Рубеж (сборник) Дышев Андрей
– Не нравишься ты мне в последнее время, – буркнул он. – Ирину за что обидел? Я как начну о тебе спрашивать, так она сразу в слезы.
– Я не хочу о ней говорить, Ашот.
Вартанян покачал головой, прошелся по комнате, перекидывая из руки в руку пустую баночку.
– Я догадываюсь, почему не хочешь.
– Ну и догадывайся себе в одиночестве. А меня оставь в покое.
– Ты, дружище, все-таки выкинь дурные мысли из головы. И почаще оглядывайся, чтобы увидеть тех, кто стоит рядом с тобой. А то ненароком можно локтем толкнуть. Рядом с нами ведь близкие нам люди стоят. Те, кто нуждается в нашем тепле, нашей защите. Но мы их зачастую не замечаем. Смотрим только вперед…
Он нахлобучил на себя шапку и подошел к двери. Там остановился, повернулся:
– Ирина – очень хорошая девушка. Чудо, а не девушка. У нее добрая душа. И мне кажется, что она тебя любит.
– Что? – вскрикнул Нестеров и так дернулся на койке, что едва не вырвал торчащую в руке иглу капельницы. – Любит меня? Да она спала с Шарыгиным накануне выезда! Я сам видел ее с ним!
– Не сходи с ума…
– В женском модуле, в ее комнате!
– Да врешь…
– Она – почти голая, обнимала сержанта! У меня на глазах!
– Да не верю!
– Не веришь, тогда пошел вон!
Нестеров рухнул на подушку и закрыл глаза.
Вартанян молча вышел.
Не прошло и минуты, как дверь палаты с треском распахнулась и вбежала Ирина. Она замерла рядом с койкой Нестерова. Глаза ее были полны слез.
– Дурак! – сказала она. – Кретин. Тупица… Что ты видел? Ну что ты видел?! Шарыгина видел в моей комнате?! Да, все верно! Это я попросила его, чтобы он разбудил меня, если вас поднимут по тревоге. Я очень боялась, что ты уедешь на войну, не простившись со мной. А мне надо было успеть сказать тебе… сказать тебе, что я…
Ирина прижала ладонь к губам, покачала головой. Ее глаза были полны слез.
– И Шарыгин пришел ко мне. Да! Я дала ему с собой в дорогу шоколадных конфет. Мы несколько минут говорили о тебе. Если бы ты слышал, как тепло он отзывался о тебе! Он называл тебя своим кумиром, образцом для подражания. Он боготворил тебя! Он так хотел быть на тебя похожим… И я тоже сказала сержанту, что… очень хорошо к тебе отношусь, что… В этом мы с ним оказались единомышленниками, друзьями. И я попросила Шарыгина, чтобы он берег тебя. И он пообещал, он поклялся…
Ирина вдруг разрыдалась и выбежала из палаты.
Глава 8
Через два месяца Нестерова выписали из госпиталя. Ему дали отпуск по ранению. Очень хотелось в Волгоград – домой, к родителям, и все же сначала он поехал на Брянщину.
Он шел по разбитой дороге, чувствуя хмельное головокружение от пахнущего весной воздуха. Нарочно со шлепком ставил промокшие сапоги в заполненные талой водой рытвины, в поток распутицы, чтобы хрустящая, как подмоченный сахар, грязь выпрыгивала из-под ног в разные стороны. И в душе у него была огромная и упругая пустота, ни мыслей, ни желаний, и только маленькой точкой давала о себе знать рана – как будто посветлело после продолжительной и тяжелой грозы, но дождь еще дрожал в воздухе, сыпался сверху тихой мягкой росой.
Потом он ехал на трясущейся телеге и смотрел, как старик, согласившийся его подвезти, подхлестывал мокрым обрывком пеньковой веревки худую лошаденку.
– Командир! А-а, командир!
Нестеров не слушал старика. Он, как соскучившийся по другу мальчишка, мысленно разговаривал с Шарыгиным, который словно вел его к себе домой. Они, уставшие, мокрые, падали с разбегу в потемневший снег, вставали, не отряхиваясь, и потом всем телом, с поднятыми руками, валились на черную скирду соломы. Шарыгин все торопил, не давая перевести дух, тянул лейтенанта за рукав и ступал по этой земле так, будто она вращалась под ним с бешеной скоростью, будто она улетала, а он держался на ней своим чудодейственным притяжением.
– Вот застенчивый ты человек, командир!
Все вокруг было его, Шарыгина. И этот снег, обжигающий до боли, до красноты пальцы, и эти тяжелые скирды, похожие на огромных, заснувших стоя лошадей, и этот незнакомый разговорчивый старик со своей худой клячей. Все окружавшее сейчас Нестерова излучало в огромных количествах такое знакомое чувство, которое всегда испытывали люди, общаясь с добрыми и приветливыми людьми.
– Сегодня знаешь ты что? Уже было не утро, а сказать тебе так – часов семь утра уже было, теперь скоро виднеется. Выхожу, знаешь, во двор. На березе сидит кукушка. Или птушки ее согнали, и вот она, значит, взлетела и раз кукнула. Я говорю, это она чувствует какую-то новость. Вот так оно пришлося: тут у соседей река из берегов вышла и огороды залила. А я вот поехал посмотреть, где что делается. Один живу – вот тоска и заедает. Раньше, бывало, директор ко мне зайдет. Но перестал ходить. В деревне никого нет, всё, знаешь, люди чужие. Так только всего, что в окно посмотришь, кто идет на колонку пить воды. Бывало, правда, ходили ко мне мужики, когда был моложе, а сейчас уже стал стариком. Думают, у меня уже голова не варит. Во до чего доживают! Еще, слава богу, до сих пор варила голова. Еще читаю! Очки надену, так трохи Евангелие почитаю. Особенно зимой много приходится читать… Плохо одному, очень плохо…
– А вы знали Володю Шарыгина?..
– Володьку? Спит уже третий месяц! Пятого февраля этого года погиб. В Афганистане. Мой приятель-однополчанин как-то пишет в письме: «Коля, как там Шарыгин Володя?» Я говорю: хлопец скоропостижно умер. На ту субботу была у меня его матка. А в воскресенье я вышел к колонке, мне тут дядька один говорит: «А мне сегодня некогда». Я говорю: «А что ты будешь делать?» – «Володьку Шарыгина хоронить!» Я говорю: «Ты что ж, с ума сошел?» – «Погиб смертью героя!» Э-эх! Был бы Володька, мне, знаешь, было б легче. Куда легче! Он и дрова помогал колоть, и воды принести. Он, бывало, ежедневно придет ко мне, и я у него спрошу: «Что делать? Совсем старый стал!» А Володька: «Не волнуйтесь, не волнуйтесь». Все, бывало, успокаивал. Теперь уже таких парней нету. Не то молодые, не то неразвитые. А он был хлопец находчивый… Да-а.
– А Ольгу, девушку его, вы знаете?
– Ну а чего не знаю? Девчонка эта в Брянске учится. Хоть бы скорей кончила, надоело ей ездить, три года уже на учебе. Но мне сдается, что аптекарка – это плохая специальность… Надо осторожность иметь! Чтоб не передать ненужных лекарств – бывают случаи такие. Надо иметь, знаешь ты, смекалку. Но она, кажется, девчонка опытная. Ее назначают в Брянской области работать. А подругу ее – ближе к северу. Распределяют во все стороны… Свадьба у нее летом будет. Хотели сейчас, но из-за Володьки перенесли. Да, перенесли.
– Свадьба? Этим летом свадьба?.. Как же она может так – парня любимого похоронила – и сразу замуж за другого?
– Нет, Ольга – девчонка порядочная. Володька еще в армию не ушел, а у нее уже жених был… Может, Володька и сам чего придумал? Да, писала она ему. Все про то знают. Матка его, Володи, сама просила: «Ты, Оля, пиши ему. Даже если не любишь – все равно пиши! Потому что он тебя любит, ты для него – как лучик солнечный!» Володька, знаешь, очень ранимый хлопец был, все к сердцу близко принимал. Такие не живут долго…
Нестеров принял взвод еще неопытным и стал командовать солдатами, имеющими за своей спиной полтора года боевого опыта. В палатке, оборудованной под спальное помещение, первое время его мучительно лихорадил запах уставшего тела вперемешку с пороховой гарью. Его ничем невозможно было выветрить. Возвращаясь с боевых, солдаты в изнеможении падали на койки, а он, Нестеров, очумевший от волнения, в который раз пересчитывал своих бойцов и все никак не мог поверить, что живы остались все. В темноте он сбивал табуреты, брошенные дежурным ведра для солярки – они гремели, как гусеничные машины, но никто из солдат не шелохнулся во сне. Тогда он случайно увидел на табурете, рядом с койкой Шарыгина, стопку писем от какой-то Оли и подумал: «Как, наверное, счастлив этот сержант! У него есть девушка, которая его любит и ждет его!»
Потом Нестеров вместе с взводом мчался по изрытой воронками грунтовке в Панджшерском ущелье. От напряжения он так стискивал крышку люка, что белели пальцы – каждую секунду можно было ожидать взрыва под колесами. Эти жуткие минуты казались ему тогда бесконечностью. Но отчетливо он запомнил лишь одно: молодой худенький солдат всю дорогу крепко спал внутри бронетранспортера на железном полу.
По-разному спят люди.
По-разному переживают…
На могиле Шарыгина снега не было. Лишь на выпуклой красной звезде плакал растаявший лед. Сержант смотрел на Нестерова из-за венков. Смотрел тем же взглядом, что и тогда, когда уходил на свое последнее боевое задание.
«Кто, кроме меня и матери Шарыгина, будет чувствовать незатихающую боль утраты и хранить память о нем как самое дорогое прошлое? – думал Нестеров. – Помнить и не лицемерить, не лгать самому себе?.. Почему мне все время кажется, что жить, ходить по этой земле и оплакивать погибших боевых товарищей должен был он, а не я? Ведь могло же быть наоборот. Или не могло?.. Он хотел быть похожим на меня… Странно, но теперь я хочу быть похожим на него, хочу делать добрые дела людям так, чтобы они этого не замечали и не знали обо мне. Пусть не оглядываются, пусть я вечно останусь в тени. Но что может быть лучше, чем тайно выполненный долг совести?.. Но что, что же я хочу теперь понять? Почему я раньше никогда не задумывался о поступках подчиненных мне солдат? Подвиг казался естественным, будничным случаем. Почему же только сейчас так хочется объяснить людям, напомнить им, что сегодня в боях погибают совсем молодые парни, и погибают потому, что они лучше всех, они – совершенство. И никак не приостановить этот процесс, всегда люди будут нуждаться в тех, кто пойдет на подвиг, на смерть во имя ближнего своего, и будет плодить земля героев столько, сколько потребуется…»
Пожилая женщина в черном платке, опершись на палочку, стояла на дороге и смотрела на могилу своего сына, рядом с которой на лавке, в расстегнутой шинели, без фуражки сидел молодой и совершенно седой лейтенант.
Манящая бездна
Вместо предисловия Он сидит, вальяжно откинувшись назад, на широком, словно приплюснутом кресле, обитом темно-синим дерматином. Кресло будто специально создано для него: свободное, упругое, можно поерзать, когда притомишься от долгого сидения за столом.
На какой-то миг он замер, по своей привычке подпер двумя пальцами щеку. Нога на ноге, подрагивает острая коленка, взгляд на миг затуманивается, мысли где-то в стороне. В левой руке дымится сигарета, на колено беззвучно сыплется пепел, очнувшись, он сокрушенно сдувает его, потом вскакивает, энергично отряхивает брюки. В этот момент, как и в предыдущий, он всецело самопоглощен.
Мой собеседник – Глезденев. Он непоседа и мальчуган по характеру. Если можно назвать мальчуганом майора авиации, который к тому же еще и небольшой начальник. Кем и чем он руководит, к примеру, человеку стороннему безразлично, и все же в мимолетных наблюдениях можно быть однозначным: «шефом» Глезденева назовет человек, у которого небогатая фантазия. Нет у майора начальственной выпуклости, которая часто как лупа: тщится малое выдать за великое… Он скор, ненадоедлив в нотациях, со всеми безусловно на «ты». Демократичен.
Он слушает меня, подперев щеку двумя пальцами правой руки. Слушает, пока не наскучу. Когда он улыбается, щербинка между двумя передними зубами выдает говоруна и любителя слегка «присвистеть». В этот момент четко прорисовываются его скулы, выдают удмуртское происхождение. Жесткие черные волосы прикрывают лоб, шею, и, когда во время разговора он вертит головой, обращаясь то к одному, то к другому собеседнику, волосы топорщатся на воротнике кителя. В моде были длинные волосы.
А еще вне связи с модой он носит высокий каблук, грубо попирая уставные нормы, за что порой бывает бит.
Человеку свойственно стремление быть лучше. Красивей…
Я чувствую, что надоел майору, потому что майор делает порывистое движение, будто собираясь взлететь из кресла. Но он только неким полупрыжком, полуброском занимает другой угол обширного кресла.
Майор негодующе откашливается и замечает, что я не прав. Я восклицаю с недовольством обратное. Чаще всего он сражает своей логикой. За спиной у майора – наша огромная страна в виде карты СССР, за моей – лишь карта ДРА. Ну а главное, он старше, и кроме страны, за его спиной – ВПА[3]. Где-то в недрах стола Глезденева покоятся академические конспекты, из которых он время от времени черпает и выдает нам что-то очень научное, просто пугающе научное. «Контент-анализ»… У меня это вызывает священное благоговение. Мудрость богов, номенклатурные тайны. «Тезаурус неадекватен реципиенту».
Но сейчас я не соглашаюсь. Наш спор подобен проливному дождю с грозой. Вспышка – грохот – и все смыло. Я стараюсь доказать, что человек не имеет морального права уйти с последнего курса училища (об этом моя недавняя статья во «Фрунзевце»), ведь на него столько угрохано средств. Глезденев категоричен и горяч: и хорошо, что ушел, значит, поступил честно, не будет мучиться и служить шаляй-валяй. Я замечаю, что здесь пахнет трусостью перед Афганом… В общем, каждый остается при своем. Долго спорить не принято, это скучно до неприличия, да и времени нет. Нависает бремя несделанной работы. В нашей замечательной полувоенной, полуфронтовой организации время летит, как шквал, как рота, срывающаяся вниз по крутой лестнице.
И какие могут быть невзгоды, когда за пыльным оконцем кабинета бушует ташкентская весна, трезвонят, грохочут трамваи, и кажется: это наша жизнь стремительно несется вместе с половодьем улицы.
Бывает, о человеке узнаешь больше, когда его нет рядом с тобой. Так, не надеясь на объективность и беспристрастность своей памяти, я стал встречаться с людьми, которые знали Валерия Глезденева.
С майором Николаем Донских, светловолосым крепышом-десантником, встреча произошла в редакции на Хорошевке. Мы сидели в кабинете, маленьком и захламленном грудами гранок, плотоядно именуемых «кусками». Нам постоянно мешали, кто-то входил, что-то спрашивал, бесконечно хлопала дверь. Все это осталось на фоне сухого шороха записанным на магнитофонной пленке.
– В Афганистане я служил в 1981-1983 годах. Сначала был секретарем комитета комсомола артполка, через год – помощником начальника политотдела по комсомольской работе. Душа не лежала к этому назначению, ну да в армии об этом не сильно спрашивают. С ребятами из окружной газеты «Фрунзевец» встречался часто.
Разные к нам люди приезжали. Валера отличался тем, и это сразу бросалось в глаза, что отношения его с офицерами, солдатами были нестандартными, что ли, простые, без всякой официальности, теплые, радушные. Он как-то сразу умел стать своим, интересовался нуждами людей, всегда спрашивал про знакомых: как там такой-то товарищ?
Эта первая встреча была в августе 1982 года. А потом, уже вместе, мы пошли на операцию. Был декабрь 82-го года.[4] Управлению полка на своих штатных машинах предстояло совершить марш в район Джелалабада. В этот полк, в просторечии именуемый «полтинником», меня и направили. От политотдела. Сел на броню и поехал. Без приключений добрались до окраин Джелалабада, там – на аэродром, выстроились в колонну. Пока суд да дело, пошел на ЗВС, звуковещательную станцию, там, в агит– отряде, были знакомые ребята. Потом «вертушки» сбросили командование армии, на аэродроме суета, народу невпроворот. Вдруг вижу, из скопища людей выныривает знакомое лицо – Глезденев. Мы еще не были знакомы. Он – майор, я – старший лейтенант. Первому подходить неудобно. Смотрю, он направился в расположение второго батальона. Запросто, как старый знакомый, подошел к офицерам, с комбатом Карповым обнялся, с замполитом Гапоненко. Я тоже подошел, поздоровался, представился корреспонденту. Он тоже: майор Глезденев, Валерий. Вот так произошла наша вторая встреча. Было уже темно, и скоро легли спать. А наутро так получилось, что оказались в одной «бээмдэшке».[5] Замысел предстоящей операции состоял в том, чтобы прочесать берега реки Кунар от Джелалабада вверх по течению. Вместе с нашими десантниками взаимодействовал афганский разведбат из армейского корпуса в Джелалабаде. «Зеленые», то есть правительственные войска, приданные нашим подразделениям, действовали поротно.
Никто не знал, чем закончится операция, сколько продлится дней. Но уже готовилась медслужба к приему раненых, покалеченных, изувеченных металлом войны. И соответствующие тыловые службы с жестким рационализмом уже прикидывали, сколько может понадобиться гробов на первую же неделю операции.
К полудню прошли около двадцати километров. Перед сумрачным устьем ущелья остановились. Командир построил десантников. Лица их жарко лоснились, кто-то уже непослушными пальцами нащупывал флягу, оглядывался: ведь пить пока рано. Вода дороже всего. Эквивалент жизни.
Перед строем вырос замполит батальона. Скользнул взглядом по багровым лицам солдат. К нему подошел Донских:
– Какая дальнейшая задача?
– А черт его знает… – негромко пробормотал Гапоненко. – Ущелье надо прочесывать.
Глезденев, уже полностью экипированный во все десантное, в бушлате, комбинезоне, с автоматом и боеприпасами, терпеливо ждал, когда у командиров созреет готовность к действию. Его натура не переносила промедлений, долгих раздумий, колебаний. Но в роли гостя приходилось помалкивать и ждать приглашения. Впрочем, при случае он не дожидался оного.
– Ну что, идем с четвертой ротой? – Глезденев пытливо глянул на представителя политотдела.
– Идем, – с готовностью согласился Донских.
И пошел первым.
Джелалабадские тропики… Совсем недалеко – оазисы. А здесь – «каменные джунгли», мегатонный мир, угрюмые морщины горного края, хаотичные напластования сланца, гранитные кручи, мраморная проседь средь черных скал.
Рота растянулась и перешла на тот полуавтоматический, бездумный ход, когда все мысли не идут дальше очередного шага, когда все внимание и воля сосредоточены на том, чтобы сохранить равновесие, не рухнуть под тяжестью навьюченного снаряжения, оружия, боеприпасов. Патроны, минометы, плиты от них, пулеметы, вода, гранаты, сухпай – весь этот скарб войны, который питает и человека, и его оружие, с каждым новым километром по горам «прибавляет» в весе как минимум на килограмм.
В очерке «Хлеб десантника», который публиковался с продолжением во «Фрунзевце» в январе 1983 года, Глезденев напишет: «На третий день рейдовой операции в горах уже после первой высоты начинаешь сомневаться в правильности указанного в ТТХ веса автомата и магазинов с патронами. А тощий РД – рюкзак десантника с сухим пайком и скатанным бушлатом – кажется и вовсе набитым кирпичами. Все давит, режет плечи. Разбитые ноги чувствуют каждый камушек. После буквально каждых пяти-шести метров так и хочется упасть на землю и отдыхать, отдыхать…
Но этого делать нельзя – не принято у десантников. И мы ползем, карабкаемся вверх. Перед нами стоит задача: заблокировать долину, занятую противоборствующей стороной. Успех ее выполнения зависит от того, как быстро мы сможем захватить господствующие высоты.
Впереди нашей растянувшейся колонны идет гвардии старший лейтенант Николай Донских, комсомольский работник. Он кандидат в мастера спорта по альпинизму и задал высокий темп движения.
Тем не менее майор Роман Карпов хмурится. Он бросает нетерпеливые взгляды на подчиненных, тревожные – на соседние горы. Там, с другой стороны долины, выдвигается подразделение под командованием гвардии майора Александра Солуянова и, видимо, встретило уже сопротивление – слышна нарастающая автоматно-пулеметная стрельба. Надо соседям помочь. А помочь можно лишь при условии скорого выхода десантников в указанный район.
Майор Карпов еще жестче, чем прежде, отдает приказание увеличить темп.
В горах на поведение людей оказывают влияние различные факторы. Даже, например, обманчивое чувство расстояния. Кажется всегда, что до очередной высоты рукой подать, а начинаешь идти до нее – воды во фляге не хватает. Слабые от такого обмана начинают нервничать, впадают в ярость и… теряют силы.
Но недовольство командира – результат совсем иных причин. За время службы здесь, в краю труднодоступных гор и пустынь, он выстрадал одну правду – правду суровой любви к подчиненным. Раз обстоятельства службы не делают поблажек никому и ни за что, то и командир, если он не хочет стать рабом этих обстоятельств, не должен делать поблажек ни себе, ни другим.
И, видимо, так считает не он один. Я был свидетелем нелицеприятного разговора гвардии подполковника А. Яренко[6] с командиром разведчиков. В общем-то весьма уравновешенный, всегда спокойный Анатолий Иванович на этот раз был, казалось, выведен из себя.
– Как вы могли довериться старым разведданным?! – выговаривал он. – Как вы, офицер-десантник, забыли, за что едите хлеб?!
Мне было неловко и неприятно слышать этот разговор, казалось, что я «открываю» для себя подполковника Яренко с другой, ранее неизвестной мне стороны. Однако через какое-то время вышла из строя одна из боевых машин, и в справедливости возмущения Анатолия Ивановича уже сомневаться не приходилось.
– Быть требовательными, жесткими нас заставляет, – говорил мне потом замполит Евгений Гапоненко, – память. Память о комбате Войцеховском, о комсорге Кашапове. О Героях Советского Союза Саше Мироненко и Коле Чепике… Быть суровыми нас заставляет и великая истина: в горах побеждает не огонь, а умение первым занимать высоту…»
Процитированный материал был помещен в книгу славных дел батальона. А пока… Пока восхождение продолжается. Глезденев осваивается с темпом, для его сухой твердой фигурки, кажется, не страшны любые нагрузки. Да и как тут показать слабость. У всей роты на виду, у десанта! Честь журналиста обязывает. А то недавно один вояка небрежно так сказал, как сплюнул: «Это вам, товарищ журналист, не перышком чиркать». Глезденев даже задохнулся от возмущения: «Да я в Афгане, да откуда ты…» Не договорил, махнул рукой, ушел обиженный. До самой последней клетки.
Осваивался он быстро, а чуть разобравшись в обстановке и в людях (кстати, он часто накануне изучал личные дела тех, с кем пойдет на операцию, не для «компромата» – запоминал людей), тут же искал, где и как проявить свою инициативу. Нет, он не пытался прямолинейно навязывать свою волю, тем более в этой ситуации. Но давал понять, что он не просто безмолвно присутствующий наблюдатель, а боевой офицер, пусть хоть и не десантник. Подмывало, не раз подмывало его нацепить эмблемы с парашютиками. Но чем больше он проникался жизнью десантников, чем более вкушал их хлеба, тем яснее становилась для него истина: эту форму заслужить надо, как, скажем, награду, медаль или орден. …В конце операции солдаты занялись обыском местных жителей – процедура не самая неприятная для солдата любых времен. Называлось это кратко: «шмон». «Операция» шла успешно. Кто-то из солдат уже деловито надевал на руку часы.
– Где взял? – набросился Донских.
Тут и Глезденев подскочил:
– Ты что, парень, мародер?
Верзила-десантник опешил, но соврал без запинки:
– Да не-ет, это мне бакшиш дали.
– Мы знаем, какой «бакшиш». А ну, отдавай часы обратно.
Краем глаза Глезденев заметил, как скривился ротный. Конечно, неприятность. Посторонние поймали на таком деле. Тем более корреспондент из газеты, да еще старший лейтенант из политотдела. Донских тоже заметил кислую мину Леснякова. Шепнул Глезденеву:
– Знаешь, Валера, зачем я хожу на операции от политотдела? Во-первых, чтобы мародерства не допускать, во-вторых, чтобы командиры все приказы выполняли как положено. Соглядатай, или как меня называть, но, сам понимаешь, без контроля нельзя.
Откуда-то появился афганский командир роты. Все-таки выяснилось, что есть такой, существует, что в этой серой массе, которую почему-то называют «зелеными», и не поймешь, кто есть кто, есть свои командиры.
– Командор, будем ночевать здесь. Здесь вода, – заявил он, и Лесняков согласился с ним. Вода – это все. Когда вышли к реке, многие не выдержали, плюхнулись прямо у воды, наполняли фляги, пили, пили, насыщались, заполняя обезвоженные клетки, запасались, как пустынные верблюды, влагою впрок. И кто-то сказал: «Пьем, пока вода из ушей не польется».
Афганский командир предложил Леснякову оставаться в кишлаке, сам же решил расположиться дальше, на горке. И ротный вновь согласился, посчитав его доводы разумными.
Поднялись, отяжелевшие от воды, перешли ущелье. На той стороне был домик из камня, ухоженный, крепко отстроенный. Вокруг дома мощные стены, в которых выложены бойницы. Вошли внутрь, огляделись, обыскали помещения, проверили все ходы-выходы. Дом был пустой. Нашли душманскую карточку хозяина этого дома – вроде пропуска. Потом обнаружили большую аптеку: различные препараты, медицинское оборудование французского, западногерманского производства, щипчики, скальпели, шприцы. Были и китайские аппараты для переливания крови, словом, хозяйство такое, хоть госпиталь разворачивай.
Вокруг дома и далее были вырыты ходы сообщения, окопы полного профиля, обложенные камнем, с бойницами, хорошо укрепленными огневыми точками. При грамотной обороне роту положить ничего не стоило бы.
Солдаты со знанием дела обстучали все стены, а потом уже развели костры. Один взвод расположился в левой половине дома, другой – в правой, а третий – во дворе. Офицеры прошли в хозяйственное помещение, расселись вдоль стен, достали сухпайки из рюкзаков. Предстоял скромный походный ужин. Но не успели вскрыть консервы, как стукнула дверь, послышалась возня, шум, во двор ввалились афганцы: приволокли барашка. Держат бедное животное за рога, оно упирается, блеет жалобно.
– Командор, а командор, бакшиш, на бакшиш!
Лесняков картинно развел руками: ну что тут поделаешь! От подарка не откажешься. Да и неизвестно еще, сколько операция продлится… Но, как оказалось, дело этим не закончилось.
Сразу нашлись специалисты по освежеванию, разделке. Через некоторое время принесли дымящуюся баранину. Все повеселели. Командир роты поднялся.
– Пройдите, пожалуйста, в мазанку.
Глезденев и Донских вошли в помещение. Там было темно, горела лишь тряпка в плошке. Донских споткнулся о какой-то комок.
– Что это?
Комок зашевелился, сердито закудахтал.
– Лови петуха, – весело отреагировал Глезденев.
Но птица была привязана за лапу, и ее тут же оттащили подальше от двери.
– Это что – для циркового номера? – поинтересовался Валерий.
– Да нет, – смущенно ответил солдат. – Ротному на завтрак!
Глезденев повернулся к ротному. Тот ухмылялся в дверях.
– Крепко у тебя служба поставлена.
– Душманам, что ли, оставлять?
Донских хмыкнул, покачал головой.
– Черт с тобой, жри своего петуха.
Представитель политотдела не знал, что хоз– взвод уже завалил огромного теленка, что весело, дурачась, его освежевали, тут же приволокли откуда-то казан. Мясо поставили варить. Другие солдаты в это время делали лепешки из муки. Жарили их на комбижире где придется. Бывало, даже в цинковой коробке от патронов. Поужинали в полном молчании – рты были заняты пережевыванием. Потом Донских предложил Глезденеву пойти проверить посты. Валерий охотно согласился, докурил сигарету, растоптал по привычке окурок. Еще было светло. Часовой стоял у дувала и нервно оглядывался по сторонам.
– Ну что, земляк, как служба? – бодро спросил Глезденев.
– Все в порядке, товарищ майор! – не менее бодро отчеканил худенький паренек.
Он и впрямь казался совсем мальчиком.
– Не страшно?
– Не-е…
– А сколько прослужил? – продолжал спрашивать Глезденев, подумывая, не достать ли блокнот и поговорить по-человечески.
– Полгода…
Донских недовольно хмыкнул и вдруг приказал вызвать командира.
Через минуту-другую появился сержант, замкомвзвода. Он на ходу застегивался.
– Вот, Валера, на каждой операции так. Молодой стоит, а «старики» дрыхнут. И не дай бог – «духи». Подкрадутся, а парень растеряется. Или, бывает, присядет да закемарит.
Он повернулся к сержанту:
– Я взвод строить не буду. Но вы сами разберитесь по-свойски, как вам надежней охранять самих себя.
– Так точно… Все понял, – сержант замялся, – вы это ротному только не говорите…
Офицеры переглянулись, рассмеялись.
– Ладно, не скажем.
В мазанке кто чистил на утро оружие, кто спал. В углу больше коптила, нежели светила, плошка с фитильком. В ее неровном красном свете колыхались тени. На стене возникали склоненные головы, стволы оружия. Слышался тихий разговор. Возможно, для постороннего человека этот дом и эти люди показались бы загадочными, связанные какой-то одной им ведомой тайной. Глезденев и Донских уселись под огоньком. Выпили еще теплого чаю. И стали вспоминать. Глезденев рассказывал о себе мало, по привычке больше спрашивал. А когда Николай стал вспоминать прошлые операции, потянулся за блокнотом, стал записывать что-то на ходу.
– Вот ты спрашиваешь, какими, по-моему, чувствами руководствуются в бою наши солдаты? Я думаю, либо действительно желанием проявить героизм, отличиться, солдат ведь может переносить все, что угодно, идет под пули, несет на себе товарища…
– Хватает болезни и еле живой, с температурой прет в гору, – продолжил Валера.
– Да, все это есть, – скороговоркой согласился Донских. – Но тут и другая сторона есть – меркантильная. Обшмонать «духа» убитого, да и просто первого попавшегося – считает своим полным правом. Нужны часы – снимет, будет магнитофон – возьмет и его. Однажды на операции двух «духов» убитых обнаружили. И солдат мне заявляет: «Товарищ старший лейтенант, можно я возьму этот магнитофон? Можно, а?» – «Зачем тебе магнитофон? Все равно заберут его у тебя». – «В роте нечего слушать. Раненые просили». Вижу, что брешет. «Зачем, – говорю, – тебе мараться?» А он мне: «Эх, черт побери, как пойдешь с офицерами, так ни одного бакшиша не возьмешь. Вы, – говорит, – посмотрите на пехоту. Там вообще везут, волокут, тащат – и ничего им…» – «Что, – спрашиваю его, – уподобляться им? Ну, бери, бери. Станешь таким же…» – «Ладно, не надо». Обиделся.
– Да, – отозвался задумчиво Валера. Чувствовалось, что он устал, поэтому был немногословен. – Война порождает не только геройство, но и самые подлые вещи.
– Вот это меня всегда поражало, – запальчиво продолжил Николай. – Почему такой контраст? Идет из последних сил, стиснув зубы, делает все, что прикажет командир, – и тут же преображается, когда видит тряпки, деньги… Война – это грязь.
Донских достал сигарету, встал, подкурил от светильника, протянул пачку Валерию: «Закуривай». Они затянулись «Столичными».
– Табак хорошо подсушен, – заметил Глезденев.
– Специально перед операцией сушил… Вот еще один случай. Однажды взяли пленных. Двоих во втором батальоне, и еще двоих – в первом. Командовал операцией начальник штаба подполковник Яренко. Наш штаб, все управление дивизии находились на одном берегу канала, а батальон – на другом. И вот ночью по рации передали, что пленных надо немедленно доставить в штаб. Выехали. Доезжаем до моста, а мост через канал взорван. Доложили ситуацию и вернулись обратно. Бойцы наши связали пленных – двух стариков, – и так они всю ночь просидели. Утром вижу картину, от которой меня передернуло. Сидят эти несчастные старики, руки у них черного цвета, кровавые рубцы, окровавленные бинты. Подхожу к старшему: «Что же вы, варвары, делаете? Тебя бы самого так связать!» – «Что, что такое?!» – он не понял, глаза вытаращил. «Вы посмотрите, – говорю, – у него же руки черными стали. Судить вас надо…» Солдат растерялся, разрезал веревки, вернее, чалмами они были связаны. Потом подходит: «Товарищ старший лейтенант, они вчера трех человек наших положили. Ранили командира роты и солдат. Вот эти самые». – «Ну нельзя же так с пленными обращаться. Есть же ХАД, есть власти свои, пусть сами наказывают. Мы не имеем права так с ними обращаться», – говорю ему. Потом их в ХАД повезли. А там, ясно, замучили до смерти.
– Я слышал, что «хадовцы» – народ крутой? – заметил Глезденев.
– «Душман, душман…» Улыбается, вроде человека родней нет, – усмехнулся Донских, – а сам кулаком или нож в позвоночник всаживает. И улыбается… А наши бойцы – они ведь знают, как с нашими в плену обращаются. На куски режут. Легче всего, конечно, рассуждать о жестокости войны где-нибудь в Ташкенте, в Москве, попивать кофеек, разглагольствовать о гуманизме. А здесь все по-другому. В прошлую командировку видел, колонна пришла, раненые, убитые, стаскивают тела, всё в крови…
Коптилка замигала и вдруг погасла. Николай чиркнул спичкой. Все уже давно спали.
– Ну что, пора, наверное, отбиваться? – зевнув, сказал Глезденев.
– Тут какие-то деревянные полати. – Донских зажег еще одну спичку. – Надо только это тряпье выбросить…
Заснули мгновенно…
Был я в Юмьяшуре зимой, приехав по приглашению родителей Валеры. В Можге поезд притормозил на минуту или две, я спрыгнул на землю. Ко мне тут же подошел маленький старичок в полушубке и зимней шапке с козырьком:
– Дышев? – быстро спросил он.
Я кивнул, догадавшись, что это Василий Трофимович. Рядом стоял младший брат Валеры, Леня, коренастый мужчина лет тридцати. Сели в видавший виды «москвичок» и бодро покатили по заснеженной накатанной дороге… Вокруг простирались холмы, безмолвные черные леса.
Остановились у большой избы-пятистенки. Встречали нас мать Валеры Марфа Николаевна, невестка Лида, трое внуков. Вошли в сенцы, поднялись по крутой, как принято строить в здешних местах, лестнице в десяток ступеней. Убранство, обстановка в избе были самые простые. Кровати, стол, телевизор, шкаф. В углу – портрет сына Валеры в майорской форме. Посадили меня на почетное место в центре, положили кыстыбей – блины с картофелем, предварительно расстелив на столе один блин, как положено по обычаю. Стоя подняли тост за Валеру, передавая по очереди стаканчик друг другу – опять же по традиции…
Наутро мы пошли в соседнее село Варзи-Ятчи, в школу, где учился Валера, встретились с учителями и учащимися. Был там класс-музей Глезденева, огромный портрет, нарисованный местным художником. Мы встречались с друзьями Валеры и немало отмахали по ядреному морозному снегу. Погода в те дни выдалась устойчивая, веселая, под минус тридцать. Леня уезжал на работу в школу, где он преподавал, а мы же с Василием Трофимовичем посетили местную достопримечательность – Варзи-Ятчинский грязелечебный курорт, заходили в магазин, на почту. У знакомых слегка подогревались кумышкой – некрепкой горячей самогонкой с характерным запахом дымка, закусывали салом, солеными огурцами, гречневой кашей с кровью.
Вечером семья собиралась на ужин, Леня играл с детьми «в Чапаева» или возился с «Москвичом». А Марфа Николаевна своим негромким голосом рассказывала о Валере. Я слушал эту простую удмуртскую женщину, вырастившую трех сыновей и двух дочерей и теперь воспитывающую еще и внуков, смотрел в добрые глаза ее, глубокие, печальные и наполненные той особой духовностью, которая не зависит от образованности, но которая так естественна и характерна для людей, много повидавших и переживших на своем веку и которым судьба уготовила удел больше источать любовь, нежели получать ее, всегда заботиться, печься о ком-то, забывая о себе.
– Родился Валера на Новый, 1950-й, год, 1 января. Боевой был, выдумщик. Помню, неурожай был, пустой год. И вот, скоро апрель, а кушать уже нечего. На трудодни хлеба мало получили. Третий день картошку и капусту ели. «Мама, – говорит мне, – не плачь. Когда ты плачешь, и мне хочется плакать». Аркадий, старший мой, стоит молча рядом, слушает. А Валера говорит: «Когда я вырасту большой, очень большой буду, – летчиком стану. Самолет у меня будет. Прилечу к вам и сброшу целый мешок пшеницы». Аркадий насмехается: «Пока мешок твой подберут, тети Нади куры прибегут и все склюют!» Валерка думал-думал: «А у меня мешок железный будет!» Сметливый был. Копаем картошку, а у него и тут своя выдумка. «Трудно очень лопатой копать. Надо посадить такую картошку, чтобы можно было собирать, как помидоры. А то устаем сильно – лопатой копать».
В школу пошел – учился хорошо. Мы любили ходить на родительские собрания – всегда с радостью: Валерку хвалили, говорили о нем по-хорошему. А когда он ходил в четвертый класс, у него уже четыре заметки в районной газете напечатаны были.
А за работу в районной редакции, писал по– удмуртски статейки, имел подарок – будильник, и грамоты – тринадцать штук, за все это время…
За чаем шел неспешный разговор, чисто по– крестьянски размеренный, основательный – вдумчивые вечерние беседы…
К сумеркам разыгралась метель, в синем окошке металась снежная крупка, а в избе было так уютно и тепло, что дети резвились в одних маечках и трусиках. Сонно мигал экран телевизора, его никто не слушал, и все мировые конфликты, национальная вражда, парламентские перепалки казались здесь далекими и чуждыми. Зимним беседам некуда торопиться…
– Отец Василия Трофимовича, – продолжала рассказывать Марфа Николаевна, – в германскую войну семь лет воевал, сразу, как в четырнадцатом призвали. Три брата у них воевали: Трофим, Лаврен, Петр. Петра потом убили. Жаль, фотографии нет, все в огне пожара сгорело… Да, дядька еще у них воевал в 1905-м в Маньчжурии. Во Вторую мировую тоже трое воевали, уже другое поколение, братья: старший – наш Василий Трофимович, Аркадий и Николай Трофимовичи. Аркадий на Ленинградском фронте погиб, похоронен в братской могиле у дороги, возле реки Копра… Вот и мне выпало в мирное время стать матерью погибшего солдата. – Она вздыхает и задумывается…
Какая роковая закономерность: в каждом поколении воевали три брата, и один из них обязательно погибал. И вот почти через сорок лет после войны история, будто повинуясь жестокой предопределенности, повторяется. Смерть, словно требуя дани, опять забирает одного из трех братьев Глезденевых. Предполагал ли, остерегался ли Валерка, зная и помня, несомненно, страшную, роковую последовательность в судьбах трех братьев разных поколений… Помните, как в детстве загадал желание стать летчиком? И действительно – надел заветные авиационные эмблемы. Только в железном мешке – цинковом гробу – привезли на самолете его самого. …А на полу разгорелся настоящий бой: летят, катятся в разные стороны шашки, внуки в азарте. Продолжается игра «в Чапаева». Младший, Валерка, неунывающий пострел, неугомонный, характером весь в своего тезку, старший, Коля, – уже школьник. Назвали его тоже в память о погибшем брате – брате снохи Лиды. Погиб он в армии. Бросился под машину, чтобы оттолкнуть товарища, а сам отскочить не успел… И в ее, Лидиной, родословной линии тоже немало вех, отмеченных скорбным знаком павших в боях за Родину родственников. А внуки, пока не подозревающие о генезисе прошлых родословных, которые сплелись и соединились в них, юных потомках, жили своей игрушечной войной. Могучие родословные несли в своей исторической памяти многие поколения многих людей, которые, если пробивал час, вставали за Отечество и грудью защищали его в смертельной схватке.
Василий Трофимович вспоминал о войне, как в октябре 1944 года принял саперный взвод, как воевал на территории Восточной Пруссии, в Польше, обеспечивал переправу войскам. Рассказывал, как после войны делали «проческу» (знакомое по Афганистану слово), выбивали из лесов терроризирующих местное население бандеровцев, потом – бои с «лесными братьями». 10 ноября 1968 года, как записано в личном деле, Валерий Глезденев был призван Алнашским РВК Удмуртской АССР на действительную воинскую службу. И направился в края далекие – в Забайкальский пограничный округ. Служил в должности старшего пограничного наряда. Оружие приходилось держать наготове, применять тоже. Бывало, с той стороны загоняли на нашу территорию отары овец – пастись. Пограничники гнали их обратно. Потом замечали, что появлялись болячки на суставах рук, долго не заживали. Видно, шерсть овец была пропитана каким-то составом… В то время на границе было неспокойно, всем памятны события на Даманском, непрекращающиеся провокации китайской стороны. …Несколько лет спустя в Ташкенте он как-то сказал мне:
– Я напишу повесть, которая будет начинаться словами: «Я благодарен судьбе за то, что получил возможность быть в самое трудное время на советско-китайской границе и в Афганистане». …Летом 1969 года рядовой Глезденев поступал во Львовское высшее военно-политическое училище. Поступил с первого раза, сразив приемную комиссию своим бравым видом, заметками по– удмуртски, в которых умудренные экзаменаторы смогли прочесть лишь фамилию автора, и, несомненно, своими спортивными данными.
За спиной, как водится, брюзжали: взяли из-за того, что удмурт. Конечно, этот фактор тоже имел место и сыграл какую-то роль (писал тогда Глезденев со страшными ошибками); безусловно, существовала и действовала активная политика обучения и воспитания национальных кадров.
Редакция, в которую приехал служить Глезденев, до поры до времени ничем особым не отличалась. Разве что газета была одной из старейших, созданная в 1919 году. Сонный Туркестанский военный округ, который и при царе Горохе был Туркестанским, встречал отупляющей жарой, оцепеневшими от тоски, отдаленности и безысходности гарнизонами, а в лицах офицеров сразу бросалась в глаза печать неперспективности. Округ третьей категории. Таковой была и газета «Фрунзевец», безнадежно скучная, с уродливыми фотографиями, на которых с трудом можно было различить лица передовиков соревнования – «стойких защитников самых южных рубежей». Газетные полосы с механическим равнодушием тиражировали вариации лозунгов: «Крепить боеготовность и воинское мастерство», «Служить в Краснознаменном Туркестанском округе – ответственно и почетно» – и подобных им.
Афганская эпопея в одночасье смела сонливость и вековую тишь, приграничные гарнизоны забурлили, почувствовав вкус жизни вторых эшелонов фронта. В штабе округа всю ночь напролет горели окна кабинетов. Афганская война вызвала невиданный взрыв военной активности. Штабы планировали и вели экспансию, политорганы вкупе со средствами массовой информации раздували антидушманскую, антиамериканскую, антиимпериалистическую кампанию. В воздухе витал не высказанный вслух клич: «Интернациональный долг достойно выполним». Афганистан 80-го подлаживали под Испанию 1936-го. Идеи протягивали в аналогии, и дело отцов, дедов и прадедов отправлялись продолжать сыновья, внуки и правнуки. Под фанфары шли устранять интернациональную задолженность. И лишь немногие седые головы да материнские сердца восставали: зачем эта война на чужой земле? Но седоголовым, как известно, затыкали рот, ссылали, а от матерей попросту отмахивались.
Я буду не прав, если стану отрицать, что подавляющая часть молодых людей отправлялась в Афганистан с самыми светлыми чувствами. Может быть, истосковавшись по большому делу, истомившись в бесплодных попытках вырваться из серой обыденности нашего захваленного образа жизни, героики социалистического соревнования, и были готовы наши парни искать себя на чужой земле, крошить в пух и прах всех тех, кто хочет украсть у дружественного народа счастье социализма.
В начале 80-го Ташкент чем-то неуловимым напоминал прифронтовой город. Это чувствовалось и в разговорах: у всех на устах было одно слово – «Афганистан». Штаб округа напоминал растревоженный улей, сновали десятки, сотни людей, одни приезжали, другие, получив предписания, тут же отправлялись к месту назначения, в основном, как это кратко и засекреченно называлось, – «за речку». В аэропорту смуглые молодчики осаждали прибывших офицеров. «До "пентагона"? Пятнадцать рублей будет», – с самыми честными и серьезными лицами говорили они. Хотя красная цена была трояк. По улицам часто проезжали трамваи, набитые лишь солдатами, призванными из запаса. Это были молчаливые, задумчивые люди, совсем не похожие на лихих и бесшабашных «партизан», удравших на сборы от своих жен. В троллейбусах и автобусах можно было увидеть бородатых офицеров-летчиков с покрасневшими обветренными лицами. Чувствовалась в них некая нервная энергичность людей, повседневно сталкивающихся с реальной опасностью. Нарочито хрипловатый говорок, веселость и бесшабашность. Потом о них пошла слава: замечательные асы громили с воздуха целые банды, доставали их везде, где не мог пройти наш не обученный действиям в горах пехотинец. Особенно славились вертолетчики, которые скоро овладели искусством полета в горных ущельях, пикирования в пропасти и виртуозного лавирования «ребрышком» в извилинах горных фиордов. Майор Гайнутдинов – один из первых Героев Советского Союза, получивших это звание в Афганистане. Человек-легенда, о нем шла молва в войсках, писала о нем часто и газета «Фрунзевец», закавычивая бой и противника, хотя и то и другое были предельно настоящими, с жертвами и первыми гробами на родину, с кровью, матом, героями и трусами.
Каждый, кто в те дни ехал «за речку», испытывал очень сложные чувства. Были люди, которые искали романтики, мечтали о подвиге, орденах. Были ехавшие по приказу, с тяжелым сердцем, но безропотно, по армейской привычке беспрекословно подчиняться. Были и такие, кто ложился под нож, на операцию, дабы вырезали ему несуществующий воспаленный аппендикс. Или тот капитан третьего ранга, приехавший из Ленинграда, который в своей компании моряков-строителей трусливо и расчетливо суетился, из кожи лез, чтобы найти болезнь, любой повод, чтобы вернуться в свою обжитую квартирку. Мне пришлось жить с ним в одном номере качевской гостиницы. Что дальше было с ним, не знаю. В то время многие не по своей воле положили на стол партийные билеты…
«Воин Советской Армии!
Родина поручила тебе высокую и почетную миссию – оказать интернациональную помощь народу дружественного Афганистана, – цитирую памятку советскому воину-интернационалисту. – В апреле 1978 года в Афганистане свершилась национально-демократическая антифеодальная, антиимпериалистическая революция. Народ взял судьбу в свои руки, встал на путь независимости и свободы. Как и всегда бывало в истории, силы реакции ополчились против революции. Разумеется, народ Афганистана сам бы справился с ними. Однако с первых же дней революции он столкнулся с внешней агрессией, с грубым вмешательством извне в свои внутренние дела.
Тысячи мятежников, вооруженных и обученных за рубежом, целые вооруженные формирования перебрасываются на территорию Афганистана. Империализм вместе со своими пособниками продолжает необъявленную войну против революционного Афганистана.
Помочь отразить эту агрессию – такова боевая задача, с которой правительство направило тебя на территорию Демократической Республики Афганистан. Чтобы как можно лучше выполнить свой воинский долг, ты должен не только постоянно совершенствовать свою боевую выучку, но и хорошо знать страну, в которой ты находишься, уважать ее народ, его традиции и обычаи. Ты должен знать афганскую историю, культуру, экономику и политику…
Будь же достоин великой исторической миссии, которую возложила на тебя наша Родина – Союз Советских Социалистических Республик. Помни, что по тому, как ты будешь себя вести в этой стране, афганский народ будет судить о всей Советской Армии, о нашей великой Советской Родине».
Как легко мы укладывали свои самоуверенные представления о чужих странах и путях их развития в привычные стереотипы «вечно живого учения»…
На заре афганской эпопеи – об этом мало кто знает – по чьему-то верховному распоряжению понадергали из разных военных газет несколько офицеров-журналистов. Решено было создать газету 40-й армии. В течение месяца-полутора эти люди жили в Ташкенте, ждали приказа, но так и не дождались: газету, так и не выпустившую ни одного номера, прикрыли, редакцию распустили. В числе тех офицеров-журналистов был и я. По приказу Главпура я скоропостижно сменил Южную группу войск на самый южный округ. В тот последний для редакции день полковник Стуловский официально объявил: «Газета приказала долго жить». Мобилизованные газетчики частично вернулись в родные редакции, другие заняли вакансии в полупустом «Фрунзевце». Меня же подстерегала иная судьба. Накануне на приватной беседе с редактором Стуловским в качестве варианта службы я выбрал «заграницу», а не «Фрунзевец» и вообще довольно упрямо уверял, что хочу и буду в ДРА. В результате же за строптивость был послан в К. Это был чудесный гарнизон. И до меня, и после в тамошней многотиражке послужило немало по разному поводу проштрафившихся газетчиков. И я, слегка избалованный службой в благодатной Венгрии, по достоинству смог оценить, как прекрасна своим разнообразием жизнь.
Менее чем через два года мне было суждено вернуться в Ташкент. Там я вновь встретился с Глезденевым, которого не видел с училищных времен. Он оставался тем же деловитым бодрячком, непоседой и все же изменился.
Редактором газеты Туркестанского военного округа, как уже говорилось, был полковник Владислав Васильевич Стуловский – человек увлекающийся, склонный к эпатажу среди подчиненных, но скорее словесному, и вполне лояльный для начальства. Как у редактора, у Владислава Васильевича было несомненное положительное качество: он искренне хотел сделать газету интересной. В условиях жестких рамок цензуры, мощного прессинга политуправленческих чиновников, ничего не смыслящих в газетном деле, но заправляющих самоуверенно и жестко, орудующих чудовищными инструкциями политпросвета, – это было нелегким делом.
Первая заповедь нашего редактора гласила: пишите очерковым языком. Даже заметку. К тому времени Стуловский уже опубликовал две или три небольших книжечки, которые всем показывал («разошлись в течение нескольких дней»). Он сам писал в газету, что для редактора довольно редкое явление, подавал нам неплохой пример наблюдательности, работы над словом, темой. Именно при нем газета сделала тот рывок вперед, который обеспечил «Фрунзевцу» славу лучшей окружной газеты в Вооруженных силах. Конечно, нас вели афганские события. Ввод войск, обустройство, новые условия жизни, незнакомая страна с удивительными обычаями и культурой и, самое главное, начавшиеся боевые действия – вся эта захлестнувшая информация была чрезвычайно интересной, волнующей, будоражащей умы. Конечно, по-прежнему приходилось втискивать этот обновленный поток в рамки проблематики партийной и комсомольской жизни, соцсоревнования, интернационального и всякого другого воспитания.
В первоапрельском номере 1982 года во «Фрунзевце» вышел материал, который стал знаменательным в творчестве Валерия Глезденева. Очерком «Живи и помни. Сказ о матери солдата» он заявил о себе в коллективе как яркий и незаурядный журналист. Он доказал, что и в окружной газете могут и должны появляться серьезные, глубокие материалы, газетчик должен уметь исследовать суть проблемы, существо трудного, запутанного дела. Глезденев взялся расследовать причины бюрократических проволочек, тормозящих сооружение бюста Герою Советского Союза Александру Мироненко, который одним из первых получил это звание в Афганистане – подорвал себя и душманов, чтобы не попасть в плен.
Очерк вызвал небывалый резонанс. Мы поздравляли коллегу с несомненной творческой удачей. Но самое главное было в том, что газета и Валера Глезденев победили бездушие и черствость: памятник был установлен. Редакция получала письма со словами благодарности автору.
Не стану настойчиво утверждать, что журналист Валерий Глезденев дни и ночи напролет сидел за столом или пропадал в командировках. Отнюдь. Он был не чужд радостям жизни и в этом тоже считал своим долгом быть в первых рядах. Любил выпить в компании друзей – с песнями и весельем, бывало, волочился под настроение. Рядом с редакцией возвышается здание с щемящим душу названием «Россия» (сейчас переименовали).
– Скажите, как пройти в Россию? – с самым серьезным видом вопрошает Глезденев у встречной смугляночки.
Та начинает добросовестно разъяснять, думая, что нужна гостиница.
– Да нет, я имел в виду республику, – щерится Валерка, довольный собственной находчивостью.
Девица улыбается: майор-летчик такой непосредственный и обаятельный.
«Россия» была излюбленным местом «фрунзачей». Летом во дворе варился плов, а в ресторане можно было заказать ледяную окрошку. Общим же местом сосредоточения компаний были гостиничные этажи, где располагались по-застойному щедрые буфеты с цыплятами табака, свежезажаренным толстолобиком, формочки слюдяного холодца, узбекской самсой с мясом и луком, душистыми лепешками, зеленым чаем, сладостями, ну а кроме того, коньяком и сухим столовым вином, которое мы именовали «добрым старым бургундским».
В моей старой деловой тетради есть хулиганская запись-диалог, написанный во время какого-то собрания или совещания. Характерный глезденевский почерк:
– Пить пойдем?
– Бухать?
– Буль-буль!.. Легенды нет? Приехала комиссия из Москвы – вот и вся легенда. Надо было встречать, устраивать, ублажать…
Он мог «забурить» куда-то на целую ночь и появиться утром слегка небритым и уставшим. Впрочем, это считалось в порядке вещей. Где-то в чужой компании он мог и приврать, прихвастнуть, «навешать лапши на уши», впрочем, без конкретной какой-то для себя выгоды. Однажды он прицепил на бланк душманского удостоверения, захваченного среди прочих трофеев на операции, свою фотокарточку и подписал фамилию. Подобные шутки доставляли ему несказанное удовольствие.
Эпоха корчилась от фарса… Генеральный патриарх, собравши силу в дряхлеющей деснице, получал под аплодисменты Золотое Оружие.
Мы все дурачились. Валерка копировал бровеносца. Было до колик похоже. В какой-то странной компании ему сказали: «Ох и погоришь, ох и доиграешься!»
Наши застолья были вполне человеческим проявлением схватить от жизни как можно больше. Глезденев балагурил, смеялся, с пол-оборота заводил компанию, но всегда помнил о третьем тосте. Он так и говорил: «Ребята – третий тост!» И все смолкали, вставали молча, и если кто-то забывшись или по незнанию протягивал руку со стаканом, чтобы чокнуться, Глезденев аккуратно останавливал: «Погоди». Третий тост был за погибших в Афганистане. Эта традиция была священной во всей 40-й армии. Чтили ее и мы.
Глезденев заболел Афганом сразу и навсегда. «Афганцы» были для него если и не святые, то все почти герои, люди, которые живут по высшей шкале. И для Валерки, который очень ценил дружбу и всегда был надежным как друг, фронтовое братство являлось священным и высокочтимым. Он хотел быть, как «афганцы». Вскоре он пробил себе командировку, спешно экипировался в полевую форму с портупеей, получил у своего подчиненного Саши Краузе пистолет Макарова с патронами (тот заведовал выдачей оружия), выслушал наставления Юры Попова: «Выбери один гарнизон. Стань там своим человеком». И рано утром отправился на военный аэродром.
О дальнейших событиях мне рассказал Николай Иванов, который в то время служил в десантной дивизионке в качестве ответственного секретаря.
– Получилось так, что я прибыл в Афганистан, а через пару месяцев в Ташкент распределился Глезденев.
Потом произошла наша встреча… Позже я просмотрел свои дневниковые записи. И вот нашел фразу: «Прилетел Валерка…» Это было 4 декабря 1981 года, пятница…
Сам же я прибыл в ДРА 24 июня 1981 года. Помню, мы летели через Ташкент. В Тузеле у нас была посадка – всего на два часа для заправки, поэтому Валеру я не увидел. Вылетали же мы с чкаловского аэродрома под Москвой. Это была как раз первая замена. Мы меняли тех, кто первым входил в Афганистан. Шла эта кампания централизованно, собрали около 300 офицеров, объяснили ситуацию, что, как и почему. Меня вызвали из Прибалтики, где я служил ответсекретарем.
И вот тот день 4 декабря.
Встреча произошла, как сейчас помню, у палаток комендантской роты. Обнялись, сразу град вопросов: куда, насколько… У Глезденева, как всегда, конечно, тысяча планов: побывать, полетать, посмотреть. И уже на следующий день он отправился с вертолетчиками на боевой вылет. И вот такое получилось совпадение: первый бой был на вертолете и последний тоже на вертолете. Причем летал оба раза с вертолетчиками одного и того же полка.
Я волновался за него, но не отговаривал, потому что нельзя отговаривать журналиста, который специально прилетел сюда, чтобы увидеть Афганистан воочию, а не отсиживаться в холодке. Хотя были и такие журналисты, которые отсиживались в модулях, наши офицеры на них косо смотрели. У Валеры же характер был не такой. Я знал, что он полетит в любом случае, обязательно пойдет туда, где жарко. Улетел он утром, часов в 10, а появился, как и всегда, внезапно, к обеду. Разреженность воздуха была большая, и днем особо не летали. У меня как гора с плеч свалилась, мы снова обнялись. И первое, что он показал мне, – это свои руки. Они были исцарапаны, в крови. «Как это у тебя получилось?» – спрашиваю. «Коля, я стрелял!» – выпалил он. «Подожди, где стрелял, как?» Оказалось, когда они летели над горами, по вертолету открыли огонь. Они открыли ответный. Борттехник стрелял из пулемета, который, как обычно, устанавливается в проеме двери или в хвосте, а Валера помогал снаряжать пулемет лентами, подавал их, затем сам стрелял и вот этими лентами в суматохе исцарапал себе руки.