Киммерийский закат Сушинский Богдан

22

Из раздумий, навеянных звонком шефа госбезопасности, Ярчука вывел нагловатый бас Банникова. Разочарованный несостоятельным звонком из Москвы, причем звонком единственного из всей стаи путчистов, кто в самом деле способен был оказать нажим на зарвавшегося Ярчука, генерал решил, что ему не остается ничего иного, как самому дожать этого хитрого хохла. Причем дожать основательно.

— О чем бы мы тут с вами в дальнейшем ни говорили, теперь вам ясно, что Комитет госбезопасности уже принимает меры к наведению порядка. И что Госкомитет по чрезвычайному положению — не какая-то там группа заговорщиков, а полноправный орган государственной власти, который взял на себя всю ответственность за судьбу страны, судьбу всех народов Союза.

— А мы здесь, в Киеве, тогда чем занимаемся? — спокойно и, на удивление, твердо, спросил Ярчук. — Мы… для чего существуем, как не для того, чтобы заниматься судьбой того народа, который нам эту судьбу свою вверил? И кто вас просил, кто уполномочивал сотворять этот комитет, если ясно, что Президент Русаков свой пост не оставил и вице-президенту власть не передавал? И потом, где решение Верховного Совета СССР? Лушаков что, тоже вдруг тяжело заболел, и некому созвать сессию?

— Значит, так, — тяжело опустил на стол свой багровый кулачище генерал. — Эти ваши дискуссии пора кончать. Высшей властью в стране наделен сейчас Госкомитет по чрезвычайному положению. И поскольку положение это в самом деле «чрезвычайное», то гэкачепе имеет право вводить его по предложению командующих округами, то есть по требованию командования армии.

Вместо того чтобы хоть внешне как-то реагировать на его грозную трибунно-трибунальную речь, Предверхсовета Украины вперился глазами в какие-то бумаги на столе.

— А где здесь такое написано? — словно ясновидящий прошелся он пальцами обеих рук по листикам с постановлениями гэкачепистов. — Где тут сказано, что — по настоянию или требованию командующих округами? Нет здесь такого! Нет, понимаете?! Что вы опять начинаете запугивать нас тем, чего нет даже в документах ГКЧП? Чего там попросту нет?! — вдруг резко повысил голос Ярчук. — Против чего решительно выступает сам руководитель госбезопасности и, судя по всему, реальный руководитель вашего путч-комитета, который только что, при вас, звонил?

Ссылка на шефа госбезопасности вновь привела Банникова в смятение.

— Но так было сказано, — слегка опешил он.

— Кем сказано? Где? В каком документе? Кем утверждено? Где здесь подпись Президента или Председателя Верховного Совета? — яростно хлопнул ладонью по столу Ярчук, заставив сопровождавших Банникова генералов напрячься и втянуть головы в плечи.

— Но там имеются подписи членов ГКЧП.

— В таком случае вы, лично вы… кто вы такой? — не слушал его Ярчук. — Вот передо мной текст этого самого «Заявления советского руководства», датированного 18 августа 1991 года. Читаем фамилии людей, которые причислены к руководству страны. Ладно, Ненашев является — все еще явлется — вице-президентом СССР. Пиунов — премьер-министр, тоже объяснимо. А вот кто такой Вальяжнин? Лично я понятия не имею, кто это такой. И никто в республике имени этого не знает.

— Он — член Политбюро, первый заместитель председателя Совета обороны СССР, — подсказал один из генералов, но Ярчук даже не взглянул в его сторону.

— Вы слышали, он член Политбюро и первый зам… — вслед ему пробубнил Банников.

— Но дело сейчас не в нем. Меня интересует другое: где среди перечисленных советских руководителей фамилия «Банников»? Вот же официальный состав членов комитета. Он подан в том же постановлении от 18 августа, которое вы мне принесли. И где тут фамилия главкома Банникова?

— Да я же сам только что довел до вашего сведения, что членом комитета не являюсь! — окрысился генерал, однако Ярчук словно бы на какое-то время напрочь лишился слуха.

— Нет здесь такой фамилии — Банников! Не числится. Так кто вы такой? Нет, отвечайте, кто вы такой есть?!

Конечно же вся эта вспышка гнева, весь этот натиск были «игрой на публику». Но игрой профессионального политика, идеолога, человека, знающего психологию «подчиненного» и психологию толпы. Напасть, не дать опомниться, заморочить человека потоком красноречия, камнепадом обвинений, лавиной демагогии, щебнем каких-то ничего не значащих деталей и подробностей; при этом не дать собеседнику возможности выяснить, в чем, собственно, его обвиняют и чего от него хотят; не позволить ему ни оправдаться, ни перейти в контрнаступление.

— Ну, знаете, я бы попросил вас…

— Не надо меня просить. Вы ведь пришли сюда не просить, а угрожать, — не упускал инициативу из рук Ярчук. — У нас в республике стабильная, спокойная обстановка, а вы, человек, не имеющий никакого отношения к ГКЧП, прибыли, чтобы дестабилизировать ее. Причем прибыли, не согласовав это ни с Генштабом, ни с министром обороны, ни с кем бы то ни было. Вы тут мне все время угрожаете: «Решение ГКЧП! Нужно выполнять решение ГКЧП!» Вот эти документы, — похлопал он по листикам бумаги, — но здесь все не так, как вы излагаете. Вы все переврали.

— Что именно я переврал?! — покрылся багровыми пятнами Банников.

— Все, от начала и до конца. Кого вы представляете? Вы пришли сюда, заявив, что являетесь уполномоченным. А где документ, который удостоверяет это? Покажите хоть какой-либо документ, который бы подтверждал ваши полномочия. Даже в годы революции, в условиях военного положения, люди, которых посылали из Смольного в различные губернии России, приезжали туда, имея мандат, подписанный лично Лениным или кем-то из руководителей ревкома. А где ваш мандат?

Банников беспомощно оглянулся на безмолствующих генералов, на партийного лидера Украины, и все поняли, что никакого документа, подтверждающего полномочия, у генерала нет. Да, они могли объяснить это спешкой, особой ситуацией, которая сложилась в Москве, однако факт оставался фактом.

— Кто конкретно вас уполномочивал? — окончательно добивал генерала армии Ярчук, «наезжая» на него уже по третьему заходу. — Где ваш мандат? Предъявите его мне и присутствующим здесь руководителям республики. Почему мы должны верить только вашим словам?[23]

— Да по радио же сто раз передавали! — изумился генерал. — Что еще нужно, чтобы понять?..

— То, что передавали по радио, — вот оно, у меня на столе. Но радио — это не документ. Сегодня они передали одно, завтра все это опровергли. Сегодня были гекачеписты, а завтра эти же гэка…путчисты. И вообще завтра откуда-то появится Русаков и объявит, что ничего такого, никакого гэкапутчизма не было, что это все придумали сволочные газетчики. Опять на журналистов все свалят — вот что произойдет буквально через два-три дня. Поэтому на стол сюда документ. Настоящий. Чтобы с круглой печатью, как положено. Тогда будем говорить.

— Но для того я сюда и прибыл, чтобы обсудить вместе с вами…

— Я не знаю, для чего вы сюда прибыли. Не… знаю! Если вы уполномоченный, должен быть мандат. Так и так, мол, уполномоченный такой-то. Кого вы здесь представляете? Корягина? Так он только что звонил. И сказал: «Здрасьте! Всем привет». Так и сказал: «Здрасьте! Всем привет!» А, как вам это нравится?! — саркастически рассмеялся Ярчук, осматривая всех присутствующих и как бы призывая посмеяться вместе с ним.

Вице-премьер неуверенно подхихикнул, но тут же сник под испепеляющим взглядом главкома.

— Позвонил, — никак не мог угомониться Ярчук, — поражая всех нас, в том числе, уверен, и вас, генерал Банников, своей несерьезностью. А главное, полномочий ваших руководитель и госбезопасности, и гэкапутчистов так и не подтвердил.

23

Поскольку генералы угрюмо, поопускав головы, молчали, Ярчук победно взглянул на Журенко. «Первый коммунист Украины» сидел неподвижно, тупо глядя на лежащую у него на коленях папку, из которой выглядывали кончики каких-то небрежно сложенных бумаг. Ощутив на себе властный взгляд Предверхсовета, «партайгеноссе» поднял глаза, мельком посмотрел на него, затем на Банникова, и вновь опустил голову.

«Теперь он уже вмешиваться не будет! — открыл для себя Ярчук. — Хотя Банников конечно же рассчитывал на его понимание и помощь. Почему же теперь он угас? Понял, сколь жалким представляются полномочия этого безмандатного генерала? Или, может, подействовало то, как я держался в разговоре с шефом госбезопасности? Подействовало; конечно же не могло не подействовать! Вот он, партноменклатурный жук, и решил выждать, чтобы не оказаться замаранным…»

— Нет, лично вас, Валентин Петрович, — неожиданно благодушно произнес Ярчук, обращаясь к Банникову, — я, конечно, знаю. Но сейчас вы для меня не «Валентин Петрович», а представитель гэкапутчистов. Я — глава суверенного государства. А вы прибыли сюда и начинаете угрожать мне армией! Кто вам давал право натравливать армию на законную власть страны? Вы что, для этого прибыли сюда? Устраивать здесь переворот, военный путч? Заговор против конституционной власти? Провоцировать конфликт между демократическими силами, между коммунистами и армией? Вы этого добиваетесь?!

Банников снова пытался вставить что-то свое, как-то объяснить ситуацию, взять инициативу в свои руки, но у него этого не получалось. Тактика базарного натиска, к которой очень умело прибегал Ярчук, буквально выбивала его из седла. А ведь в самом деле еще несколько минут назад все было предельно ясно. Он, генерал, прибыл сюда, чтобы построить перед собой всех этих зарвавшихся украинских «дерьмократов» и показать им, кто есть кто в этой стране; и существует ли сила, способная прекратить весь этот бардак…

— Значит, так, — в очередной раз прервал его на взлете генеральского красноречия Ярчук. — Давайте не будем заострять этот конфликт. Потому что я сейчас же свяжусь с министром обороны и Председателем Верховного Совета СССР и потребую, чтобы вас немедленно отстранили от должности главкома. Отстранили! По дороге сюда, — не давал он генералу опомниться, — я беседовал с Елагиным. Он сам позвонил мне и решительно заявил, что никакого «гэкачепе» Россия не признает.

— Да слышали мы уже все это, слышали! — буквально взревел сопровождавший Банникова генерал-майор, чью фамилию Ярчук успел забыть. — Страна гибнет, а мы тут говорим черте о чем!

— …Потому что в России, как и в Украине, — демонстративно проигноривоал его реплику Ярчук, продолжая свой монолог, — есть законно избранная власть. Значит, Россия вас не признает, Президент СССР и все его структуры вас тоже не признают. Возникает вопрос: чего вы добиваетесь? Кто вы такие? Вот будут у вас официальные документы, я их изучу, затем встречусь с Президентом Русаковым, тогда и поговорим. А пока что власть в Украине будет одна — Верховный Совет. И вот, Кабмин, — указал рукой на мгновенно зардевшегося вице-премьера Дасика, — в лице его руководства, такую позицию полностью поддерживает. Правильно я говорю, товарищ Дасик?

— Да-да, конечно, — едва слышно и явно растерянно подтвердил тот.

— Но у вас может возникнуть така ситуация, когда вы уже не в состоянии будете… — опять принялся запугивать его Банников.

— Если в республике возникнет какая-то нештатная ситуация, то в резерве имеется командование наших, украинских, военных округов. Вот генерал-полковник Череватов, например, — поставил Ярчук в неловкое положение командующего Киевским округом. — Мне его мандат не нужен. Точно так же, как и ему не нужно никакое гэкачепе. Потому что у него есть министр обороны. Так вот, с ним, как с командующим округом, мы и будем советоваться. Верно я говорю, Степан Николаевич?

Череватов передернул плечами, словно за ворот ему насыпали железных опилок, исподлобья взглянул на главкома и, нерешительно поднявшись, глухим сдавленным голосом и с явной неохотой подтвердил:

— Так точно. Будем советоваться, решать… Если ситуация окажется нештатной.

— Вот и все, — подытожил Ярчук, давая понять, что сумел окончательно изолировать непрошеного гостя из Москвы. — И что мы тут накаляем обстановку и создаем проб­лемы там, где их не существует? Так что ничего мы сейчас, товарищ Банников, решать не будем. И не смею вас больше задерживать… товарищ Банников.

Выдержав несколько напряженных мгновений, путчист нервно поднялся, отодвинул кресло так, что оно чуть было не перевернулось, и нехотя направился к двери.

— Ну-ка, свяжите меня с Президентом СССР! — почти угрожающе проговорил Ярчук, нажимая кнопку переговорного устройства. — Что они тут из Москвы каких-то гэкапутчистов мне, понимаешь ли, присылают!

24

Выпроводив посетителей, Ярчук откинулся на спинку кресла и, закрыв глаза, несколько минут сидел так, расслабившись, в полном бездумии. Нет, первый раунд конечно же был за ним. Он выиграл его начисто, прежде всего психологически задавив противника.

Но он понимал, что все еще только начинается. Ярчук ведь не сомневался, что и командующие двумя другими военными округами, Одесским и Прикарпатским, перейдут на сторону гэкапутчистов так же безропотно, как перешел командующий Киевским. А кто в Украине может противостоять их вооруженной силе? Милиция? Так ведь министр внутренних дел СССР — тоже активный путчист.

Вполне возможно, что командиры отдельных воинских частей то ли открыто перейдут на сторону суверенной Украины, то ли попросту закроют своих солдат в казармах. Как в свое время закрыли своих старшие офицеры чехословацкой армии — во множестве своем оказавшиеся выпускниками советских военно-учебных заведений. А ведь тогда Москва вот так же, нагло, вводила войска в Чехословакию.

Конечно же в Украине найдется немало офицеров, готовых выступить против гэкапутчистов. Но кто они, эти командиры; где расположены их части и кто способен их сейчас выявить? Остаются разве что некоторые общественные демократические организации, да несколько едва зарождающихся партий. Ну, еще Народный Рух. Это, конечно, сила, но сила пока что разрозненная, безоружная и идеологически разношерстная. Словом, не доведи господь, чтобы дело дошло до гражданской войны.

— Держишься? — спросил Ярчук руководителя своей пресс-службы, когда тот вошел к нему по вызову.

— Пока что держусь.

— Что значит: «Пока что…»? Держаться нужно твердо. Немедленно свяжись с телевидением. Пусть готовят эфир для моего обращения к народу.

— Обращаться будете прямо сейчас?

— Чего тянуть?

— А… текст «Обращения»?

— Что «текст»? — Ярчук знал, что подготовка любого текста была для его помощника бичом божьим. — Текст готов. Его подготовила сама жизнь. Впрочем, садись и пиши. Потом подшлифуешь… Текст будет кратким, как выстрел.

Произнеся это, Ярчук вновь прошелся взглядом по первому абзацу «Заявления советского руководства», основного документа, подтверждающего создание гэкачепе, и принялся диктовать тезисы «обращения». Когда диктовка была завершена, пресс-секретарь хотел задать какой-то вопрос, однако Ярчук сухо упредил его: «Не теряй времени, иди и корректируй».

— «…В целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, хаоса и анархии, — продолжил Ярчук чтение документа, как только шеф пресс-службы исчез, — которые угрожают жизни и безопасности граждан Советского Союза, суверенитету, территориальной целостности, свободе и независимости нашего Отечества…»

Президент Союза не с ними — вот та, самая слабая, позиция, которая превращает организаторов гэкачепе в обычных путчистов, размышлял Ярчук. Если бы им удалось склонить на свою сторону Русакова, который, в общем-то, правил уже совершенно номинально… они были бы непобедимы. Всех, кто выступил бы против них, гэкапутчисты задавили бы Конституцией, демагогией и армейскими штыками.

Но Президент согласия не дал. Почему? Где он? Скорее всего, весь этот спектакль только на то и рассчитан, чтобы «коварные гэкачеписты» потопили в крови освободительные движения Прибалтики, Украины, Закавказья, а потом, в роли ангела-спасителя, весь в белом, восстал он, Президент Русаков? Со все той же идеей «обновленного Союза», но с уже более жесткими положениями, чем предполагалось до путча: «Ведь вон же до чего довели страну! До гражданской войны, считай, довели. По живому резать начали!». А коль так, значит, срочно нужен твердый, решительный и полномочный Центр.

Вызвав референта, Ярчук приказал ему немедленно дозвониться до доросской резиденции Президента. Важен был сам факт связи. Хотя бы два-три слова, услышанные от самого Русакова… И тогда его «Обращение к народу» имело бы совершенно иной вес и совершенно иную направленность.

Впрочем, накалять страсти тоже нельзя. Найдутся горячие головы, пойдут митинги. Нет, его тактика будет однозначной: мы — суверенная республика. Украинцы мирно трудятся на своих рабочих местах, жизнь идет в обычном ритме. И то, что происходит в Москве, на суверенную украинскую державу не распространяется.

Ярчук понимал, что национал-демократы этого призыва к спокойствию никогда ему не простят. По их понятиям, он должен был бы сразу же решительно осудить гэкапутчистов и призвать народ к неподчинению его решениям, нацелить всех патриотов на защиту независимого Украинского государства. Но какое ж оно независимое, если вся армия и все силовые структуры в нем все еще подчинены Москве?

Совершенно очевидно, что больше всего генералы опасаются Западной Украины. Наверное, понимают, что при первых же попытках развернуть аресты, «гэкачепистов» начали бы истреблять там, как бешеных собак. И вообще долго в Украине они бы в любом случае не господствовали. Но пролилась бы кровь.

«…Незамедлительно расформировать структуры власти и управления, — вновь обратился он к другому документу, «Постановлению № 1 Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР», — военизированные формирования, действующие вопреки Конституции СССР и законам СССР… Приостановить деятельность политических партий, общественных организаций и массовых движений, препятствующих нормализации обстановки».

«Ну, незаконных военных формирований у нас пока что, слава богу, нет, — заметил про себя Предверхсовета Украины. — Пока что… А вот то, что вы решили приостановить действие партий и массовых организаций… Это в Украине уже “проходили”, причем не раз. Это грабли, на которые предшественники ваши, братцы, наступали очень опрометчиво».

«…Проведение митингов, уличных шествий, демонстраций, а также забастовок не допускается, — прочел он — В необходимых случаях вводить комендантский час, патрулирование территории, осуществлять досмотр, принимать меры по усилению пограничного и таможенного режима».

— Хорошо бы усилить этот режим и на границе Украины с Россией… — с мрачной иронией заметил Ярчук, причем произнес это вслух. А, наткнувшись на следующий абзац постановления гэкапутчистов, гомерически рассмеялся: «Установить контроль, — написано было там, — над средствами массовой информации, возложив его осуществление на специально создаваемый орган при ГКЧП СССР».

Ярчук отчетливо представил себе, какую реакцию вызовет эта методика контроля над прессой во властных структурах и особенно в прессе западных стран. И вряд ли найдется после этого хоть одно правительство, которое решится признать гэкапутчистский режим, не рискуя тотчас же быть отправленным в отставку.

— Президент Союза не отвечает. Точнее, с ним нет связи, — доложил через несколько минут референт.

— Было бы странно, если бы он отвечал. Впрочем, может, это и к лучшему, что не отвечает. Чем дольше он будет молчать и оставаться недоступным, тем страстнее будет желание народа игнорировать решения гэкапутчистов, пока им не представят пред ясны очи самого… царя-батюшку. Потому что, невидимый и замалчиваемый, он превращается в мученика. А мучеников у нас уважают. Даже тех, кто сам себя в одного из таких мучеников превращает.

— Попытаться еще раз? — мало что понял из его монолога, или же сделал вид, что не понимает, референт.

— Зачем? Припечет, сам позвонит.

— Может, он действительно отрезан от мира, отключены все средства связи?

— Вы так предполагаете? — взглянул на него поверх очков Ярчук.

— Иного объяснения не существует.

— Существует, причем множество.

— И все же связь — это связь. Никому и в голову не могло прийти, что Президента можно лишить правительственной линии связи, которая действует при любых условиях, — возмутился референт.

— А, с другой стороны, чего он стоит как Президент сверхдержавы, если связь с ним можно прервать, отключив два городских телефона в его спальне?

Референт, из кадровых кагэбистов, вежливо склонил голову и, сделав вид, что ничего этого не слышал, тоном истинного служаки произнес:

— Хорошо, Леонид Михайлович, со временем я еще раз попытаюсь связаться с резиденцией Президента в Крыму.

25

Уже сообщив Ярчуку, что на телестудии его ждут и машина готова, шеф пресс-службы тут же положил перед Ярчуком листик с несколькими абзацами тезисов выступления, которые сводились к констатации фактов: тогда-то создан ГКЧП, в него вошли такие-то люди, принято такое-то постановление. А также к выводу — в суверенной Украине чрезвычайное положение не вводится!

Пробежав его взглядом, Ярчук уже поднялся было, чтобы идти, но потом вдруг вновь опустился в кресло и достал из папочки отливающий синевой лист финской, почти гербовой, бумаги. Немного подумав, он написал:

«Секретарю партийной организации аппарата Верховного Совета УССР. Ярчука Леонида Михайловича. Заявление.

В связи с тем, что ситуация в стране обострилась, идет внутрипартийная борьба и создан не предусмотренный Конституцией ГКЧП, притом что центральные органы партии не высказывают своей позиции относительно его создания и деятельности, считаю невозможным для себя дальнейшее пребывание в рядах КПСС.

Считаю также, что в этот тяжелый для страны час, ЦК КПСС оказался не на высоте положения, он, по существу, предал демократию и должен нести за это ответственность».

С минуту Ярчук сидел с ручкой, занесенной над бумагой, словно самурай, который все никак не может решиться на ритуальное харакири. То, что он должен будет написать в следующую минуту, раз и навсегда отрезало ему путь к отступлению. Он, старый партийный функционер, еще недавно — главный идеолог Украины, должен был сейчас порвать с партией, порвать с коммунистической идеологией, раз и навсегда оказаться вне партийной номенклатуры, благодаря которой, он, простой сельский парень, совершил это головокружительное восхождение: от сельского пастушка — до секретаря ЦК и, наконец, до председателя парламента…

Так, может, все-таки не стоит писать это заявление? Во всяком случае, не стоит с ним торопиться?

«Да теперь это уже не “торопиться”, — мрачно парировал самому себе. — Это уже вдогонку. После беседы с генералом Банниковым, для армейского генералитета, для госбезопасности и членов гэкачепе ты уже чужак. Поэтому, если они победят, тебя арестуют среди первых, вместе с националистами. Если же победят демократы, они никогда не простят твоего примиренческого отношения к ГКЧП и никогда не забудут, что в свое время ты, именно ты, был “коммунистическим Геббельсом Украины”, как тебя уже не раз называли и левые, и правые. Поэтому заявление о выходе из партии, датированное 19 августа, в первый день путча… Это будет лихо. Таким не каждый “руховец”[24] похвастается, не говоря уже о партноменклатуре».

И все же, еще несколько мгновений поколебавшись, он так и не решился прямо, без каких-либо обиняков, написать, что выходит из партии. И под пером его родилась формула, достойная «Первого Лиса» и «Самого Хитрого Партхохла Украины», как его успели назвать в одной из правых газет России: «Написать это заявление меня принудили не собственные убеждения, — старательно, почти каллиграфически выводил он, чувствуя, как нервно и предательски подергивается рука, — а резкое падение авторитета партии и невозможность сделать что-либо такое, чтобы преодолеть консервативные силы в руководстве партии».

Конечно же он понимал, что это заявление обязательно где-нибудь опубликуют. И что у всякого, кто его прочтет, — независимо от взглядов, партийной принадлежности и идеологической ориентации, — появится ухмылка. Да Ярчук и сам, перечитав свое отречение, ухмыльнулся. Зато появлялся мощный аргумент в полемике с теми, кто попытается обвинить его в предательстве, отступничестве и приспособленчестве.

Он ведь как бы и не отрекся от коммунистических идей, он ведь вышел из партии не «по каким-то там антипартийным убеждениям», а только потому, что, по убеждениям своим оставаясь коммунистом, вдруг осознал, что не способен бороться с консервативным ядром партии, с партийными бонзами. А не это ли делает честь всякому коммунисту, верящему в перестройку партии и государства, в демократизацию КПСС, в «коммунизм с человеческим лицом»?

И если консерваторов в конце концов победят и утвердится линия «перестройщиков» во главе с Русаковым… у него появится веский довод для того, чтобы безболезненно отозвать это свое заявление. Ввиду того, что, дескать, устранено главное для него, верного ленинца, препятствие…

Поставив дату — 19 августа 1991 года, Ярчук взглянул на часы и решил, что следует указать даже время написания этого партотречения: «13 ч. 35 минут». Расписался. И, на всякий случай, постскриптумно дописал: «После разговора с представителем ГКЧП генералом армии Банниковым». Что тоже в будущем могло послужить ему, если не оправданием, то по крайней мере убедительным мотивом.

А полчаса спустя Ярчук уже сидел перед глазками нацеленных на него телекамер…

— …Украина является независимым суверенным государством, на территории которого действуют Конституция и законы Украинской ССР, — произносил он, стараясь придавать своему голосу некоей, не свойственной ему, властности. — Поэтому наша позиция в сложившейся политической ситуации — это позиция взвешенности и еще раз взвешенности. Это защита конституционных норм, защита законов. Все, что идет вразрез с этой позицией, которую одобрил народ, является для нас неприемлемым. Мы должны отстоять законы, защитить демократию, утвердить в обществе законный порядок, защитить интересы людей. Мы должны действовать так, чтобы не пролилась невинная кровь.

…Я хочу высказать надежду, что мы будем едины в своих действиях во имя демократии и гражданского мира, которые являются надежным условием утверждения и развития суверенитета в Украине. Именно наше единство станет гарантией против любых попыток, с чьей бы то ни было стороны, действовать вопреки положениям Конституции: подчинить общество властным или иным структурам в Центре и на местах, которые могли бы стать над законами…»

Закончив чтение наспех набросанного текста, Ярчук еще несколько секунд сидел, глядя в объектив кинокамеры.

Лицо его оставалось спокойным, но в то же время Предверхсовета Украины старался придать ему выражения холодной мужественности и взвешенности. Он знал, что телевизионщики не выключили камеру, что народ, к которому обращены эти слова, все еще видит его, и подумал, что, возможно, в эти мгновения выражение его лица говорит людям значительно больше, нежели все те слова, которые только что молвлены в его официальной речи.

Глядя, как вокруг него суетятся двое помощников режиссера, снимая микрофончик с пиджака и убирая микрофоны со стола, Ярчук вдруг забеспокоился: уж не вышло ли его заявление слишком взволнованным, не до конца отточенным и даже сумбурным? Вот, если бы была возможность повторить его в новой редакции!..

— Это был прямой эфир? — уточнил он у застывшей рядом с ним дородной женщины, с высокой грудью и широкими, слегка обвисающими плечами, которую он помнил, как слегка состарившуюся «комсомольскую богиню».

— Конечно же прямой, — обронила она.

— Действительно, прямой?

Дама удивленно взглянула на председателя Верховного Совета и все так же твердо и невозмутимо ответила:

— Мы ведь и с самого начала гэкачепистам не предавались. — А, выдержав небольшую паузу, добавила: — Теперь же, после вашего заявления, тем более ни за что не поддадимся. Не знаю, как на остальные, а на наш канал пусть не рассчитывают.

Ярчук хотел было объяснить, что она не так поняла его. Спрашивая о том, был ли эфир прямым, он имел в виду чисто техническую сторону, а не впадал в подозрение относительно того, будет ли его заявление передано в эфир. Однако вдаваться во все эти объяснения не стал.

— Вы — мужественный человек, — слегка коснулся он предплечья женщины, прекрасно понимая, что ее заявление о неподчинении решениям ГКЧП конечно же записано кагэбистскими тайнописцами. И что как режиссер она теперь очень рискует, возможно, не только должностью, но и свободой.

— Они там, в Москве, должны знать, — по-украински ответила режиссер, — что на сей раз у них это не пройдет. Еще раз залить Украину кровью мы этим кацапам не позволим.

«Нет, произношение у нее не западноукраинское, что объясняло бы такое отношение ее к русским, — признал Ярчук и, с любопытством взглянув на режиссера, стал поспешно прощаться. — Комсомольской богиней она тоже вряд ли когда-либо слыла, так, цековский работник. Впрочем, все может быть…»

Уже садясь в машину, он вспомнил, как однажды, в разговоре, состоявшемся в одном из «цэкашных предбанников», его коллега, секретарь ЦК компартии Эстонии по идеологии, высокомерно произнес:

«Учтите, что, оценивая ситуацию в Прибалтике, вы всегда должны помнить: в данном случае речь идет не об украинских, а об эстонских, латышских, словом, о прибалтийских коммунистах».

«Следует полагать, существует какая-то разница между украинскими и прибалтийскими коммунистами?» — поинтересовался тогда Ярчук.

«Причем принципиальная, — столь же высокомерно объяснил эстонский цэкашник, с виду очень смахивающий на прибалтийского барона. — Прибалтийский коммунист — это прежде всего эстонец, латыш или литовец, а уж потом… коммунист. Украинские же коммунисты к судьбе своего народа, к национальным интересам своей страны — по крайней мере в массе своей — совершенно безразличны. Они даже стесняются признавать себя украинцами. В том-то и суть, что коммунисты-украинцы убеждены — настоящими коммунистами они могут считаться, только когда всеми возможными усилиями будут погашать любое проявление национального самосознания, любое желание народа видеть свою республику в числе независимых государств».

«Ну, положим, так мыслят далеко не все украинские коммунисты», — попробовал было возразить Ярчук, настороженно посматривая на стены, которые конечно же «прозванивались» кагэбистами на каждом квадратном метре.

«Все, все! — нахраписто возразил эстонец. — В Прибалтике человек сначала осознает себя эстонцем, а затем уже — коммунистом, а в Украине он сначала коммунист, а затем уже, если только решится признать это, — украинец. Надо научиться познавать национальные особенности своих коммунистов, чтобы учитывать их в пропагандистской работе».

«Да уж, познали, вот только не учли…» — загадочно и неопределенно как-то заметил Ярчук.

Однако все это воспоминания. А вот, что касается «Обращения», с которым он только что выступил… Оно и в самом деле получилось не таким, каким хотелось донести его до народа; как оно должно было прозвучать. Однако особого значения это уже не имело. Главное, что обращение главы Украины к народу состоялось. И в нем нет ничего такого, что вызвало бы болезненную реакцию у гэкапутчистов, но в то же время нет и намека на признание их полномочий.

«Украина — государство суверенное, и то, что происходит в Москве, граждан Украины не касается…» — вот под каким ракурсом просматривается основная мысль, основной постулат текущего момента. И поскольку он все-таки просматривается, остальное пусть каждый прочитывает между строк моего обращения и истолковывает, как заблагорассудится».

— Что слышно о Президенте Союза? — поинтересовался он у своего референта, выпив ритуальный стакан минералки в комнате для официальных лиц, в которой он решил несколько секунд отдохнуть, а главное, избавиться от грима.

— Никаких сообщений не поступало, — достал тот из кармана миниатюрный транзисторный приемничек в кожаном футляре. — Молчит, следовательно… И по радио никаких известий о нем не поступает. Сплошные догадки и предположения.

— А вот почему молчит, почему не пытается связаться хотя бы с руководством Украины или Крымской области — это действительно пока что загадка для всех, — признал Ярчук.

— Словом, ситуация пока что не меняется.

— Почему же? Очень даже меняется. Я бы даже сказал: коренным образом.

Понял ли его референт? Это уже не имело особого значения. Если раньше молчание Русакова его огорчало и даже угнетало, то теперь, после обращения к украинскому народу, оно его вполне устраивало. Поскольку служило еще одним аргументом того, что известная встревоженность и резкость «Обращения» вполне оправданы.

— Может, вам есть смысл вылететь в Крым? — несмело предложил референт, когда в комнате для официальных лиц они остались только вдвоем.

— В Крым, прямо сейчас?

— Согласитесь, что ситуация странная. Если Президента лишили связи и взяли под домашний арест, то получается, что действовали путчисты на территории суверенной Украины. Но тогда у мировой общественности возникает вопрос: «Почему же власти этого суверенного государства даже не попытались вмешаться в ситуацию? Не потребовали предоставить им возможность связаться с Русаковым? Не побывали в резиденции советского лидера?»

— Согласен, такие вопросы неминуемо возникнут, и вместе с ними возникнет вопрос: «А не заодно ли это руководство с гэкачепистами?»

— Именно это я и имел в виду, хотя, из деликатности, не озвучивал. Так что, распорядиться, чтобы готовили к отлету ваш самолет?

— Как вы себе это представляете?! — вскинул брови Ярчук. — Оставить Киев? Очень многие, обрадовались бы, узнав, что в столице меня нет. Что я оставил ее хотя бы на несколько часов. — Предверхсовета недоверчиво взглянул на референта: уж не провоцирует ли его на эту поездку? Не по собственной инициативе, понятное дело, провоцирует, а по чьей-то подсказке.

— Визит может быть кратким, и мы бы его не афишировали.

— …И потом, с какой стати я подамся туда? Разве что прибыть на полуостров, нанося официальный визит главе дружественного государства, СССР? — уже как бы рассуждал сам с собой Ярчук. — Но слишком уж неудачное время для подобных визитов. К тому же моя поездка явно ударила бы по позициям российского президента Елагина.

…Нет, утверждался Ярчук в своей уверенности, уже впав в привычное для себя молчание. Это даже хорошо, что пока что Президент Союза безмолвствует, ибо молчание его дает возможность главам суверенных государств, и прежде всего России, проявлять очень важную для их имиджа, для становления их государств и… для окончательного распада Союза — инициативность.

— Надо полагать, что уже завтра в Киеве будет созвана сессия Верховного Совета? — сунулся к Ярчуку с микрофоном какой-то журналист, перехватив его в коридоре, почти на выходе из здания.

— А что, разве в этом есть необходимость? — ответил Ярчук вопросом на вопрос, прекрасно понимая, что для журналистов, желающих истолковать его поведение, сейчас имеет значение буквально все: насколько подавленным или, наоборот, спокойным он выглядит, как держится, что и как говорит, не избегает ли встреч с прессой…

— Ну, как же… — замялся журналист. Он-то считал, что ответ вполне предсказуем: Ярчук завтра же попытается собрать депутатов Верховного Совета. — В связи с ситуацией в стране.

— В какой стране? — осадил его Ярчук.

— Во всей. В России, в Москве.

— А вы, собственно, какую страну представляете?

— Украину. Я — киевский журналист…

— Тогда о какой такой ситуации в «нашей стране» ведете речь?

— Прежде всего я имел в виду Украину, — стушевался журналист

— А что в Украине происходит такого, что может требовать введения чрезвычайного положения? — слегка повысил голос Ярчук. — Есть хоть какие-то признаки того, что в стране происходит что-то из ряда вон выходящее? Сами видите — народ в отпусках, на дачах, на пляжах… Тогда в чем дело?

— Понял: путч — проблема россиян, а в суверенной Украина ничего особого не происходит, — по-заговорщицки ухмыляется журналист. — По крайней мере из ряда вон выходящего.

И Ярчук понял: теперь уже этот журналист — на его стороне. Этот, во всяком случае, хотя бы этот, — обвинять его в противодействии гэкачепистам не станет.

— Но в Москве-то?.. — все же попылся газетчик хоть что-либо выведать у Предверхсовета.

— А что… в Москве?

— Нервничают в Москве, товарищ Ярчук.

— Вот это правильно подмечено: в Москве действительно нервничают. И длится этот процесс очень долго. Спешат, а потому нервничают. Но это — в Москве. А нам, в Киеве обитающим, спешить некуда. Мы умеет ждать. В Киеве всегда умели ждать и… выжидать. Нас к этому приучали столетиями: «Не торопиться поперед батьки в пекло, не высовываться, не зарываться…» Всегда было так, что нервничали мы… здесь, в Киеве, решая для себя: «Что там, в Москве, опять происходит?» Теперь же пусть нервничают в Москве.

— Решая для себя, что это происходит у них там, в Киеве… — в тон Ярчуку, продолжил его мысль журналист.

И наградой ему стала загадочная, непостижимая в своем хитросплетении, как сама душа украинца, — улыбка… главы подневольного государства, который почувствовал пока еще слабый и пока еще повевающий пороховой гарью и кровью, запах свободы.

26

Прибыв в Москву, главком Сухопутных войск решил направиться не в Министерство обороны, где должен был бы доложить о своем визите в Киев маршалу Карелину, а в Главное управление комитета госбезопасности. Он прекрасно уяснил для себя, что в гэкачепе старый маршал оказался на вторых ролях, на которые сам же себя, в силу своей совармейской инертности, и поставил.

Мало того, еще вчера генерал армии Банников понял, что шеф госбезопасности Корягин, который и был реальным организатором этого переворота, действиями министра обороны откровенно не доволен. Точно так же, как и сам «маршал маршалов» был недоволен обер-кагэбистом, и всем тем, что он затеял. Ничего не поделаешь, маршал до сих пор так и оставался служакой образца 41-го года, то есть сталинского образца и сталинской закваски. И с этим вынуждены были считаться все, кто с ним соприкасался.

Обладая огромной военной силой и огромной властью, военный министр, в то же время помнил, что вся эта могучая, несокрушимая сила и вся эта власть на самом деле реально подчинена не ему, а генсек-президенту. И потому привык к четким приказам, четким решениям, а главное — к тому, что все основные вопросы решаются где-то там, наверху, а его дело — солдатское. Впрочем, такого же мнения придерживался и Банников.

…То, что в аэропорту, который, на удивление, жил своей обычной жизнью, его встретил не кто-то из штаба Сухопустных войск, а полковник Буров, начальник охраны президентской резиденции в Крыму, поразило Банникова, как громом небесным. Он прекрасно помнил, как именно этот человек мешал их «группе московских товарищей» вести переговоры с Президентом. Именно полковник придавал Русакову уверенности в том, что он все еще находится под охраной госбезопасности и что опасаться ареста ему нечего.

— С чего вдруг?! — буквально прорычал Банников, которому уже само нынешнее появление в Шереметьевском аэропорту Бурова, причем в гражданском облачении, показалось одной из форм издевательства.

— По приказу председателя госбезопасности Корягина, — четко отрапортовал полковник. — Велено встретить, охранять, сопровождать.

— Прямо с Крыма, что ли, прилетел? Специально для того, чтобы меня сопровождать? — подозрительно покосился на него Банников и мельком оглянулся на шедшего чуть позади адъютанта. Не нравилось ему это явление охранника президентской резиденции, в принципе не нравилось.

— Из Крыма прилетел утром. Меня ознакомили с приказом о присвоении звания генерал-майора и тотчас же велели встретить вас, что и выполняю.

— Так вот, можешь быть свободен, полковник, — проигнорировал Банников сообщение о генеральском звании Бурова.

— Не могу, поскольку получил приказ генерала армии Корягина. Причем прибыл сюда с машиной для вас. Насколько я понял, ваша машина… задерживается.

— Или же ее умышленно задерживают. Но в любом случае выполняй мой приказ! — буквально взъярился на него Банников. — И продолжай оставаться цепным псом этого самого … прораба перестройки, мать его.

Но тут же был поражен, заметив на лице новоиспеченного генерал-майора суровую, волевую ухмылку.

— В крымской резиденции генсека-президента я тоже выполнял четкий приказ и инструкции председателя КГБ. Неужели это не понятно? Я, конечно, оставлю вас, но хотел бы спросить: у вас что, мало врагов? Так вот, их не так мало, как вам кажется. И очень странно, что вы упорно стремитесь нажить себе еще двух врагов. В чьих именно лицах — догадайтесь сами.

Сказав это, Буров направился к разъездной машине Комитета госбезопасности, которая ждала его в условленном месте, возле аэропорта, но успел ступить лишь несколько шагов, как услышал за спиной грозное:

— Стоять, генерал-майор!

Уже после визита в доросскую резиденцию, генерал Ротмистров просветил Банникова, что полковник из охраны Русакова не случайно ведет себя так вызывающе. За этим что-то стоит. В последнее время пути первого кагэбиста страны и Бурова стали пересекаться все чаще, и теперь Корягин рассчитывает на полковника, как на исключительно «своего» человека и в военной разведке, и в президентской охране.

А еще Ротмистров поведал, что это по настоянию Корягина уже почти ушедший в отставку полковник Буров, который, по замыслу руководства и «Аквариума», и госбезопасности, должен был срочно переквалифицироваться на крупного экспортно-импортного бизнесмена, вдруг вернулся на службу, да к тому же с явной перспективой на получение генеральских эполет. Вопрос о которых, кажется, уже решен.

Но самое любопытное, что некая крупная бизнес-структура, на которую, очевидно, ставит не только Корягин, но и кто-то из предпочитавших не засвечиваться членов Политбюро, по-прежнему остается, хотя и негласно, за счастливчиком Буровым. Причем базируется она в Крыму, неподалеку от Дороса.

«Так вот каким странным узлом оно все завязывается?! — поразился тогда Банников. — Значит, в самой верхушке КГБ и партноменклатуры уже поняли, что с социализмом пришло время прощаться, поэтому срочно бросились переквалифицироваться в бизнесмены?!»

«По армейской терминологии это называется — “перейти на заранее подготовленные позиции”, — напомнил главкому генерал госбезопасности Ротмистров. — И еще один факт, исключительно для вас, и без права на розглашение. В день назначения в охрану президенткой резиденции Буров получил дополнительно задание: вместе с группой аналитиков из госбезопасности “просчитать” политическую, военную и “националистическую” ситуацию, которая может сложиться в результате введения в стране чрезвычайного положения. И, в частности, во время перехода власти к некоему комитету национального спасения, защиты Конституции, или что-то в этом роде».

То есть получается, — сказал себе Банников уже теперь, находясь в аэропорту, — что о готовящемся перевороте Буров знал еще задолго до его начала? Как, по всей вероятности, знал и о том, какая роль отводится в нем генсек-президенту Русакову.