в воду и исчезли – будто их и не было вовсе. Впрочем, воинству ордена здорово повезло, что Хуберт поднял тревогу раньше, чем пруссы вышли на берег, откуда стрелять было и ближе и гораздо удобней. Но все равно прусские стрелки за короткое время успели уложить десятка полтора кнехтов и полубратьев, и еще стольких же ранить.

Что касается Эриха, то едва Хуберт поднял крик, он мигом сообразил, что делать. Позади него находилось углубление, заполненное грязью, и он спрятался в нем, высунув над поверхностью жидкого месива только нос. В противном случае первая же стрела пруссов была бы его.

Возвратившись к берегу, чтобы забрать свой улов, Хуберт увидел какую-то грязную образину, которая чертыхалась голосом Эриха и пыталась стряхнуть с себя комья липкой глинистой грязи.

– Ты ли это, мой красавчик? – игриво спросил его менестрель, который был в приподнятом настроении.

Еще бы ему не радоваться – он спасся от верной смерти! Прусса, которого Хуберт оглушил удачным броском камня, стражники схватили в качестве «языка» (что было вообще невероятно, так как прусские воины в плен обычно не сдавались, предпочитая смерть на поле боя), и теперь менестрель ходил в героях. Его похвалил сам маршал!

– Я… – нехотя буркнул Эрих.

Хуберт бросил взгляд на заполненную грязью рытвину и хохотнул, сразу сообразив, где прятался «храбрец», который все уши прожужжал ему и отцу Руперту о своих воинских подвигах.

– Полезай в воду, только там можно отмыть эту глину. Она чертовски прилипчива.

– Нет! – Эрих с испугом посмотрел на залив.

– Почему? – удивился Хуберт.

– А что, если там еще парочка этих… притаилась?

– Ну ты сказал… – менестрель снова рассмеялся. – Их уже и след простыл. Я лично видел как, переплыв залив под водой, они вылезли на противоположный берег и скрылись в зарослях.

– Уж лучше я в бадье отмоюсь… – буркнул Эрих, прихватил свой кукан с уловом и поплелся к шатру Ханса фон Поленца.

Встречные при виде облепленного тиной чучела, мало похожего на человека, шарахались в сторону, а некоторые даже хватались за оружие, принимая Эриха за прусса. Тогда он открывал рот и посылал всех к чертям собачьим, после чего народ успокаивался, а он шлепал дальше, оставляя за собой мокрые грязные следы.

– А что, – отхлебнув несколько глотков вина из своей фляжки, весело сказал сам себе Хуберт, – денек-то выдался удачный! Сегодня же схожу в походную церковь ордена и поставлю свечу святой Бригитте. Теперь я буду молиться только ей. Похоже, она мне благоволит. А ведь прусский знахарь оказался прав! Его совет, чтобы я держался подальше от воды, оказался пророчеством. Вот сукин сын! Нет бы объяснить поточнее…

Глава 14

Берестье[52]

Нельзя увидеть след птицы в небе, след рыбы в воде и невозможно заметить воина племени дайнава в Пуще, когда он ступил на тропу войны. Ни единого шевеления в густых зарослях, ни малейшего шороха опавшей листвы, не говоря ужео треске сухих сучьев под ногами воинов, обутых в мягкие кожаные полусапожки. За плечами у них – плетенные из лыка щиты, легкие и на удивление прочные, в руках – сулицы, с левой стороны к широкому боевому поясу из кожи тура подвешено и привязано к ноге (чтобы не болталось и не мешало ходьбе) налучье из коры береста[53], в котором хранились небольшой, но очень мощный лук, сделанный из рога, и стрелы, и лишь немногие, в основном витинги, имели дорогие стальные мечи и топоры.

Именно из-за железного оружия и затеяли дайнавы поход в земли князя Василька Романовича, князя Берестейского. Назревала большая война с Тевтонским орденом, и князь Судовии, могучий Скумо, бросил по всем племенам ятвягов клич: «Вооружайтесь!» Но если в набеги на соседние племена ходилис тем оружием, которое дайнавы делали сами, то с закованными в броню рыцарями без доброго меча или топора делать было нечего.

Конечно, мечи, топоры, латные наручи, которые были в ходу у ятвягов, и прочие изделия из железа можно было купить на побережье Вендского моря в дни, когда проходили большие торги, но заплатить за все это не было никакой возможности, даже если извести всю пушную живность Пущи. А купцы брали за свой воинский товар только самые ценные меха – куниц, бобров, выдр. На лисьи, заячьи и волчьи шкуры они даже не смотрели. Кроме пушнины в ходу был янтарь за него тоже очень хорошо платили, но где дайнавам, которые жили далеко от побережья, взять солнечный камень?

Вождь племени дайнава три года назад умер, и теперь на его месте сидел Комат, старший сын покойного Ящелта. Как Комата выбирали на такой почетный и важный пост, Скуманду не хотелось вспоминать. Даже ближайшие сподвижники Ящелта кривились, глядя на кандидата, который ни в чем себя не проявил, разве что в пьянстве, – Комат мог, не отрываясь, выпить полкорчаги[54] крепкой медовухи и после этого остаться на ногах. Многие хотели отдать жезл вождя Скуманду, но когда дело дошло до гадальщиков, все в один голос заявили, что Ящелта может сменить только Комат.

Это было обидно, потому как Скуманд чувствовал, что быть вождем – его призвание, но он прекрасно понимал, почему Павила, главный жрец племени, после церемонии гадания без колебаний отдал свой голос Комату. За ним последовали и другие вайделоты, хотя у многих лица были хмурыми, и на них нельзя было найти ни следочка радости даже по случаю предстоящего пира, которым обычно завершалось столь редкое и торжественное событие в жизни дайнавов.

Причиной тому была отравленная стрела, которая вылетела из зарослей, когда Скуманд кормил священных рыб, подзывая их к берегу озера с помощью свистка, – с некоторых пор старый вайделот стал доверять ему свои самые сокровенные тайны. Похоже, Павила готовился уйти в иной мир, а значит, Скуманд должен был знать все то, что знал он. Это было очень печально, юноша с трудом сдерживал слезы, бросая корм в воду, – он не представлял, как будет жить без наставника, которого мысленно звал своим отцом.

В какой-то момент Скуманд утратил свою обычную бдительность и осторожность, и когда услышал в зарослях характерный звук отпущенной тетивы, то единственное, что ему удалось сделать, это мигом нырнуть в воду, благо он сидел на краю мостков. Юный вайделот знал, что звук летит быстрее, чем стрела; и он понял, что лучник промахнулся – стрела прошипела над его головой своим оперением как рассерженная змея. Но что делать дальше? Ведь в воде он беззащитен, и наемному убийце не составит большого труда нашпиговать его стрелами. Переплыть озеро под водой? Это было выше его сил. Оставалось лишь спрятаться где-нибудь под берегом, в промоине, и молить всех богов, чтобы они защитили его от убийцы.

Скуманд уже хотел исполнить свой замысел, как вдруг из леса донесся страшный крик, который тут же превратился в предсмертное хрипение. Юный вайделот весь превратился в слух, готовый в любой момент нырнуть в воду и искать убежище. Но на берегу озера царила тишина, только рыба плескалась у берега, требуя, чтобы вайделот продолжил кормление, да ветер тихо шумел в верхушках деревьев.

Он долго сидел в воде, боясь выбраться на берег. Но все же решился: молниеносным броском схватив свой лук и стрелы, которые лежали на мостках, Скуманд выскочил на сушу и спрятался за кустами тальника. В зарослях, откуда прилетела стрела, по-прежнему не было заметно ни единого шевеления, не слышно ни одного звука.

Подождав немного, юный вайделот, прячась за кустами, добрался до лесных зарослей и, держа лук наготове, начал медленно продвигаться к месту засады наемного убийцы. А что это был именно наемный убийца, притом свой, он совершенно не сомневался – озеро находилось чересчур близко от селения дайнавов, поэтому никакой чужак не смог бы пробраться к нему через сторожевые посты незамеченным. Да и зачем? Но кто этот негодяй?

Чувствуя, как в душе начала закипать ярость, Скуманд осторожно раздвинул кусты, скрывавшие от его взора небольшую, очень удобную для засады полянку, откуда мостки, где он кормил рыбу, были видны как на ладони, и наконец увидел того, кто покушался на его жизнь. Скуманд едва не выстрелил, но в последний миг словно кто-то придержал его руку.

Наемный убийца лежал на спине. Он был мертв. Неподалеку от него валялись лук и колчан со стрелами, которые рассыпались по земле. Юному вайделоту хватило одного взгляда, чтобы определить, какой страшной опасности он избежал по милости богов. Наконечники стрел были словно окрашены в черный с зеленью цвет. Похоже, их окунули в маслянистый отвар, получавшийся из овальных пятнистых горошин, которые были заключены в коробочки с шипами, произраставшие на очень редком в Пуще растении. Как готовить из этих горошин яд, знали только Посвященные, и спасения от него не было.

Когда Скуманд подошел ближе, то невольно ужаснулся – какой-то зверь вырвал наемному убийце горло. Лицо негодяя было сильно окровавленным, и только хорошо присмотревшись, вайделот узнал его. Это был Рыжий Лис. Скуманд знал, что он состоит в родственных отношениях с Коматом – женат на его двоюродной сестре, – так что откуда дует ветер, вайделоту сразу стало понятно.

Немного поразмыслив, юноша решил, что вряд ли убийцу мог нанять сам Комат; племянник Ящелта не очень рвался к власти, его больше устраивали мужские посиделки, добрый кусок жаркого и корчага пива или вина. Комат был ленив, неповоротлив и явно не мог строить разные козни – на это у него не хватало ума. Значит, убрать Скуманда с его дороги решила знать, приближенные Ящелта.

Юный вайделот вернулся в селение, но никому не рассказал о покушении и о том, что Рыжий Лис мертв и лежит в лесу на берегу озера. Об этом он поведал лишь Павиле, притом шепотом. А еще он сказал старику, что возле тела Рыжего Лиса он нашел отпечаток огромной волчьей лапы и клочок серебристого, почти белого меха.

– Тебя спас сам бог Еро! – взволнованно и не без некоторой торжественности провозгласил Павила. – Можешь в этом не сомневаться. Но вождем нашего племени тебе не быть.

– Почему?!

– Потому как негоже орлу править в курятнике. Ты птица иного, высокого полета. Будь терпелив. Жди свое предназначенье. Я уверен, что оно скоро придет.

На этом разговор о покушении у озера закончился. Прозорливый Павила не стал лично объявлять о наглой смерти Рыжего Лиса (кстати, весьма уважаемого в племени охотника), а послал на берег нескольких жрецов рангом пониже, чтобы они совершили обряд защиты от разной нечисти столь важного для дайнавов водоема, не раз выручавшего их в голодные годы. Они-то и наткнулись на труп родственника Комата.

Смерть Рыжего Лиса породила разные кривотолки. Опытные охотники племени, тщательно осмотрев место происшествия, нашли, как и Скуманд, волчьи следы и седую шерсть. Поначалу решили, что на Рыжего Лиса напал волк, возможно, бешеный. Такие случаи бывали. Однако его размеры, судя по найденным позже отпечаткам лап в илистой низинке, были огромными. Выходит, что Рыжего Лиса загрыз вилктак – волк-оборотень. На это указывало и вырванное горло. Дайнавы всполошились. Матери перестали пускать детей в близлежащий лес и на берега озера, где они часто играли; те, кто работал на полях, держали оружие поближе, на подхвате, а количество стражи было удвоено.

Однако из поля зрения следопытов не ускользнул и тот момент, что Рыжий Лис наконечники своих стрел обмакнул в яд. Это еще больше запутало дело. Зачем ему, если он просто собирался поохотиться, отравленные стрелы? Тем более что отрава была непростой, секрет ее приготовления знали немногие. Кто приготовил яд и зачем? Уже спустя сутки после гибели Рыжего Лиса вопросы начали роиться, как зеленые навозные мухи. Все были в недоумении. А кое-кто – в страхе. Это Скуманд знал точно.

Теперь он много ходил по селению, пытливо заглядывая соплеменникам в глаза. И кое-кто не выдерживал его взглядов. Таких было немного. В селении к нему относились хорошо – юный улыбчивый вайделот был приятен в обхождении, он знал свое дело и к нему все чаще обращались за помощью. Замечая страх в чьих-нибудь глазах, Скуманд брал такого человека на заметку, и вскоре сумел вычислить круг своих недоброжелателей. Все они были из знатных родов и, похоже, им было известно о злом умысле по отношению к нему. Поэтому страшная смерть Рыжего Лиса сильно напугала их.

Но прошло время, вождем племени избрали Комата, и страсти поутихли. Тем более что Павила даже не намекал жрецам высшего посвящения о своем намерении выставить на этот пост кандидатуру Скуманда, как многие ждали, – кто с ненавистью, кто с надеждой. А затем прибыли гонцы от князя Скумо, и знатные воины племени вместе с вайделотами собрались на совет. Вопрос был один: как добыть оружие? Воинов в племени хватало; уже подросла молодежь, которая еще не участвовала в боях, поэтому охочих пойти в набег было хоть отбавляй. Но где можно добыть мечи и топоры (и неплохо бы латы) в нужных количествах?

Скуманд скромно сидел в сторонке и слушал старших. Юный вайделот тоже горел желанием пойти в поход, однако на его бесстрастном лице нельзя было прочитать, что он думает. И только когда спорщики выдохлись, а спор шел жаркий, правда, бестолковый, он вдруг твердо сказал:

– Нужно идти на Берестье!

Все воззрились на него как на недоумка, но особа вайделота, даже такого молодого, как Скуманд, была священна, поэтому высмеивать его не стали, лишь Небр мрачно ответил:

– Десять лет назад я и Шутр уже ходили на Берестье под предводительством князя Стегута. И еле ноги оттуда унесли. Берестье сильно укреплено, а войско князя Василька Романовича не чета нашему. У него только русов-витингов с полсотни. И все в броне. Куда нам с нашими сулицами и дубинами?

– Вы ходили просто за добычей, а нынче нам нужно только оружие, – возразил Скуманд. – Значит, само Берестье брать приступом необязательно. Насколько мне известно, вскоре в Берестье начнется большой торг, и туда съедутся купцы со всех земель. Нам остается лишь вычислить купеческий обоз с оружием и взять его. Это будет нелегко, но попытаться стоит.

– А что, хороший замысел! – воскликнул витинг по имени Мондун. – Лучше не придумаешь.

На том и порешили. А вечером того же дня Павила сказал Скуманду:

– Что ж, пришла и твоя пора… Собирайся в поход. Главным вайделотом отряда назначаю тебя.

Скуманд едва не подпрыгнул на месте от радости, но под строгим взглядом наставника сдержал свой порыв и лишь сказал:

– Но я ведь самый молодой среди вайделотов…

– Зато ты единственный из Посвященных, кто владеет оружием как настоящий витинг.

Но самое удивительное – никто из воинов (даже сварливый Небр, который по-прежнему плохо относился к юноше) не сказал против Скуманда ни единого слова, хотя главным боевым вайделотом обычно назначали умудренного опытом Посвященного, человека в годах. Юноша первое время несколько терялся в окружении зрелых мужей, но затем пообвык, и вскоре все почувствовали его жесткую хватку. Перед ним невольно пасовал даже предводитель похода Шутр…

Скуманд уже несколько часов слонялся по Берестейскому торгу. Такого изобилия товаров ему никогда не приходилось видеть. От красивых вещей у него голова пошла кругом, и юноша на некоторое время забыл, зачем под чужой личиной пробрался в Берестье. Он единственный из всех дайнавов был светлолицым, кроме того, хорошо знал язык русов (общение с Воиславом даром не прошло), поэтому лучшего лазутчика, чем юный вайделот, в отряде трудно было найти. Одежду русичей ему подобрали заранее, еще в селении, из военной добычи прежних лет, по его же просьбе, – план действий сразу же созрел в голове Скуманда.

Берестейскую крепость и впрямь нельзя было взять с наскока. Да и от длительной осады толку будет мало. Ее построили на острове, который образовался при впадении двух рукавов небольшой реки Мухавец в Западный Буг. Крепость была о трех углах, с напольной стороны укреплена глубоким рвом, земляным валом и высоким частоколом. Напротив крепости, на другом берегу Мухавца, находился посад с мощенными бревнами улицами и рублеными домами, а также Торг – обширная площадь с лавками и торговыми рядами. Посад тоже был отгорожен от леса валом, правда, невысоким, зато имел засеки[55] и крепкие дубовые ворота, закрывавшиеся на ночь.

К посаду вел широкий главный шлях, к которому примыкали две проселочные дороги. По одной из них Скуманд и добрался до шляха, а затем до Берестья, примкнув к крестьянам-поселенцам, которые шли на праздничное торжище. Особого внимания на лазутчика дайнавов никто не обращал, за исключением девушек – уж больно статен и хорош был собой юноша в холщовой одежде руса и белой рубахе тонкого полотна, расшитой красными и черными нитками. У пояса Скуманда висел нож (в этом не было ничего необычного, разве что клинок был длиннее, чем у крестьян-русичей; другого, поплоше, не нашлось), а через плечо – сумка.

Вот в нее страже у ворот посада заглянуть стоило. Правда, вряд ли воины могли понять, что собой представляют различные порошки в мешочках, мази в плотно закрытых футлярах из рога и настойки в крохотных глиняных кувшинчиках. К тому же при таком повороте событий Скуманд мог представиться учеником знахаря, и его не стали бы задерживать. На самом деле в сумке находились не лекарства, а его главное оружие, бывшее куда опасней, нежели мечи и стрелы. Порошки и настойки могли умертвить не один десяток человек, появись у Скуманда такая блажь. Но он не желал русам никаких бед; его интересовали лишь нужные ему сведения.

Ближе к обеду Скуманд проголодался и решил зайти в харчевню. Она была просторной, относительно светлой – о двух оконцах – и еда, которую подали Скуманду, очень понравилась юноше. Свежий ржаной пирог с мясом – дежень – был таким духмяным, что у юноши слюнки потекли; овсяная каша, щедро приправленная маслом, таяла во рту; и кисель с медом показался юному дайнаву очень вкусной новинкой. А уж запеченный на вертеле глухарь, политый кисло-сладким ягодным соусом, произвел на него неизгладимое впечатление.

Скуманд ел, наслаждаясь незнакомым вкусом яств, с удовольствием запивал еду ягодным квасом, но ушки держал на макушке. Рядом сидела компания русичей, явно приезжих, и словоохотливый дедок из местных жителей, составивший им компанию, рассказывал историю Берестья:

– Давным-давно богатый купец со товарищи отправился с товаром в Литву. Это сейчас в Берестье ведет битый шлях, а тогда было сплошное бездорожье. Пробирались купцы с обозом через дремучие леса и колючие кустарники, пока путь не преградила болотная трясина. Двигаться дальше не было никакой возможности, колеса повозок намертво увязли, лошади не могли сделать ни шагу. Но купцы не привыкли отступать. Нарубили они берез, топь покрыли березовым настилом, и торговый обоз перешел болото. Около небольшой речки купцы остановились передохнуть. Это наш Мухавец – уж не знаю, кто придумал такое название. Эта речка невдалеке вливалась в более широкую реку и образовывала с нейостров, густо поросший деревьями. Отблагодарили купцы своего языческого бога Велеса за благополучный переход – построили на острове капище в его честь – и двинулись дальше. После удачного промысла в литовских землях возвращался обоз с большими барышами. Купцы опять сделали привал у острова с Велесовым капищем, срубили несколько изб и решили остаться здесь навсегда. Больно уж место было выгодным, все торговые пути позже пошли через него. Но не забыли купцы трудный путь по болоту и то, как перебрались через него по березовой гати. Вот и назвали они новый город Берестьем…

История была занимательной, но Скуманд шел в Берестье не за сказками. Ему крайне важно было узнать, когда прибудет на торг большой обоз с оружием из Польши.

Это событие случалось два раза в год – зимой и в начале лета, когда подсыхали дороги после весенних дождей. В обозе были не только польские купцы, но и немецкие, и даже венецианские. Оружейники из Венеции считались лучшими в Европе, и их мечи, а в особенности латы, ценились очень дорого.