Фату-Хива: Возврат к природе Хейердал Тур
Когда над горой Тауауохо поднялось солнце, ни один луч не просочился на нашу площадку. И лесная чаща не пропускала даже самого слабого ветерка, который разогнал бы назойливых комаров. Мы решили расчистить всю террасу и соорудить хижину, просторную и достаточно прочную, чтобы в нее не могли забраться лесные звери.
На завтрак я принес гроздь бананов, таких спелых, что мушки уже успели их отведать. Подойдя к палатке, я увидел, что Лив трясет большое дерево, увешанное плодами, напоминавшими лесной орех. Вода в Королевском роднике была чистая, холодная и удивительно вкусная, не то что в водопроводе дома. От радости душа пела не хуже щебечущих кругом пичуг, и нам не терпелось приступить к работе.
После завтрака я взял мачете и принялся, будто саблей, косить окружающую зелень. Острое лезвие с одного удара рассекало сочные стебли бананов, точно луковицу; даже твердая древесина хлебного дерева не могла ему противостоять. Знакомые плодовые деревья падали на землю вперемежку с неведомыми нам местными видами. Я чувствовал себя так, словно расправлялся с соседским садом. Лив вырывала руками дикую ваниль, папоротник, кофейные кусты, потом ухватилась за некое подобие увешанной картофелинами веревки. По мере того как расширялся просвет в зеленом пологе над нами и расступались окружающие кусты, сверху прорывалось все больше солнечных лучей, освещая старинные мощные стены, сложенные не одним поколением прилежных строителей. А там и ветерок подул. Мы очистили от ила и гнили лужицу рядом с палаткой, вбили в землю кусок бамбука с руку толщиной, и вода Королевского ручья наполнила небольшой каменный бассейн.
Затем наступил черед деревьев на нижней террасе, и постепенно открылся чудесный вид на долину с пальмами и тропическими исполинами, на противоположный склон с отвесными обрывами и красными зубцами. Прямо напротив на красном фоне у самого гребня двигались белые точки. Козы… Одичавшие домашние животные, как и все млекопитающие на этих островах. Над зеленым пологом у подножия скал торчали поросшие тростником и желтым бамбуком круглые бугры. Направо на много километров вниз уходила долина, но деревушка и море были закрыты лесной чащобой.
То и дело нам попадались старые предметы обихода. Разного вида великолепно отшлифованные каменные топоры из плотной, тяжелой породы. Каменная ступа, напоминающая колокол, такой совершенной формы и отделки, словно ее обрабатывали на станке. Пятнистые раковины каури со срезанной макушкой, служившие терками для овощей. Зубчатые пластины из жемчужниц, которыми измельчали ядро кокосового ореха. Круглые камни, игравшие роль молотков. И даже великолепная, хотя и потрескавшаяся от времени, деревянная миска. Кое-что из этого пригодилось и нам. Мы расчистили большое удобное каменное кресло, с которого, возможно, сам король обозревал свою террасу. Растущие пальмы взломали длинную скамью, обложенную плоскими гладкими камнями. Что могли, мы отремонтировали и постарались сохранить возможно больше полезных и декоративных растений, в том числе чудесный куст, усеянный землянично-красными цветками.
За три дня упорного труда мы в основном управились с расчисткой, после чего принялись заготавливать ветки и пальмовые листья для строительства. В это время на тропе появился Иоане, неся два чемодана, которые мы оставили в деревне. Нарочно оставили, ведь в них не было ничего нужного нам теперь. Мы попытались объяснить Иоане, что чемоданы должны храниться у Вилли. Он дал нам понять жестами и словами, что Вилли опасается воров, и попросил разрешения посмотреть, что лежит в чемоданах. До чего же он удивился, когда увидел, что у людей, которые ходят босиком и в одних пареу, есть и костюмы, и длинные платья, туфли разных цветов, белые рубашки, пижамы, белье, галстуки, бритвенный прибор, пудреница. Иоане поспешил заверить нас, что готов немедленно нести чемоданы обратно в деревню. На всякий случай мы оставили их у себя, а пока убрали в палатку.
Между тем у Иоане пропало желание уходить. Он дал нам понять, что задуманная нами лачуга сопреет и развалится, нас зальет дождь, будут топтать дикие лошади, искусают всякие ползучие твари. Обуреваемый внезапным стремлением помогать нам, он повел меня вверх по склону в бамбуковую рощу. Здесь бамбук был толщиной с мою ногу, стволы его вздымались вверх, будто соединенные между собой водопроводные трубы, и венчались султанами из длинных узких листьев, развевающихся наподобие пушистых страусовых перьев. Одного сильного удара мачете было достаточно, чтобы перерубить полый зеленый ствол, но срубленный бамбук не валился на бок, как обычно валится дерево. Острый, как долото, косой срез копьем впивался в землю; только поспевай убирать руки и ноги, если не хочешь, чтоб их проткнуло насквозь. И когда мы с Иоане, нагрузившись связками бамбука, вернулись на каменную террасу, одно предплечье у меня было обернуто листьями, из-под которых сочилась кровь.
Лив успела собрать целую кучу спелых апельсинов, а Иоане, хотя он был далеко не молод, мигом влез на огромное хлебное дерево, откуда совсем по-обезьяньи перебрался на высоченную кокосовую пальму. Я даже со здоровой рукой не смог бы повторить этот трюк. Вручив нам свою добычу, он знаками объяснил, что ему пора идти, солнце спустилось совсем низко.
Нам был симпатичен этот босоногий старый плут в белых шортах и элегантной соломенной шляпе, который всячески убеждал нас, что и впрямь является потомком последней королевы. Мы понимали далеко не все, что он говорил, но это не мешало Иоане смеяться и улыбаться, и его смуглое лицо бороздили сотни лукавых морщинок.
На другой день, едва рассвело, он явился снова, на этот раз вместе с женой и еще четырьмя островитянами. Они принесли нам ананасов и вызвались показать, как надо строить бамбуковую хижину. Но сперва всем им, включая Иоане, хотелось посмотреть наши сокровища. Начали с палатки, этого удивительного свертка материи, который мгновенно превращался в водонепроницаемую хижину. Словно на волшебство глядели они, как я застегивал и расстегивал замок-молнию. Затем Иоане настоял на том, чтобы мы открыли чемоданы. Восхищению зрителей не было предела, ведь для них внешний мир олицетворяла только торговая шхуна с ее грузом. До сих пор они видели доски и кровельное железо, тушенку и консервированную рыбу, эмалированные кастрюли, спички да трусы. И наши друзья кричали от восторга, поднося к глазам бинокль, который «передвигал горы». Портативный микроскоп превратил насосавшегося крови комара в чудовище, при виде которого жена Иоане завизжала от страха. А зеркало для бритья увеличивало и без того широкие носы, и островитяне покатывались со смеху, разглядывая свое отражение и делая причудливые гримасы. Однако сильнее всего очаровали Иоане мои наручные часы. Правда, он не умел определять по ним время, но я понял по его жестам, что ему хотелось бы получить что-нибудь в этом роде, только размерами побольше. И он долго рылся в наших чемоданах в тщетной надежде найти желаемое.
Позже мы узнали, в чем дело: в бунгало Вилли на стене висели большие часы, на которые заглядывались все островитяне. Привези мы с собой такие, могли бы получить за них на Фату-Хиве целое королевство.
Отдохнув после утомительного развлечения, островитяне приступили к работе. У них были мачете в самодельных кожаных ножнах; двое влезли на кокосовые пальмы, и вниз полетели перистые листья трех-четырехметровой длины. Длинный черешок листа разрезали вдоль, и женщины, сидя на корточках, сплетали половины между собой. На остов дома пошли жерди, связанные лубом гибискуса, а сплетенные листья уложили сверху, словно черепицу. Сантиметрах в тридцати над землей укрепили пол из жердей; настил сделали из мастерски выполненной плетенки, на которую пошли волокна расщепленного камнями бамбука. Закончив крышу и пол, строители сплели из того же бамбука стены — две квадратные и две продолговатые. Готовые секции подняли, привязали к остову, и вышла уютная однокомнатная хижина примерно два на четыре метра. Посреди стен вырезали прямоугольные отверстия, а вырезанные куски укрепили на лубяных петлях; получились дверь и два окна.
Пока продолжалось строительство, произошел один случай, после которого островитяне стали относиться к нам с еще большим почтением. Я только что поймал редкостного кузнечика, посадил его в пробирку и намочил ватку эфиром, чтобы законсервировать зоологическое сокровище; в это время на тропе показался тощий долговязый островитянин. Голова его склонилась на плечо под тяжестью флюса, какого мне еще никогда не доводилось видеть. Бедняга выглядел так потешно, что его товарищи, забыв про работу, покатились со смеху. Жалобным голосом он обратился ко мне за помощью, и все с надеждой уставились на меня.
«Эфир», — подумал я. Сам я никогда не страдал зубной болью, но бутылочка в моих руках напомнила мне, что от этого недуга есть простое средство. Обильно смочив ватку, и положил ее на гнилые зубы страдальца. Он криво усмехнулся, пожевал… Потом вдруг закачался и заморгал глазами.
— Дыши носом! — крикнул я по-норвежски и помог ему закрыть рот.
Казалось, мой пациент вот-вот рухнет на землю. Восхищенные зрители замерли. Может быть, я перестарался? Хотя я стоял в одной набедренной повязке, у меня было такое чувство, словно шею сжал тесный воротничок. Я поднял руку, чтобы расстегнуть его, и Лив поняла, что мне самому дурно. Кривая усмешка, бедняги сменилась блаженной улыбкой, я совсем испугался и завопил:
— Выплюнь!
Он послушался, потом шумно задышал, распространяя вокруг пары эфира, словно дракон какой-нибудь. Видя, что пациент приходит в себя, я усадил его в каменное кресло и повторил процедуру. Лечение помогло, и впоследствии долговязый Тиоти стал нашим вернейшим другом.
На какое-то время мы как бы превратились в шаманов. Гости из деревни несли нам свинину и кур. В теплом дождевом лесу мясо хранить было невозможно, так что изобилие приношений породило настоящую проблему. Отказаться от подарка нельзя, делиться — не с кем. И чтобы нам не докучал запах тухлого мяса, мы уносили излишки подальше от хижины и закапывали в землю. Надо же было мне так основательно напугать злополучного пса, что он больше не отваживался приблизиться к нашей террасе!
Пока шло строительство, мы воспользовались случаем пополнить свой запас полинезийских слов. Внизу, в деревне, Вилли в первый же день предупредил нас, что Маркизы — часть Французской Океании и если мы кого-то будем нанимать, то плата не должна превышать установленной на Таити цифры — 17,6 франка в день. На маркизском диалекте семнадцать с половиной франков обозначались одним словом «этоутемониэуатевасодисо». Это мудреное слово наши строители произносили с радостной улыбкой каждый вечер перед тем, как уйти по тропе вниз, домой. Но одно — слова, совсем другое — дело. Когда пришла пора рассчитываться, островитяне дали понять, что предпочли бы деньгам костюм, не говоря уже об удивительном бинокле.
Строительство затянулось на много дней: надо было воздать должное приносимым из деревни съестным припасам, а после доброго пира тянуло поспать под лесным пологом. А тут еще такой неувядаемый аттракцион — осмотр содержимого чемоданов… Все же бригада Иоане наконец завершила работы и удалилась. А с ней удалились и наши чемоданы со всем содержимым. Мы отдали свадебное платье и все такое прочее, оставив себе лишь палатку, два пледа да еще кое-какие самые необходимые предметы на тот случай, если когда-нибудь вздумаем отправиться в долгое путешествие обратно, к нашей цивилизации.
Одно меня огорчало: Иоане ухитрился выпросить наручные часы. Сколько лет предвкушал я тот день, когда, обосновавшись в собственной хижине в дебрях, положу часы на камень и прихлопну их сверху хорошим булыжником, чтобы осколки и колесики полетели во все стороны. Это зрелище и сопутствующие ему звуки должны были стать символической фанфарой, знаменующей великий миг воссоединения с природой.
Я говорил себе, что человек — раб маленького механизма, который отмеряет время и твердит: пора делать то-то и то-то, торопись, не мешкай. В нашем мире я только и слышал: время — деньги. У островитян времени было сколько угодно. Значит, они — богачи. И они обходились без часов. А мы прикованы к часам, которые похищают у нас время. Я не мог простить Иоане и себе, что позволил ему спасти часики от расправы, что моя заветная мечта так и не исполнилась. Я сказал себе, я говорил другим, я даже эту книгу начал со слов о том, что разбил часы. Это неправда. Часики достались Иоане. Но он их вскрыл и так основательно покопался в механизме, что они никак не могли похищать у него время.
В тот день, когда наши друзья из деревни завершили строительство, получили расчет и ушли, для нас началась новая жизнь. В долине царил мир и покой. Мы убрали палатку и вселились в новую, зеленую обитель. Больше никто не носил нам еду, так что пришлось самим заняться снабжением и строить кухню. Я взял мачете, срубил четыре прямых гибискусовых жерди и вбил их в землю рядом с хижиной. Сверху примостил плетенку из пальмовых листьев, и этот навес стал нашей кухней с выложенной камнем земляной печью на полинезийский лад.
Обставить хижину было несложно. Иоане уже смастерил нары вдоль одной короткой стены, причем когда я, измерив все рулеткой, опустил задранное вверх изножье, он снова поднял его: глазомер вернее! Правда, это не помешало ему потом выпросить у меня и рулетку. Уж очень забавно лента убегала в свой «домик», когда он нажимал кнопку. Лежать на бугристых нарах из круглых жердей было примерно так же удобно, как на бильярдных шарах, и мы настелили толстый матрац из банановых листьев. Связав лубом палки, я сделал две табуретки, стол (столешницей служила бамбуковая плетенка) и маленькую полку. Весь прочий инвентарь тоже был в стиле Робинзона Крузо. Тарелками служили большие жемчужницы, которые отсвечивали на солнце всеми цветами радуги. Роль чашек исполняли скорлупы кокосовых орехов на кольцах из бамбука. (Если снять с ореха защитную кожуру и постучать острым камнем по средней линии, скорлупа распадается на две аккуратные половинки, будто распиленная.) Для стаканов я использовал колена зрелого, золотистого бамбука; из того же твердого материала сделал ложки и черпаки. Воду мы носили в бутылочной тыкве, вычищенной изнутри и высушенной над слабым огнем. Из оставленного островитянами куска коровьей шкуры я сшил длинные ножны для своего мачете, да еще хватило на прочные петли для двери и ставней, потому что лубяные петли быстро высыхали и рвались. С пледами мы не расстались: после тропического дня ночи казались нам достаточно прохладными.
Трудно представить себе резиденцию лучше той, которую мы заняли на королевской террасе. Поселите в такую обитель издерганного стрессами человека — отдохнет и душой, и телом. Простой и гармоничный образ жизни помогал отвлечься от всяческих проблем; бамбуковые стены снимали малейший намек на нервное напряжение. Красивая зеленая плетенка становилась все живописнее по мере того, как бамбук дозревал и на зелени пламенели все новые золотисто-желтые полоски и пятна, создавая впечатление ожившего гобелена. Одновременно и крыша из пальмовых листьев стала менять свой ярко-зеленый цвет на красновато-коричневые оттенки. А распахнешь бамбуковые ставни — за окном, будто королевский сад, простирается вся верхняя часть долины Омоа.
Время обрело совсем другое измерение теперь, когда никакие часы не рубили его на секунды и минуты; на смену часам пришли солнце, птичий щебет, наш собственный аппетит. То ли отсутствие часов сказывалось, а может быть, тот факт, что мы жили насыщенной жизнью в совершенно новой для нас среде, где требовалось постоянно быть начеку, чтобы не споткнуться, не порезать ногу, не подставить голову под падающий сверху кокосовый орех, — во всяком случае нам некогда было скучать, и каждый день был так богат впечатлениями, что недели казались месяцами. Вспоминая теперь год, проведенный на Фату-Хиве, я готов по содержательности приравнять его к двадцати обычным годам.
День начинался с того, что красочная, словно попугай, маркизская кукушка звонкими трубными звуками будила дремлющий лес. Тотчас все прочие лесные птицы одна за другой включались в ликующий хор, в разных концах долины звучали разные мелодии, каждый исполнитель по-своему толковал тему любви. Просыпаешься веселый, счастливый и наслаждаешься чудесным утренним концертом, который начинался, как оперная увертюра перед открытием занавеса, *И набирал силу вместе с рассветом медленно, постепенно, чтобы наше пробуждение не было слишком резким. Сквозь бамбуковые ставни просачивался дневной свет, сопровождаемый последними порывами прохладного ночного ветерка. В ту самую минуту, когда свет достигал полной силы, пронизывающий холодок сменялся приятным теплом. А как не залюбоваться темными зубцами над противоположным склоном: кругом царит сумрак, а они розовеют, розовеют, и вот зарделись петушиным гребнем в солнечных лучах. Звучание лесного хора достигало полного крещендо, причем многих птиц явно притягивала лужайка вокруг нашей хижины, где на земле легче было разглядеть личинок и мурашей. Голубая с желтыми и зелеными пятнышками кукушка предпочитала густую листву могучего хлебного дерева перед нашими окнами, а пальмы кишели крохотными порхающими певцами, многие из которых были похожи на канареек.
Лучшее время суток — этот первый утренний час, когда солнечные зайчики бегали по золотистой бамбуковой плетенке. Природа особенно бодра и безмятежна, и мы — ее частица. По мере того как солнце поднималось к зениту, щедро поливая своими лучами тропические дебри, все живое словно погружалось в дрему. Но зной не становился нестерпимым, потому что вечный пассат с востока уносил восходящий поток тепла и проветривал остров. Не жара умеряла нашу подвижность к полудню, а скорее атмосферное давление отнимало излишки энергии. Мы не страдали от жары в долине Омоа.
К тому времени, когда кончался утренний концерт, мы уже были на ногах, на берегу прохладного источника. Часто мы заставали там очень славного дикого кота, отпрыска домашних кошек, и он быстро привык к нашему обществу. Заберешься в воду и словно прозреваешь: с глаз спадает пелена, все вокруг преображается, становясь восхитительно красивым. Органы восприятия работали особенно остро и чутко, мы все видели, обоняли и слышали, точно дети, очутившиеся в мире чудес. А речь шла о самых обыденных мелочах. Скажем, о влаге, которая собиралась на зеленом листе, готовая сорваться с него каплей вниз. Поймаешь каплю, и катится по ладони, сверкая драгоценным камнем в лучах утреннего солнца. Мы были богачами, зачерпывая полные пригоршни, и сотни маленьких брильянтов сбегали между пальцами, а из толщи горы текли новые и новые тысячи.
Наша ванна была рогом изобилия, сокровища переливались из нее через край, образуя искристый ручеек, который бежал в долину, смеясь, приплясывая и радуясь встрече с солнцем после долгого заточения в темных недрах. Встряхнешь ветку, и прямо в ванну падают розовые цветки гибискуса. Мы направляли их в ручей, и они кружились, преодолевая маленькие порожки из скользких камней. Наши посланцы морю, волшебному котлу, где зародилась жизнь, где возрождается все умершее. Грязь и сгнившие растения, испражнения животных и помои из деревни — все это собирала речушка на своем пути к морю. Но океан — великое очистное сооружение планеты. Как ни мутна была вода в устье около деревни, все примеси годились в пищу океанской флоре и фауне. Все проходило через планктонный фильтр, а солнце вновь поднимало кристально чистую влагу к небесам, чтобы она окропила лес, окропила нас и пополнила истоки нашего родника.
До чего хорошо было, выйдя из ванны, ступить на мягкий ил, шелковистую глину или согретый солнцем твердый камень. С того дня, как наши местные помощники оставили нас одних, установился полный контакт с природой. Мы воспринимали ее кожей. Чудесный климат позволил нам в. облегчением сбросить одежду, которую белые люди, жители холодных стран, всячески навязывали островитянам и которая прилипала к распаренному солнцем телу, словно мокрая бумага. С таким же облегчением сбросили мы обувь; и ведь здесь, где мы ступали не на педали велосипедов и не на асфальт, а на мокрую глину или на острые камни, ей постоянно требовалась бы починка. Без обуви и одежды мы чувствовали себя свободнее и живее. Привычная к покровам кожа на первых порах была очень чувствительной, как у змеи, которая после линьки вынуждена прятаться, пока не затвердеет эпителий. Но постепенно лес перестал царапать, свежие листья и мягкие ветки только гладили нас. Как ни враждебны тропические дебри к чужакам, они ласковы к своим, обороняют своих питомцев. Мы не чувствовали себя чужаками. Нас радовало прикосновение ветра, солнца, леса вместо вечно липнущей к телу одежды, мы наслаждались, ступая на прохладную траву, на горячий песок, на продавливающуюся между пальцами жидкую грязь и в лужицу, где пальцы снова становились чистыми. Куда приятнее, чем ощущать подошвой одни только надоевшие носки! Раздетые и босые, мы чувствовали себя богачами, ведь наше тело облекала вся вселенная. Вместе со всем окружающим мы были частицами единого целого.
Мы поселились в самой плодородной части долины и, глядя на зеленое изобилие, думали о том, как мудрые люди умели укрощать дебри. Здесь не покушались на гармонию среды для разбивки больших однообразных плантаций. Где позволяли место и почва, дикие деревья заменяли более полезными. И хотя люди ушли, облагороженный ими лес остался — остался не памятником истребленному врагу, но монументом труженикам, павшим жертвой теневых сторон цивилизации. Не борьба с природой сгубила этот народ, а стремление белого человека навязать ему свою культуру.
Дети города, мы вряд ли выжили бы в дебрях без наследства, оставленного нашими предшественниками. Земля терпеливо продолжала производить пищу, хотя никто не удобрял и никто не собирал урожай, кроме диких животных, птиц и мурашей.
Позади нашей хижины росли преимущественно высокие бананы и феи. Без плодов их сразу и не различишь: сочные зеленые стволы, словно цветочные стебли, но в сечении шириной с тарелку. Их венчают тянущиеся вверх широченные, длинные листья вроде пальмовых. Но стебель феи у корня красноватый, и если на банане гроздь зеленых или желтых плодов свисает с макушки, напоминая люстру, то красные плоды феи торчат, будто звезда на рождественской елке.
Как и говорил Терииероо, драгоценный горный банан феи, который на Таити можно было найти лишь в труднодоступных ущельях, здесь, на Фату-Хиве, окружал нас со всех сторон. Он стал нашим основным и любимым блюдом. Сырой феи несъедобен, но мы пекли его на углях и макали в соус, выжатый из натертого кокосового ореха. Этот жирный соус, напоминающий сливки, был у нас не только универсальной приправой, но и косметическим средством. Готовили мы его очень просто: измельчали орех зубчатой ракушкой и полученную массу отжимали кокосовым волокном. У печеного феи куда более изысканный аромат, чем у печеного банана. А кокосовый соус придавал желто-зеленой мякоти совершенно особенный вкус, который нам никогда не приедался. Помимо феи кругом росли обычные бананы семи разных сортов — от маленького, с яйцо величиной, вкусом напоминающего землянику, до огромного, чуть не в руку длиной, лошадиного банана. Сваришь или испечешь его — получается нечто похожее на печеные яблоки.
Не так уж часто удавалось нам найти спелые бананы. Схватишь рукой желтый плод, а это всего лишь пустая кожура, как палец от перчатки. Мякоть съедена либо маленькими плодовыми крысами, либо ящерицами, либо желтыми банановыми мушками. Впрочем, плодов всем хватало. Только мы брали гроздья, которые едва начинали желтеть, и подвешивали перед окном на хлебном дереве, где они за день-два дозревали на солнце и неизмеримо превосходили вкусом покупные бананы в Европе: ведь те собирают за много недель до естественного созревания, чтобы они выдержали долгую перевозку.
Нам объяснили, что незачем лезть за банановой гроздью по скользкому зеленому стеблю. Перерубил его сильным ударом мачете — и спеши поймать гроздь, чтобы не упала и не расквасилась. Казалось бы, варварский способ, но дело в том, что ни феи, ни собственно бананы не плодоносят дважды. На Фату-Хиве новый стебель вырастал из зеленого пенька чуть не на глазах. Из напоминающего луковицу среза тянется вверх внутреннее кольцо, за ним следуют остальные, и к концу второй недели пенек превращается в подобие цветочного горшка, над которым торчит побег в рост человека, увенчанный, словно зеленым знаменем, первым огромным листом. Скорость роста определялась средой: не слишком медленно, но и не чересчур быстро, не преступая грань между естественным и волшебным. Долго ли озадачить человека, если растение и впрямь будет тянуться вверх у него на глазах! Живой пенек перекачивал соки земли в кольца, они набухали, шли в рост и развешивали бананы высоко у нас над головой. За год на месте старого растения поднимался новый великан, который безмолвно предлагал голодному прохожему гроздь чудесных плодов.
Почти столь же видное место в нашем повседневном меню занимал кокосовый орех. Большинство кокосовых пальм около хижины были настолько высокими и гибкими, что я и не помышлял о том, чтобы влезть на них, но спелые орехи можно собирать на земле. У орехов, пролежавших на земле две-три недели, в одном конце торчал росток, будто голова страусенка из яйца, а в другом конце
— корешок, который буравил почву в поисках опоры. Ядро такого переспевшего ореха почти все растворено в соке; получается похожий на мозги губчатый белый мяч, вполне съедобный, но отличающийся от нормального ореха сладковатым; вкусом. Даже сердцевина молодой кокосовой пальмы, напоминающая огромный хрустящий сельдерей, годится в пищу.
Большинство пищевых растений плодоносили круглый год. На одной и той же ветке колючего апельсинового дерева можно было увидеть рядом благоухающие белые цветки, зеленую завязь и спелые золотистые плоды. Такая же картина с лимонным и лаймовым деревьями. Иное дело — хлебные деревья, они считались с временем года. Большинство старых хлебных деревьев были настоящими гигантами, не обхватишь и не влезешь, если нижние сучья выше пределов досягаемости. Могучую крону составляли листья, похожие на дубовые, только намного шире, и под корявыми ветками висели зеленые плоды величиной с детскую голову. Испечешь такой плод на углях — и плотная шершавая кожура лопается, отстает от волокнистой белой мякоти. Получалось сытное, богатое крахмалом блюдо, по вкусу нечто среднее между свежим хлебом и молодым картофелем. Мякоть можно было разламывать пальцами, как хлеб, можно было нарезать и жарить в кокосовом соку на плоском камне, можно было закопать в землю на несколько месяцев или на год, дать перебродить и есть получившееся пюре.
Из корнеплодов в лесу самым важным было таро, больше всего похожее на картофель. Раньше его выращивали на Орошаемых участках, а когда люди исчезли, таро продолжало расти на сырой почве ниже ручья. Над каждым корнем, словно зонт, простирался большой сердцевидный лист; рядом росли другие листья такой же формы, но еще шире. Под ними можно было спрятаться от дождя, ими же мы прикрывали тело, если гости из деревни заставали нас в разгар купания.
Но и этим не исчерпывались богатства леса. Грушевидные плоды папайи величиной с дыню. Удивительно вкусные манго чуть больше сливы. Дикий ананас. Красные карликовые помидоры. Пандан с гроздьями плодов, напоминающих ядро ореха. Огромные бугристые сине-зеленые плоды тапо-тапо. Большое дерево было увешано великолепными плодами, вкусом и видом похожими на землянику, только величиной с кочан цветной капусты.
Мы пили минерализованную воду из прохладного источника и свежий сок апельсинов. Пили лимонный сок с мякотью, подслащенный сахарным тростником, и сок зеленых кокосовых орехов, которые не без труда удавалось сорвать на относительно молодых пальмах на склоне выше хижины. На Таити Фауфау научила Лив заваривать чудесный чай из сухих апельсиновых листьев. Сразу за хижиной в чаще росли кофейные кусты, и нередко мы заводили речь о том, чтобы собрать и прожарить их красные ягоды, однако настолько пристрастились к апельсиновому чаю, что руки так и не дошли до сбора кофейных плодов.
Не только растения пережили своих владельцев. В лесу и на горных лугах бродили полчища псов, кошек, лошадей, овец и коз, чьи предки были ввезены на острова европейцами, а также длинномордые косматые дикие свиньи, доставленные самими полинезийцами. Маленькие плодовые крысы — забавные чистенькие зверьки, любимое блюдо полинезийцев, привезших их с собой на лодках, — лазили по деревьям перед нашими окнами и воровали апельсины. Точнее, спасали их от нас, двуногих воров. Если не считать птиц и китов, этим исчерпывался перечень теплокровных животных, которые добрались до здешних островов. Не было даже летучих мышей. Кстати, и змей не было.
По утрам далеко вверху в долине раздавалось кукареканье. Еще до прихода европейцев на большинстве полинезийских островов держали кур. На Фату-Хиве после смерти владельцев они часто уходили в лес и дичали. Иоане поделился с нами курами, но у нас не было для них загона, а обрезать им крылья мы не стали — попадут в лапы диким кошкам. И летали они себе на воле, словно дикие гуси, спали на высоких деревьях и спускались только поклевать объедки с нашего стола. Яйца откладывали где попало, так что чаще всего мы находили их, когда уже было поздно.
Подвесив на коромысло сплетенные из пальмовых листьев корзины, я большую часть дня бродил по лесу в поисках пищи. Одновременно я, выполняя задание моих прежних профессоров, собирал всякую мелюзгу, которую затем консервировал в пробирках, чтобы изучать пути миграции и микроэволюцию. Сам я не думал о возвращении в цивилизованное общество, но предполагал отправить с какой-нибудь шхуной зоологическую коллекцию специалистам для подробного изучения.
Наземная фауна Полинезии в целом и Фату-Хивы в частности была очень бедна по сравнению с животным миром материковых и континентальных островов. Но и то, что было, могло о многом порассказать. Под камнями, под сухими листьями, в зеленой чаще кишела всевозможная живность. Яркие тропические жуки и бабочки, большие и маленькие пауки, бесконечное разнообразие улиток в красивых многоцветных домиках. На разных склонах одной и той же долины или по обе стороны высокого гребня и улитки разные. Различия в фауне были обусловлены вариациями флоры. Я еще никогда не видел, чтобы растительность так заметно отличалась на сравнительно небольших расстояниях.
По мере того как наше знакомство с островом перестало ограничиваться долиной Омоа, мы осознали определяющую роль горной гряды Тауауохо для всей местной флоры и фауны. Чередование вершин и перевалов определяло движение облаков; от рельефа зависело, где выпадут дожди. Фату-Хива, как и вся Полинезия, расположен в полосе пассата, и облака в основном всегда идут в одном направлении — от Америки в сторону Азии. Там, где невысокие плато и перевалы свободно пропускали тучи, преобладала сухая погода. Основным элементом ландшафта в таких местах была саванна, кое-где попадалась даже полупустыня с желтой травой и папоротником. И тут же поблизости — густые заросли, а то и непроходимый дождевой лес. В середине острова, где высокие пики и гребни останавливали облака, где прохладный воздух на высоте конденсировал испарения над пропеченной солнцем землей, во второй половине дня горы накрывала облачная пелена и на пышную зелень обрушивался тропический ливень. Конечно, бывало, что шторм приходил со стороны океана, но вообще-то дождь был чисто местным, островным явлением. Как будто горные вершины для того и рвались вверх, чтобы доить скользящие в синем небе белые тучки, заставляя их день за днем поливать одни и те же места. Постоянное направление облаков и ветра определяло состав растительного и животного мира. Мы ни разу не видели, чтобы облако двигалось со стороны Азии к Америке. Путь в Азию шел, так сказать, под гору; я ощущал это буквально на собственной коже. И это же явление определило курс, по которому я много лет спустя следовал в своих плаваниях в Тихом океане.
Мы убедились, что верховья долины Омоа и прилегающие склоны непроходимы. За тысячи лет бурелом образовал сплошное сплетение, покрытое толстым слоем мха, паразитных папоротников и других травянистых, из которого росли молодые деревья и лианы. Пробираешься через такой участок, вдруг мшистый ковер под ногами расступается, и ты летишь вниз, на землю, исчезая с головой. Осторожно карабкаясь по скользким и гнилым стволам, мы порой тратили целый день на то, чтобы преодолеть ущелье шириной в несколько сот метров. Прокладывая себе путь ударами мачете, следовало все время быть начеку, чтобы не провалиться в коварную яму.
В таких местах даже древние полинезийцы, мастера покорения дикой природы, ничего не могли сделать. Недаром там не было никаких следов человека. В окрестностях нашей хижины лес был куда приветливее, тут мы, как только освоились, передвигались совершенно свободно и на каждом шагу встречали следы человеческой деятельности, чаще всего в виде обросших каменных террас и платформ паэ-паэ, которые служили фундаментом для жилищ. Попадались нам и останки людей: в пещерах и трещинах лежали плесневелые черепа и кости, а кое-где каменные плиты окружали охраняемые табу участки с целыми грудами черепов. На тщательно обтесанных плитах ограды можно было увидеть высеченные фигуры с согнутыми коленями и поднятыми над головой руками, явно призванные отгонять злых духов и незваных гостей. Находили мы также идолов — каменные или деревянные скульптуры, изображающие толстого демона с круглыми глазищами, широченным ртом, короткими ногами и сложенными на животе руками. У реки на камнях были высечены люди и морские животные, большие глаза, концентрические окружности и ямки с блюдце величиной. А огромный камень высоко на склоне над домом был обтесан в виде обозревающей долину черепахи. Возможно, эта черепаха служила жертвенным алтарем. Тогда ни один археолог еще не работал на Фату-Хиве. Покойный отец Вилли встречался с немецким исследователем Карлом фон Штейненом, когда тот в 1897 году посетил Маркизы, собирая этнографический материал для Берлинского музея. Три американских этнолога из музея Бишоп на Гаваях — Э. Хэнди с женой и Ральф Линтон — изучали культуру важнейших островов Маркизского архипелага, но раскопками никто не занимался.
Что ни шаг — новое открытие. Под нашими нарами быстро скопилась груда великолепно отшлифованных каменных орудий, маленьких фигурок и украшений из камня, раковин, черепахи или человеческой кости.
Только наши голоса звучали в долине. Мы чувствовали себя единственными уцелевшими после забытой катастрофы. Пробовали представить себе повседневную жизнь наших предшественников, их труд и праздники, радости и проблемы. Раньше мне были знакомы лишь безжизненные экзотические изделия, о которых я читал в Осло или которые рассматривал в берлинском Музее народоведения. Теперь я находил эти вещи там, где они были в обиходе; их форма и функция отвечали нашим собственным потребностям, и мы убеждались, что прежние владельцы решали свои проблемы самым естественным способом, который стал естественным и для нас тоже. Творцы древних орудий перестали быть для нас неведомыми чужаками, мы узнавали в них Терииероо и Фауфау, наших друзей в деревне на берегу, самих себя. Или вернее: мы, современные люди, привыкли считать себя совершенно отличными от людей прошлого, а на самом деле — ничего подобного, пусть даже мы живем иначе, потому что сделали какие-то изобретения и начали по-другому одеваться. И я стал смотреть на антропологические науки уже не так однобоко, как смотрел дома, за письменным столом, когда пытался осмыслить противоречивые гипотезы исследователей, подчас не видевших ни одного пассатного облака и не бывавших ни на одном полинезийском острове. Вопрос о том, как обыкновенные полинезийцы, мужчины и женщины, за много столетий до знаменитых путешествий капитана Кука, Колумба, Марко Поло добрались до этих уединенных островов, начал занимать меня куда сильнее, нежели миграции каких-то жучков и улиток.
Шли недели. И в мозгу запечатлевались не столько маркизские изделия искусства и насекомые, сколько сознание того, что ты неотъемлемая, опекаемая частица природы, а не воюющий с ней беглец. Цивилизованный человек объявил войну среде, битва развернулась на всех материках и грозила охватить самые далекие острова. Сражаясь с природой, человек мог рассчитывать на победу в любом бою, кроме последнего, решающего. Потому что такая победа для нас равнозначна гибели: не может жить плод, обрубивший пуповину. Остальные живые организмы обойдутся без человека, как обходились раньше. Но человек не мог явиться на свет без них и не сможет жить, если они исчезнут. Жизнь на природе показывала нам ярче любого учебника биологии, что все живые существа взаимозависимы друг от друга. В городе мы пользовались благами среды косвенно. Теперь же стали частью среды и особенно остро ощутили, что природа
— большой коллектив, члены которого, сознательно или нет, служат единому целому. Идет всеобъемлющее сотрудничество друзей и врагов, прямо или косвенно обеспечивающее существование всех партнеров. Сотрудничество объединяет все звенья эволюции, и только человек выступил в роли одинокого бунтаря. Все, что ползает и цветет, все, что мы, люди, опрыскиваем ядами или закрываем асфальтом, добиваясь чистоты на улицах и в домах, так или иначе молчаливо служит нашему благу. Все это необходимо, чтобы билось сердце человека, чтобы мы могли дышать и есть.
Плетеные стены хижины пропускали лесной воздух, наполнявший наши легкие. Дома, когда нам был нужен свежий воздух, мы открывали окно или включали вентилятор. Теперь еще включают кондиционер. Кто при этом вспоминает о мельчайших организмах, творящих столь нужный нам кислород? Пекарь снабжает нас хлебом, крестьянин — молоком, а воздух — он кругом, он доступен всем бесплатно. Но большие города и промышленные предприятия не могли бы существовать, не будь зеленых дебрей, не будь скрытых под землей корней, превращающих черную почву в зеленые листья, которые с утра до вечера производят кислород. Крохотные растения, почти незримые для невооруженного глаза, плавают зелеными былинками на поверхности всех морей. Вода вокруг скалистых берегов Фату-Хивы была окрашена ими в зеленый цвет, и рыбы паслись на морских пастбищах, а жители деревни ловили рыбу, хотя и не знали о роли планктона. Планктон — это ночесветки, переливающиеся драгоценными камнями в ночи. Но эти драгоценные камни не купишь и не продашь. И никто не рассказывал людям, живущим в устье реки, чем же нам дорог планктон.
Никто не рассказывал им, что все живое обязано своим существованием этой зеленой пыли. До того, как фитопланктон принялся производить первые молекулы кислорода, в море не было рыб. И пока тот же невзрачный планктон не накопил над поверхностью океана достаточно кислорода, чтобы планету окутала атмосфера, не могли существовать никакие летающие, ползающие, прыгающие, лазающие или шагающие существа. Цивилизованный человек узнал об этом благодаря современной науке. Мы помним об этом, однако наше знание не повлияло на наше поведение. Непросвещенные жители островной деревушки загрязняли чистую воду реки, впадающей в море. Точно так же, только в гораздо больших масштабах, загрязняют реки современная индустрия и города всего мира. Все, независимо от степени ядовитости, спускается в море. Океан представляется нам таким же бесконечным, каким он представлялся невежественному дикарю, хотя Колумб доказывал обратное. Дышать — это так естественно, где уж тут задумываться о судьбах планктона и лесных дебрей.
Лежа на нарах в щелеватой хижине, мы ощущали животворное теплое дыхание девственных дебрей. Что выдыхал дождевой лес, то мы вдыхали, и наоборот. Мы были объединены с окружающей нас средой в общей пульсации, в одном часовом механизме, в бесконечном процессе, в неведающем остановок поточном производстве. Кусты и деревья позволяли животным дышать; в ответ животные, включая и нас, поставляли углекислый газ и удобрения. Щедрее всех удобряли землю Фату-Хивы крупные травоядные, но и маленький дикий пес старательно поднимал ножку около ствола, чтобы ни одна капля не пропала даром. Жуки и черви не хуже прилежного земледельца перекапывали почву, прокладывая путь для голодных корней, которые вслепую тянулись вниз/ Прилежные санитары разного рода — от двуногих птиц и четвероногих млекопитающих до шестиногих насекомых и безногих бактерий— уничтожали падаль и содержали дебри в чистоте. Они удаляли все зловонное, и цветы наполняли воздух чудесным благоуханием.
Девственный лес обеспечен уходом, и красота его выполняет ту же роль, что благоухание, она бодрит и привлекает. Красоту в тысячах проявлений мы наблюдали повсюду, от земли до высоких крон. Даже самый пресыщенный человек восхитился бы зрелищем великолепных орхидей, облепивших мшистые ветви, а стройные гибискусы развесили над рекой букеты розовых, красных и синих цветков. Крохотные летуны с трепетными усиками и с глазами на стебельках тоже отзывались «на красоту, когда обольстительный цветок манил восхитительными красками и приятной трапезой в обмен за маленькую услугу — перенести немного цветочной пыли и способствовать размножению того, кто сам не способен передвигаться. У каждого цветка был свой хитроумный способ заставить насекомых коснуться тычинок на пути к нектару.
Мы кормились с того же стола, что бабочки и прочие животные, пища сыпалась нам на голову, стволы и ветви подавали блюда, приготовленные из соков земли. И мы не заставляли себя упрашивать, ели все, что нас привлекало, воспринимая пищу как нечто само собой разумеющееся, как воздух, которым дышали. Лишь иногда сознание словно пробуждалось от дремоты, навеянной гипнотическим воздействием окружающей природы, и мы в отличие от наших шестиногих и четвероногих компаньонов задавали себе наивные вопросы. Уплетаешь лакомый плод — вдруг твой взгляд останавливается на подарившем его недвижимом дереве, и ты спрашиваешь себя, как это получается, что этот ствол производит деликатесы, совершенно отличные по виду и вкусу от тех, что вызревают на соседнем дереве. Щепка апельсинового дерева мало чем отличалась от щепки манго или хлебного дерева, и почва та же самая, однако на своем пути от корней к макушке ее отфильтрованные соки превращаются в совершенно различные продукты. Стволы, заурядная древесина, кормили нас не хуже самого искусного шеф-повара. Сырье — то же самое, из которого ребенок лепит «пирожки», играя на дворе. Лучший в мире повар, дай ему любые приправы и специи, не смог бы превратить глину в разнообразные вкусные блюда, какими нас потчевали безмолвные деревья. Такое под силу только волшебнику. В лесу волшебники окружали нас со всех сторон.
Однажды, возвращаясь с тяжелой, хотя и привычной уже ношей феи, я присел отдохнуть под цветущим деревцом. Солнечные зайчики играли на блестящих листьях, и я заметил маленького яркого паучка, он спускался вниз на тонкой шелковистой нити, которую сам же и производил. Не добравшись до земли, он как будто передумал и торопливо полез обратно на лист, оставив блестящую нить покачиваться на слабом ветерке. Казалось, паучок чего-то терпеливо ждет. Но разве одна нить может служить ловушкой? Я никогда не любил пауков, воспринимал их как убийц и гангстеров в мире животных: сидят в засаде, вооруженные смертоносным оружием, и набрасываются на ни в чем не повинных букашек, нимфами порхающих в воздухе. Однако на Фату-Хиве мой взгляд переменился. Здесь в роли нимф выступали рои комаров, а они день и ночь нещадно жалили нас, так что мы перестали сметать паутину под потолком — она заменяла липкую бумагу. Мы научились быть благодарными паукам и крохотным ящеричкам, которые прятались в плетенке из пальмовых листьев и помогали нам сражаться с комариными полчищами. Если разобраться, то чем паук хуже красивой кукушки или маленьких безобидных вьюрков, живущих точно такой же добычей? И коли уж на то пошло, что было бы с нами, если бы прирост лесного населения никак не регулировался? Все виды размножились бы сверх всякой меры, и часовой механизм природы остановился бы из-за перенаселенности.
Дуновение ветра было едва заметно, но невесомой шелковистой ниточке и того было достаточно: она вытянулась почти горизонтально и вскоре зацепилась за ветку на другом деревце. Паучок-легковес тотчас побежал по нити, словно канатоходец. Я решил, что он хочет освободить зацепившийся конец. Ничего подобного! Натянув задними ногами нить потуже, паук хорошенько закрепил ее. У него явно был намечен какой-то план. По натянутой нити он вернулся на пер— вое деревцо и поднялся чуть выше, на другую ветку. При этом он тянул за собой вторую нить, которую и закрепил над первой. Закрепил — снова в путь. Тщательно и планомерно выбирая точки для закрепления нити, маленький искусник довольно скоро натянул раму, и можно было приступать к плетению ловушки для лакомой крылатой добычи.
С разных точек верхней нити паучок спускался вниз, соединяя все горизонтальные нити. При этом он сдвигался чуть влево или вправо, закрепляя новую нить в заранее рассчитанной точке так, что все нити перекрещивались в центре, будто спицы на оси. Казалось, крохотный ткач пользуется точнейшими инструментами. Я помнил из зоологии, что эти нити не липкие, паучок может спокойно бегать по ним. Но вернувшись затем в центр паутины, он приготовился включать другие железы. Теперь паучок пошел по спирали, разматывая нить из вязкого секрета, на которую он избегал ступать. Он удалялся от центра, и закрепленная за спицы спираль становилась все шире. Закончив плетение паутины, паучок вернулся на ветку и принялся ткать укрытие в виде трубочки. Здесь создатель хитрой ловушки мог сидеть и ждать «поклевки».
Кто скажет, что происходило в мозгу крохотного создания, засевшего в уютной водонепроницаемой норке? Паук притаился, точно рыболов с удочкой, и ждал награды за свой труд, сплетя ловушку не менее злокозненную, чем сеть рыбака или жердь с клеем в руках птицелова.
Я вернулся в хижину, испытывая зверский аппетит. У меня тоже была задумана ловушка. Последние дни мы с Лив заметили, что нашим желудкам, привычным к европейской пище, мало одних только фруктов да орехов. От перемены пищи сосало под ложечкой. Мы не были по-настоящему голодны, а были просто избалованы. Дурацкое чувство: наешься до отвала, на бамбуковом столе остаются лежать хлебные плоды, таро и кокосовые орехи, а все равно хочется есть. Дары леса не приедались, но и не насыщали, сколько ни набивай ими живот. Однажды ночью мне приснился сочный бифштекс, и я даже рассердился, когда Лив разбудила меня.
Надо было принимать меры. Я нацепил на пояс мачете и пошел вверх по склону за тонким бамбуком. Он понадобился мне для верши, чтобы ловить в реке раков. Они были очень пугливые — может быть, из-за диких кошек. Держа в левой руке любимое лакомство рака — кусочек кокосового ореха, выманиваешь его из норы, но только хочешь схватить правой, как он вильнул хвостом и был таков. Кажется, уже протянул за приманкой свои здоровенные клешни, этакие окаменелые варежки, но глаза на стебельках все примечают, не позволяют твоей руке обмануть его. И я сплел из бамбуковых прутиков свою первую неуклюжую вершу. Приманка — кокосовый орех; теперь можно прятаться в свое укрытие и ждать поклевки.
На другое утро я исполнил восторженный танец, обнаружив, что верша битком набита шурщащими серо-черными раками длиной с палец, не считая клешней. Я переложил их в корзину, отнес под навес, где Лив, сидя на корточках, пекла феи, и мы устроили настоящий пир. Это кулинарное событие запомнилось нам навсегда. Сперва мы съели хвост и брюшко, потом принялись разгрызать сочные клешни, запивая их содержимое лимонным соком. Феи с кокосовым соусом показались нам вкуснее, чем когда-либо. Мы по-настоящему насытились и были счастливы. К нашим услугам был новый источник пищи. Река кишела раками, а заодно с ними в вершу попадали маленькие голубые рыбки.
Солнечные зайчики веселее прежнего играли на золотистых стенах бамбуковой хижины. У нас было все, мы ни в чем не нуждались. Тем более — в цивилизации.
Белые люди, черные тени
Полный покой. Белые голуби подчеркивают атмосферу гармонии. Они парят вокруг высокой пальмы, которая отбрасывает тень на мою спину: я стою на коленях в прозрачной речушке, примащивая бамбуковую вершу между скользкими камнями.
Внезапно я ощутил чье-то присутствие, выбрался на берег и поспешил прикрыть наготу набедренной повязкой. Хрустнула галька, и сквозь высокий папоротник я разглядел черную челку и тонкое древко копья. Вдоль берега, пригнувшись, крался незнакомый человек. Лицо недоброе, черты скорее меланезийские, чем полинезийские: широкий нос, короткие вьющиеся волосы, почти черная кожа.
Он был настолько поглощен своим делом, что не заметил меня. Держа в одной руке большой калебас, в другой — двухметровое копье, он не спеша шагал по воде и выплевывал в речку разжеванный кокосовый орех.
Вот замахнулся копьем, ударил, и на острие забился польстившийся на приманку крупный рак. В калебасе его уже ждали другие раки.
— Каоха нуи, — крикнул я чужаку, старательно выговаривая полинезийские слова.
Островитянин поднял голову и подошел ко мне.
— Бонжур, мсье, — спокойно приветствовал он меня, подавая с вежливым поклоном руку.
— Ты говоришь по-французски?
— Немного. Я — Пакеекее, протестантский священник.
Пакеекее, приятель Терииероо по миссионерской школе на Таити! У меня хранилось адресованное ему письмо таитянского вождя. Как-то раз я попытался выяснить у Иоане, где можно найти Пакеекее, но тот лишь пожал плечами и покачал головой. Я решил, что Пакеекее покинул остров. А он вот стоит передо мной! Я привел его к нашей бамбуковой хижине и отдал письмо. Обрадованный, но и озадаченный, Пакеекее с моей помощью разобрался в витиеватом почерке Терииероо; письмо содержало просьбу уделить нам особое внимание, ведь мы не только усыновлены вождем, но принадлежим, подобно самому Пакеекее и Терииероо, к протестантской церкви.
Пакеекее очень серьезно воспринял просьбу Терииероо и удалился, чтобы продумать, как лучше выполнить просьбу своего таитянского друга. Он попросил на подготовку два дня, после чего нас пригласили на роскошнейший пир. Торжество состоялось в деревне, в дощатой лачуге Пакеекее. Три дня длилось великолепное пиршество с ритуальным оттенком. Завтрак, обед, ужин. Не успеешь встать из-за стола и, пошатываясь, отойти в сторонку, как тебя снова зовут есть. Священник и его семейство заготовили припасы в курятнике, в свинарнике, на деревьях и на море; теперь женщины и дети, вооруженные длинными палками и огромными листьями, хлопотали на кухне, и сквозь щели в бамбуковых стенах сочился дым и распространялся заманчивый аромат.
Кроме нас и священника за столом сидел всего один человек — пономарь. Женщины и дети ели на полу. А пономарем оказался не кто иной, как Тиоти, тот самый долговязый чудак с больным зубом и соломенной шляпой. Радость свидания с этим дружелюбным весельчаком была обоюдной. Он обнажил щербатый рот в широкой улыбке, и лицо его избороздили добрые складки.
Священник не скрывал, что праздник в его доме предназначен только для протестантов. Местные католики торчали за оградой и глядели, как мы уписываем жареную свинину и курятину. Среди них был наш друг Иоане, заметно чем-то удрученный.
— А много здесь, на Фату-Хиве, протестантов? — вежливо справился я, когда хозяин громкой отрыжкой подвел итог первой трапезе.
Пакеекее вытер губы, подумал, посчитал по пальцам.
— Нет, — с сожалением произнес он. — Католиков больше. Когда патер Викторин навещает остров, он раздает людям много сахара и риса.
— Ну а сколько же все-таки протестантов? — настаивал я.
Священник снова посчитал по пальцам.
— Один умер, — сказал он. — Остаемся мы с пономарем.
Он смущенно улыбнулся и добавил:
— Раньше был еще один, но он переехал на Таити.
На третий день мы были уже не в состоянии есть, да и припасы на кухне кончились. Мы с трудом поднялись на ноги. Тиоти принес трубу, сделанную из огромной раковины с отверстием в одном конце. Выйдя на тропинку, он потрубил раз, другой, третий… Три протяжных сигнала, таких громких, что они отдались в ближних склонах. Потом вернулся, и мы сели ждать.
Странная церемония повторилась еще два раза. Наконец священник встал и объявил, что ему и пономарю пора в церковь, сегодня воскресенье. Рядом с дощатой хижиной Пакеекее приютилась лачуга из бамбуковой плетенки без окон, крытая пальмовыми листьями. Это и была протестантская церковь. Священник и пономарь зашли туда, а мы с Лив двинулись вверх по долине, унося в зеленых корзинах прощальные подарки. Почему-то нас в церковь не пригласили. Поблизости от пляжа стояла дощатая церковь католиков — беленая, с железной крышей и настоящим шпилем. Католики на Фату-Хиве явно преуспели больше, чем протестанты.
Пакеекее положил в наши корзины кроме того, что осталось на столе, еще и различные диковины. С удивлением обнаружил я в одном мешочке большой обломок белого коралла. Учебники утверждали, что здесь не может быть кораллов: дескать, во всей Маркизской группе нет барьерных рифов. Маркизские пляжи как раз были знамениты черным вулканическим песком в отличие от белых коралловых пляжей других полинезийских островов. Тем не менее Тиоти утверждал, что коралл найден им на Фату-Хиве, и есть место, где его даже очень много. Зоологическая загадка!
И вот через несколько дней в обществе долговязого Тиоти и его милой маленькой супруги мы на рассвете отправились на пустынный пляж с белыми кораллами, который, по их словам, назывался Тахаоа.
Путь был сложный и утомительный. Выйдя из бухты Омоа, надо было лезть через большие камни, которые громоздились у подножия обрыва. Справа прибой разбивался о камни, и вода бурлила у нас под ногами; слева к синему небу вздымалась ржаво-красная стена. Каждый день, особенно после дождя, сверху на узкий проход сыпались обломки. Волны бодали стену, и кое-где нам приходилось спасаться на высоких глыбах, но и там нас обдавали соленые брызги. Наконец осыпь кончилась, и мы ступили на узкую полочку из застывшей лавы. Вода и вулканизм изваяли причудливые конструкции и гроты. Мы пробирались по естественным мостикам, заглядывали в трещины, из которых фонтаном била вода, нагнетаемая ревущим накатом. В одном месте будто незримый поезд с гулом несся в толще горы, а из отверстия над нашими головами вырывался форменный гейзер.
Мы с Лив тщательно выбирали опору, чтобы не порезать ноги об острую лаву, а наши друзья лихо прыгали, словно на пружинном матрасе. С такими ступнями, как у них, хоть по битому стеклу ходи.
Около полудня, обогнув выступ скалы, мы соскочили на красивый пляж. Тахаоа… Я не верил своим глазам. Вдоль открытого берега на километр тянулся ослепительно белый песок с белоснежными глыбами коралла. Пляж омывала широкая полоса мелководья; неровное дно представляло собой лабиринт из рифов и заводей. Нависающие горы подступали к воде почти вплотную, оставив место лишь для редких пальм и кустарников.
Красивое место, но и жуткое. Сплошной каменный барьер преграждал путь внутрь острова, вынуждая гостей жаться к морю. Единственным укрытием от камнепада служила неглубокая пещера. Я приметил ее как возможное убежище, не подозревая, что много месяцев спустя мы и впрямь будем искать здесь спасения, правда, не от камнепада, а от других опасностей.
Удивительно светло было в Тахаоа. Солнечные зайчики на зеркальных заводях и сверкающий песок с отшлифованными водой коралловыми глыбами буквально слепили глаза. Сахарно-белый песок образовался из крошек коралла и миллионов ракушек. Бушующие каскады прибоя, перехлестывая через барьерный риф, пополняли свежими ручейками красно-желто-зеленый бассейн вдоль пляжа, похожий на аквариум, — но какой аквариум! Мы в жизни не видели ничего подобного.
На берегу лежали груды больших и малых раковин: цвета леопардовой шкуры, гладкие, похожие на тюрбан, на конус, на пузырь, двустворчатые, зубчатые, домики морского ушка и множество других. Одни лишь тропики способны создать такое пестрое разнообразие. В кишащих жизнью соленых заводях копошились моллюски, окруженные морскими ежами, звездами, ракообразными. Водоросли и морские анемоны образовали живой гобелен всех цветов радуги. Подводный сад и палитра живописца соединились тут. Всюду сновали, лежали, метались рыбы самой различной окраски и формы: пятнистые и полосатые, толстые, как груша, и тонкие, как палочка, даже плоские, словно блин. Наверно, художник, который делал наброски для этого сказочного мира, и изобретатель, воплотивший их в жизнь, располагали неограниченными ресурсами и неистощимым чувством юмора. Не все ли равно, как называть гения, добившегося таких результатов: аллах, создатель, законы эволюции…
Это здесь наш друг, пономарь Тиоти, нашел огромную раковину, в которую он трубил, призывая протестантов Омоа в бамбуковую церковку Пакеекее. Привлеки его сигнал протестантов и католиков в Тахаоа, они очутились бы в храме, стены которого вздымались до самого неба, а убранство было выполнено во вкусе единого творца. Вера в разных богов рождается там, где их заточают среди стен и изображений, сделанных людьми…
На рифе Тахаоа нами овладело какое-то приподнятое, воскресное настроение. Может быть, потому, что обитатели заводей смахивали на курортников, которые неторопливо прогуливаются взад-вперед в нарядных одеждах. И так же неспешно парили в небе над ними морские птицы. У каждого вида — свой облик, своя расцветка, каждый обладает особым хитроумным органом, присущим только ему одному. И наряды до того роскошные, что взгляд невольно искал на рифе некоего венценосного зрителя, на которого, казалось, и была рассчитана эта сказочная демонстрация красоты.
Недавний студент-биолог, я тотчас обратил внимание на стабильное и тонкое равновесие между видами в этом морском сообществе, не ведавшем вмешательства человека. За миллионы лет ни один вид не стал единоличным властелином за счет других. Все рыбы, все моллюски выглядели здоровыми и упитанными. Если бы численность какого-то вида возросла чрезмерно, избыток тотчас был бы автоматически сведен на нет. То ли нехваткой корма для данного вида, то ли временным ростом плодовитости другого вида, которому он служил пищей. Жизненно важное равновесие между видами обеспечивалось приспособлениями для защиты и нападения. Прочные раковины, играющие роль брони и щита, суставчатые латы с шипами и колючками, хитроумные способы бегства и камуфляжа, кинжалы и копья, пилы и крючья, клещи и пинцеты, силки и капканы, присоски, электрические заряды, парализующие химикалии — вот часть бесчисленных вспомогательных средств, которыми располагало морское сообщество. Все это было дано от рождения и служило надежной гарантией существования коллектива, где каждый зависел от других.
Мы знали, что за полосой прибоя ходят огромные акулы. Но по мелким заводям можно было бродить спокойно, не боясь нападения людоедов. Только старайся не наступать на ядовитых черных морских ежей да остерегайся свирепых мурен — они достигали изрядных размеров на Маркизах. Правда, Тиоти заверил нас, что мурен на рифе не так уж много. Лив удивилась. Почему? Почему весь риф не заняли хищные твари, достаточно сильные и прожорливые, чтобы прикончить снующих на мелководье маленьких симпатичных созданий?
Я напомнил ей: в тропическом океане действует тот же закон природы, что в норвежских горах. Занимаясь в университете зоологией, я особенно интересовался механизмом, который обеспечивает постоянное равновесие между популяциями хищников и мелких грызунов в горах Скандинавии. Вместе с несколькими однокурсниками, увлеченными этим вопросом, я во время экскурсий и на каникулах изучал вариации фауны; мы чертили кривые, отражающие численность популяций. В иные годы лемминг размножался в таких несметных количествах, что стада этого крохотного грызуна отправлялись в свои знаменитые странствия. Самка лемминга способна приносить по восьми детенышей каждые три недели; в свою очередь новое поколение достигает половозрелости на пятнадцатый день. В урожайные годы полчища золотистых в черную крапинку короткохвостых грызунов бесстрашно идут вперед, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Пересекая озера и реки, многие из них тонут и загрязняют воду. У полевых мышей известны годы интенсивного размножения, когда они становятся угрозой для всего окружающего. Но тут наглядно вступает в силу неписаный и до сих пор не объясненный до конца природный закон равновесия. Обилие корма вызывает повышенную плодовитость хищных зверей и птиц. Растут пометы лис и ласок, ястреб и сокол откладывают больше яиц. Некоторые животные приносят два помета в сезон вместо обычного одного. Прибавляется хищников — они уничтожают избыток грызунов, и на следующий год кривые снова показывают нормальное количество мышей и леммингов. Возросшим популяциям хищных птиц, лис и других животных приходится усиленно искать корм, но его не хватает, и численность популяции возвращается к норме. Среда автоматически восстанавливает равновесие между видами.
— Только человек с его современным оружием и орудиями лова может нарушить равновесие среды, — говорил я. — Мурена на это не способна. Она довольствуется тем, что мечет икру и ловит ровно столько, сколько нужно, чтобы заполнять нишу, отведенную ей со времен Адама, Лив и я радовались тому, что мир так велик. Казалось, нас отделяет бесконечное расстояние от наших семей в Норвегии. В наиболее цивилизованных странах человек почти совсем истребил дичь в лесах и рыбу в озерах, но необозримым дебрям Африки и Бразилии ничто не угрожало, и безбрежный океан представлялся нам неисчерпаемым. Мы очутились так далеко от цивилизации, словно исследовали другую планету.
Лив внимательно выслушала мою краткую лекцию о контроле рождаемости в мире животных, потом поинтересовалась, как это животные настолько точно соблюдают закон равновесия, что у каждой пары в среднем вырастает два детеныша. Она ведь изучала социальные науки и усвоила: чтобы численность населения держалась на одном уровне, в семье должно быть двое детей. Если у каждой пары животных будет выживать больше двух детенышей, наступит перенаселение, если меньше — вид вымрет. Одна рыба выметывает до ста тысяч икринок. Откуда мурена знает, что съела ровно 99998?
Да, задала она мне задачу… В моих учебниках не было ответа на этот вопрос.
Я нагнулся к самой воде, присмотрелся. Красные рыбешки тотчас почуяли опасность, метнулись в сторону и замерли над пучком красных водорослей, где их было труднее увидеть. Я попробовал поймать рукой несколько голубых рыбешек. Они мигом укрылись между торчащими иглами ядовитого черного морского ежа. Каким-то образом они знали, что здесь надежно защищены от врага. Каждая игла оканчивалась коварной зазубриной, обломится в ранке — ни за что не вытащишь. Почуяв приближение моей руки, раковины спешили сомкнуть створки — пальцами не откроешь. Маленький испуганный осьминог дал задний ход, прячась за собственной дымовой завесой, потом включил свой реактивный двигатель и ракетой унесся прочь.
Мне удалось схватить краба, который махал клешнями и усиками, тараща на меня глаза робота. Он продолжал копошиться в моей руке, словно заводная игрушка, и норовил ущипнуть своими окаменевшими рукавичками. Вернулась Лив с таким лицом, как будто нашла ларчик с сокровищами. Она принесла в подоле своего пареу сверкающих жемчужниц, морское ушко и каури. Но ее опять ждало разочарование: хоть я изучал зоологию, однако ничего не мог рассказать о брачных церемониях этих диковинных созданий. А также о том, как они различают нужную им пищу.
— Инстинкт, — сказал я.
— Инстинкт, — повторила она. — Пустое слово.
— Наука должна как-то обозначать словами даже то, чего мы не понимаем,
— ответил я. — Возьми силу тяготения. Мы не знаем, что за сила позволяет нам ходить в противоположных концах круглой планеты, но называем ее силой тяготения. Да, неизвестное тоже надо как-то называть.
— Вот и «инстинкт» этот — одна маскировка, — настаивала Лив. — Ученые прячутся за термин, чтобы скрыть от людей, что не знают ответа.
Крабы и голожаберные, говорила она, ни за что не выжили бы, если бы руководствовались в своих действиях данным им рассудком. Но коль скоро господин Краб не способен рассуждать, значит, за него кто-то рассуждает. Назови это святым духом — религия, назови инстинктом — наука.
— Вот именно, — согласился я. — Важно найти для неведомого подходящее слово.
Тем временем Тиоти пронзил деревянным копьем большую красно-зеленую рыбину и принялся нарезать ее маленькими кубиками. Его жена положила эти кубики в лаймовый сок, который выдавила из плодов в ямку на камне. Полежи они в соку ночь, вышло бы отменное лакомство, потому что лайм перебивает вкус сырой рыбы, а так для Лив получилось все же сыровато. Она тайком опустила свой кубик в море и проводила его таким взглядом, словно ждала, что он сейчас сам поплывет.
Жена Тиоти разбила камнем несколько морских улиток величиной с грецкий орех. Окунешь такую улитку в лаймовый сок, получится не хуже отборной устрицы. Однако подлинным испытанием явилось для нас третье блюдо. Нам подали по колючему морскому ежу! Шипы угрожающе шевелились: попробуй, тронь… Мы уже привыкли есть пальцами, но как подступиться к этим живым булавкам? Я поглядел на Тиоти. Он ловко поднял своего ежа за длинный шип и одним ударом разбил его о белый коралловый стол.
— Этот не ядовитый, — объяснил он, засовывая палец внутрь разбитой раковины.
Ее зеленое и розовое содержимое видом напоминало тухлое яйцо. Я отведал, потом посоветовал Лив собраться с духом и представить себе шпинат и яичницу с томатным соусом. Она пренебрегла моим советом и сказала своему ежу: «Кш!» — словно пушистого котенка прогоняла. После чего предложила мне отведать голожаберного моллюска и представить себе, что я ем сосиски…
Через несколько дней после первой экскурсии Тиоти пришел к нам с новым заманчивым предложением. Он заметил, что нас заинтересовала живность в заводях Тахаоа. Не хотим ли мы теперь посмотреть на большую и'а те кеа — каменную рыбу? Самодельный словарик помогал нам постепенно осваивать местный язык, но Тиоти для полной ясности положил ладонь на камень, чтобы мы поняли, о чем идет речь. Мы решили, что он знает место, где водятся морские черепахи, однако Тиоти изобразил пальцем на плоской поверхности камня очертания рыбы.
На вулканическом острове — древние окаменелости? Невероятно! Все же было бы глупо пренебречь предложением Тиоти — как-никак, он показал нам кораллы там, где их, по мнению ученых-знатоков, быть не должно. Итак, я взял мачете, и мы с Лив отправились с пономарем в новую экскурсию для знакомства с биологической диковиной. Роль проводников исполняли два других островитянина, которые первыми нашли загадочную рыбу.
Чокк! Чокк! Чокк!
Мачете рубит ветви и ползучие растения, мы прокладываем себе путь по старой, заросшей тропе в дебрях. Вверх по долине, в сторону от моря и живых рыб. Впереди, над горами Тауаоуохо, нависли черные тучи. Царила небывалая духота, мы обливались потом. Устроили привал на старой расчистке, где высоко над пологом леса поднимались стройные кокосовые пальмы. Пономарь в соломенной шляпе обнял ближайшую пальму, выгнул спину дугой и пошел вверх по стволу, словно по стремянке. Мшистый ствол достигал высоты пятнадцатиэтажного дома, крона развевалась в полусотне метров над землей. Не успели мы освежиться сладким соком небесных плодов, как листва зашуршала от резкого порыва ветра, предвещавшего тропический ливень. Точно падающие сверху каскады воды теснили застоявшийся воздух. Птицы спешили укрыться от катящего вниз по долине шумного ливня, и мы поторопились вооружиться зелеными листьями-зонтами. Внезапно похолодало, мы стучали зубами и не знали, горевать или веселиться. Столько осадков, сколько в умеренных широтах выпадает за несколько суток, здесь обрушилось на лес сразу. Вскоре сквозь тающий туман выглянуло солнце и нарисовало мирную радугу над пальмовыми кронами.
Мы отбросили зеленые зонты и стали пробиваться дальше через мокрые заросли. Впереди показался склон, под склоном журчала речушка. Деревья тут стояли не так густо: могучий лесной великан, рухнув на землю, при падении захватил соседей. Мы услышали, что это было священное дерево, давным-давно посаженное предками. У вывороченного корня, под прикрытием кофейных кустов, лежали две огромные каменные плиты.
Тиоти показал: глядите, рыба!
В самом деле. На одном камне было высечено двухметровое изображение рыбы — голова, плавники, все, как положено. Не окаменелость, а первое наскальное изображение, обнаруженное на Фату-Хиве. И единственное в своем роде во всей Полинезии. На других островах Маркизской группы найдены наскальные изображения небольших человеческих фигур, но тут была огромная рыба, украшенная ямками и символическими знаками. Ее окружали напоминающие глаз солнечные символы — точка и концентрические круги. Я снова пустил в ход мачете. Общими силами мы расчистили корни и дерн, затем прутьями и папоротником смели мусор с камня. Обнажились другие изображения.
— Тики, — торжественно прошептал Тиоти, глядя на них округлившимися глазами. — Менуи тики.
Боги. Много богов.
Древние магические большеглазые лики снова увидели дневной свет. Над спинным плавником рыбы был высечен демон с глазом в виде концентрических кругов. У некоторых ликов были намечены только глаза и рот; по всему камню таращились обозначенные кольцами огромные глаза. Встречались и человеческие фигуры с согнутыми руками и ногами; кроме того, я увидел черепаху, непонятные символы и еще одно изображение, которое много лет оставалось для меня совершенной загадкой: серповидное судно с непомерно высокими носом и кормой, двойной мачтой и рядами весел. Современные нам маркизцы пользовались плоскодонными долбленками и бревенчатыми плотами. Серповидное судно скорее напоминало папирусные и камышовые лодки древнего Египта и Перу, а не прямую полинезийскую пирогу, хотя в прошлом пирогам для украшения наращивали корму и нос. Разбросанные по камню изображения глаза тоже указывали на древнюю Америку. Один немецкий исследователь изучал распространение этого символа и пришел к выводу, что он говорит о давних контактах между островами Полинезии и Америкой, ведь во всей Тихоокеанской области этот орнамент встречается только в двух указанных местах, притом в совершенно одинаковом виде 4.
Вечерело, в изменившемся освещении тени заполнили малейшие углубления в камне, и мы вдруг увидели глаза, высеченные на боковой грани алтареподобной платформы поблизости. Лес притих после дождя. Возле нас над лесным пологом вздымался шпиль из красной лавы, словно охраняющий древнюю загадку кинжал. Наши проводники заторопились домой.
Луна озаряла мокрые пальмовые кроны в долине, когда мы, сидя на нарах в своей хижине на королевской террасе, принялись обсуждать сделанное в этот день открытие. Меня не покидало чувство, что нас окружают незримые ключи к давней загадке. Кто высек на камне глаза-символы и необычное судно? Почему все исследователи расходятся во мнении о прародине полинезийцев? Каждый судит по-своему, хотя лица большинства исследователей обращены в сторону «далекой Азии. Но если древние маркизцы вышли из Азии, их лодкам пришлось обогнуть треть земного шара, борясь при этом с встречными ветрами и течениями.
С новой силой вспыхнул мой давний интерес к неразгаданной тайне происхождения полинезийцев. Может быть, именно каменная рыба Тиоти — не окаменелость, а наскальное изображение — оказалась последней каплей, которая на всю жизнь переключила мое увлечение из области зоологии в область антропологии. Естественный шаг — от трансокеанских странствий животных до трансокеанских странствий людей. С того дня, добывая в лесу хлеб насущный, я искал под камнями и листьями не столько жуков и улиток, сколько наскальные изображения и заброшенные жилища. Мелюзги в пробирках и банках почти не прибавлялось, зато росла моя коллекция мелкой каменной скульптуры и других археологических находок. Пришлось обратиться к Вилли за ящиками для громоздившейся у нас под полом груды костей и обработанного камня.
…Под вечер, после долгого похода за плодами в верхнюю часть долины, мы с Лив решили освежиться в речушке. Удобно сидя каждый в своей заводи, мы уписывали апельсины и сочные горные манго. Широченные листья на берегу прикрывали нас от жгучего солнца, и мы наслаждались жизнью. Птицы, цветы… Мы спрашивали друг друга: чего еще нам не хватает? И оба были согласны, что у нас есть все, чего душе угодно. Мыли ноги кокосовым маслом, оттирали пемзой налипшую на руках смолу.
Освеженные купанием, мы вылезли на берег и пошли наверх к хижине. Я нес полную вершу раков, Лив надергала из земли крупные корни таро. Все, что надо для обеда.
В это время на тропе позади нас появился одинокий всадник. Он направлялся вверх по долине за плодами хлебного дерева и взялся передать нам от Пакеекее аккуратно завернутую в зеленые банановые листья свинину. Больше недели мы не видели никого из островитян. Всадник был бледный, изможденный, говорил хриплым голосом. Нас будто холодом обдало, когда он спросил, не дошла ли до нас чума. Да-да, шхуна «Моана» пришла в Ханававе за копрой и привезла с собой чуму, которая распространилась на весь остров. В Омоа ее занесли на лодке люди из Ханававе. Многие умерли. Самому всаднику повезло, уже поправляется. Сворачивая на тропинку, уходящую в глубь леса, он криво усмехнулся и успокоил нас: мол, мы живем далеко от берега, до нас чума не скоро доберется.
На мгновение мы потеряли дар речи. Посмотрели на свои руки, на зеленый сверток со свининой. Вот тебе и земной рай! На острове чума. Доберется и до нашего убежища.
Мы поспешили еще раз хорошенько вымыться. Сожгли банановые листья и зажарили мясо. Но аппетит пропал. Даже раки нас не соблазняли. Долго мы сидели молча и глядели на луну, потом легли спать.
Несколько дней прошло в ожидании. Затем появились первые симптомы, и мы приготовились к худшему. Однако у меня все дело свелось к легкой ангине, а Лив вынуждена была частенько бегать в лес. И только. Возможно, у нас слегка повысилась температура, но без градусника мы не могли ее измерить. Вот так чума. Мы смеялись. Обыкновенный легкий грипп.
Вскоре в дверь нашей бамбуковой хижины постучался неунывающий пономарь. Однако на сей раз Тиоти не улыбался. Он еле держался на ногах. Мы едва узнали нашего долговязого весельчака: лицо бледное, кашель, воспаленные глаза.
Держа в руках свою шляпу, он спросил, не могу ли я спуститься в деревню и сфотографировать его последнего сына? Чума унесла всех детей…
Сутулясь, Тиоти медленно повел нас вниз по тропе.
В деревне царил траур. Люди резали поросят, в большинстве хижин шли поминки. Настроение было унылое, мрачное. Исчезли красочные пареу. Несмотря на жару, мужчины ходили в брюках и рубашках с длинными рукавами, женщины — в длинных мешковатых платьях. Только ступни оставались голыми. С солнечной улицы — на нары в темной хижине. Никаких врачей. Никаких медсестер, лекарств. Никакой возможности покинуть остров. Никто не рассказывал островитянам про вирусы, про инфекцию, они не имели понятия о гигиене. Страшно было войти в лишенную окон дощатую или бамбуковую хижину, где молодые и старые валялись вперемешку на полу и умирающие кашляли в лицо соседу. Я представил себе, что выпало на долю Терииероо и Крэпелиена, когда испанка косила людей на Таити. В разгар эпидемии они возили полные телеги трупов в общие могилы. А тут — обыкновенный грипп…
В лачуге Тиоти стало как-то просторнее и светлее. На пандановой циновке на полу лежал аккуратно обернутый в белое малыш. Остальные дети пономаря (сколько их было, мы так и не узнали) уже покоились в земле. Малыш тоже был мертв, и меня попросили сделать фотографию вроде тех, что островитяне видели на стенах у Вилли.
Мы не могли ничем помочь, кроме как прочитать лекцию о гигиене и пользе кипяченой воды. Однако наш рассказ о вирусах никого не убедил. Им легче было представить себе невидимого, бесплотного злого духа, чем крохотную невидимую злую бациллу. Протестанты и католики наслышались о дьяволах и ангелах, но никто не пробовал просветить их насчет микробов и вирусов.
Потрясенные этой трагедией, мы покинули объятую скорбью деревню и направились к своему домику в дебрях. Нас ждала просторная бамбуковая хижина
— и нас угнетало чувство вины. Это нам, европейцам, следовало бы проводить ночи в обществе своих микробов в душной лачуге из привозного железа и досок. А им, полинезийцам, — спать в бамбуковой хижине под кровлей из пальмовых листьев. Нечестно сложилась меновая торговля белого человека с островитянами. У нас не было причин гордиться своим племенем. Стоит ли гордиться белой кожей, когда от нее на других падает черная тень?..
Грипп обернулся таким бедствием, потому что поразил народ, чье здоровье уже было подточено другими привозными недугами — туберкулезом, венерическими заболеваниями, проказой, слоновой болезнью. Эти недуги, а также оспа начали косить ранее здоровых островитян после их первых контактов с носителями культуры с материка. Трудно винить белого человека в том, что здоровый народ не приобрел иммунитета. Но в наши дни сильно сократившееся островное население страдало не столько из-за малой сопротивляемости, сколько из-за малой осведомленности о том, как избежать инфекции и бороться с болезнями. Тут вина белого человека очевидна.
Веди мы в наших всесторонне защищаемых городах и поселках такой образ жизни, какой навязали фату-хивцам, у нас было бы еще меньше шансов выжить, чем у них. Со всех сторон островитян подстерегала инфекция. Большинство страдало тем или иным хроническим заболеванием. Особенно широко распространились туберкулез и венерические болезни. Бросались в глаза проказа и слоновая болезнь. Родильная горячка и выкидыши давали наибольшую смертность. Сколько раз, здороваясь с островитянином, мы замечали, что у него нет пальцев или части уха. А идя по деревне, перед каждым домом видели мужчину или женщину с толстыми, как бревно, ногами. Видели предплечья толщиной с бедро. У одного мужчины мошонка раздулась, словно тыква. Местные жители с детства привыкли к таким картинам. В их представлении болезнь не была чем-то ненормальным. Она составляла неотъемлемую часть их существования.
У нашего старого друга Иоане, с которым мы давно уже не встречались, было полно хлопот. Он был деревенским плотником и гробовщиком. Если больной уже не мог подняться с циновки, Иоане приходил со своим материалом и принимался сколачивать гроб на глазах у бедняги. Надо признать, что полинезийцы не боятся смерти. Они воспринимают ее как возможность встретить столь почитаемых легендарных предков, увидеться вновь с умершими друзьями и родственниками.
При жизни фатухивцы никогда не носили обуви. Ступни их были слишком велики. Даже священник, который все три дня устроенного для нас пиршества ходил в смокинге и шортах, при этом оставался босиком. Но после смерти, когда обувь больше не жала и ногам не было больно, на них надевали новые белые тапочки. Сохранился старый обычай хоронить покойного вместе с его имуществом. В старых склепах мы находили куски сгнивших деревянных чаш, резные серьги из человеческой кости. При нас одного фатухивца захоронили вместе со старой гармошкой, а другому положили карточную колоду — видно, покойный очень ею дорожил. Вера в загробную жизнь существовала здесь до введения христианства, и считалось в порядке вещей захватить с собой на тот свет что-нибудь такое, что могло бы развлечь языческих предков.
Наедине с дебрями, в пронизанной лунным светом бамбуковой хижине мы легли на шуршащие банановые листья, немало озадаченные всем увиденным. В глуши, вдалеке от людей мы чувствовали себя в безопасности. Но что-то терзало нас, что-то оказалось совсем не так, как мы себе представляли. Мы прибыли на этот остров, чтобы совершенно порвать с цивилизацией, в которую перестали верить. А увидели в деревне людей, остро нуждающихся в достижениях культуры. В лекарствах. В познаниях о микробах и о гигиене.
— Лекарства — это цивилизация, — коротко заметила Лив. — Без микроскопа Хансен не открыл бы возбудителя проказы.
Мне нечего было ей возразить. Лекарства — одно из благ цивилизации. Одно из многих, разумеется. Но я твердо считал: кроме музыки и изящных искусств, все блага цивилизации призваны исправить беды, вызванные разрывом с природой. Да и музыка, говорил я, нужна постольку, поскольку она компенсирует разнообразие чувств и впечатлений, утраченное человеком, когда он расстался с первозданным лесом. Среди листвы и мшистых камней предостаточно чудесной музыки, причем я подразумевал не щебет птиц и журчание ручья, а музыку, которую ухо не слышит. Флейты и скрипки созданы нами для того, чтобы будить отклик не в барабанной перепонке, а в душе, куда прежде доходили мелодии природы.
Лив охотно согласилась: дома она не могла жить без музыки, обожала свои граммофонные пластинки, часто ходила на концерты, а здесь ни капли не тоскует по музыке. Куда ни пойди, куда ни повернись — новые впечатления, ощущения, настроения. Свет, краски, звук, запах, форма, прикосновение — во всем бесконечное разнообразие, словно в душе играл огромный оркестр. Столько музыки, что больше и не воспринять. Дома четыре стены, несменяемый интерьер, неизменный электрический свет вызывали в нас голод по музыке, чтобы жизнь не совсем заглохла там, в глубине за барабанными перепонками. Здесь же, в лесных дебрях, музыка и реальная жизнь виделись нам как два равноценных способа обогащать свой духовный мир.
Иное дело — медицина. Природа обрушила на нас болезни, и люди, защищаясь, изобретали лекарства. Вирусы и бактерии — продукты природы, говорила Лив. Наука открывает их и пытается уничтожить.
Я соглашался, однако подчеркивал, что не следует забывать, почему природа обрушила на человека больше болезней, чем на других живых тварей.
— Потому что мы ведем нездоровый, неестественный образ жизни, — признавала Лив.
— Не только поэтому, — добавлял я. — Больше всего потому, что мы посягнули на самый главный, пожалуй, закон биологической среды — равновесие между видами.
Снова я прочел луне и Лив свою любимую лекцию о мелких грызунах и лисах. Люди думают, что играют роль лисы, а на самом деле они оказались в роли мыши. Природа напустила всех своих ястребов на двуногую мышь. Пять тысяч лет назад мы, люди, принялись разрушать ландшафт на огромных территориях ради каких-то избранных видов растений и облюбованных нами животных. Мы загнали сами себя в обнесенные стенами города. Начали преображать мир по своим собственным меркам. И посягнули при этом на множество частей перпетуум-мобиле, созданного природой, сложнейшего механизма, безупречный ход которого зависит от каждого колесика в отдельности. До того, как человек начал необъявленную войну против природы, он вел более или менее кочевой образ жизни, родовые коллективы были разбросаны далеко друг от друга в необъятных просторах, и холерная бацилла просто не могла вызвать эпидемию. Но когда люди начали собираться в городских общинах, когда, нарушая исконное равновесие, развели несметные стада домашнего скота и возделали обширные поля, природа — хотя тогда мы этого не поняли — пустила в ход скрытые средства обороны — организмы, которые втайне ждали своей очереди сыграть отведенную им роль нейтрализаторов вредного преобладания того или иного вида животного мира. Как только горожане стали выбрасывать за стены мусор и отходы в таком количестве, что природа не поспевала за ними убирать, вступили в действие безобидные прежде вирусы и микробы, насекомые и паразиты. Они размножились и набросились на человека, на его поля и скот, как лисы и ястребы набрасываются на мышей и леммингов.
Наученные горьким опытом, люди вскоре начали защищаться. Сначала — травами и кипяченой водой. Потом — наукой. Одного за другим они распознавали своих крохотных и часто неразличимых простым глазом мучителей, вооружились пилюлями и мазями, вакцинами и дезинсекталями и приняли вызов природы. Но природа обладает неограниченными резервами и ресурсами. Один вид терпит поражение — его место занимает другой, а некоторые крохотные члены полицейских сил окружающей среды приспособились настолько, что стали невосприимчивы к контратакам человека. Так и продолжается борьба, растущим полчищам гомо сапиенс дают отпор все новые охранные отряды природы, единственная цель которых — восстановить равновесие в разлаженном перпетуум-мобиле природы.
Окружавшие нас плодовые деревья выглядели прекрасно. Даже такое нежное и уязвимое растение, как феи, прижилось в чаще. На Таити, где быстрое обогащение прельщало людей больше, чем прочный достаток, где возникли обширные плантации монокультур, феи не устояло против болезней.
Природа автоматически принимает меры, когда возникает избыток представителей одного вида.
— Некоторые антропологи считают, что агрессивность человека против своих собратьев у нас тоже от природы, — заметила Лив, обратившись за доводом к знакомой ей области общественных наук.
— В таком случае, — сказал я, — природа заставляет человека выступать в роли ястреба и микроба против себе подобных.
Хотя вообще-то мне не верилось, чтобы человек от роду жестокостью превосходил обезьян. А ведь обезьяны не убивают друг друга. Может быть, чрезмерное размножение делает зверей и людей агрессивными? При виде полчищ грызунов ястребы и лисы спешат произвести на свет второй помет. Императоры и президенты не могут заставить своих жен совершить такой же подвиг, они бегут к генералам и мобилизуют огромные армии молодых людей. Поощряют родителей, которые помогают увеличивать численность населения, ведь для войны против полчищ тоже нужны полчища.
Может быть, в человеке заложен некий импульс к убийству, который срабатывает только при аномальных обстоятельствах, например когда людей становится чересчур много. Возможно, агрессия стимулируется страхом, жадностью и завистью. В те далекие времена, когда отдельные роды кормились тем, что собирали на деревьях, у них не было побуждения убивать друг друга, как нет его у обезьян. Воинственный инстинкт проявляется, когда люди, безудержно размножаясь, сталкиваются с другими такими же многочисленными группами 5.
— Что касается равновесия в животном мире, — говорила Лив, — то я готова с тобой согласиться. Но мне все равно невдомек, почему цивилизованные люди подчиняются любому приказу убивать. В этом я вижу самый большой порок цивилизации.
Мы уже засыпали, вдруг Лив вспомнила флюс Тиоти. Что это — тоже вмешательство саморегулирующейся природы?
И сама же ответила прежде, чем я успел собраться с мыслями. Зубная боль, неполадки с печенью, повышенное давление — не оружие природы. Эти недомогания человек сам на себя навлекает неправильным образом жизни. Гусь не жалуется на печень, у слонов и жирафов отличные зубы и с давлением все в порядке. Физические недуги развиваются, когда человек рвет связи с природой. В эту минуту прокукарекал дикий петух, он тоже был согласен с Лив.
Пора и поспать немного, скоро солнце взойдет…
Солнце вовсю припекало, когда мы встали и направились к ручью. Потом сели на табуретках у открытого окна пожевать кокосового ореха. Но великолепный вид нас не радовал. Сознание происходящего в деревне словно окутало зеленую долину серой мглой. Можно гордиться лекарствами белого человека, но роль переносчика культуры он выполнял скверно. Изображая глобальных филантропов, белые явились со своими священниками на эти острова, чтобы сбывать те плоды нашего изобилия, которые сулили наибольшую прибыль.
Мы учим беспечных островитян сносить жилища предков, чтобы они покупали у нас привозные строительные материалы. Мы отговариваем их защищать тело от тропического солнца лубяными одеждами, чтобы продавать им нашу мануфактуру, подбиваем втискивать здоровые ступни с естественной подошвой в покупную обувь. Учим их есть хлеб и тушенку вместо кокосового ореха и свежей рыбы, чтобы они зависели от импорта зерна и консервов. Побуждаем их работать на нас, чтобы они могли оплатить то, что мы стремимся им продать. Хотя мы в этом не признаемся, но белый человек пришел сюда для того, чтобы изменить обстановку в свою пользу.
С верой в собственные слова мы говорим каждому новому торговому партнеру, что по нашим стопам идет прогресс. Мы не видим другого способа жить разумно и осмысленно. Ведь другие культуры, пусть даже древние и классические, здоровые и простые, отстали от нас в развитии техники — значит, им следует учиться у нас. Какие бы страны мы ни открывали, всюду сознательно уничтожаем существующую культуру и сеем тут и там между развалинами обрывки собственной цивилизации. И удивляемся, когда из этого винегрета выходит упадок вместо прогресса. Тешим себя выводом, что эти люди отсталые, раз не умеют извлечь пользу из благ нашей культуры.
Сами-то мы ее извлекаем… Есть таблетки, чтобы расслабиться, есть спиртное, чтобы подбодриться. Наши врачи пропишут, сколько калорий и витаминов нужно для нормального питания. Куда как далеко ушли мы от полинезийцев, которые по невежеству пили и ели то, что им давала природа, а потому без малейших потуг сохраняли отменное здоровье. Прежде, когда полинезийке наставала пора рожать, она пряталась за кустом и выходила оттуда с ребенком. И если сегодня здесь так распространена родильная горячка, это потому, что полинезийцы не замедлили обзавестись нашими болезнями, но не торопятся строить собственные больницы.
Мы видели, как на Таити прибыли первые автомобили, видели машину среди пальм Такапото. Они воплощали одну из любимых теорий белого человека: все, что сберегает нам мышечные усилия, — на благо. И чтобы не напрягаться, мы присобачиваем моторы к велосипедам, лодкам, газонокосилкам, бритвам и зубным щеткам. Высиживаем сверхурочные часы, чтобы оплатить все эти предметы, потом бежим к врачу, потому что переработали, переели и нажили стресс. Врач выписывает новый счет и советует заняться физическими упражнениями; мы покупаем велосипед без колес или лодку без дна, помещаем их в подвале и сидим, работая педалями или веслами на одном месте, чтобы обрести силы и здоровье, которыми обладали наши предки до изобретения мотора.
— Пойдем сегодня на гору, поищем спелых гуаяв выше бамбуковой рощи, — сказал я Лив.
Кстати, надо было запасти еще хлебных плодов, не сидеть же и голодать, размышляя над бедствием, постигшим деревню. И вот мы снова в плену дебрей и их волшебной музыки.
Шли дни, на острове все позабыли об опустошении, которое учинил вирус, доставленный шхуной. Полинезийцы — дети солнца, они живут сегодняшним днем, не особенно задумываясь над вчерашними проблемами, не говоря уже о завтрашних. И мы отдались во власть девственного леса в поисках пищи и в надежде на новые открытия.
В один прекрасный день, когда дерево возле нашей кухни было увешано солидным запасом корней и плодов, мы решили сходить и взять несколько старых черепов, которые приметили среди заросших развалин. Старые полинезийские черепа — ценнейший материал для того, кто стремится выяснить происхождение островного народа, ведь полинезийцы, как правило, были типичными длинноголовыми в отличие от островитян Индонезии и Малайзии, то есть Юго-Восточной Азии. В этом одна из многих причин, почему никто не мог найти убедительного решения полинезийской загадки. Полинезийцы не могли быть прямыми потомками малайцев. Кое-кто готов был считать их родиной даже Египет и Месопотамию. Другие утверждали, что они были иудеями, представляли одно из пропавших племен Израиля. В Германии политический выскочка по имени Адольф Гитлер организовал партию, которая презирала евреев и утверждала, что только арийцы достойны звания людей. После моего визита в Музей народоведения в Берлине первый антрополог Гитлера профессор Гюнтер письменно просил меня привезти ему череп с Маркизских островов, поскольку он не сомневался, что жители Полинезии — арийцы. Да и мой собственный университет заказал мне полинезийские черепа.
Поразмыслив, мы пришли к выводу, что чем собирать их тут и там по одному, лучше пойти на старое кладбище на приморской возвышенности: нам говорили, что там лежат сотни черепов.
Путь на кладбище лежал через деревню, и для приличия мы в придачу к набедренным повязкам надели рубашки. В деревне раздобыли старый мешок, после чего направились к вьющейся по склону тропинке. И с досадой заметили, что за нами увязался какой-то островитянин.
По накаленному солнцем склону мы поднялись на горку, и нам открылся великолепный вид на зеленую долину, которая терялась в горах далеко за нашим домом. В другой стороне необъятный синий Тихий океан сливался с пустынным небосводом. Высоко над морем раскинулось выжженное солнцем сухое плато, почти без растительности, если не считать нескольких кокосовых пальм. Мы ступили на него, сопровождаемые по пятам непрошеным спутником. Тщательно вы— тесанные из красного туфа прямоугольные плиты ограждали искусственные террасы. На некоторых плитах были высечены рельефные изображения человеческих фигур с расставленными ногами и поднятыми над головой руками, как будто они отпугивали злых духов и прочих незваных гостей.
Заглянув через низкую ограду, мы увидели черепа с оскаленными зубами. Будто страусовые яйца в инкубаторе, вплотную друг к другу лежало больше сотни черепов: одни — целые, побеленные лучами сильного солнца, другие — рассыпавшиеся и позеленевшие от времени. Даже без специального циркуля было видно, что большинство черепов принадлежали длинноголовым, и признак этот подчас был еще ярче выражен, чем у европейцев. И все время поблизости мелькало лицо следившего за нами островитянина. Как и многие другие чистокровные полинезийцы, он смахивал скорее на арабо-семитский, чем на арийский тип.
Удивительное собрание черепов с разнообразными характеристиками явилось для меня первым практическим подтверждением принятой большинством ученых гипотезы, по которой до прихода европейцев в Полинезии обосновались люди разных расовых типов.
Самозванный сторож глядел на нас приветливо, кроме тех случаев, когда я поднимал с земли череп, чтобы лучше рассмотреть форму костей и зубы. Отцы и скорее всего деды нынешних островитян были погребены в долине на деревенском кладбище, основанном миссионерами полстолетия назад, но и здесь, на выжженной солнцем культовой площадке, тоже лежали их родичи, обезглавленные после смерти. Не знакомые нашему спутнику, дальние родичи, судя по тому, что он не мешал мне как угодно перекладывать черепа с места на место.
— Хотя шаманы выбрали эту сухую площадку, потому что здесь разложение шло медленнее, чем в сыром лесу, всем уцелевшим черепам грозила участь тех, которые уже истлели и рассыпались на зеленые осколки. Спасти бы хоть некоторые из них и сохранить для антропологических исследований… Но наблюдателю из деревни было неведомо, что существует физическая антропология. Зато и понятие о равенстве мужчины и женщины ему тоже было неведомо, в его глазах женщина была всего лишь вахина, существо, нужное для ведения хозяйства и продолжения рода, а мужчина — человек. Поэтому я оставил Лив с пустым мешком на площадке, а сам пошел дальше вверх по гребню. И молчаливый шпион зашагал за мной.
Когда мы вернулись на культовую площадку, Лив сидела в той же позе. Но я заметил, что мешок словно набит кокосовыми орехами.
Прежде чем уходить, мы осмотрели челюсти всех черепов на этом доевропейском кладбище, изучили также отдельные зубы, выпавшие из истлевших челюстей. Ни малейшего намека на кариес! Зубы некоторых стариков стерлись почти до корня — вероятно, из-за примеси песка в пище. Но кариеса не было.
Попади сюда череп нашего друга, пономаря Тиоти, его не стоило бы труда опознать. Невольно мы сопоставляли увиденное на старинном кладбище с тем, что наблюдали на Таити. В Папеэте, цивилизованный центр Французской Океании, каждый месяц заходило рейсовое судно, следующее из Европы в Нумеа. На берег сгружали муку и другое продовольствие. Излюбленным завтраком на Таити стал белый хлеб, размоченный в густом от рафинированного сахара кофе. Зубы таитян находились в ужасающем состоянии, у многих остались только черные пеньки. Совсем иную картину застали мы на уединенных атоллах Туамоту. Местные жители, как и прежде, обходились рыбой и кокосовыми орехами. Сахар здесь тоже употребляли, но не рафинированный. Старые и молодые жевали сахарный тростник, и зубы у них были жемчужные — совсем, как у черепов в нашем мешке.
Пришло время возвращаться. Солнце, как всегда в тропиках, быстро опускалось отвесно вниз, и тени заметно удлинились, когда мы подошли к деревне. Здесь молчаливый спутник отстал. Мы прошли почти всю деревню и приготовились нырнуть в чащу, когда нас окликнули из последней хижины.
— Хемаи те каикаи!
Голос принадлежал деревенской красавице Тахиапитиани. Согласно нашему самодельному словарику, ее призыв означал приглашение зайти и перекусить.
— Она просто так, — прошептал я, поправляя мешок на плече, чтобы не бросался в глаза. — Обыкновенная формула вежливости.
— Вене манжер! — повторила она, к нашему удивлению, на ломаном французском языке.
Кажется, всерьез зовет. Как быть? Во-первых, у нас мешок с черепами, во-вторых, в хижине Тахиапитиани недолго подхватить какую-нибудь заразу. Среди мужчин, сидевших на корточках перед дверью, нам бросился в глаза один с разбухшими от слоновой болезни ногами. А что еще нас подстерегает? Но отказаться — значит, обидеть. И мы подошли к дому.
Едва мы ступили на паэ-паэ — каменную платформу, служившую фундаментом бамбуковой хижины, — как нам стало ясно, что приглашение было всего лишь вежливой фразой вроде наших «здравствуйте» или «добрый вечер». Следовало ответить: «Спасибо, мы сыты!» — и шагать дальше.
Поздно. Нам уже подвинули деревянные миски. Осторожно, чтобы не гремели черепа, я опустил мешок на землю, и мы сели на корточках рядом со всеми. Я надеялся, что в сумраке черепа в мешке сойдут за кокосовые орехи или горные ананасы. Но красавица хозяйка поспешила зажечь маленький светильник. К счастью, свет от колышущегося язычка пламени не развеял тьму под хлебными деревьями. Зато он достаточно хорошо осветил содержимое одной из двух больших мисок, которые поставили между мной и Лив. В кокосовом соусе лежали куски сырой и далеко не свежей рыбы. Другая миска стояла в тени, но мы по запаху сразу определили, что она содержит пои-пои — главное блюдо большинства полинезийцев.
Маркизцы готовили особенно острый пои-пои. В глубокие ямы в земле закладывали плоды хлебного дерева и накрывали широкими листьями. Плодам полагалось гнить и бродить год, а то и больше. Получившееся липкое тесто извлекали из ямы и толкли шлифованным каменным пестом; при этом иногда добавляли немного воды и куски свежих плодов. Ели его сырым. Запах маркизского пои-пои так силен, что нормальный нос за несколько километров учует, где идет пир. Островитяне уверяли нас, что они с детства настолько привычны к этому кислому месиву, что не могут без него обходиться.
Читать бесплатно другие книги:
