Казак на самоходке. «Заживо не сгорели» Дронов Александр
Вот и тыл, здесь не разбери-бери, самоходки с разобранными моторами, без гусениц, все в ремонте. Кругом раненые, иные ждут эвакуации в госпиталь, есть такие, что отказались идти в медсанбат, остались лечиться в медсанчасти полка. К нам идут любознательные, хочется из первых уст узнать, что творится на переднем крае, как там самоходчики. Мы «безлошадные», вся амуниция в куче, как у погорельцев. Нудное дело, я взвинчен, дошел до изнеможения, заснуть не могу, неопределенность, неприкаянность хуже любой напряженной схватки. Там надо в комок собраться, все подчинить стрельбе, здесь ни боя, ни отдыха, больные, и те чем-то заняты, а мы…
Жалко расставаться с боевой машиной, вместе попадали в какие переплеты! Выручали друг друга, мы ее, она нас. Даже уравновешенный Шустеров, и тот не спит, забрался в ровик под самоходку, включил переноску, последний раз решил попользоваться электроэнергией, читает книгу В. Василевской «Радуга». Обязательно проштудирует то, что читаю я, так уж повелось. В книге красной нитью проходит ненависть к гитлеровцам, ее призыв: убей немца.
Неунывающий балагур Святкин тоже «опустил уши», боится, как бы не отправили в тыл вместе с самоходкой, ибо механика-водителя на установке нет. Кто захочет уходить из своевавшегося экипажа, боевой семьи? Попасть к чужим на передний край – это как дикий гусак среди свойских. Некогда срабатываться, все решают секунды, до боя надо научиться понимать друг друга с полуслова, проникнуться верой в успех совместных действий.
Раз не спится, будем повышать механизаторский уровень, техника не зоотехния, тут не овечку постричь или курицу пощупать, тоже думать надо. Вообще-то установленные на самоходках автомобильные шестицилиндровые двигатели работали в танковом режиме длительно и безотказно. Но это для «средних» условий. Беру инструкцию «Самоходная 76-мм установка», выясняю, какие ошибки допущены при вождении, прав ли, когда на одном моторе долго маневрировал по тяжелой дороге. Умей ошибаться, умей и поправляться. По тактике прав, ищу ответ, почему мотор запорол. Оказывается, не надо было муздыкаться, глушить перегретый двигатель, следовало поработать на тихих оборотах, на холостом ходу. Плохо знаем технику.
Отдохнуть бы за горами, в виноградниках, тут команда:
– Дронов, к «Первому».
То комполка Гуменчук нагрянул с передовой в штаб. Думаю, задаст перца за вывод мотора. Прибыл, доложил. Василий Акимович по-отцовски обнял меня за плечи, пожал руку, посмотрел пристально, говорит:
– Молодцы, взаимозаменяемость осуществили на деле, в бою. Самоходку Эпикурова видел? Она в боевой готовности. Экипаж вышел из строя, остался один механик-водитель. Принимайте.
Добавил виновато, устало, не командирским, извиняющимся тоном:
– Отдохнуть вам надо, но некому передать установку. Нужна в бою, мало машин осталось в строю.
Просьба командира – приказ. От самоходки идет Эпикуров, докладывает, передает хозяйство.
– Вот и новая гроза «тиграм» и «пантерам». С какой стороны к тебе подходить? – язвит Святкин.
Приказываю экипажу:
– Проверить приборы, боекомплект. Каждый снаряд осмотреть, проверить наличие колпачков.
На душе кошки скребут, непривычно, нудно входить в чужой дом, о своей машине все знаешь, как заводится, как глохнет при выстреле, как бьет орудие, привыкаешь, веришь в нее. Доложил о готовности к выполнению боевой задачи. Приказ: «Дону» к 4.00 поступить в распоряжение командира первой батареи старшего лейтенанта Огурцова».
Новый бой, немец остервенело сопротивляется, наши с таким же упорством ломают оборону, выбивают огневые точки, живую силу. Комбат-1 приказал уничтожить дзот с пулеметом, который ведет огонь по правому флангу пехоты. Легко сказать, пытались подавить другие артиллеристы, он не уничтожается, живуч, видимо, имеет железобетонное перекрытие, либо башня танка над головой, может, просто везет какому-то «сверхчеловеку». Поговорил с командным пунктом полка, попросил понаблюдать за артиллерией противника, если потребуется – подавить. Страшен не сам пулемет, а огонь пушек, что стоят за высотками, только высунешься за бугорок, сразу ведут шквальный огонь.
После налета решил быстро отходить к лиману, в камыши, только не засадить бы десятитонную махину в болото. Нам в училище преподавали, что СУ-76 имела особенность: благодаря низкому удельному давлению на грунт она могла успешно передвигаться в лесисто-болотистой местности, сопровождая пехоту там, где не могли пройти средние танки и другие самоходные орудия. Надо использовать это преимущество.
Ползком, по-пластунски, вылез, где повыше. Замер, жду, когда оживет огневая точка. Вот он где, вижу возвышение. Каждому ставлю задачу, разъясняю пути исполнения. Выскакиваем на песчаный холм, фриц как на ладони, бьем по дзоту. Перелет. Недолет. Фу, пропасть, сказывается волнение, но молчу, ругань не к месту. Есть попадание, огонь, огонь! Пора сматываться, гансы с удовольствием променяют пулемет на самоходку. Механику-водителю командую по внутренней радиосвязи и сигнальными лампочками: «Задний ход, вправо, еще вправо». По бывшей огневой позиции, по вероятному пути отхода, сразу обрушен шквал огня, немец не дурак, разбирается в нашей тактике. Но мы отошли по невероятному пути, в камыш, к лиману, этим и спаслись. На НП волнуются, целы ли? Как ни в чем не бывало, воюем с лягушками. Радирую комбату:
– «Дон» задачу выполнил, прием.
Подключился наблюдательный пункт, хвалят. Чувствуется, что немец на издыхании, по его огневым точкам бьют полевая артиллерия и самоходки, готовимся к штурму, наша берет.
К исходу дня из-за моря показываются штурмовые Ю-87, над ними взад-вперед, кругом, вверх-вниз, как будто играются, носятся «мессеры». «Ястребков» не видно, давно такого не было. «Во-оздух!» – слышится кругом.
– Идут бомбить тылы, – определяет Святкин.
– Сколько их, смотри, смотри, поворачивают, – указывает Шустеров, пытаясь пересчитать самолеты.
Рев зениток, гул моторов, вой падающих бомб, взрывы, взрывы, первая волна пикировщиков обрабатывает тылы. Следующая группа сбрасывает бомбы уже ближе, еще ближе. Песчаная коса в разрывах, окутана облаком дыма, кажется, что море соединилось с лиманом, накрыло и погребло под смерчем все живое на мертвом песке.
– Нас миновало, – успел выговорить Василий.
Увидев новую волну бомбардировщиков, заорал сполошным голосом:
– Это наши, берегись!
И упал на дно самоходки. Святкин пытался выскочить из машины, я задержал, там неминуемая смерть. Почему не подумал, что и в установке не спасемся, не знаю. Из брюха бомбардировщиков отделялись черные точки, которые быстро превращались в огромные, зловещие капли и с раздражающим душу визгом устремлялись к земле. Три пикирующих «Юнкерса» с заунывным воем, ориентируясь по прежним взрывам, кладут бомбы точно вдоль нашего переднего края, одна досталась нам, упала впереди пушки рядом с лобовой частью. Что было дальше, уже не видели, не слышали, очнулись вверх ногами.
Взрыв разворотил лобовую броню, вырвал напрочь коробку передач, самоходка поднята в дыбошки, потом торчмя опрокинута через корму, сорваны и откинуты в сторону обе гусеницы, слева нет катков, осталось лишь ведущее колесо. Наша пятиметровая установка легла кормой к фронту, лобовой броней к тылу, так распорядилась взрывная волна. Эпикуров вместе с коробкой передач выброшен из машинного отделения, лежит поодаль. Мы трое в боевом отделении, кто как, все на головах, ногами кверху. Ближе к люку вперемежку со снарядами оказался Шустеров, под ним Святкин. Ниже всех моя голова на песке, крыша у самоходки брезентовая, перед боем ее снимали.
Что чувствовал в момент взрыва бомбы, не помню, оморок накрыл, лишь потом догадался, что душу сам себя, собственной бородой уперся в горло, шею скрутило в бараний рог, в грудной части позвоночника адская боль. Понимал, что малейшее усилие, малейший подъем, и позвоночник не выдержит. Кое-как нашел лазейку для воздуха, вздохнул. Смотрю из боевого отделения снизу вверх и через дыры в броне вижу, как лучи заходящего солнца освещают желтый бензопровод мотора, всю внутреннюю стенку машины. Думаю: «Сейчас вспыхнет бензин, самоходка взорвется, вместе с ней и мы заживо сгорим». Выкарабкиваться из-под Святкина, Шустерова не было сил.
Первым на помощь прибежал старшина батареи Худайбердыев, он через люк вытащил заряжающего, затем за ноги – меня. Святкин вскочил, побежал прочь, лег в траншею. Со мною старшине пришлось повозиться, первым делом распрямил, поправил что-то выступающее на шее, сделал массаж, дал из фляжки водки с виноградным соком. Чистую русскую не пил, говорил, что мусульманский закон запрещает.
Я ожил, вволю надышался, почувствовал себя вполне боеспособным. Случилось непредвиденное, аника-воин Дронов очумел, схватил автомат старшины в левую руку, свой пистолет в правую, с криком: «За Родину, вперед!» метнулся в сторону переднего края. Немцы поднялись в атаку, кому, как не Дронову, ее отбивать? Худайбердыев не растерялся, схватил круженного за шиворот, затянул за самоходку, придавил коленом к рваной броне и к земле, держал до тех пор, пока казак не охолонулся, упокоился и начал стонать от боли в шее, груди, голове.
Наводчик Шустеров выскочил, стал оказывать помощь Эпикурову, у того перелом позвоночника в области поясницы. Под шквалом пуль и разрывов снарядов подползла медсестра, еще кто-то из бойцов. Мне сказала: «Лежи», дала какую-то пилюлю, быстро занялась Эпикуровым. Его перевязали, перебинтовали почти кругом, как мумию, виднеется лишь голова да рука. Как только живым остался – непонятно, железо, броня не выдержали, а человек дышит. Помню последние слова:
– Лейтенант, не обижаешься? Как я воевал?
– Хорошо воевал, – вымучиваю языком, не поворачивающимся из-за контузии, – быстрее выздоравливай, возвращайся.
Помню его последний благодарный взгляд, виделись не только страдание и боль, но и радость от чувства исполненного долга, оттого что остался жив, теперь вывезут из пекла. Бережно положили на носилки, поставили на бронетягач, по-братски распрощались, потом, как узнали, навсегда.
Этот бой был подробно описан в журнале боевых действий полка, в полковом архиве сохранился снимок остова нашей самоходки. За спасение экипажа и за другие подвиги, совершенные на земле Тамани, Сапар Худайбердыев был награжден орденом Красного Знамени.
Наградной лист С. Худайбердыева
Дождавшись темноты, все трое, отдохнув на земле, с трудом поднялись и пошли. Только тут понял, какая она коварная – контузия. Бебухи отбил, никак к памяти не приду, усиливается боль в груди, мутит, дрожь в мышцах, шум-гам в голове, ослаб слух, язык не мой, не подчиняется. Потом узнал, что старший медслужбы полка капитан А. Метелкина диагностировала перелом шеек двух ребер, повреждение шейных позвонков, трещину в грудной кости, многое другое. До сих пор эти трещины-переломы дают о себе знать, боль не проходит, а с годами все больше и больше усиливается, ранения и контузии все чаще напоминают, мучают. До этого никому нет дела, травмы войны переносятся в одиночку, зачем о них трубить, к чему близким портить настроение, рассчитывать на соболезнование. Сочувствие немощности тоже тяжелый удар, действует разрушающе.
Доплелись до командного пункта, оттуда «Виллисом» в Благовещенскую, в тыл полка. Радовались, что остались живы, не чаяли, что война будет безжалостна, придется еще много раз смотреть смерти в глаза.
Не догадывались, что Святкина судьба скрутила в бараний рог, не выпрямиться, не стать строевым. Он не был ранен, а пострадал больше всех, руки и ноги стали дрожать, к службе не пригоден, демобилизовали. С виду балагур – а какой воин! Летом 1943 года, в боях за поселок Горно-Веселый, умело заряжая орудие, он помог своему расчету уничтожить прямой наводкой немецкое самоходное орудие и наблюдательный пункт, за что вручили медаль «За боевые заслуги». В бою за Новороссийск был удостоен высокой солдатской награды – медали «За отвагу». В бою заменил раненого наводчика, уничтожил взвод пехоты противника и два наблюдательных пункта.
Говорят, в тылу было трудно – согласен. Считают, что медаль за бой, медаль за труд из одного металла льют – тоже правильно. Не могу принять, что жизнь воина на передовой можно сравнить с трудом человека в тылу, ибо это труд в поте, в крови, при высочайшем напряжении и… в страхе. Кто над этим глумится, тот ничего не знает о войне. Страх пронизывает всю жизнь на передовой, подавляется лишь приверженностью делу защиты Родины, чувством собственного достоинства, гордостью, честолюбием (любовью к чести!), нетерпимостью позора, трусости, ответственностью перед судом и трибуналом, для многих боязнью расстрела, прямым уничтожением за трусость.
К. Симонов писал: «Лейтенантская жизнь в дни наступления недолгая – в среднем от ввода в бой и до ранения или смерти девять суток на брата». Так было. Вот и равняй труд лейтенанта с трудом самой уважаемой медицинской сестры в Ташкенте! Об этом надо чаще напоминать не в меру ретивым администраторам из тыловиков.
Доживи – до Победы
Прибыв в тыл полка, в станицу Благовещенскую, встретили многих своих товарищей. Некоторые с ранениями средней тяжести (по медицинской классификации), но не пожелали идти в медсанбат, боялись отстать от своего подразделения. Особенно много пострадало тех, кто во время бомбежки вымахнул из самоходки, пытаясь найти спасение в песчаных укрытиях. Командир полка, анализируя бой на косе, поведение экипажей, указывал, что покидать машину не лучший, а худший выход из положения, тому наш пример.
Да, были в наших самоходках слабые стороны. Это не такое мощное, как хотелось бы, противопульное бронирование, пожароопасность бензинового двигателя и открытая боевая рубка. Она не защищала от стрелкового огня сверху, от закидывания гранат. Осколочно-фугасные снаряды не пробивали броню, но при разрыве убивали, контузили или травмировали экипаж ударной волной. Все это приходилось учитывать в бою. Из-за брезентовой крыши словохоты присваивали нашим пушечкам грубоватые прозвища: «голозадый Фердинанд» или «сучка». Хотя, с другой стороны, та же открытая рубка была удобна в работе, позволяла взаимодействовать с экипажем в городских боях, снимала проблему загазованности боевого отделения при стрельбе, можно было легко покинуть подбитую установку. Поэтому многие самоходчики были влюблены в СУ-76, мы ее ласково называли «сухариком».
На второй день Гуменчук пришел в клуню, в которой мы устроились. Встреча была трогательной, назвал молодцами, об экипаже сказал немало теплых слов. Он с НП наблюдал, как били немцев, умело маневрировали, видел, как оказались в центре бомбового удара. Пожелав быстрейшего возвращения в строй, направился к выходу. Я, как положено, сопровождал.
– Рад за тебя, Дронов, в сорочке родился. У самоходки живого места не осталось, а вы живы. Как не загорелись? Спасибо Худайбердыеву, вытащил вас вовремя. Я представил его к ордену.
Полуобернувшись, добавил:
– Теперь воевать до Победы.
– Есть воевать до Победы, товарищ полковник.
– Там, в установке, тыловики подобрали ваши вещи. Возьми у шофера в «Виллисе».
Водитель подает мою офицерскую фуражку, подобранную в самоходке. Смотрю и своим глазам не верю: в ней иверень.
– Что делать, на самом видном месте дырка.
– Тогда разрешите взять, я перешью.
На том и порешили, через некоторое время водитель щеголял в переделанной зашитой фуражке, так и дошла моя горемычная до Праги. На следующий день принесли еще один сувенир, часы от самоходки, при эвакуации на сборный пункт аварийных машин сержант Сидоров снял и решил мне вручить. Это были часы Кировского завода в пластмассовом футляре со светящимися стрелками и цифрами, я их привез на гражданку. В станице Казанской часы очутились в руках «часового мастера», не успевшего в свои 3–4 года набраться ума-разума. Попали… и пропали. Прекратили существование, вернее, стали бесформенной кучкой винтиков, колесиков, то прокудной чадушка Валерик разобрал их самостоятельно, без помощи вечно мешающих старших. Комплект завернули в носовой платок, узелок связали вместе с матерью, с хитрющей ухмылкой вручили папе на память. Выпороть бы «мастера», да жалко, и не в привычку.
Кстати сказать, часы да бритвенный прибор – это все, что доставил с войны трофейного, больше ничего не стяжал. На вопрос жены: «Какой подарок мне привез?» отвечал: «Самого себя и Победу». Трофеи никогда не схватывал, слишком много подпослед было трагедий с теми, кто ими интересовался.
Повалявшись немного в тылу, пришли в себя, хотя в костях груди боль, в голове шум, но молодость, ей все нипочем. Сплеча отвергли какую-то там дисциплину, здешнее начальство тыловики, им ли командовать? В течение нескольких дней превратились из бойцов, спаянных железной дисциплиной, в бесшабашных гуляк. Стали выкидывать коники. На машине ночью со светом повадились охотиться на зайцев в виноградниках. Вступили в артель лейтенанта Лбова, старожила тутошнего, он был ранен в руку. Развернули на полную мощность работу цеха по производству вина, по перегонке сивухи в спирт.
Все давалось легко, подумаешь, сложность, чуть-чуть помытыми босыми ногами в чану надавить виноградного сока. День, другой, сивуха для сугреву готова. «Пей, ума не пропивай». Хотите спирта, пожалуйста, чихирь заливаем в двадцатилитровый бидон (немецкий kraftschtof), в пробку вставляем трубку (медный бензопровод от мотора самоходки), второй конец скручиваем в кольцо, опускаем в холодную воду. Осталась самая малость, подогревай на медленном огне бидончик, собирай чистейший spiritus vini, можно разными фракциями. Две фляжки гулебная компания успела отправить товарищам на передний край. Помешал развернуться командир полка, кто-то предал артель.
– Гуменчук, Гуменчук, – слышится кругом.
Подполковник приехал в тыл, вкручивает щетинку, разносит службы за нерасторопность, несвоевременную подачу на передовую горючего, боеприпасов, горячей пищи. Дошла очередь до нас, посмотрел на расхлябанность, говорит:
– Безделие для воина тяжче опасного боя, заживо губит.
Тут же назначил сержанта Шустерова исполняющим обязанности командира экипажа другой СУ-76, к вечеру и наша установка появилась, пригнал из Анапы механик-водитель старший сержант Карандашев. Не какая-нибудь, а наша родная самоходочка возвратилась к хозяевам, вот повезло! Рад был Василий, больше не тому, что командиром стал, а что встретил свою машину. Сколько прошли на ней: Крымская, Молдаванская, Анапа, Благовещенская, Кабардинский перевал, Новороссийск, и ничего, обошлось. На чужой сразу чуть Богу душу не отдали, и пяти километров не прошли.
Умение побеждать
Комполка забрал меня в «Виллис», везет на замену, думаю, убит кто-то из командиров орудия. Гуменчук неожиданно отдал начальнику штаба распоряжение оформить приказ о назначении лейтенанта Дронова командиром 2-й батареи СУ-76. Вот те на, подразделения-то нет, из вооружения одна самоходка, личный состав раз-два и обчелся, в резерве лишь соратники по виноделию. К вечеру прибыл начальник штаба полка, определил, кого отозвать из тыловых подразделений, из отдыхающих и поправляющихся, передал батарее экипаж лейтенанта Илькова, составил расписание учебы личного состава, приказал:
– Комбат Дронов, занимайтесь боевой подготовкой. Учите людей, готовьте подразделение к бою.
Наутро прибыли еще две установки, пока только понятие, что боевое подразделение, как сделать его действительно боеспособным – забота командира батареи. Первой задачей считал быстрейшее приведение личного состава в состояние боевого организма, необходимо излечить питейные раны тыловой жизни, они были тяжкие!
В армейский порядок привели машины, орудия, приборы, личное оружие. На примере установки Шустерова определил строгое вседневное расположение оружия, боеприпасов, личного обмундирования, чтобы в любое время, днем и ночью, в любой ситуации безошибочно взять каждую вещь на ее месте, ничего не должно лежать кулем, как попадя. Технику выдраили, чтоб как у офицерской кобылы – все до самой подхвостицы помыто и выскоблено. Строгий порядок, чистота оружия и техники, опрятность каждого батарейца остались на всю военную жизнь главными чертами моего характера, не требовал «строевитости», спрашивал собранность, добивался осмысленной, самовытекающей из обстановки дисциплины.
Понимал, что группа вооруженных современным оружием людей, спаянных самодисциплиной, обладающих стойкостью, может совершать, незаметно для себя, чудеса воинской выучки. Наоборот, расхлябанность – это мягкий колпак, в котором задыхается живое, боевое, чересседельню отпускать нельзя. Доказывал личному составу, что оснащены могучей силой. На бронированную машину устанавливалась универсальная дивизионная пушка ЗИС-3, хорошо зарекомендовавшая себя в боях. Ее подкалиберный снаряд с дистанции 500 метров пробивал броню до 91 мм, то есть любое место корпуса немецких средних танков, а также борта «пантеры» и «тигра».
Внушал, чтобы не кичились боевым опытом, знаниями, их мало. Создано напряжение, это уже дело. Через два дня прибыли заместитель командира полка и помощник начальника штаба. Объявили учебную тревогу, приказали вывести батарею на условный исходный рубеж, провели беседу с личным составом. Много рассказали об обязанностях командира-единоначальника по воспитанию подчиненных, об ответственности за каждого из них. Приказали построить личный состав.
– Вот и воскресла вторая батарея, – проговорил замкомполка вслух, будто сам с собою.
– Она не умирала, мы-то живы, – не по-уставному, прямо из строя возразил экспансивный командир 3-й самоходки Иннокентий Ильков.
Думаю, черти тебя мордуют, испортишь дело, но майор не придрался. По команде «смирно» объявляет от имени командира полка командиру батареи, командирам экипажей, всем бойцам благодарность за образцовое состояние материальной части, высокую боевую готовность.
– Так держать, комбат!
– Есть, так держать.
Вскоре приказ: второй батарее 06.10.1943 года к 3.00 быть в пункте сосредоточения в районе южного берега озера Соленое, комбату Дронову прибыть за получением боевого приказа. Окончился наш виноградный сезон. Перед ужином разрешил старшине батареи выдать из своих запасов по сотке на брата, нужно перед походом взбодриться, принять стременную, как у казаков заведено.
– Тревога, командиры установок, ко мне, слушай приказ. Без света, дистанция 50 метров, я в голове колонны.
Вот она, земля, изрытая воронками от снарядов, исполосованная гусеницами и колесами машин, пересеченная от моря до лимана траншеями, ходами сообщения, обильно политая кровью солдат и офицеров. Нашли песчаную косу, где была подбита самоходка, она чуть не стала нашей могилой. Шустеров, проезжая мимо, дал очередь из автомата: салют героям. Видим рубеж, где стояли подбитые танки, тут мы попали в вилку, сюда сбежали, с этих позиций кромсали пехоту, оттуда подавили пулемет, вот лощина, в которой нашли свой бесславный конец десятки фрицев. Что ни шаг, то переживания. Теперь высотки, преграждавшие путь на Тамань, наши.
На пункте сосредоточения встречает ПНШ-2 капитан Дуров, информирует об обстановке. В ночь на 3 октября наши части сбили немцев с рубежа деревни Веселовки, подразделения 55-й и 89-й стрелковых дивизий посажены на танки, направлены на город Тамань. Батарея вступает в бой, на самоходки посажены автоматчики и саперы, поступает задача преследовать врага, это было инициативой в тактике ведения боя, рожденной в условиях непрерывного наступления. На новом рубеже немец встретил неимоверно сильным заградительным огнем, пехота залегла, СУ-76 всю мощь обрушили на огневые точки противника, расчищают путь бойцам. Все-таки это сила, в полку 40 боевых машин.
Отличился экипаж Илькова, пехотинцы их потом на руках носили. Сержант Шустеров, будучи командиром установки, сам стал за панораму, его почерк почувствовали все наводчики батареи, умел стрелять артиллерист.
Сопротивление немцев доводилось преодолевать на каждом рубеже. Многие спрашивали, что заставляло гитлеровцев так упорно сопротивляться, почему не сдавались в плен? Главным был трепет перед расплатой, они боялись слов «котел» и «Сибирь». Почему Сибирь так пугала, не знаю, видно поработал Геббельс. А еще страх перед приставленным к затылку дулом пистолета, расстрел младших всяким старшим у них был введен в 1943 году. За невыполнение задачи, отступление полагалось уничтожение без суда и следствия, этот приказ крепко вошел в жизнь немецкой армии, особенно пострадали от него румыны и словаки, их расстреливали пачками. Пленные нам говорили: «Либо я буду убивать, либо меня убьют». В тех случаях, когда можно было избежать гибели, румыны и словаки сдавались в плен.
До поры до времени эти жесткие меры помогали немцам удерживать фронт, способствовали эвакуации в Крым наиболее боеспособных частей и награбленных ценностей. Сколько фрицев полегло под Таманью! Упустили некоторых, выпустили в Крым, а жаль.
Плацдарм врага на побережье Черного моря был ликвидирован, 9 октября Москва салютовала освободителям двадцатью артиллерийскими залпами из 224 орудий. Нам зачитали новую задачу Военного Совета Северо-Кавказского фронта – освобождение Крыма. В обращении к войскам говорилось: «На долгие годы не померкнет ваша слава, слава героев битвы за Кавказ и Кубань. Перед вами стоит вторая, не менее ответственная и не менее важная задача – ворваться в Крым и очистить его от немецко-фашистских захватчиков. В данный момент самое главное и важное – форсировать и преодолеть Керченский пролив».
Командирская подготовка
Остановили бронированных «коней», как некогда казаки, предки наши, своих дончаков у самого синего моря. Умылись соленой морской водой, привели себя и технику в порядок. Край кубанской земли, дальше Крым. Донимает мысль: «Что нас ждет?» Страшились плыть через перешеек на скорлупках, с бронированным камнем на шее. К земле попривыкли, на воде страшновато, земля она мать родная, а море… Никто не знает, как нас примолует. Жди горя от моря, а беды от воды.
Думай, не думай, готовиться к десантным операциям надо, учимся сами, учим людей. В один из вечеров, когда миновала опасность налета авиации, решил собрать личный состав батареи на беседу. Задание получил на командирских занятиях, где снабдили материалами, пособиями, дали сводки Информбюро, свежие газеты, статьи М. Шолохова.
На батарею пришел начальник связи полка капитан И. Яшневский. Он устранил неисправности в работе приемников и передатчиков, проинструктировал экипажи об устранении погрешностей в работе средств связи. Прибыли медработники во главе с капитаном медицинской службы А. Метелкиной, она оказала помощь больным, проверила аптечки, выдала индивидуальные пакеты. Соблюдая субординацию, первым выступил связист, толково разобрал ошибки в обращении с радиоаппаратурой, рассказал о правилах работы, соблюдении радиомаскировки. Медслужба довела до сведения, что в случае опрокидывания плота не следует погружаться в воду полностью, особенно беречь область сердца.
Потом состоялась моя беседа, зачитал приказ об освобождении Тамани:
ПРИКАЗ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО
Генерал-полковнику Петрову
Войска Северо-Кавказского фронта ударами с суши и высадкой десантов с моря в результате многодневных упорных боев завершили разгром таманской группировки противника и сегодня, 9 октября, полностью очистили от немецких захватчиков Таманский полуостров.
Таким образом, окончательно ликвидирован оперативно важный плацдарм немцев на Кубани, обеспечивавший им оборону Крыма и возможность наступательных действий в сторону Кавказа.
В боях за освобождение Таманского полуострова отличились войска генерал-лейтенанта Леселидзе, генерал-лейтенанта Гречко, генерал-майора Гречкина, генерал-майора Хижняка, генерал-майора Провалова, генерал-майора Сергацкова, генерал-майора Лучинского, летчики генерал-лейтенанта авиации Вершинина, моряки вице-адмирала Владимирского и контр-адмирала Горшкова.
В ознаменование одержанной победы соединениям и частям, отличившимся в боях за освобождение Таманского полуострова, присвоить наименования «Таманских», «Темрюкских», «Анапских» и «Кубанских»…
Преобразованным гвардейским дивизиям вручить Гвардейские знамена.
Сегодня, 9 октября, в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим Таманский полуостров, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.
За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение Таманского полуострова.
Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!
Смерть немецким захватчикам!
Верховный Главнокомандующий
Маршал Советского Союза И. СТАЛИН
9 октября 1943 года [№ 31]
Я попытался психологически подготовить бойцов к десанту, спросил, есть ли вопросы. Внезапно Метелкина опередила странным высказыванием:
– Боюсь моря. Черное или синее, кто его поймет. Сколько это чудовище жизней поглотило!
Мы смотрели с недоумением, что с ней? Волнуется перед десантом, не может этого скрыть. Невольно в голове: «Бабий язык – чертово помело…» Слово попросил лейтенант Ильков, командир 3-го орудия.
– Это краса Юга. Недаром греки называли его гостеприимным. Русский народ сколько сил приложил, чтобы овладеть побережьем и водами. Это ворота в Азию, в Европу. Море кормит.
– Кормит! Останусь живой, не съем и куска черноморской рыбы.
– Не было бы Черного моря, не стало гордого Севастополя. А Нахимов, Толстой, Корнилов? Что там, без Черного моря не состоялась бы Россия. Как у Тютчева:
- Ты волна моя, волна,
- Сладок мне твой тихий шепот,
- Полный ласки и любви.
- Внятен мне и буйный ропот,
- Стоны вещие твои.
А вы – чудовище.
– Вот-вот, именно «стоны вещие» и противны, – не унимается взбудораженный доктор.
Пришлось поддерживать обоих, чтобы ни того, ни другого не обидеть. Понимал, что надо рассеять мрачные мысли перед переправой. К месту стрянул лейтенант Лбов:
– Смотрю на красоту, думаю, не вылезут из воды турецкие янычары с кинжалами в зубах. Не поддадут жару за обиженных друзей-немцев?
– Товарищ лейтенант, разрешите вопрос. Правда, что турки, япошки, персы собираются нападать? – спрашивает старший сержант Карандашев.
С удовольствием увожу мысли от высоких материй:
– Собираются ли сегодня, после Сталинграда, Курской дуги, Тамани, не знаю. Молчат, прикусили язык. Что готовились нападать летом 1942 года, это правда. Не дождались разгрома наших армий. Турки хотели отхватить часть Кавказа. Япония была наготове, отмобилизовала миллионную Квантунскую армию, стремилась к оккупации Дальнего Востока и Сибири. Про персов мало знаю. Лектор из политуправления говорил, что и они копошились. Наступление в 1943 году остудило горячие головы, умерило пыл охотников до лакомого куска.
– Товарищ комбат, – обращается наводчик сержант Петров, – слыхал, что немцы привозили на Дон царского генерала, родственника донского атамана Краснова.
– Немцы привозили его племянника не на показ. Рассчитывали, что белогвардейцы, грузинские князья, дашнаки и прочие подымут восстание против советской власти. Казаки пошли не к немцам, а в Красную Армию. Слышали, как воюет казачий корпус Доватора, 4-й гвардейский Кубанский, 5-й гвардейский Донской корпус?
Зачитываю коллективное заявление колхозников станицы Шумилинской Верхнедонского района Ростовской области, текстом письма вооружили на командирских занятиях в штабе полка: «Мы, казаки, не можем на словах выразить наше проклятье врагу Гитлеру и его приспешникам. На собрании мы решили записаться в народное ополчение, чтобы с оружием в руках беспощадно громить врага».
С галерки подает голос старший сержант Митин:
– Когда откроют второй фронт? Обещали, обещали, или обещанного три года ждут?
– Никогда они его не откроют, – категорично отвечает Митину лейтенант Лбов, – капиталист капиталисту, как ворон ворону, глаз не выклюет.
– Как думает сержант Михайлов? – обращаюсь к сидящему в сторонке наводчику.
– Чума его знает. Запутлялся, товарищ лейтенант, не знаю. Ждал, ждал, жданки поел, а второго фронта нету. Шибче бы общими силами разгромить немцев и пойтить по домам. В колхозе хлеб не убран, кормов мало. Сенца корове некому наготовить. Одни бабы, все на их плечах. Что они, прокормят детей, да еще и нас? Детишки дожидаются, да и к женке пора бы…
Оперся руками на край окопа, отломил комок земли:
– Вот она, землица. Ей не осколки нужны, а семена. Любовь человеческая, а не злоба. Земля трудом кормится.
Казаки на Эльбе, в центре А. Т. Дронов, 1945
Наступила трудная тишина, вот тебе и Михайлов, все думали, молчун, уродился от супругов – от пенька и колоды, никто его таким не знал. Скорее надо дать ответ по второму фронту. Найти слова, которые могли бы загнать этих чертиков с рогами – мысли о доме, о земле, о жене поглубже да подальше, нельзя обострять чувства по дому, по семье.
– Вопрос о втором фронте никого не оставляет в покое. Думает о нем и товарищ Сталин. По-своему считают Черчилль, Рузвельт. Что могу ответить? Надо надеяться: второй фронт будет открыт. Когда? В тот момент, когда убедятся, что можно опоздать. Теперь они понимают, что мы способны одолеть один на один немецкую армию, пронести красный флаг по Европе. Только какой тогда будет порядок вместо фашистского? Эти вопросы стоят перед нашими союзниками.
– Кабы поскорее да трошки полегче. Через 2–3 дня и Крым. Неделька-вторая, и Берлин, – вновь говорит Петров.
– Эка куда загнул, – вскидывается Шустеров, – быстрый ты. Надо сперва вот этот перешеек перешагнуть, пройти Крым. Освободить во-он сколько государств. Чтобы был ближе Берлин, надо вам, товарищ Петров, посмелее да поточнее вести огонь по немчуре. Вперед рваться, не сзади топтаться, как надысь в тылу пыль глотали. На свежий воздух надо. А ваша самоходка как-то не спешит вперед, да и огонь редковато ведет… Вы все чаще: целил в воробья, а попал в бугая.
И пошла критика! Молодец, Василий. Делаю заключение, подаю команду:
– Встать, разойдись.
– Спасибо тебе, Саша, – пожимая руку, говорит Аня Метелкина, – как будто на лекции побыла. Глаза на многое открылись. Хорошие у тебя ребята.
– В вашей батарее не так, как в других. Здесь бойцы дружнее, грамотнее, – вступает в разговор Яшневский.
– Хорошая батарея. Может и воевать, и решать вопросы государственной важности, – подшучиваю над ними.
Может, и выживу
Спят солдатики, бодрствуют лишь часовые и комбат. Все ли в порядке с каждой самоходкой, исправно несут службу часовые, начеку экипаж дежурной установки? Надо проверить, обошел батарею, теперь можно и нужно заснуть, время приближается к 24.00. Вспомнил о письме родителей, которое получил вчера, тогда прочитал быстро, не успев разложить мысли по полочкам. Притулился под днищем самоходки, включил переноску, перед глазами дорогие строки. Адрес на конверте, как обычно, написал папаня, как всегда, с ошибками: Дронову Александре Тихоновичю. Знает, как правильно, но все равно вместо «у» ставит «е» и «ю», потому что эта буква грубее, посему не должна быть написана, вот такое казачье упрямство.
Отец сообщает: «У нас все благополучно, теперь жить можно, помаленьку становимся на хозяйство, купили козочку, в колхозе обещают дать тялушку. Немного накосил и перетаскал в сараишко сена, да еще листьев нагребем. Вчера в колхоз из МТС пришел трактор».
Затем вступает мама. Она всегда пишет больше, душу в письме изливала, все эмоционально окрашено: «Сыночек Шурушка, Володюшка, родненький твой сыночек, поправляется. Как немцев выгнали, так ему стало легче, спит с дедушкой и с бабушкой по очереди, а то он ишо пужается, проклятые немцы дюже орали на нас. Ты, Шурушка, не беспокойся, у нас теперь все хорошо. Мы самое страшное пережили. Теперь дождаться бы всех вас, гужом-то и нужду-лихоманку легче будет переносить.
Бог даст, Володюшка поправится, он парень смышленый. Катюшенька твоя ноня письмо из Джалги прислала, у них с Верочкой и свахой тоже, Бог милостив, благополучно. Бедные, пережили под немцем немало, их турсучили за отца, он же красный партизан еще в гражданскую был, и теперь добровольцем ушел. Да и она отказалась работать на немцев, но теперь все обошлось. Пошли, Господи, им счастья. Ждем тебя с победой и с книжками для Володюшки, он дюже ждет папу».
Нет, мама, не благополучно, много надо пройти с боями, через смерть и муки, чтобы больше этого не повторилось. От родного Дона мысли перенеслись на Маныч, в Ставропольский край. Достаю письмо от Катюши, уже третье с тех пор, как возобновилась переписка со времени освобождения хутора Большой Джалги от оккупации: «Здравствуй, Шура. Мы живем хорошо, о нас не беспокойся».
Кто провел с ними таковскую работу, что и родители, и жена в письмах пишут только о хорошем? Лишь иногда между строк увидишь это «благополучие».
«Меня и дочушку твою, Верочку, полицаи-ироды заносили в черный список как неблагонадежных. Теперь выяснилось, что не успели немцы добраться, не хватило времени нашу семью уничтожить. Вышвырнули советские войска их быстро, освободили нас».
Вот тебе и «хорошо». Решил еще раз перечитать другое письмо от мамы. Хранил, пока не истерлось в прах, к тому времени конверту было уже с полгода.
«Ишо сообчаю тебе, что наш Ваняшка-маленький, Топольсков он по отцу, погиб. Немцы-супостаты повесили его. Долго пытали, но своих не выдал, партизаном был. Кто-то из казаков выдал его, страма-то какая, это не с нашей станицы, а с Мигулинской. Царство Ваняшке небесное, вот ведь какая доля у парня, в энту войну немцы отца убили, нонича сына-сиротку.
Вот от Юнюшки ничего нет. Давно уже надо быть письму. Как отступили за Дон, нет никакой весточки. Болит душа за него, за его деточек.
Отольются антихристам-германцам слезы наши, родимец их возьми, дойдут до Бога молитвы материнские…»
Тяжело читать письма, без них еще труднее. С нетерпением поджидал, высматривал почту, главное – известие, что живы. Выполз из-под самоходки, выпрямился во весь рост, пошел к морю, вдыхаю плотный воздух, насыщенный влагой. Тут, на берегу Черного моря, в октябре 1943 года, впервые за 800 дней войны, подумал: «Пожалуй, можно живым остаться».
На войне такое убеждение вредное, с ним трудно сражаться, эти мыслишки до сего времени не посещали, не одолевали, и хорошо было. Думалось: хучь сову об пенек, хучь пеньком сову, все одно сове не воскресать. Так жить было проще. «Во что бы то ни стало, любыми средствами остаться живым», – людей с такими размышлениями встречал, терся бок о бок с ними, жалкий вид они имели, трусливый.
Спать, спать, наступает новый день октября, засыпаю с думой о родителях. Мама, маманюшка, сколько неизбывного горя принесла тебе война. Оказалось, мало тех несчастий, испытаний, которые принесла судьба в двадцатые, тридцатые годы. Потеряла первого мужа, четырех его братьев, невесток, верных их жен, родителей, безвременно ушедших от голода и невзгод. Теперь эта «кара господняя», – как ты пишешь. Отрывала от себя, отдавала нам последнюю корку хлеба, последнюю картошку в голодные 21-й и 33-й годы, отдаешь и сейчас нашим детям, внукам своим. Не сумею сказать всего того, что чувствую к тебе, разве найдешь слова. Письма, как они важны, когда их ждешь. Наверное, и мои послания с фронта не были безразличными. Вот одно из них, написанное в 1945 году.
«Здравствуйте, дорогие родители, я живу хорошо (?!) Воюю успешно, бью немцев на их собственной территории, недалеко то время, когда последние тысячи фашистов падут на колени и будут просить милости. Задачу выполним, этому обязывает наш исстрадавшийся народ, так обязывает пролитая кровь миллионов людей, тяжкий труд и пот наших братьев-каторжников в Германии. Посылаю вам справку о своем награждении правительственными наградами, полагаю, что она послужит делу моральной удовлетворенности и материальному обеспечению вашей жизни[3].
Вместе с тем на днях вышлю новый денежный аттестат на 1945–1946 гг. Хочу, чтобы труд, вложенный вами в наше воспитание, не пропал даром, чтобы старость была обеспеченной и спокойной.
23.03.1945 г. Германия.
С поклоном, Ваш сын Дронов».
Еще письмо от 12 февраля 1945 года из Польши:
«Радуюсь тому, что дети мои Вовочка и Верочка растут хорошими. Хочется их видеть.
Учите их верить в свои силы, самим решать вопросы, которые перед ними ставит жизнь, самим выходить из трудных положений. Учите труду. Это не значит, что детей можно предоставить самим себе, нет, обилие воздействий, при том влияний, непосильных детской психике, наоборот, подорвет их, воспитает чувство беспомощности, неуверенности и апатии.
Детям надо помогать осознавать жизнь, не водить за руку. Пусть сам идет. А уж если видишь, что не пройдет, то лучше направь окольным путем, но не води, еще раз повторяю, не води за руку. Детям нужно художественное воспитание, как взрослым любовь. Оно дает импульс, толчок к более глубокому восприятию окружающего. Женушка, вышли какие-либо свои фотокарточки. Какими стали дети, какой – ты сама. Если нет новой, вышли хоть прежнюю свою фотокарточку. Я прибавлю к ней 3–4 года военного времени, оккупационного режима и, как следствие этого, энное количество морщинок… представлю женушку в теперешнем виде».
Письмо А. Т. Дронова с фронта, февраль 1944
Вот открытка, на ее лицевой стороне девочка с медвежонком. Адрес: Дроновой Вере Александровне. К сожалению, военная цензура так похозяйничала, что многого не прочитаешь. Еще одна, на лицевой стороне парнишка с ружьем.
«Здравствуй, Вовочка. Ты, случайно, не похож на этого «сорвиголову»? Хороший хлопец? А если он еще и учится хорошо, то просто отличный парень. Вот таким и ты будь. Папа».
24 марта 1945 года.
Просмотрено военной цензурой № 05800.
Сохранилась открытка, адресованная детям. На лицевой стороне красивый пейзаж с разной мелкой живностью. «Здравствуйте, дорогие мои Вовочка и Верочка. Посмотрите на эти холмы, долины, цветы, кузнечиков, божьих коровок, скворцов, на природу. Сколько прелести в ней. Любите, изучайте, природа – это мудрость. Учитесь мудрости у природы. Ваш папочка».
Печать в/цензуры № 05977.
В том немногом, что уцелело из писем в конце войны, видна уверенность в победе, до нее недалеко, но до смерти ближе, чувствуется завещательная нота. Было от чего, немец сопротивлялся с отчаянием отрешенного, мы несли тяжелые утраты. Даже в таком маленьком коллективе воинов, как наш, именно в то время погибли командир третьей батареи Горбунов, командир первой батареи Огурцов. Многих товарищей потеряли в последних боях.
Меня миновала эта участь, может быть, потому, что в июне 1944 года был переведен в штаб полка на место убитого в бою помощника начальника штаба. Тоже не глубокий тыл, особенно для офицера с переднего края и взятого для дальнейшей службы на ПК, но это не боевые порядки батареи, тем более не огневые позиции самоходки. В штабе по тебе пушки, пулеметы, минометы, автоматы огонь не ведут, долетают лишь «слепые» снаряды, мины. Самое неприятное бомбы, но не то, не то, братцы штабисты! Тут я, как у Христа за пазухой. Кто всю войну обретался вдали от окопов, чувствовал себя везде, как рыба на сковородке, боялся и в штабе, и в тылу. Мораль: отведавшему, что такое пекло, огонь не страшен.
– Командиры батарей, в штаб. Подготовить матчасть и личный состав к длительному маршу.
Передислоцировали на берег Азовского моря, по данным разведки, сюда ожидается высадка десанта противника. Полк ввели в состав 9-й Краснодарской казачьей пластунской дивизии. Голый обрывистый берег, крутояр на семи ветрах, ни построек, ни деревьев, немцы разрушили, увезли на дзоты. Заосеняло, бушующее море с каждым днем свирепеет, свистящий, промозглый ветер находит везде, холодно, не спрячешься, не горит ни один очаг, нет топлива. Ни уюту, ни приюту. Спросил у старшего лейтенанта Илькова: «Ну как, ты волна моя, волна?» Молчит.
Капитан А. Т. Дронов, Украина, г. Станислав (Иваново-Франковск), 1945
Самоходки закопали в землю, замаскировали, под установками устроили убежища, углубив яму между гусеницами. Чем ближе к зиме, тем труднее, днем получше, ночью невтерпеж, занудились, набрыдла такая жизнь, негде обогреться, помыться. Вошь одолевает, пропаривание в бочках не всегда достигало цели. Где ногтем поскребешь, там и вошь. Самое надежное средство – промыть белье в бензине, но он на вес золота, на строгом учете. Девушки повадились, придут и передергивают плечиками, почесываются незаметно (для них самих). Приходилось выделять по половине ведра, в бензине производили дезинфекцию имущества, снимут с себя одежонку – и в ведро, сами в это время сидят в плащ-палатке телешом, в чем мать родила. Одна связистка удосужилась намочить горючим голову, бедная, как только вытерпела. Бензин на руки попадет, и то кожу сушит, ядовитый какой-то был, но вошь убивал отменно.
Плохо в наступлении, в обороне тоже не мед, особенно на голом возвышенном месте. Милое дело лес, в любую стужу, даже без огня, копай ровик, клади сосновые лапки, ложись, как на перину.
Фронтовое счастье
«Азовское стояние» затянулось. Наступил ноябрь, приближается праздник Великого Октября, надо и здесь, на голых морских берегах, отметить, отпраздновать 26-ю годовщину. За два дня до праздника замполит полка майор Мещеряков вызвал в свою землянку командиров батарей, тыловых подразделений и служб, спрашивает:
– Как думаете праздновать?
– Проведем собрание, объявлю благодарность тем, кто заслужил, споем, потанцуем, подготовим кое-какие номера. Днем 7-го проведем соревнование по стрельбе из личного оружия, – докладывает командир четвертой батареи Александр Храмченко.
– А как третья? – спрашивает старшего лейтенанта Горбунова.
– Да так, соберемся, поговорим… – мямлит Павлик.
– Не густо, – заключает Мещеряков.
– Капитан Барановский, – обращается к зампохозу полка, – чем порадуете?
– Обед будет праздничный.
– Две нормы? – спрашивает кто-то о количестве запасенной водки.
– Вам придется выдать строго по норме, – отвечает Барановский, – выдадим белье, новые портянки.
Получить на праздники теплые портянки – мечта того времени.
– Что скажет Дронов?
– Вторая батарея вместе с взводом боепитания сооружает палатку, натянем брезент между «студебеккерами», повеселимся, ребята готовятся.
– Идея! – проговорил майор. – А если сделать навес человек на 150? (В полку около 200 личного состава.)
Загудели:
– А демаскировка? «Рама» посещает, наведет бомбардировщики, будет нам праздник.
– Палатку соорудить за один вечер, к утру разобрать, следы скрыть. – Мещеряков звонит командиру полка.
Гуменчук пришел быстро, наметили план. Старшему лейтенанту Храмченко подготовить художественную самодеятельность, комбату-2 Дронову соорудить 6 ноября к 22.00 палатку, 3-я батарея дежурная. На голом месте, без столба, без доски стали мастерить сцену. Шестиметровые «студеры» установили стенами, два ряда по четыре машины, по одной спереди и сзади, одиннадцатый грузовик «костюмерная». Вокруг натянули утепленный, двойной брезент, сверху тоже два слоя, трибуны возвели из ящиков для снарядов, обтянули кумачом, столы – штаб разгромили и хозчасть, занавес повесили на тросах, светят лампы-переноски. Сиденья – это проблема, их сделали из земли и плащ-палаток, под ноги вырыли ровик глубиной в штык, рельеф выбрали покатом к стене, задние сиденья повыше.
Из штаба прислали три лозунга, на сцену и по бокам, в глубине портрет И.В. Сталина. Машинистка штаба Тамара и помощник начальника штаба съездили в город, выменяли за три буханки хлеба три цветка в горшочках.
Подполковник увидел и ахнул, доложил начальству. Глядим, едут на «эмке» командир 9-й казачьей пластунской Краснодарской дивизии генерал-майор П.И. Метальников с офицерами штаба, на грузовой машине везут артистов самодеятельности дивизии. Торжественное собрание открыто, выступили комдив, комполка, офицеры, сержанты, солдаты. Почтили память участников революции, Гражданской и Отечественной войн, генерал вручил награжденным ордена и медали. Торжество было великое!
Метальников доложил, что наш 1448-й отдельный артиллерийский полк 9-й пластунской дивизии награжден орденом Красного Знамени. Его от имени Верховного Совета СССР вручил член Военного Совета 60-й армии генерал-майор В.М. Оленин. Награды мы были удостоены за образцовое выполнение воинских заданий на фронтах борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.
Затем начался концерт, первым отделением ведали дивизионщики, вторым артисты нашего полка. «На бис» спела о любви полюбившаяся певица:
- Холодно, холодно на морозе петь,
- Если милый не умеет,
- Если милый не желает
- Мои губки обогреть.
Подмигнула красивыми глазками и ушла. Как перенести такой упрек? Затем выступили наши товарищи под руководством Александра Храмченко. Откуда что взялось! Русские песни сменялись украинскими, узбекскими, казахскими, гопак лезгинкой, «яблочко» барыней. Гвоздем программы было исполнение самим Храмченко, какие это были песни! Большой любитель и ценитель пения Гуменчук говорил, что Александр имел голос – «серебряный колокольчик». Не знаю, какому месту лейтенант больше соответствовал, должности командира батареи самоходных пушек или певца консерватории, он ли один работал в то время «не по специальности». Празднование удалось, бойцы были на седьмом небе, давно так не веселились, не радовались. Часто вспоминаю тот вечер, брезентно-палаточный «Дом культуры» без окон и дверей, добрую улыбку генерала Метальникова, с которым дошли до самой Чехословакии, довольное выражение подполковника Гуменчука, вдохновенного комбата-4 Храмченко, разгоряченные лица танцоров.
Теперь, когда вижу серые, унылые физиономии молодых, бессильных организовать досуг, становится не по себе, иждивенческое настроение вызывает гнев. Неужели человеку нужно пройти через нужду и горе, чтобы уметь чувствовать счастье? Надо вырастить самому цветок, если нет возможности, выменять его на кусок хлеба, сэкономленный из своего пайка, чтобы увидеть его прелесть, почувствовать в самом себе и в товарищах радость при виде этого цветка.
«Ура, ура» слышится на позиции батареи, то бойцы, выведав у штабистов военную тайну, довольны приказом командования отправить полк в тыл, в станицу Афипскую, под Краснодар. Радость немалая, это не только служба в тылу, учеба, подготовка к боям, но и отдых, хоть в бане помоемся. Кое-кто другому радуется: девушек, солдаток будет предостаточно. Вот и станица, разместились в домах, поступает пополнение. Многое предстоит доработать, делалось и таковское, что не красило воина. Народ, жители станицы растворили в себе боевые подразделения, пришлось срочно исправлять ситуацию, обособляться.
Как уберечь бойцов от бытового разложения, от болезней и чрезвычайных происшествий? Лындали солдатики, слонялись без дела. Захлестнула волна любовных интрижек, появились самовольные отлучки. Каков выход – поставить всех в строй, запретить связь с миром? Тоже не дело. Методом борьбы с расхлябанностью стала интенсивная учеба, учебно-боевые стрельбы, занятия по тактике, по вождению машин наводчиками, заряжающими и командирами САУ, разумное использование свободного времени. Приходилось часто проводить беседы, материал был богатый – от Ледового побоища до Малой Земли. Однажды меня втянули в трудное дело, товарищи бились над разрешением вопроса: что такое любовь, верность и измена? Это жгучая проблема для солдатчины, лишенной многих атрибутов человеческого существования.
Ко мне обращается сержант Спиридонов:
Читать бесплатно другие книги:
