Фату-Хива: Возврат к природе Хейердал Тур

Пещерные жители

На Фату-Хиве мы и впрямь вернулись к природе. Цивилизация находилась где-то невероятно далеко. Даже подумать о ней было иной раз страшновато. Когда мы рассказывали о нашем мире Теи и Момо, то и сами как будто не очень верили своим словам.

В один прекрасный день мы после купания в реке лежали на травке, любуясь черными фрегатами, которые стригли хвостами-ножницами воздух под синим небом и белыми облаками.

— Теи, — сказал я, — в моей стране люди умеют летать над деревьями, словно кукушка или фрегат.

Теи осклабился. Момо рассмеялась. Я усомнился в собственных словах. Может быть, мне это приснилось?..

— Нет, правда, Теи, — настаивал я. — Мы забираемся в этакий дом, похожий на птицу с расправленными крыльями. И вместе с нами эта штука поднимается в воздух. Один раз я летал со своей матерью. А всего нас было четверо. В хижине с двумя парами крыльев, и ее тянула вперед одна штуковина, которая все время вращалась.

Я оглянулся кругом — какой бы привести пример. Но на Фату-Хиве не было ничего вращающегося: ни ветряной мельницы, ни колеса.

Теи лукаво посмотрел на меня и повертел рукой в воздухе. Я понял, что он ничего не уразумел в моем описании и не поверил мне.

— Да, так вот, — нерешительно продолжал я. — Когда мы с матерью летели по воздуху, она спросила человека, который управлял этой вращающейся штукой, нельзя ли пролететь над нашим домом. В нашей деревне людей больше, чем на всех Маркизских островах вместе, и они смотрели, как мы кружили над крышами, и деревьями, и высоко над кораблями в море.

Я хотел еще рассказать про человека, который в одиночку пролетел через океан из Америки в Европу, но вспомнил, что географический кругозор Теи и Момо простирается немногим дальше гор Тауаоуохо.

Тогда я сбегал в нашу свайную хижину и отыскал листы из старого журнала, в которые мистер Боб завернул банки с вареньем. Ни одного снимка с самолетом. Вот досада. Зато нашлась фотография Нью-Йорка: очертания города на фоне неба. Манхэттен. Эмпайр-Стейт-Билдинг. Я торжествующе развернул лист перед нашими друзьями.

Теи и Момо внимательно посмотрели на снимок, потом на меня. Никакого впечатления.

— Видите, какие большие дома, — сказал я, удивленный их безразличием.

Они еще раз посмотрели.

— Э. Да.

Теи взял наконец лист, повертел так-сяк, заглянул с другой стороны.

— Глядите! — вдруг воскликнул он.

Глядим. Двухэтажный загородный домик, в дверях стоят мужчина и женщина. Теи и Момо были поражены. Дом на доме! Неужели бывают на свете такие большие дома!

Небоскребы Манхэттена они не восприняли как дома. Люди на улицах были очень уж маленькими. В пятнышке меньше муравьиного яйца они не распознали человека. Зато беленым загородным домиком восхищались до самого вечера. Я еще раз посмотрел на фотографию Манхэттена. Да есть ли он на самом деле? Или

— страшная мысль — передо мной видение из будущего?

Иногда я бродил один по лесу. Скажем, когда Теи готовил пои-пои или какой-нибудь роскошный обед. Или охотился с собаками на кабана. С моей стороны было ханжеством устраняться от охоты, ведь я с удовольствием ел жареную свинину. Вот только не мог смотреть, когда резали свинью. Момо и Лив не уходили далеко от хижин и пляжа.

Устав от жаркого солнца и от ходьбы, я садился в тени на поваленном дереве или на мшистых камнях старого паэпаэ. И предавался размышлениям, отдыхая душой. Дашь нагрузку рукам и ногам, потом так хорошо думается на свежую голову.

Вот мы с Теи охотимся, ловим рыбу, собираем ягоды, бродим по лесу, лазаем по горам, плаваем, добывая хлеб насущный… Это наша работа, а другие назвали бы ее отпуском. На моей родине люди сидят за пишущей машинкой, стоят за прилавком или станком одиннадцать с половиной месяцев, чтобы полмесяца использовать с удовольствием. На эти полмесяца они сбегают из больших домов в маленькие хижины или палатки. Куда-нибудь на волю. Где можно охотиться, ловить рыбу, собирать ягоды, бродить по лесу, лазать по горам и плавать. Что для первобытного человека было работой, для современного человека стало отдыхом. Даже солнце и свежий воздух — роскошь для современного человека… Мы запираемся в комнатах с электрическими лампочками и пылесосами и трудимся, чтобы оплатить счет за электричество и за две недели, проведенные на воле.

Нет, об этом я не буду рассказывать Теи. Я попытался рассказать ему про самолет. Но я никогда не скажу ему, что большинство людей в моей стране работают, неподвижно сидя на одном месте, а для отдыха поднимают гантели, бегают по кругу или машут веслами на лодке без дна, которая не двигается с места. Он этого не поймет.

Издалека донесся голос Теи. Собаки заливались лаем. Старику понадобилась моя помощь. Что было мочи я побежал через долину к склону, где не переставая лаяли псы. Теи приветственно помахал мне рукой; слава богу, цел и невредим. А собаки подпрыгивали на задних лапах, пытаясь взобраться на скальную полку. На полке стоял косматый козел, белоснежный красавец. Наклонив голову с роскошными рогами, он приготовился дать отпор. Дождавшись меня, Теи подкрался сзади и схватил козла за задние ноги, а я вцепился в рога. Поймали!

Мы основательно помаялись, пока, отгоняя собак, не доставили вырывающуюся добычу на берег. Здесь Лив и Момо помогли нам привязать красавца за колышек у нашей хижины.

— Теперь у нас будет молоко! — возликовала Лив.

Момо наклонилась и покачала головой. Какое там молоко от козла. Лив предложила ему банан. Съел. Набив живот листьями таро и плодами, дикарь совсем присмирел и перестал нас пугаться. Первый прирученный нами четвероногий обитатель острова. Мы назвали его Маита — «белый».

Шли недели. Настолько насыщенные недели, что каждый месяц был равен целой жизни, счастливой жизни. Никаких часов, отмеряющих время. Никаких магазинов, ярмарок, торговцев, расходов. Поиски хлеба насущного требовали определенного труда, но одновременно мы пополняли свои зоологические и этнографические коллекции, да еще оставалось время для отдыха и развлечений. Наземные моллюски и насекомые во многом отличались от фауны по ту сторону гор, но орудия труда — те же самые. Каменные топоры и песты, грузила и точила, скребки из раковин. Я ломал голову над одной вещицей, которую раскопал Теи и подобные которой часто находили в долине Омоа и на Хива-Оа: круглый каменный диск величиной с бутылочное дно, с отверстием посередине, как у колеса. Сами островитяне не могли объяснить, что это за штука. Одни полагали, что диски, возможно, катили по земле и соревнующиеся в меткости воины старались попасть в отверстие копьем. По мнению других, диски надевали на деревянные сверла, чтобы лучше вращались.

Но уж очень похожи были эти изделия на некоторые типы южноамериканских пряслиц. Правда, полинезийцы не занимались прядением и ткачеством, когда на острова прибыли европейцы. Тем не менее здесь водился хлопчатник. На многих полинезийских островах, Особенно на Маркизах, Гавайских и Общества, рос в большом количестве дикий хлопчатник. В Австралии и прилегающих к ней островах его не было до прихода европейцев. На Таити миссионеры, обнаружив пригодный для пряжи хлопчатник, попытались убедить островитян, чтобы они собирали его хотя бы для экспорта. Тщетно. Островитяне довольствовались легкими набедренными повязками и накидками из тапы; делать тапу из луба бумажной шелковицы, гибискуса и хлебного дерева было проще, чем прясть и ткать.

Оставалось загадкой, как хлопчатник попал в Полинезию. Из Австрало-Меланезии его не могли доставить в отличие от хлебного дерева и сахарного тростника. Морские птицы не едят семян хлопчатника и не могли перенести его на эти далекие острова. Зато рыбы едят семена и не дали бы им доплыть до Полинезии с течением из Южной Америки, где дикий и культурный хлопчатник был чрезвычайно широко распространен в доевропейские времена.

Бродя по Фату-Хиве и представляя себе древних мореплавателей, которые, судя по всему, пришли сюда из Южной Америки на примитивных судах с грузом клубней кумары, бутылочных тыкв, ананасных саженцев, кокосовых орехов, семян папайи и перувианской вишни, я почему-то не подумал о том, что этот список можно пополнить хлопчатником. Лишь много лет спустя, в тот самый год, когда я прошел на бальсовом плоту из Перу в Полинезию, специалисты включили хлопчатник в число кусочков мозаики. Три американских исследователя тщательно изучили все известные в мире виды хлопчатника. Они установили, что у дикого хлопчатника тринадцать хромосом. У культурного — тоже, с одним-единственным исключением: представители древних цивилизаций Мексики и Перу сумели путем искусной гибридизации вывести длинноволокнистый хлопчатник с двадцатью шестью хромосомами. И сразу поиски родины полинезийского хлопчатника упростились, ведь у него тоже двадцать шесть хромосом. Иначе говоря, речь шла вовсе не о диком хлопчатнике, а о гибриде, выведенном на хлопковых полях Мексики и Перу, когда здесь достигли полного развития доколумбовы культуры 28.

Я не мог этого знать, но виденного мной было достаточно, чтобы убедить меня, что эти острова — во всяком случае отчасти — заселялись также из Южной Америки. В самом деле, ведь показал же Салливен, что островные племена, которые мы называем полинезийскими, возникли при скрещивании различных расовых типов и что у них нет прямых предков в Азии.

Я продолжал присматриваться к растениям Фату-Хивы — не обнаружатся ли еще свидетельства контактов с Америкой. И мне вспомнились жаркие научные споры по поводу столь важного в Полинезии гибискуса, который Браун назвал «одним из самых полезных деревьев, разводимых древними полинезийцами». Полезность гибискуса никто не отрицал. Молодые побеги шли в пищу; мы сами видели, как из цветков делали лекарство; луб шел на веревки; древесина годилась для добывания огня и изготовления тысячи бытовых предметов. Американские ботаники О. и Р. Кук уже за три десятилетия до этого показали, что гибискус использовался для одних и тех же целей в Полинезии и в древней Америке и даже назывался почти одинаково: в Америке-махо, на островах — мао и хау. Вообще-то гибискус широко распространен в тропическом поясе, но родиной его считалась Америка. И упомянутые ботаники заключили, что семена не боятся морской воды и могли быть принесены течениями до прихода человека, а вот название не могло приплыть само. Они рекомендовали антропологам учитывать, что налицо важное растение, мимо которого не следует проходить, когда изучаешь возможность доевропейских контактов между тропической Америкой и тихоокеанскими островами.

Не успели они изложить свой взгляд, как им решительно возразил другой ботаник — Э. Меррилл, страстный защитник догмы, по которой до европейцев ни— кто не отплывал из Америки и не приплывал в нее. По его мнению, полинезийский гибискус давным-давно мог попасть на острова с течениями. И лишь много лет спустя после моего пребывания на Фату-Хиве известный американский специалист по географии растений Дж. Картер, вернувшись к этой проблеме, заключил: «Трудно назвать более ясное свидетельство контактов между народами Тихого океана и Центральной Америки, чем то, которое дают нам батат и гибискус, известный под названием махо» 29.

Мысленно я частенько возвращался в библиотеку Крэпелиена, стараясь по возможности вспомнить все прочтенное мной до того, как я приехал на острова и самолично ознакомился с обстановкой. На Фату-Хиве если и были книги, то лишь библии в двух конкурирующих церквах Омоа. У католиков и протестантов одна библия, но толкуют они ее по-разному. Не удивительно, что у биологов и антропологов, читающих разные книги, взгляды разные. Даже два антрополога могут по-разному толковать одну и ту же проблему, если один из них только измеряет черепа, а другой только занимается языками. Соединять Полинезию с Америкой было все равно что сунуть палец в осиное гнездо. Ибо ученые и любители, занимающиеся доколумбовой Америкой, давно разбились на два отряда, одержимых чуть ли не религиозным фанатизмом: на диффузионистов и изоляционистов. Первые не сомневались в том, что разделяющий Старый и Новый Свет океан был пройден до Колумба викингами, а еще раньше — другими мореплавателями. Вторые были не менее страстно убеждены, что до 1492 года мировые океаны представляли собой неодолимый барьер для человека. Пожалуй, скорее Пакеекее сумел бы обратить патера Викторина в свою веру, чем изоляционист переубедить диффузиониста или наоборот.

А сам-то я кто? Очевидно, диффузионист, поскольку склоняюсь к мысли, что люди могли прийти в Полинезию из Америки до того, как Колумб пересек Атлантику. Впрочем, какой же я диффузионист? Ведь я не верю, что полинезийцы попали на эти острова, следуя маршрутом, который даже все изоляционисты признают! Не желаю допустить возможность какихлибо контактов с Америкой до Колумба, они исходят из того, что полинезийцы прошли на пирогах вдвое больший путь против господствующих ветров и течений. Всячески изолируя Америку, они тем самым становятся крайними диффузионистами по отношению к Полинезии.

Диффузионисты подходят к решению проблем по меньшей мере так же нереалистично, как изоляционисты, ведь они совершенно не учитывают ветров и течений, смотрят на мировые океаны как на катки, по которым одинаково легко скользить в обе стороны. Сидят над плоской картой и прыгают карандашом с острова на остров, с материка на материк. Им бы очутиться в пироге на волнах, штурмующих Фату-Хиву, убедиться, как мы убедились, что у этого океана есть «верх» и «низ». А изоляционистам, допускающим, что батат и семена махо сами могли прибыть с течением из Перу в Полинезию, не мешало бы уразуметь, что судно могло проделать тот же путь.

В общем, диффузионисты и изоляционисты одинаково далеки от жизни. Тут надо быть хоть немного географом.

…И опять я вечером, лежа в хижине, размышляю об этих проблемах, которые все больше меня занимают. Намечался конфликт между бородатым дикарем, осуществившим возврат к природе, и бывшим студентом университета, решающим научный ребус. Меня огорчало, что антропологи так легко подходят к моим предметам — биологии и географии, даже не изучают их факультативно. Отрывают древних людей от природы и рассматривают их, словно черепки в музейной витрине.

Внезапно я из мира размышлений вернулся на свой матрац. Собаки! Чужие собаки. Точно: где-то в верховьях долины — собачий лай.

Теи в это время как раз шел через речушку, неся нам на большом зеленом листе горячий ужин. Оба его пса остановились, подняли головы и ответили своим сородичам яростным лаем.

Кто-то спускался с гор, потому что в долине Уиа мы ни разу не встречали диких собак. Днем, когда я ходил за хворостом, мне один раз послышалось, что на горе перекликаются люди. Но я решил, что мне это почудилось.

Собачий концерт стал оглушительным, когда целая свора пятнистых псов, напоминающих пойнтеров, выбежала из зарослей в пальмовую рощу. Следом за ними шли люди — мужчины, женщины, дети. Они кричали и махали руками, приветствуя нас. Наши друзья Вео и Тахиапитиани из Омоа, еще одна чета и гурьба ребятишек, среди которых мы узнали плутишку Пахо. Тихая долина наполнилась криками и смехом. Пахо первым делом осведомился у Момо, осталось ли что-нибудь от варенья и тушенки, купленных нами на Хива-Оа. Теи даже не прикоснулся к ним. И сладости мистера Боба мы приберегли, не желая быть виновниками порчи чудесных зубов Теи и Момо.

Судя по всему, не свежий воздух Уиа привлек нежданных гостей из-за гор. То ли им не давали — покоя мысли о товарах из лавки Боба, то ли на той стороне захотели проверить, чем мы тут заняты. Мы предпочли бы, чтобы там о нас вовсе забыли. И горячо поддержали старика Теи, когда он предложил гостям остаться. В Уиа хороший ветер, достаточно свиней и хлебных плодов, на склонах хватает фаэхока. Стоит ли возвращаться в Омоа, где столько больных?

Из земляной печи Теи только что был извлечен жареный поросенок, и пои-пои поспело, так что еды хватало на всех. Гостей не пришлось долго уговаривать. Вместе с детьми и псами они вошли в ограду вокруг резиденции Теи и, когда от поросенка не осталось даже косточек, устроились на ночлег в пустующей второй хижине старика.

Гости решили остаться. Они не стали строить новых домов, обосновались у Теи и ели у него. Лучшие представители той, западной стороны. Дружелюбные, веселые, здоровые, симпатичные. Вео был первым охотником на острове, и, хотя число полудиких свиней Теи быстро сократилось, в верховьях долины бродило предовольно их сородичей. Вео ходил на охоту со своими псами, вооруженный арканом из гибискусовой веревки. Тахо и другие шутя взбирались на деревья, на которые старику уже не влезть; в изобилии снабжали наше общее хозяйство свежей рыбой и другими дарами моря. Казалось, в долину вернулись старые добрые времена. Ожили склоны, ожил берег. Кричали дети, смеялись женщины. Теи был счастлив, все были счастливы. Мы работали сообща и всем делились.

Иногда океан успокаивался настолько, что можно было понырять и поплавать. Облака шли под углом к своему обычному курсу. Но это длилось всего несколько дней, потом они снова направлялись с востока на запад.

Ребятишки во главе с Пахо искусно ловили осьминогов. И ели их сырыми. Конечно, если нарезать спрута ломтиками и выдержать ночь в лимонном соку, получается очень вкусно. Но ребятишки, чтобы подразнить нас, ели свою добычу живьем. Жевали крупных осьминогов, которые обвивали им шею длинными щупальцами. И покатывались со смеху, видя наш ужас.

Момо обожала щекотать пятки Лив перышком или травинкой. Лив брыкалась, а Момо хохотала до упаду. Ее подошвы обросли толстой кожей, которую девочка срезала острыми камнями. Лив визжала от такого зрелища, к величайшему удовольствию ребятишек.

Вечером все собирались у костра и вместе с Теи пели старые песни. Или слушали рассказы старика про его детство в Уиа В ту пору на острове были школы Настоящие школы, где дети под страхом наказания заучивали наизусть предания о далеком прошлом, когда короли женились на родных сестрах и люди общались с богами. Тогда в прибрежных водах водилось много черепах, и люди населяли всю долину, даже склоны Натаху. Теперь же на горе остались лишь ка— кие-то вертикальные ходы в пустые подземные полости. Наступили другие времена… Казалось, Теи в глубине души надеется, что мы общими силами возродим былое. Старый отшельник стал бодрее прежнего.

А через две-три недели долину наводнили новые гости. Поскольку Вео и его спутники не вернулись, многие жители Омоа во главе с нашим первым провожатым перевалили через горы, чтобы выяснить, что, собственно, происходит. В их числе было несколько отчаянных бузотеров.

По приглашению Теи все втиснулись в его две хижины. Сам хозяин хлопотал на кухне. Новоприбывшие не участвовали в добывании пищи. Они ограничивались приготовлением своего рода пива из апельсинов. День-деньской сидели сложа руки или пролеживали бока, ожидая, когда поспеет пиво, и требовали, чтобы Теи обслуживал их.

Алкогольные напитки были неизвестны в Полинезии, когда туда пришли европейцы. Азиатский обычай жевать бетель с известью распространился на восток только до рубежа, разделяющего меланезийские и полинезийские острова. Зато практически на всех островах Полинезии укоренился обычай пить каву; это говорит о его древности и о том, что он, видимо, принесен в эту область из какого-то общего центра. Аналогичный обычай — ритуальное потребление касавы

— известен у американских племен от Мексики до Перу. На Тихоокеанском побережье Южной Америки этот напиток известен под названиями «чича», «акха», «кавау» и приготовляется точно так же, как полинезийская кава. Сначала разжевывают определенный корень (в некоторых районах Америки — кукурузу), и получившуюся кашицу выплевывают в миску с горячей водой. Дав смеси забродить, волокна отцеживают. Готовый безалкогольный сок, ферментированный слюной, пьют в честь обожествленных предков. Вплоть до прибытия европейцев американские индейцы и полинезийские племена не знали других хмельных напитков. Касава, кавау или кава не вызывает буйного веселья, как алкоголь, напротив, участники ритуала становятся молчаливыми, мрачными и сонными.

Когда же европейцы доставили на острова спиртные напитки, кава исчезла. И вот теперь у Теи мужчивы и женщины сидели и ждали, когда подойдет апельсиновое пиво, чтобы устроить настоящую попойку. Нам было не по себе. Мы знали, что пьяный полинезиец собой не владеет, он на все способен. Несколько десятилетий назад, когда на Маркизских островах впервые появилось спиртное, были отмечены случаи кровавых оргий, островитяне ели человеческие головы.

И началось… Теи тоже зазвали в компанию, заставили пить вместе с другими. Даже детей напоили допьяна и малышку Момо. Хуже всех буянил здоровенный детина, метис по имени Наполеон. Он в пьяном виде вообще терял рассудок. Двух жен уже забил насмерть. Теперь он ухаживал за Хакаевой, вдовушкой, которая, похоронив мужа, пошла через гору в Уиа. До отъезда патера Викторина она заплатила ему, чтобы быть уверенной, что покойный супруг попадет на небеса. Теперь Хакаева опять ходила в невестах с цветком за правым ухом.

В ту ночь незваные гости несколько раз пытались забраться к нам, но они были слишком пьяны, и мы сталкивали их с лестницы. Тем не менее кое-что из подарков, отвергнутых Теи, исчезло. Шум стоял неописуемый. Нет, если так будет продолжаться, придется нам уходить…

Гости из Омоа явно не собирались возвращаться домой через горы. На другой день после попойки те из них, кто не слишком упился накануне, побрели в лес за новой порцией апельсинов для пива. К нашему ужасу, Теи Тетуа, шатаясь, доковылял до нашей хижины и стал звать меня хриплым, недобрым голосом.

Я спустился по лестнице. Теи уставился на меня воспаленными глазами и пробормотал «этоутемониэуатевасодисо».

Язык плохо слушался старика, и я не сразу разобрал, что речь идет о 17,5 франка. Столько мы платили Иоане и его друзьям, когда они строили нам дом. Теперь Наполеон и его приятели подбили Теи потребовать с нас жалованье.

— Но Теи, — сказал я, — какой тебе толк от денег? Ты вот не захотел взять от нас подарки — может быть, теперь возьмешь?

Но Теи не слушал меня. Повернувшись, он заковылял обратно через речку, твердя свое «этоутемониэуатевасодисо».

Понятно, Лив расстроилась. Да и я перестал ломать голову над загадкой, откуда пришли предки Теи Тетуа. Сейчас важнее было решить, куда нам самим деться. Здесь оставаться невозможно.

…Несколько дней спустя я сидел на нашей лестнице и смотрел в море. На участке Теи бездельники дожидались, когда поспеет очередная порция пива. Женщины, сидя нагишом в реке, плескались в свое удовольствие. Вдруг я заметил над горизонтом столбик дыма. Пароход! Первый пароход, увиденный мной с берега Фату-Хивы.

До сих пор я критически относился к историям о потерпевших кораблекрушение, которые, подобно Робинзону Крузо, очутившись на чудесном тропическом острове, нетерпеливо всматривались вдаль и ждали, когда их подберет какой-нибудь корабль. А теперь сам сидел, бородатый и длинноволосый, на лестнице робинзоновского домика в обрамленной горами зеленой долине и жадно следил за струйкой дыма. Над горизонтом показались мачты, потом труба, потом часть высокого черного носа.

Пароход приближался к острову!

Лив присоединилась ко мне. Уже весь пароход видно, идет наискосок, приближаясь к Фату-Хиве. Там, на палубе — люди из нашего собственного мира. Наверно, стоят вдоль борта и любуются красивым островом. Как мы любовались когда-то, приближаясь к Таити. Кажется, вечность прошла с тех пор.

Рассматривают в бинокль свайную хижину на берегу… И конечно, приняли ее за жилье островитян, потому что пароход стал удаляться, очевидно взяв курс на Таити.

Мы снова в одиночестве среди ненадежных людей.

На другой день в Омоа отправился один молодой парень. Мы просили его захватить письмо для Пакеекее, но он отказался. Даже за плату.

А затем Лив однажды ночью проснулась от острой боли в ноге. И закричала, что постель кишит какими-то тварями. Я сразу сообразил, в чем дело. Тварь была всего лишь одна — длиннющая тысяченожка.

В слабом лунном свете мы перетряхнули все пальмовые листья, но ядовитый агрессор исчез.

Мы намазали оставленную мощными жвалами двойную ранку лимонным соком. Боль унялась, и на следующий день осталась только немота в ноге. С первыми лучами солнца мы встали и снова переворошили постель. И нашли желтую тысяченожку, которая по-змеиному свернулась под нами. Я отсек ей голову мачете. Мы продолжали искать, я убил еще одну тварь, а третья улизнула в щели в полу.

Пришла Момо с красными от бессонницы глазами, сообщила, что заготовлено много мисок апельсинового напитка, предстоит еще более веселое гулянье. Она недоумевала: почему бы нам не присоединиться? Улучив минуту, я подошел к спустившемуся к реке пареньку, выяснил, что он знает дорогу через перевал, и попросил его ночью провести нас в горы. Получив от меня аванс, он согласился.

В эти самые дни в долине произошло счастливое событие: дикая свинья родила шестерых поросят. Собаки выследили ее, поросята разбежались, но одного Момо поймала и отдала Лив. Это было милейшее существо — задорные глазенки, довольная улыбка на длинном тонком рыле, кокетливая завитушка на хвостике, розовые ножки и мягкая рыжая щетина с красивыми черными пятнами. Лив сразу прониклась к поросеночку нежностью и спрятала его в нашей хижине. Мы были рады хоть как-то отвлечься от творившегося кругом безобразия и усыновили звереныша, дав ему имя Маи-маи — так Момо называла поросят.

В ночь, когда был намечен побег, мы ни на минуту не сомкнули глаз из-за шума и гама за рекой. Всех громче орал Наполеон. Парень, с которым мы договорились, сдержал слово, пришел за нами, к тому же относительно трезвый. Лив не возражала против того, чтобы я выпустил на волю козла Маита. Пусть бежит к себе домой в горы. Но когда она снесла вниз по лестнице и поставила на землю похрюкивающего поросеночка, я увидел, что шея его обвязана гибискусовой веревкой. Лив вознамерилась взять Маи-маи с собой, готова была хоть до Норвегии везти.

— Ты с ума сошла, — прошептал я. — К тому времени, когда мы выберемся с острова, Маи-маи превратится в огромную толстую свинью. Представляешь, что она учинит на борту.

Однако Лив стояла на своем. И когда мы углубились в темный лес, она передала поросенка нашему провожатому, потому что Маи-маи наотрез отказывался идти на привязи. Но провожатый ни за что не хотел его нести, пришлось мне завернуть Маи-маи в один плед с фотокамерой. Остальное имущество взял проводник; особенно счастлив он был, что ему доверили табак и другие предметы роскоши из лавки Боба, отвергнутые Теи.

Мы ни с кем не простились. Все были пьяны, а после встречи с тысяченожками нам стало ясно, что Наполеону и его приятелям лучше не знать о нашем намерении уйти.

Отойдя подальше от моря, мы решили подождать рассвета, чтобы не заблудиться на камнях в гибискусовых зарослях. Главное было сделано, мы убрались вовремя: когда пьяницы полезут в нашу хижину, они обнаружат, что она пуста.

Как только начало светать, мы продолжили путь вдоль русла. Маи-маи отбивался, будто выдернутый из реки лосось, и громко визжал. Я нес его под мышкой, на плече, на груди, за пазухой — визжит да и только. А тут еще солнце стало припекать. Пришлось извлечь Маи-маи из пледа, хотя руки тотчас вспотели от живой ноши.

Переправляясь через речушку, я окунул поросенка в воду, чтобы немного охладить. Маи-маи завизжал пуще прежнего, хоть уши зажимай.

Проводник прибавил ходу и скрылся впереди с нашим багажом. Вот и подножие Тауаоуохо, пошла трава теита в рост человека, а провожатого все не видно. Как сквозь землю провалился. Пришлось нам самим отыскивать в траве начало горной тропы.

Здесь кончалась долина Уиа, начинался серпантин по накаленным солнцем скалам. Ни одного деревца, ни единого клочка тени, и полное безветрие… Палящие лучи без помех пронизывали сухую теиту. От назойливого визга Маи-маи зной казался еще невыносимее, и я робко предложил отпустить поросенка. Лив решительно запротестовала.

— Бедняжка изжарится на раскаленных камнях, — сказала она.

Медленно продвигались мы вверх, где на двух ногах, где на четвереньках. Крутая тропа становилась все уже, потом и вовсе пропала, мы с трудом различали какие-то смутные следы на песке между кочками. В конце концов уперлись в бараньи лбы. Дальше ходу не было. Я опустился на колени, тщательно осмотрел следы, которые привели нас сюда. Дикие свиньи… Мы заблудились.

Пробиваться вверх в высокой траве было нелегко. Еще хуже — возвращаться по собственным следам. Поднимаясь, мы примяли длинные стебли, и теперь они встречали нас штыками, острые, словно край открытой консервной банки. Страшная мысль пришла нам в голову: мы попали в западню… Может быть, парень, который скрылся с нашим имуществом, преследует нас во главе шайки пьянчужек. Надо спешить! Скорей отыскать тропу. Скорей выбраться на плато, где можно спасаться бегством. Здесь мы в тупике.

Мы совсем обессилели, когда наконец выбрались на тропу. Воздух кругом был такой же неподвижный и горячий, как скалы; жар точно в печи. Солнце немилосердно жгло бесчисленные ссадины и порезы; пыль и пот законопатили все поры.

Мокрый распаренный поросенок не давал нам ни минуты покоя. Исступленный визг пронизывал до костей; меня так и подмывало сбросить в пропасть отбивающегося мучителя.

Над нами вздымались отвесные кручи, мы не прошли еще и половины пути до плато. Без отдыха вообще не дойти. А какой же отдых на солнцепеке… Песок и камни раскалены, и только сплетенные Лив и Момо из листьев пандануса широкополые шляпы спасали нас от солнечного удара. Вдыхаемый воздух нисколько не освежал легкие.

Надо подниматься выше, туда, где есть хоть какой-то ветерок. Мы наметили причудливое скальное образование, которое запомнилось нам во время перехода из Омоа в Уиа. Два лавовых шпиля, напоминающих троллей из норвежской сказки, словно два окаменевших стража, озирали долину и море. Между их широко расставленными ногами зиял короткий туннель — единственное тенистое место на всем этом склоне. В прошлый раз проводник говорил нам, что даже в самый тихий и жаркий день в туннеле дует слабый ветерок.

Казалось, прошла вечность, прежде чем расстояние до каменных троллей стало заметно сокращаться. Под конец Лив совсем изнемогла. На каждом шагу она спотыкалась, то и дело приходилось обмахивать ее шляпой. Маи-маи при этом довольно хрюкал, но стоило мне перестать махать, как этот негодяй принимался визжать громче прежнего.

Каким блаженством было очутиться в темном прохладном туннеле под могучими, троллями. Подъем еще не кончился, но во всяком случае мы видели сверху, что нас никто не преследует. Сиди хоть до темноты, пусть даже проводник унес приготовленный Лив провиант— кокосовое молоко и жареные корни таро.

Из туннеля тропическая долина под нами казалась ослепительно белой в ярком свете полуденного солнца. Маи-маи мирно похрюкивал, потом и вовсе уснул на руках у Лив. Ветерок освежил и осушил кожу, и часа через два мы почувствовали, что не усидим больше. Хотелось скорее выбраться на плато. Мы вышли из туннеля на солнце и продолжали подъем.

В одном трудном месте мне, чтобы освободить руки, пришлось повесить на спину плед с завернутой в него фотокамерой и четвероногим крикуном. Вскоре поросенок притих.

— Ему там нравится, в темноте, — сказал я, радуясь, что найдено решение.

Но Лив настояла на том, чтобы заглянуть внутрь пледа. И обнаружила, что поросеночек лежит недвижимо, как на рождественском столе. Она поспешно извлекла Маи-маи из мешка, и, очнувшись, он снова принялся голосить.

Наконец мы добрались до перевала. Перед нами простиралось внутреннее плато. На последнем этапе нас догнал ветер, теперь бы только до воды добраться…

Мы пили из каждого родника и ручья на нашем пути. Первый глоток показался нам вкуснее шампанского со льда. Маи-маи разделял нашу радость. Несмотря на голод, мы не спешили спускаться в Омоа. Незачем островитянам знать, где мы находимся.

Ночь застигла нас в небольшой расщелине. Сразу стало холодно. Мы стучали зубами и мечтали о костре. Пока Лив при свете догорающей зари собирала папоротник для постели, я добывал огонь трением. Палочка почернела, запахло дымком, но и только. Когда рука совсем онемела, я сдался. Однако холод заставил меня возобновить попытку. Снова дымок… Лив тотчас подошла с трутом, но силы оставляли меня. Придется померзнуть под открытым небом… Эх, сейчас бы хоть одну спичечку! Или хотя бы огниво Теи. Мне явно попалась неподходящая древесина. Внезапно на трут упала искорка. Словно крохотная звездочка. Лив тихонько подула. И когда трут охватило живое пламя, я ощутил такую гордость, словно в моих руках была лампа Аладдина. Я был волшебником, способным разогнать окружающий мрак и сотворить тепло в холодной горной ночи. Для защиты от тысяченожек и диких псов я сделал целый круг из маленьких костров. Тем временем Лив устроила мягкую зеленую постель прямо на тропе — другого ровного места не нашлось.

Мы легли и укрылись пледом, наслаждаясь видом на миллионы медленно вращающихся над нами звезд и созвездий. Угрюмые скалы обрамляли картушку вселенского компаса.

Но Маи-маи на руках у Лив визжал так отчаянно, что не давал нам спать. Мы уже установили, что наш поросеночек женского пола, и я дал ему новое, более подходящее имя — Сирена.

В конце концов даже Лив устала от такого шумного компаньона. Я предложил привязать Сирену гденибудь за пределами слышимости. Лив согласилась, но поставила условие, чтобы невинный мучитель получил наш единственный плед: второй унес провожатый. Отойдя на изрядное расстояние, я привязал плед с завернутой в него Сиреной к большому камню. Теперь только шелест ветра нарушал ночную тишину, и мы уснули в кольце догорающих костров.

Среди ночи нас разбудил топот тяжелых копыт. Он отдавался и в воздухе, и в земле, на которой мы лежали. Костры давно потухли, я окоченел от холода, но сразу ожил, увидев при свете луны, что прямо на нас скачут две дикие лошади. С развевающимися хвостами и гривами они мчались во весь опор по тропе.

Я сел и громко закричал. Поздно. Первая лошадь не успела притормозить, но, слава богу, могучим прыжком перемахнула через нас. Вторая круто остановилась, вздыбилась и поскакала в обратную сторону.

Вскочив на ноги, мы принялись шуровать в углях и подбросили хворосту, чтобы разогнать темноту и согреться.

— Сирена, — коротко заметила Лив.

Ну, конечно. Идя по тропе, лошади разбудили поросеночка. Он завизжал и заметался в пледе этаким привидением и основательно напугал лошадей. Сам того не ведая, маленький негодяй подверг нас смертельной опасности.

На другой день голод вынудил нас сдаться. В поисках пищи мы спустились в долину Омоа. Горная тропа кончалась на мысу в конце залива, и здесь мы, к своему удивлению, застали Вилли. Он сидел с таким видом, будто дожидался нас. Мягко улыбаясь, Вилли сообщил, что второй плед и прочее имущество, которое нес наш провожатый, лежат у него в доме. Он увидел парня, когда тот спускался по тропе, и забрал вещи к себе на хранение.

Мы как-то успели забыть, что у нас в Омоа есть еще один друг Вилли был скорее европейцем, чем островитянином, и не участвовал в кознях, которые затевали против нас другие жители деревни. Однако его замкнутость и стеснительность мешали нам наладить с ним более тесные отношения.

Основательно подкрепившись тушенкой и забрав свое имущество, мы с чувством глубокой благодарности к Вилли вышли из его дома. Куда теперь податься? Решили прежде всего навестить наших старых друзей Пакеекее и Тиоти.

По дороге нас остановил фатухивец в соломенной шляпе и набедренной повязке и предложил совершить обмен. Я уступлю ему Лив, а сам получу его жену и четверых детей в придачу. Он развел руками, словно обнимая бочку, чтобы я понял, как много выиграю на обмене. И был заметно удивлен, когда мы с Лив отвергли лестное предложение.

Поспешив дальше, мы отыскали Тиоти. Он искренне обрадовался нам и нашему подарку — Сирене. Поросенок успел охрипнуть от визга, но сразу успокоился и довольно захрюкал, когда его выпустили в загон к курам.

Как обычно, Тиоти придумал для нас выход: надо дождаться, когда все уснут, и идти на белый пляж Тахаоа. Он будет подбрасывать нам еду на лодке и немедленно известит о приходе шхуны.

Как только лесистую долину окутал мрак, мы прокрались на озаренный звездами берег и побрели со своим багажом через камни у подножия скал. Дорога на Тахаоа была нам знакома.

Ночью уединенный пляж с белым коралловым песком казался еще более пустынным, чем днем. Поистине уединенный уголок: впереди — открытый океан, позади — скалистая круча. Только птицы да холоднокровные обитатели рифа чувствовали себя здесь дома. Даже в ту пору, когда остров кишел людьми, вряд ли кто-нибудь постоянно жил на узкой полоске травы между галькой и отвесными скалами, на которую без конца сыпались сверху камни. Мы не нашли ничего похожего на паэпаэ, только две высокие кокосовые пальмы да несколько маленьких деревьев, среди которых зеленел букет стеблей с большими перистыми листьями, обнимавшими гроздь тяжелых плодов папайи с дыню величиной.

Тахаоа воспринимался как некий совершенно обособленный мир. Особенно глухо и тихо было здесь ночью. Даже птицы спали. Мы остановились, глядя на отражающий звездное небо океан, и безмолвно приветствовали наш новый приют: принимай жильцов… Все наше имущество было завернуто в два пледа. Палатка, которую негде было ставить из-за камнепада, мачете, две корзинки с плодами и жареными клубнямидар наших друзей в Омоа. Наконец-то мы избавились от дурацкого табака и сладостей, источников стольких неприятностей. Сами мы не курили, а сладости привели в восторг беззубого Тиоти. Я не взял даже банок и пробирок для зоологических образцов. Тут лишь бы выжить, какая там наука.

Только мелкие волны, ласкавшие плоский риф, отозвались на наше приветствие. Покрытый тонким слоем воды коралловый барьер преграждал путь яростному прибою, предоставляя ему бесноваться вдоль внешней кромки рифа. Но мы проникли в Тахаоа с черного хода, где не было никаких стражей. И соскочив на белый песок, стали присматривать себе место для ночлега.

Когда мы в первый раз приходили сюда с Тиоти и его вахиной, я приметил маленькую пещерку, где можно было не бояться падающих сверху камней. К ней мы и направились теперь со своими узлами. Палатка тут не годилась, только пещера. Потолок из затвердевшей черной лавы, прочные стены — никакой жучок не просверлит, никакая свинья не раскачает.

Пол пещеры был выстлан гладкой, как яйцо, крупной и мелкой галькой. Из камней побольше я соорудил у входа барьер, мелкую гальку убрал, расчищая ложе для сна. Под камнями был белый песок. Продолжая укреплять барьер снаружи, со стороны моря, я сдвинул большущий валун и увидел здоровенную злющую мурену, похожую на толстую черно-зеленую змею. Она извивалась туда-сюда, наконец решилась и проскользнула у меня между ногам в заводь на рифе.

Я не подозревал, что эти твари могут передвигаться по суше. Правда, в прилив море подходило к самой пещере, и песок под большими камнями был совсем влажный. Но ведь мурена не хуже какого-нибудь удава доползла до воды по сухой гальке.

Мы боялись этих змееподобных чудовищ больше, чем акул. Выходя на рыбную ловлю с островитянами, мы видели, как они подтягивают акулу к самому борту и бьют тяжелой дубинкой по голове. Если же на крючок попадалась мурена с острыми тонкими зубами и сатанинскими глазами, рыбаки, возбужденно крича, кололи ее длинными острогами и только потом извлекали на поверхность. Мало того, что зубы мурены ядовиты, — наши друзья уверяли, что крупные экземпляры могут перекусить руку человека. Здешние мурены достигали невероятной толщины; около Уиа я однажды глядел в змеиные глазки высунувшегося из подводной норы чудовища толщиной с мое бедро. Многие островитяне утверждали, будто видели мурен, равных в обхвате стволу кокосовой пальмы. Даже если сделать поправку на преувеличения, факт остается фактом: существуют огромные экземпляры, которых вполне можно принять за морского змея, не будь они такими короткими.

После этой встречи я стал действовать поосторожнее. Под любым камнем могла оказаться еще мурена, лучше поберечь пальцы рук и ног.

В тусклом свете звездного неба мы оборудовали свое новое жилье. Лив застелила пол травой, сколько нашлось; мы закутались в пледы и уснули.

День был уже в разгаре, когда яркий отблеск солнца на рифе разбудил нас. Я сел, сонно озираясь вокруг. Камни, вода… Рядом, подперев рукой подбородок, лежала Лив и глядела в море. На лице ее ничего не было написано. О чем она задумалась? Сколько испытаний выпало на ее долю, и ни разу не пожаловалась. Ни разу не упрекнула меня; дескать, ну и придумал, кому это надо, и так далее. Ни разу не просилась домой. Фату-Хива стал ее домом. Где бы мы ни устроили лагерь, она приноравливалась к обстановке.

Сам я уже не знал, что и думать. Мы побеждены, но не совсем Мы бежали, но все еще свободны, как парящие над рифом фрегаты. Мы прибыли сюда, чтобы жить на природе. И более, чем когда-либо, восхищаемся природой. Но все-таки эксперимент развивался не совсем так, как мы себе представляли. Мы пробовали жить в гуще леса, в горах, под пальмами на берегу. Некоторое время все шло хорошо, потом непременно возникали препятствия. Теперь вот испытаем жизнь пещерных людей… Зажатые между черным обрывом и облизывающим камни океаном. По скале струится пресная вода, в соленых заводях на рифе можно добыть достаточно пищи. Но ведь не об этом же мы мечтали, когда укладывали чемоданы, собираясь в далекий путь, собираясь возвратиться к природе.

Я выбрался из пещеры на солнце. До чего огромен океан. До чего узка полоска суши, которой мы располагаем. Я поглядел вверх — хоть бы козы и олуши поосторожнее ступали по скале, не бомбили нас камнями.

Нет, тут на всю жизнь нельзя оставаться. Семья есть семья, у Лив может появиться ребенок, против природы не пойдешь. И ведь она не лишена материнского инстинкта, вон как нянчила Сирену…

Молча мы продолжали свое устройство на новом месте. Будущее, каким оно нам рисовалось на берегу залива Тахаоа, не располагало к красноречию. Да и устройство не ахти какое сложное. Отгородить место для очага да сложить под обрывом побольше плавника в запас, чтобы костер не потухал совсем. Кровать, стол, лавка — все это здесь не нужно. Их заменили камни и песок. У нас были с собой миски из скорлупы кокосового ореха, бамбуковые ложки и кружки. Дверь для зашиты от комаров и диких свиней не нужна — тут нет ни тех, ни других. От дождя с моря можно завеситься палаткой, Я попробовал взобраться на кокосовую пальму. Куда там, слишком высокая. Подождем, когда появится Тиоти, а пока будем собирать орехи, которые сами упадут. При моих способностях к лазанью недолго и шею сломать, а таоа здесь нет.

Лив уже ходила по заводям, собирая в подол пареу съедобных моллюсков. Я присоединился к ней. Мы согласились, что в жизни не видели более роскошного природного аквариума, чем этот риф. Но вообще-то разговор не клеился. Я попросил ее остерегаться спрутов и мурен, не наступать на морских ежей. Она ответила «ладно». И все.

Потом мы сидели на камнях, ели моллюсков и пили кокосовое молоко. Я сказал, что не мешало бы поискать яйца морских птиц. Лив поддакнула. Мы закончили трапезу молча.

Пытаясь прочесть ее мысли, я заключил, что мы, наверно, думаем одно и то же. У нас были общие идеалы, одна мечта, когда мы начинали этот эксперимент. На нашу долю выпали одни и те же впечатления, мы вместе восхищались чудесами, сообща переживали неприятности. Теперь мы уже не такие зеленые, какими были. Получили кое-какую закалку. И оба начали понимать, что вели себя чересчур эгоцентрично, мало думали о том, что кроме нас на свете есть другие люди. Наша уверенность в абсолютной правоте своих идеалов и расчетов поколебалась. Действительность оказалась не такой, как мы ожидали. Непредвиденные препятствия заставили нас уклониться с пути, который, как нам представлялось, вел прямо к цели. А сейчас мы и вовсе уткнулись в символический барьер в виде отвесной кручи. Пришла пора осмыслить все сюрпризы, которые преподнесла нам жизнь, и как-то сориентироваться.

В пещере было сколько угодно времени для размышлений. О том, что было, о том, что будет. О том, какой нам теперь представляется цивилизация, от ко— торой мы бежали. Разобраться как следует, что же вышло из нашего эксперимента «возврат к природе». Что дальше? Как нам поступить? Ведь этот берег — несомненный тупик.

Шли дни, но никто из нас не начинал откровенного разговора. То ли друг в друге сомневались, то ли в самих себе. Купались в прозрачных заводях, ловили руками рыб и крабов на рифе. В отлив им некуда было деться из замкнутых лужиц и промоин. А сколько тут водилось вкуснейших моллюсков, которые даже и не пытались уйти от нас. Мы собирали их, как крестьянин осенью собирает помидоры.

Лишь однажды нас навестил Тиоти с женой. Зато они доставили множество фруктов, орехов, клубней, даже кур прихватили. Мы устроили кладовку в самом дальнем и прохладном конце пещеры. Потом желанные гости удалились, и снова потянулись дни, похожие один на другой. Мы вставали с солнцем и забирались в пещеру, когда солнце уходило. И следили за тем, чтобы не потухли угли в очаге.

Но большую часть времени мы сидели у входа и жадно всматривались в горизонт. Чувствовали себя, будто жертвы кораблекрушения на необитаемом островке, и с каждым днем все более страстно мечтали увидеть мачту, или струйку дыма, или белый парус там, где тонкая ниточка отделяла голубое небо от голубого океана. Вдруг покажется белая точка, которая будет расти и расти, а не просто скользить мимо, как эти бесчисленные барашки на волнах… Но желанная точка не показывалась, за рифом были только белые барашки и голубые просторы.

— Что мы сделаем, если увидим шхуну? — спросила Лив однажды, после того как мы полдня просидели, не отрывая глаз от волн и далекого горизонта.

— Поспешим в Омоа, — сказал я. — А если шхуна придет ночью, Тиоти даст нам знать.

— Почему? — спросила Лив с легким вызовом. Почему? Я продолжал глядеть на море, не зная, что ей ответить. До сих пор я упорно гнал от себя мысль о том, что мы зашли в тупик. А Лив пристально глядела на меня, пытаясь прочесть мои мысли.

— Я знаю, почему, — спокойно произнесла она. — Мы от всего бежали, укрылись здесь, в Тахаоа, от всех проблем. Но ведь мы не за этим ехали.

Лив сказала вслух то, о чем я думал.

— Да, сейчас мы просто убиваем время, — согласился я. — Вроде островитян, которые сидят и ждут, когда орехи сами свалятся на землю.

Итак, мы сознались друг другу, о чем думали в глубине души с тех пор, как обосновались в Тахаоа. И сразу будто лед растаял. Яркие переливы солнца на воде, теплые краски рифа стали такими же прекрасными, как в наше первое посещение этого пляжа. Мы здесь вовсе не узники. Мы не привязаны навсегда к Тахаоа. Беспокойный мир, в котором мы когда-то жили, который так долго был нами забыт, все еще существует. И наши родители тоже существуют.

Впервые с тех пор, как шхуна доставила нас на Маркизские острова, нам страстно захотелось вновь увидеть своих родных. В тот холодный рождественский день, когда мы садились на поезд, мы весело говорили вслух «до свидания», а в душе печально повторяли «прощайте». Тогда нам казалось, что мы навсегда расстаемся с цивилизацией. Нам пришлось оплатить обратные билеты, без этого французское Министерство по делам колоний не разрешило бы нам сойти на берег Таити, но я считал эти деньги выброшенными. Теперь было похоже, что билеты пригодятся.

И все же Лив говорила, что ни о чем не жалеет, не променяла бы пережитое здесь на островах ни на что другое. Я разделял ее чувства. Я был благодарен судьбе за каждый из проведенных здесь дней.

— Но согласись, — сказал я, — даже если бы все обернулось иначе, мы ведь все равно уехали бы с Фату-Хивы домой. Допустим, мы убедились бы, что человеку достаточно осуществить возврат к природе, чтобы избавиться от современных проблем, — так ведь пришлось бы ехать домой и рассказать об этом другим, не то бы нас совесть замучила.

В нас есть что-то от насекомых, говорил я. От муравья, которого невидимые нити привязывают к муравейнику. От пчелы, которой в голову не придет бросить улей и в одиночку слизывать пыльцу со своих ножек.

— Постой, — перебила Лив. — Допустим, Фату-Хива оправдал бы наши надежды — все равно мы не смогли бы ехать домой и выступать за всеобщий воз— врат к природе. Вспомни нашу карту.

Речь шла о карте, на которой мы перед отъездом браковали один материк за другим, остров за островом, пока не обвели кружочком Фату-Хиву — единственное место, казавшееся пригодным для нашего эксперимента. Даже Таити нас не устраивал. Не годились и другие виденные нами острова. Удобоваримая для современного человека пища не растет на деревьях на ничьей земле. Окружающая среда изменилась еще больше, чем сами люди, с тех незапамятных времен, когда наши предки вступили на долгий путь, уводящий человека от природы. К затерянной в тысячелетиях исходной точке нет возврата.

— Да, современному человеку некуда возвращаться, — признал я.

Признал нехотя, потому что удивительные дни и месяцы, проведенные в диком краю, позволили нам представить себе, от чего человек отвернулся и норовит уйти все дальше.

— Мы находимся в пути, — продолжал я. — Возврата нет, но это еще не значит, что любая дорога вперед означает прогресс.

Лив согласилась со мной.

Так мы подошли к уроку, который преподал нам год на Фату-Хиве. Самый долгий и самый поучительный год в нашей жизни.

Человек изобрел магическое слово. Выпустил его изо рта и позволил ему водить себя за нос. Слово это — прогресс. Оно было призвано обозначать движение вперед, от плохого к хорошему, от хорошего к лучшему. Но не от хорошего к плохому. Однако мы на этом не остановились. С великой самоуверенностью внушили себе, что не способны изменить что-либо к худшему. И не долго думая стали обозначать тем же словом каждый шаг, отдаляющий человека от природы. Каждое изобретение, каждый искусственный продукт. Прогресс стал определяться не качественными критериями, а часами. Но ведь слово сохраняет свой исконный смысл, значит, прогресс не повернешь вспять, как бы мы его ни измеряли — компасом или часами.

Вот почему ни одно сооружение древних египтян не может быть названо прогрессом по сравнению с тем, что европейцы строили в средние века, хотя в любом конкурсе победил бы Древний Египет. И Венера Милосская не может быть названа прогрессом по сравнению с сюрреалистической композицией из штопора и шестеренки, подвешенных к зонтичным спицам. Слово «прогресс» всегда служит существующему поколению, а потому никогда не выйдет из моды. Мертвым не дано направить развитие в обратную сторону.

Мы любим представлять себе прогресс как борьбу современного человека за то, чтобы больше людей получали хорошую пищу, теплую одежду, просторное жилье, чтобы улучшить медицинское обслуживание больных, устранить угрозу войны, сократить преступность и коррупцию, обеспечить молодым и старым более счастливую жизнь. Но прогрессом называют и многое другое… Совершенствуется оружие, так что им можно убить больше людей на большем расстоянии, — прогресс. Маленький человечек становится исполином, которому достаточно нажать кнопку, чтобы земной шар разлетелся на куски, — прогресс. Рядовой человек отвыкает думать, потому что другие покажут ему, что случится, если он щелкнет тумблером или повернет маховичок, — прогресс. Специализация, достигающая такой степени, что один человек знает почти все почти ни о чем,

— прогресс. Люди ломают себе голову над проблемой свободного времени — прогресс. Действительность становится настолько тоскливой, что мы ищем от нее спасения, сидя и таращась на развлечения, которые нам преподносит светящийся ящик, — прогресс. Когда приходится изобретать пилюли для излечения болезней, вызванных другими пилюлями, — это тоже прогресс. И когда больницы растут как грибы, потому что наши головы перегружены, а тела недоразвиты, потому что сердца опустошены и кишки набиты тем, что подсунула реклама. И когда крестьянин бросает тяпку, а рыбак — сеть, чтобы встретиться у конвейера, потому что на месте поля вырастает предприятие, превращающее рыбную речку в клоаку. И когда города расширяются, а леса и луга усыхают, так что все больше людей проводят все больше времени в метро и автомобильных пробках, и приходится днем жечь неоновые лампы, потому что дома вздымаются до небес, а мужчины и женщины зажаты в тесных каменных ущельях среди шума и гари. И когда ребенку тротуар заменяет луг, когда благоухание цветов и панорама далеких гор заменяются кондиционером и видом на соседние дома. Срубают столетний дуб, чтобы поставить дорожный знак, — прогресс 6…

Мы прибыли на Фату-Хиву, исполненные презрения к цивилизации двадцатого столетия, убежденные, что человеку надо начать сначала. Прибыли, чтобы со стороны критически взглянуть на современный мир. И вот сидим в пещере, позади — скала, впереди — безбрежная синь, и ждем возможности вернуться не к природе, а к цивилизации. Сегодня мы судим мягче, чем судили вчера. Понимая, что без кисеи от комаров, которой нас снабдил Вилли, в дождевых лесах Фату-Хивы мы нажили бы слоновую болезнь и потеряли бы рассудок. Без мазей Тераи на Хива-Оа остались бы без ног.

Но наше доверие к современной цивилизации не возродилось в полной мере. Мы убедились, что можно жить очень просто, что человек способен испытать полную гармонию и счастье, освободившись от всего того, чем мы, живя в современном обществе, так стремимся обзавестись, чтобы не отстать от других.

И все же нас тянуло, против воли тянуло обратно к цивилизации. Но с тем, чтобы, возвратившись к ней, не удаляться от природы без крайней надобности. Уж очень хороша была простая жизнь в дебрях, она дала нам больше, чем когда-либо давал город. У себя на родине мы никогда не встречали людей, которые смеялись и веселились так беззаботно, как Тахиа, Момо и Теи Тетуа, хотя самый бедный из наших знакомых был богаче их.

Когда я сказал об этом Лив, она поправила меня.

— А старый француз в конурке на Хива-Оа? — напомнила она. — Такой же счастливый, как Теи. Хотя он вполне цивилизованный человек. Тьма всяческих изобретений в доме. Кучу книг прочитал.

Да, есть над чем призадуматься… Веселого старика француза нельзя было назвать неграмотным сыном дикой природы. Его рецепт гласил: ищи счастье у истоков, в себе самом. И если что-то в его окружении облегчило ему поиск, это «что-то» можно было определить одним словом — простота. Простота дала ему то, чего миллионы искали на пути сложности и прогресса. Все запросы старика, весь его мир сводились к маленькой лачуге и огороду. Ему не нужны ни уединенная пещера, ни дворец.

Поистине простота — тоже магическое слово. За видимой скромностью в нем кроется непритязательное величие.

Прогресс в наше время можно определить как способность человека усложнять простое.

Пищу можно добывать разными способами. Поступить на работу на бензозаправочную станцию. Получил жалованье, доехал на трамвае до магазина и заплатил за рыбу и за картофель столько, сколько надо, чтобы могли существовать крестьянин и рыбак, снабженец и лавочник, налоговый инспектор, владелец транспортной фирмы и хозяин завода, производящего холодильники. А затем снова на трамвай и домой к семье со своим уловом — юной замороженной рыбешкой и престарелым сморщенным картофелем.

Но как бы ни изощрялся современный человек, опираясь на всю современную технику, чтобы заработать на рыбу и на картофель, его добыча не станет вкуснее и доступнее, чем она была в те времена, когда каждый сам извлекал себе рыбу из реки или картофель из земли.

Без крестьянина и рыбака рухнет все современное общество с его торговыми кварталами, электрическими проводами и трубами. Крестьянин и рыбак

— благороднейшее сословие нашего общества, они делятся от своих щедрот с теми, кто носится с бумагами и отвертками, пытаясь вслепую сконструировать более совершенный мир.

Признавшись себе и друг другу, что нам не терпится покинуть пещеру и Фату-Хиву, мы с Лив сидели дотемна, ели моллюсков и обсуждали свой новый взгляд на цивилизацию, какой она представлялась нам со стороны, со всеми ее достоинствами и недостатками, проклятиями и благами. Солнце ушло за край света, увенчанное золотой короной; осталась только красная дорожка в небе на западе, да и ту быстро скатали звезды, развесив на востоке фиолетовый тюль. Пробил час сна для всех солнцепоклонников, но сегодня Лив стряхнула золу с наших драгоценных углей и раздула дремлющий костер. Впервые после нашего прибытия на этот пляж мы сидели на гальке и разговаривали до тех пор, пока не пропали все краски, а затем красная дорожка распласталась на другом конце неба.

Ни в этот день, ни на следующий мы не увидели шхуны. Бродя по берегу среди пустых раковин и суетливых раков-отшельников, мы продолжали разговаривать и не сводили глаз с горизонта. Далекая волна рассыпалась белыми брызгами, косатка выпрыгнула из воды, будто подброшенная трамплином, белая птица мелькнула в голубой дали — мы тотчас настораживались. И частенько карабкались на глыбы застывшей лавы, чтобы видеть дальше. Только не пропустить шхуну! С нашего берега открывался вид на весь западный горизонт, днем мы просто не могли прозевать судно, направляющееся в Омоа.

Казалось, океан выходит из берегов и вливается нам в душу… Соленый воздух наполнял легкие, в прилив даже самые маленькие волны доходили до пещеры. Раки-отшельники переваливали через наш барьер и воровали пищу, будто мыши. Рыбы ждали угощения из наших рук, словно пес под столом. И все, что мы ели, отдавало водорослями или морем.

Глядя на синий океан, срастающийся с небесной синью, я представлял себе его необозримым, безбрежным, бездонным. Настолько огромным, что человеческому разуму его просто не объять. Амазонка, Нил, Дунай, Миссисипи, Ганг, все реки, все клоаки мира, сколько бы ни вливались в океан, не поднимут его уровень ни на дюйм. Все текучие воды в мире оканчивают бег в океане, сам же он только гонит по кругу свои течения и тихо колышет свою поверхность во время прилива и отлива, но ему не придет в голову выйти из берегов, вторгнуться в нашу пещеру и карабкаться вверх по скале. Ни реки, ни дожди не влияют на его уровень. И сколько бы ила, сора и перегноя, сколько бы праха и экскрементов от животных, населяющих воду, сушу и воздух, ни попадало в море со времен гигантских ящеров и раньше, они не загрязнили океан, он оставался девственно чистым. Небо и океан стали для человека символами великого и необъятного, вечного и неизменного.

Таким представлялся мне безбрежный водный простор, когда мы сидели у входа в пещеру и смотрели, как дуга океана смыкается с небосводом и космосом. Из учебников я знал его протяженность в километрах и глубину в метрах, знал секрет постоянства уровня, но в эти минуты, подобно простодушным полинезийцам и средневековым европейцам, я ощущал, что суша — владение человека, океан же — часть необъятной вселенной.

Как я ошибался! И сколько лет еще предстояло мне меряться силами с мировым океаном, прежде чем я в корне пересмотрел свой взгляд, понял, что океан, да-да, океан, а не земная твердь — пульсирующее сердце нашей живой биосферы. Под видом морской пустыни без начала и без конца — вечный двигатель, служащий нашему миру насосом и фильтром. Чтобы осмыслить реальные масштабы океана, мне еще предстояло убедиться, что даже самый большой из земных океанов могут пересечь сухопутные крабы на маленькой скорлупке. Небоскребы Манхэттена, если перенести их на дно Северного моря, поднимутся высоко над водой; средняя глубина Мирового океана — немногим больше полутора тысяч метров, хороший бегун одолевает это расстояние менее чем за четыре минуты. Если на обычном глобусе попытаться слоем краски передать глубину океана, ничего не выйдет: нет такой краски, которую можно было бы нанести достаточно тонкой пленкой. В свою очередь в этом тончайшем слое почти вся жизнь сосредоточена у поверхности, пронизываемой животворными лучами солнца.

Пройдет много лет, и море призовет меня на свои просторы, заворожит меня, и я научусь подчиняться его законам. А пока я жил на суше, жил в пещере и еще боялся моря. Я только что научился кое-как плавать, и мы остерегались подходить близко к краю рифа, где бушевал неистовый прибой. Рев прибоя казался нам канонадой, когда мы по ночам, прислонясь спиной к скале, пытались читать звезды. У нас было вдоволь времени, чтобы грезить и гадать о будущем. Солнце, луна, Южный крест и другие тропические созвездия совершали свой круговорот у нас над головой, океан колыхался у наших ног.

Для нас было очевидно, что древние жители пустынь и древние мореплаватели, из ночи в ночь наблюдая звездное небо во всю его ширь, так хорошо изучили постоянные пути созвездий, что не нуждались в других ориентирах. Но вот что удивительно: выбор был куда как велик, однако жители полинезийских островов, разбросанных и в северном и в южном полушарии, начинали счет году от тех суток, когда над горизонтом показывались Плеяды. Удивительно, потому что такой же обычай был в древнем Перу и некоторых странах древнего Средиземноморья.

Мы строили планы на будущее. Вернемся в Норвегию — поселимся в избушке в горах, подальше от моря. Но будем и впредь путешествовать в поисках ответа на полинезийскую загадку. Вот только эта военная угроза… Я был уверен, что людям не избежать новой мировой войны. Мы уехали на остров в Тпхом океане, чтобы избежать ужасов войны, чтобы не стать участниками и очевидцами гибели современной цивилизации. И однако, теперь твердо решили вернуться и принять приговор судьбы, словно война была неизбежной карой, которую мы обязаны понести вместе со всеми.

Звезды ничего не могли сказать нам о будущем, ведь их свет отстал на миллионы лет от нашего времени, они еще не видели, как полинезийцы пришли на эти острова. Мы мечтали о будущем, не подозревая, что нас ждет на самом деле. Не подозревая, что через год будем жить среди индейцев белла-кула на тихоокеанском берегу Британской Колумбии. Будем искать следы, которые помогли бы выяснить, каким маршрутом древние мореплаватели шли из Азии в Полинезию. Жители Индонезии вполне могли приплыть сюда, а затем добраться до Полинезии. Такой маршрут позволял объяснить сложный комплекс полинезийской расы и культуры. Одна Южная Америка не давала ответа на все вопросы; и к тому же на севере Тихого океана путешественники и исследователи со времен капитана Кука и Ванкувера отмечали у индейцев Северо-Западного побережья множество черт разительного сходства с полинезийцами. Островной мир Северо-Запада Америки обогревается мощным течением Куросио, идущим от самых Филиппинских островов. И то же самое течение, описав широкую дугу, вполне могло донести не только бурелом, но и большие мореходные двойные лодки индейцев до Гавайских островов в Полинезии.

Плоты из Перу и лодки из Азии, совершившие заход на архипелаги Северо-Запада, — очень может быть, что именно так возникло смешанное полинезийское население. Но пока я гостил у миролюбивых индейцев, в Европе ревели танки и бомбардировщики, военные корабли захватили Норвегию. Не успел я опубликовать первый вариант моей гипотезы 30, как судьба оторвала меня от Лив и моих увлечений. Оторвала от всех родных на четыре года и ввергла в тучи дыма над пожарищами, в полярный сумрак над минными полями между немецкими и русскими окопами в Финнмарке.

Звезды нам ничего не сказали об этом. Мы сидели под обрывом, отделенные мысом от зеленых долин Фату-Хивы, и ждали шхуны, которая доставила бы нас в обреченный на погибель мир. Кто с кем будет драться? Я мог лишь гадать. У меня не было никаких врагов. Но светлые головы в правительстве решат этот вопрос за меня, назовут мне врага.

И как же непохоже на то, что рисовалось мне в волнах и небесах, сложилось все на самом деле. Цивилизация не погибла. Миллионы были убиты, а она уцелела и продолжала развиваться. Только люди, плоть и кровь, были уязвимы. Кое-кто из уцелевших молодых, вроде меня и Лив, после долгих лет разлуки и жизни в разных мирах навсегда разошлись духовно. Но миллион машин возместил потерянные танки и самолеты, появилось новое, еще более совершенное оружие, которое охраняло цивилизацию надежнее, чем когда-либо.

Океан? Разве мог я знать наперед, что безбрежный Тихий океан уменьшится в моих глазах до вполне постижимых размеров, как только кончится война и я уже не буду смотреть на него с палубы могучих авианосцев и крейсеров, одинаково враждующих с волнами и с людьми? Станет отнюдь не таким уж огромным и буйным, когда я увижу его с маленького бальсового плота, послушно пляшущего между волнами в его объятиях и свободно пропускающего воду. Разве мог я знать наперед, что буду чувствовать себя в совершенной безопасности на связанных вместе бальсовых бревнах, какими пользовались мореплаватели древнего Перу, после чего решусь испытать вторую конструкцию древних — камышовую лодку? Лодку, которая, похоже, играла главную роль в Южной Америке. И которой пользовались во всех углах полинезийского треугольника — на острове Пасхи, на Гавайских островах, в Новой Зеландии. И такого же рода лодка была первым судном там, где стояла колыбель культур, — в Месопотамии и в Египте.