Слоны Ганнибала Немировский Александр

У БЕРЕГОВ АДРИАТИКИ

Колеса закрытой повозки, в которой дремал утомленный полководец, загремели на чем-то твердом и легко покатились по ровному месту.

Ганнибал приподнял полог и высунул голову наружу.

— Стой! — крикнул он воину, правившему лошадьми.

Это была первая мощеная римская дорога, которую ему пришлось видеть. И названа она именем человека, нашедшего смерть в бою, — Фламиниева дорога. Римляне строили основательно. Дорога должна была соединить Рим с галльскими землями, облегчить их захват и ограбление. Римляне, привыкшие к тому, что являются господами Италии, не могли думать, что их дорогой может воспользоваться кто-нибудь другой. Через три дневных перехода Ганнибал может стоять у стен ненавистного города, протянувшему, подобно спруту, щупальца своих дорог. Но нет, еще рано. Люди утомились. Износились одежда и обувь. Хромают кони.

— Этот прямой и ровный путь не для нас, — сказал Ганнибал, опуская полог. — Нам нужно найти к Риму свою дорогу.

Впереди показалась сверкающая полоса, сливающаяся на горизонте с небом. Вот уже можно разглядеть похожие на цветки лилий паруса. Море! Впервые за долгие месяцы блужданий в горах и лесах близкая и родная сердцу каждого карфагенянина стихия. Море было видно из любой части великого города, и, казалось, оно обнимало свое детище. Море было матерью Карфагена, а флот — его колыбелью. Недаром предков Ганнибала называли номадами морей. Их крутобоким гаулам были послушны бури и ураганы. Удивленные упорством моряков, они склоняли перед ними седые головы своих валов. В каких только бухтах не бросали гаулы якоря! Какими товарами не заполнялись алчные пасти их трюмов! С какими народами не вступали в схватки моряки! Часто они уносили в свой город изогнутые, как слоновьи бивни, носы вражеских кораблей, трофеи своих побед. Но море изменило Карфагену, переметнулось на сторону римлян. Одно поражение тяжелее другого терпел карфагенский флот в прошлой войне. И самый страшный позор — гибель морской славы родины — видели скалы Эгатских островов.

Больше нечего было испытывать судьбу. Это впервые понял Гамилькар. Он повернулся к морю спиной и стал искать счастья на суше. У Карфагена не было флота, и отец повел войско в Иберию сушей. Он создал это разноплеменное войско и завещал Ганнибалу сухопутную войну. И разве это не чудо — лучшие в мире моряки были разбиты новичками, не державшими в руках весла! А теперь моряки бьют на суше непобедимую римскую пехоту. Да, отец был прав. Боги моря изменили Карфагену. У них теперь новые любимцы. Но не все еще потеряно. Есть еще боги гор, лесов и степей. С их помощью мы одержим победу. Так думал Ганнибал, глядя на раскинувшееся перед ними море.

Больные и ослабевшие воины лежали на берегу, блаженно вытянув стершиеся в кровь ноги. Волны с глухим шумом покрывали прибрежные камни, то скрывавшиеся под водою, то снова показывавшие свои черные блестящие спины. Воины были благодарны морю, овевавшему их своим свежим ветром и успокаивавшему голубизной. Они не задумались над тем, почему море изменило Карфагену.

Балеарец Тирн ощупывал рукой кожаный пояс, в котором зашиты были все его сбережения — двадцать «коней» [64]. «Еще десять коней, — думал Тирн, — и можно будет обзавестись хозяйством. Неплохо бы прикупить пару рабов. Пусть они пашут землю. Я же с отцом буду охотиться на коз».

Галлы из отряда Дукариона орали какую-то песню. Они уже успели заглянуть в погреба прибрежного селения. В глиняных бочках было столько вина, что его не выпить и за год.

— Чего ему пропадать зря, — сказал Дукарион. — Выкатывайте бочки на песок. Будем купать лошадей в вине.

Это предложение было встречено радостным ревом.

— Купать в вине! В вине! — зашумели кельты, вскакивая, и нестройной толпой бросились к погребам.

Ливийцы по приказу Ганнибала снимали с повозок римское оружие, захваченное у Тразименского озера. Ганнибал убедился в превосходстве римского вооружения. Римский меч был короче карфагенского. Его клинок из прочного металла имел заостренный конец. Таким мечом удобнее поражать врага в ближнем бою. Жаль, что нельзя использовать грозные римские пилумы. Их длинные и тонкие наконечники согнулись при ударе о щиты и доспехи. Римский щит немного громоздок, но зато он закрывает почти все тело. Доски щита обтянуты холстом и телячьей кожей, обиты железными полосами, защищающими от ударов. Хороши и римские панцири из металлических полос.

На песке выросли целые холмы из оружия. Его хватило бы не на одну армию. Но Ганнибал распорядился дать римское оружие лишь ливийцам, наиболее опытным и преданным ему воинам, а оставшееся бросить в море, чтобы им не воспользовались враги.

Сам Ганнибал с группой карфагенян в маленькой бухточке осматривал два небольших корабля, которые местные жители называют «либурнами». Он ходил по палубе, заваленной канатами, проверял крепление парусов и прочность весел, осматривал тесный трюм, куда могло поместиться не более десяти бочек пресной воды и двух десятков кожаных мешков с мукой. На одном из этих либурнов в Карфаген отправится Магон. Надо сообщить в Карфаген и в Иберию, что Ганнибал с войском находится на берегу Адриатического моря, в Апулии, и ждет помощи для окончательного разгрома врага. Ганнибалу нужны нумидийские кони и всадники. Если их нет у Гайи, может быть их пошлет Сифакс. Может быть, теперь, после битвы при Тразименском озере, царь массилов одумается и поймет, что от римлян ему нечего ждать.

ВСТРЕЧА В ТЕАТРЕ

Это были последние дни пребывания Публия в Риме. Скоро ему предстояло отправиться в легион Фабия. Так решил отец перед отправлением в Иберию. А пока Публий бродил по городу, опустевшему и поэтому еще более прекрасному. Пусть другие восторгаются широкими и ровными кварталами Александрии [65], мраморными лестницами и дворцами Пергама [66]. Сципиону нравились кривые улочки Рима, где все дышало стариной, форум, где рядом с курией и царским домом находилась убогая хижина, считавшаяся жилищем самого Ромула. А сколько преданий, трогательных по своей наивности, связано с каждым пригорком, каждой улицей города! Все здесь переносит тебя в прошлое, и порой кажется, что судьбами города вершат возвышенные героические тени. Их голоса слышатся и в порыве ветра, шелестящего листьями старой смоковницы, и в криках птиц, гнездящихся в полуразрушенных башнях.

Во время своих странствий по городу Публий забрел в театр, где, согласно обету диктатора, проходили состязания в драматическом искусстве. Театр занимал один из склонов Палатинского холма. В ту пору в Риме не было постоянного театрального сооружения со сценой и орхестрой, специальными местами для зрителей. У подножия холма находился грубо сбитый дощатый помост с навесом. Зрители располагались где кто хотел. Сенаторы, боясь выпачкать свои белоснежные тоги, стояли, плебеи сидели прямо на траве или на принесенных из дому подстилках.

Ставили пьесу Ливия Андроника «Ахилл». Это было переложение на латинский язык божественной гомеровской речи, настолько далекое от подлинника, как земля от неба. Поэт, явно желая польстить римлянам, считавшим себя потомками троянцев, изобразил Гектора таким могучим героем, что Ахилл, вопреки «Илиаде», бежал от него без оглядки и, наверно, погиб бы бесславной смертью, если бы какой-то юнец в белом, спустившийся с крыши навеса по веревке, не нанес в спину троянского героя предательский удар. Этот юнец, очевидно, изображал богиню Геру [67]. Зрители без должного уважения к супруге Зевса бросали в нее огрызки яблок и куски лепешек, которые они предусмотрительно захватили с собою: представление длилось весь день, до заката солнца.

Шум голосов заставил Публия обернуться. Сверху, немного прихрамывая, спускался человек лет сорока. На нем была не первой свежести тога. Щеки были покрыты густой щетиной. Можно было подумать, что незнакомец находится в трауре [68]. Однако взгляд у него был скорее радостным, чем грустным.

Плебеи при виде незнакомца вскочили со своих мест и шумно его приветствовали.

— Будь здоров, Гней Невий! Иди к нам!

— Благодарю вас, друзья! — Незнакомец приложил руку к груди. — Простите, что я в таком виде. В тюрьме не дают ничего острого. Стиль [69] мне заменил воображение, а папирус — память. А вот бронзовую бритву не заменишь ничем.

— Твои стихи острее бритвы! — крикнул кто-то из плебеев. — Недаром Метеллы боятся показаться на комициях. Ты их так отбрил, что им не поздоровилось.

"Так вот он какой, Невий! — думал Публий. — Вот он, гроза нобилей и враг Метеллов. Его ядовитые стихи против этого знатного рода были у всех на устах, но Публий помнил из них лишь одну строку: «Злой рок дает Метеллов Риму в консулы».

Сципион перевел взгляд на сцену.

Там появился шатер Ахилла. Греческий герой размышлял вслух о своей неминуемой гибели, которая должна наступить после совершенного им великого подвига — победы над Гектором. В шатер вступил старец с разметавшимися седыми волосами. Это некогда могущественный царь Трои — Приам, а ныне несчастный отец, согбенный годами и горем. На глазах у Приама Ахилл убил Гектора и, привязав его тело к колеснице, трижды объехал вокруг города.

У зрителей вырвался протяжный стон при виде страдальца. Победитель и побежденный. Ахилл и Приам. Лютые враги. Но они смертные. Они люди. Их ждет одна и та же дорога в Аид и челн Харона. Общая судьба всех человеческих поколений. Старец припал к рукам Ахилла. Он целует руки убийцы своего сына. Ахилл не оттолкнул старца. По щекам греческого героя льются слезы. Ахилл и Приам обнялись и плачут вместе.

Веками певцы будут прославлять победу над врагами, правители государств будут награждать победителей венками и водружать на площадях их статуи. Но есть еще более великий подвиг — человечность. Он торжествует над злом, которое причиняют смертные друг другу, над враждою и распрями, над жестокостью богов и даже над судьбою.

Не потому ли даже в переложении Ливия Андроника эта сцена, созданная великим Гомером, так волнует Сципиона.

— Прости меня, — обратился Публий к своему соседу. — Я слышал, что тебя называли Гнеем Невием. Мне хотелось бы узнать твое мнение о пьесе и игре актеров.

— Игра? Разве это игра! — воскликнул Невий. — Слышишь, как дрожит у Ахилла голос? Ты думаешь, от жалости к несчастному Приаму? От страха! Раб, играющий Ахилла, боится, если публика будет недовольна представлением: его так отдерут, что он неделю сидеть не сможет. Этого боятся и другие актеры. Однажды во время представления моей «Федры» публика так стала орать и свистеть, что эдил приказал прервать пьесу. Тут же, на глазах у зрителей, ликторы сорвали с актеров одежды, в дело пошли розги. И это зрелище понравилось публике больше, чем сама пьеса. Можно сказать, что зрители были в восторге. «Бей Федру! Поддай Ипполиту!» — слышались возгласы. Можно подумать, что свист розог для зрителей приятнее пения сирен.

— Ты прав, — согласился Сципион. — У римских квиритов грубые вкусы. Из всех зрелищ им милее всего кулачный бой. Но театр ведь и создан для того, чтобы воспитывать зрителей. Недаром греки называли его «школой для взрослых». Чтобы учить народ, нужны трагедии и комедии из его жизни. Риму нужны свои поэты.

— О каких поэтах может мечтать Рим, когда он не терпит правды! Ты, наверно, знаком с комедиями афинянина Аристофана. Какой только бранью не осыпает Аристофан Клеона! А ведь комедии Аристофана писались и ставились при жизни Клеона. Клеон, к каждому слову которого прислушивался народ, присутствовал на представлении «Всадников» и узнавал себя в наглом кожевнике. Все Афины смеялись над Клеоном. Что же было после этого с Аристофаном? Ему отрубили голову? Бросили в тюрьму? Высекли розгами? Нет, его наградили лавровым венком! Поэтому в Афинах были Аристофаны и Эврипиды. А Риму достаточно и Ливия Андроника.

— Но Рим имеет не одного Андроника, — возразил Сципион. — У Рима есть и Гней Невий. Рим любит его стихи о войне с пунами. Кто не знает этих строк: «Они предпочитают пасть на этом месте, чем к землякам вернуться со стыдом и срамом». Рим ждет от Невия поэмы о войне с Ганнибалом.

— Пусть об этой войне напишет мой внук.

— Твой внук? — удивился Публий. — А сколько ему лет?

— Один месяц. Он родился в тот день, когда меня бросили в тюрьму.

— Что же он будет знать о Ганнибале и о войне с ним? Римские полководцы будут известны ему лишь понаслышке.

— Вот и хорошо. О старине писать безопаснее. А еще лучше обратиться к грекам. Но и тут надо остерегаться, чтобы какой-нибудь римский нобиль не узнал себя в «хвастливом воине» [70]. Ты советуешь писать о войне с Ганнибалом, но что мне сказать о Сципионе и Семпронии, выдавших свои поражения за победы?

Публий густо покраснел.

Приняв молчание и смущение юноши за отсутствие у него возражений, Гней Невий продолжал:

— Да, Сципионам и Семпрониям не понравилась бы моя поэма, если бы я вздумал ее написать. Ею был бы больше доволен Ганнибал. Вот кто недурно играет свою роль. А ты знаешь, мне жалко оставлять такой сюжет моему внуку. Может быть, мне действительно заняться им самому? Но удобно ли писать о том, чего не видел? Что я знаю о Ганнибале? Он дал клятву быть вечным врагом Рима. И у него один глаз.

— Когда мы встретились, у него было два глаза, — сказал Публий. — Но и я, пожалуй, знаю о Ганнибале не больше тебя.

— Ты видел Ганнибала? — удивился поэт.

— Публий Корнелий Сципион Младший! — раздался голос глашатая.

— Публий повернулся:

— Прощай, меня зовут.

— Ты сын консуляра? [71] — удивился Невий. — Какой же я осел! Никогда не отделаюсь от привычки говорить с людьми, не узнав их имени.

— Не беспокойся! — сказал Сципион. — Меня не может обидеть правда. Я рад, что познакомился с тобой, и буду еще более счастлив, если нам удастся встретиться и продолжить разговор. Прощай!

В РИМСКОМ ЛАГЕРЕ

Фабий шагал между рядами полотняных палаток, освещенных лунным светом. Уже месяц, как он избран диктатором, и за это время он не провел ни одной спокойной ночи. Вместе с почетом и властью должность диктатора принесла ему волнения и бессонницу. Италия, разбитая в нескольких сражениях, потерявшая уверенность в собственных силах, вручила Фабию свою судьбу. Она ждет избавления от полчищ Ганнибала, а что она ему дала для победы! Несколько тысяч наскоро обученных военному делу поселян. С ними он должен победить опытных иберийских и ливийских пехотинцев, страшную нумидийскую конницу.

Впереди на валу виднелся силуэт часового, опирающегося на копье. Фабий вспомнил свою юность, римский лагерь в Сицилии у горы Эрикс. Как тогда все было просто для него. Дождаться смены и спать. А теперь он не знает покоя ни днем, ни ночью, словно Италия поставила его своим недремлющим стражем.

С вершины холма, на котором был разбит лагерь, виднелись равнина, расплывчатые очертания оливковых рощ и виноградников. Там враг, сильный и коварный. Может быть, Ганнибал сейчас тоже не спит и готовит войску новую западню. Ганнибалу не терпится как можно скорее закончить войну: ведь он на чужбине и каждый день отнимает у него силы и не прибавляет новых. Он нетерпелив, этот африканец, у него горячая южная кровь. В борьбе против него лучшее оружие — терпение.

Из палаток доносится богатырский храп воинов. Легионеры устали. Почти каждый день им приходится разбивать новый лагерь. Выкапывать рвы, обкладывать вал дерном, обносить его частоколом. А в тот день, когда не надо строить лагерь, находится другая работа — чистить оружие смесью уксуса и мела, молоть зерно на хлеб.

В одной из палаток не спали. Говорили двое. Фабий прислушался.

— Сколько мы будем здесь торчать, как куры на насесте? Можно подумать, что наша овечка заботится о том, чтобы нам было виднее, как одноглазый опустошает Италию!

«Овечка», — с усмешкой подумал Фабий, — мое школьное прозвище. И это им известно".

— Чего от него ждать? — послышался другой голос. — Он хочет ускользнуть от Ганнибала за тучами и облаками. Вот Минуций — настоящий орел. Будь он диктатором, от пунов осталось бы мокрое место.

Фабий медленно зашагал к преторию. «Кто эти люди, отзывающиеся обо мне с таким презрением? — думал он. — Землепашцы из Этрурии или пастухи из Самния? Вражеское нашествие лишило их крова и семьи. Они рвутся в бой, забывая о судьбе Фламиния и его армии. Да простят боги их заблуждение. Уместно ли думать об обидах, когда решается судьба отечества! Честолюбие уже погубило Фламиния. Пусть они считают меня трусом или предателем. Это не заставит меня отступить».

Фабий задремал к утру. Но сон его был недолог. Снаружи слышался шум. Кто-то хотел его видеть, а ликтор не пускал.

— Иди к легату! — кричал он. — Диктатор еще спит.

— Я уже был у легата! — доказывал незнакомый голос.

Фабий, накинув тогу, вышел наружу. К нему, прихрамывая, шел худощавый человек лет сорока. Фабию показалось, что он где-то его видел.

— Будь здоров! — сказал незнакомец.

— Я тебя слушаю, — ответил диктатор.

— Я буду краток, Возьми меня к себе в войско.

— Тебе лучше бы остаться дома. Походы и бои не для тебя.

— То же самое ответили спартанцы, — сказал незнакомец, переходя на греческий язык, — хромому афинскому учителю Тиртею... А потом...

— Можешь не продолжать, — прервал Фабий. — Я знаю, что ты скажешь дальше, Гней Невий. Потом Тиртей написал свои воинственные элегии, и они вдохнули в воинов мужество, спартанцы разбили врагов. Но я не нуждаюсь в твоих элегиях, Гней Невий. Ты немного опоздал. Тебе бы лучше обратиться к Фламинию.

— Разве твоим воинам помешает мужество в эти тяжелые для Рима дни?

— Бывает разное мужество, — уклончиво ответил диктатор. — Поэты воспевают воинов, рвущихся в бой, а я учу легионеров воздерживаться от сражений. Недаром меня называют овечкой. Теперь понимаешь, что тебе здесь не место?

— Нет, именно теперь я понял, что должен быть с тобой, ибо кому, как не поэту, известно, что высшее мужество — идти вопреки общему мнению, встречая насмешки и клевету. Тебя называют в Риме «Медлитель», но ты заслужил имя «Величайший». Я уверен, что потомки так тебя и назовут [72].

И СНОВА МОРЕ

В тот день Сципиона вызвали в сенат. Нет, его не отправляли в армию, как он решил тогда в театре. Ему дали более опасное и почетное поручение. Это задание можно было доверить лишь молодому, энергичному человек, а не какому-нибудь неповоротливому сенатору с трясущимися от старости руками. Предстояло отвезти в Цирту, к союзнику римлян нумидийскому царю Сифаксу, послание сената. Выбор пал на юного Сципиона. Он должен был плыть на корабле Килона, считавшегося самым смелым моряком тирренского побережья.

И снова море качало его на своей груди, снова о борт триеры били волны; поднимая брызги, кувыркались дельфины, черноголовые чайки стремительно падали вниз, задевая крыльями гребни волн.

Триера подняла якоря в начале второй стражи, а на рассвете слева по борту показался лесистый полуостров. Над лесом, над голубыми скалами поднимались здания со сверкающими белыми колоннами.

— Анций! — воскликнул словоохотливый грек. — Видишь, там храм Нептуна, а правее — святилище Эскулапия. Здесь я принес в жертву серебряную руку, и Эскулапий возвратил твоему отцу здоровье.

— Где ты только не был, Килон! — молвил не без иронии Сципион. — Я не удивлюсь, если когда-нибудь узнаю, что ты побывал в подземном царстве и, подобно Одиссею, вернулся оттуда живым.

— У меня с Одиссеем много общего, — подхватил, нисколько не смутившись, Килон. — Мы оба родились на острове, нас обоих преследовали боги своей завистью и гневом, мы оба были нищими, нас покидали друзья... Правда, есть в наших судьбах одно различие, — добавил Килон после некоторой паузы.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сципион с улыбкой.

— Одиссея ждала его благодетельная супруга двадцать лет, у меня же, благодарение богам, нет никакой Пенелопы. Зачем моряку Пенелопа, когда у него и так много хлопот! Смотри, чтоб не налететь на скалу, не попасть в бурю, не напороться на пиратов, чтоб в трюме не завелись крысы, чтоб ракушки не облепили киль, чтоб не прогнили канаты и не лопнула рея. А когда удастся всего этого избежать, приходит какая-нибудь новая напасть. Например, тебя вызовут в Рим и прикажут: «Килон, плыви в Нумидию». Легко им, просиживающим свои тоги до дыр, говорить «плыви»! Сейчас война, и, если карфагеняне узнают, кто у меня на борту, они не посмотрят, что я мирный грек. Мое место там! — Килон свистнул и показал не рею.

— Но ты ведь сам выбрал профессию, связанную с риском. И, если это так, тебе нечего упрекать сенаторов за то, что они поручили тебе рискованное дело. Если ты благополучно доставишь меня в Рим, получишь двести золотых.

— Куда они мне, золотые! — воскликнул Килон. — Для уплаты Харону [73] хватит и медного асса, а наследников, благодарение богам, у меня нет. Вот что: если меня вздернут на рею, а тебе удастся возвратиться в Рим, купи на деньги, которые мне обещаны, столько вина, сколько могут выпить все моряки Капреи [74], когда они ожидают восхождения Плеяд и в их кожаных мешочках не колотится ни один асс. Обещаешь?

— Обещаю! — ответил Сципион. — Но только в том случае, если мне удастся доставить послание сенату Сифаксу.

Промелькнул островок у устья небольшой речки. Это была Астура — место уединенного отдыха римской знати. Отсюда уже был различим залитый солнцем мыс Цирцеи, а за ним — мыс Мизен.

С Мизена берег, подобно жемчужной нити, сверкал пятнами городов и вилл. И эти пятна то сливались в сплошную линию, то расходились, разделяясь зеленью оливковых рощ. В глубине Куманского залива виднелась меловая вершина Везувия, курчавившаяся виноградниками. А правее — Флегрейские поля, за которые, как говорят, сражались боги и гиганты. А что оставалось делать людям? Люди следовали примеру богов. Каких только завоевателей не видели эти берега, эти горы, окружившие Кампанию каменным амфитеатром! Этруски, греки, самниты, римляне, а теперь пуны. Перед отъездом из Рима Публий слышал, что в Кампанию долиной Вольтурна движется Ганнибал. Может быть, он сейчас уже в Капуе? А Фабий? Опять отступает? Неужели он отдаст пунам и этот очаровательный край?

Корабль вошел в сверкающе серые воды пролива, отделяющего Салернский полуостров от Капреи. Это была родина Килона. Какими словами грек ни описывал красоты своего родного острова, но все меркло перед живыми красками, перед очарованием зеленых и каменистых холмов, вписанных в голубое небо.

Южнее Салерна берег стал выше и перешел в темные закругленные холмы. Это была суровая Лукания. Здесь уже можно было опасаться встречи с кораблями пунов. Триера шла по ночам. Днем она стояла на якоре в укромных бухтах Бруггия, у западного берега Сицилии. Сципион любовался красавицей Этной, поднявшей свою гордую седую голову над зелеными полями Сицилии. Наверно, с вершины Этны виден Карфаген. Но никому, кроме мудреца Эмпедокла, не удалось взобраться на Этну. Как говорят, на другой день Этна выплюнула его сандалию.

У Эгазы, одного из Эгатских островов, триеру настиг сторожевой корабль пунов. Килон приказал спустить паруса.

— Что везешь? — крикнул пун в красном плаще, когда корабли сцепились бортами.

Сципион обратил внимание на полное лицо и оттопыренные уши пуна.

— Мир тебе, добрый человек! — отвечал Килон. — Приятно встретиться в море. Бывало, плывешь неделю подряд — и ни одного паруса. А с этими варварами, — он показал на Сципиона и стоявших с ним рядом матросов, — разве поговоришь!

— Не мели языком, — остановил карфагенянин это поток речи, — скажи толком, откуда и куда плывешь и что у тебя в трюме?

— Клянусь Гераклом, — продолжал хитрый грек, — с тех пор как Ганнибал и его воины спустились с Альпов, подобно богам, в нашем Неаполе можно жить. Римляне налогов не берут, солдат на постое нет. У меня виноградники под Везувием. В вине хоть купайся. Вот и везу в Карфаген двадцать пифосов [75] на продажу.

— А вино-то доброе? — смягчился пун.

Грек прищелкнул языком:

— Фалернское!.. Эй, ты, — обратился он к матросу, сбегай в трюм принеси сюда запечатанную амфору.

Через несколько мгновений Килон передавал амфору пуну.

— Не пей сразу, — советовал он ему, — вино надо остудить и выдержать неделю.

— Прощай, — сказал пун. — Держи правее, если не хочешь напороться на скалу. А встретишь наши корабли, скажи, что знаешь Гескона. Тебя не тронут.

— Да будут к тебе милостивы боги! — отвечал грек и дал знак поднимать паруса.

Ветер погнал корабль и вскоре триера пунов превратилась в крошечный белый цветок, покачивающийся на горизонте.

Килон стал дико хохотать.

— Что с тобой? — спросил Сципион.

— Фалернское! — Грек давился от хохота. — Попробует он моего фалернского!

У СИФАКСА

Расположенная на плато с отвесными склонами Цирта имела доступ через узкий перешеек с юго-запада. Видимо, сейчас городу никто не угрожал, и на единственной дороге к нему Сципион не встретил ни одного воина. Сам Сципион в хитоне, каким его снабдил Килон, легко сошел за греческого купца, которых было немало в царстве массасилов.

У городских ворот Сципион остановил юный воин с пучком волос на макушке. Узнав, что перед ним римский посол, нумидиец повел Сципиона по городу. Судя по почтительным взглядам и поклонам, которыми провожали нумидийца и его спутника горожане, проводник Сципиона был не простым воином.

Вскоре они подошли к дому, выделявшемуся среди соседних зданий большой плоской крышей. На крыше было разбито нечто вроде цветника или сада. Сципион слышал, что в Карфагене богатые люди приказывают своим рабам натаскивать на крыши землю и сажать цветы и деревья. Видимо, Сифакс во всем подражал пунам.

Внутренность царского дома еще более убедила Сципиона в правильности своего первого наблюдения. Стены и пол были покрыты коврами, которые так любят пуны. Немногочисленные слуги носили такие длинные одежды, что полы их волочились по земле, а пальцы рук были едва видны из-под широких рукавов. Сципион невольно вспомнил рабов в доме своего отца. Туники выше колен не мешали им работать и двигаться.

Впрочем, сам царь, восседавший на троне, был в нумидийской одежде. На голове его была корона из перьев. Юноша, сопровождавший Сципиона, предложил ему подойти к царю.

Сципион молча протянул Сифаксу свиток. Царь медленно читал послание сената. На покрытом морщинами лице Сифакса не отражалось никаких чувств, словно его не трогали ни упреки в неверности своему обещанию, на которые не скупились сенаторы, и не прельщали те богатства, какие ему сулились в обмен за несколько сотен всадников.

Сифакс встал с трона и положил свиток на стол. Пергамент свернулся и стал похож на древко копья.

— Я хорошо знаю твоего отца, — сказал Сифакс, подходя к Сципиону. — Он пожаловал ко мне в тот год, когда иберы убили Гамилькара Барку. Твой отец был тогда в должности претора.

— Эдила, — поправил Сципион, вспоминая рассказ отца о посольстве к Сифаксу.

— Да, Эдила, — продолжал Сифакс тем же невозмутимым тоном. — Он был еще совсем молодым человеком. Но стоило с ним поговорить, чтобы понять: этот человек пойдет далеко. Я рад, что сенат послал ко мне тебя, сына консула. А есть ли у твоего отца еще сыновья?

— У меня есть брат Луций, — коротко ответил Сципион. Его начало волновать, что Сифакс, вместо того чтобы дать прямой ответ на просьбу сената, пустился в расспросы о его отце и близких.

Сифакс переменил тему разговора.

— Нет на земле народа коварнее пунов, — начал он издалека. — Не хватило бы дня, чтобы исчислить все обиды и притеснения, которые мне пришлось вынести от пунов. Правда, с тех пор как они начали войну с вами, они подобрели. Они сулят царство Гайи моему сыну Вермине. — Сифакс показал на юношу, приведшего Сципиона во дворец. — Но мне известно, что они давно уже обещали отдать царство Гайи Масиниссе.

— А кто такой Масинисса? — спросил Сципион, притворившись, будто он впервые слышит это имя.

— Боги, — отвечал Сифакс, — даровали Гайе долгую жизнь, но дали ему лишь одного сына. Да и тот, поссорившись с отцом, покинул дворец и скитается где-то в стране чернокожих. Я знаю цену их обещаниям и словам! — продолжал Сифакс гневно. Вся моя надежда на то, что вы им свернете шею, а я помогу вам во всем, что в моих силах. Ровно через неделю я тебе сообщу, сколько смогу дать тебе всадников. Мы подумаем о кораблях для доставки их в Италию. В моей столице нет воинов. Они находятся на границе с владениями Гайи.

Разговор был закончен. В сопровождении Вермины Публий отправился в дом, где его ждали еда и постель. Спать! Впервые за все эти дни быть спокойным, что не проснешься в оковах на корабле пунов. Публий мог быть доволен результатами первой беседы с царем. По-видимому, Сифакс ничего не знал о поражении Фламиния или это поражение не изменило его прежнего доверия к Риму и его мощи.

СТЕПИ МАСИНИССЫ

Трудно было подумать, что Ганнон, да, сам Ганнон, вызовется вести переговоры с Сифаксом. Недоумевал не только Магон, прибывший в Карфаген по поручению Ганнибала, но многие рабби, считавшие себя близкими к Ганнону людьми. Зачем Ганнону понадобилось отправляться к Сифаксу просить всадников для армии Ганнибала, если он совсем недавно предрекал гибель этой армии и страшные бедствия Карфагену? Зачем он предложил сыну своего врага Магону отправиться к Сифаксу вместе? Возможно, на Ганнона подействовало известие о битве при Тразименском озере. Или он боялся, что ему не достанется ничего из того потока добычи, который, как все понимали, скоро хлынет из Италии.

Во всяком случае, Ганнон отправился к Сифаксу. Вместе с отцом была Софониба. Прошло пять лет с того дня, как у храма Танит девушка встретила Масиниссу. Какие удивительные события произошли за эти годы! Армия, руководимая Ганнибалом, перешла через покрытые льдами горы и вторглась в Италию. На равнинах этой принадлежащей римлянам страны происходили сражения, за которыми следил затаив дыхание весь мир. Отзвук этих грозных событий едва доходил за каменную ограду дворца Ганнона. С тех пор как Ганнон прогнал из дома Масиниссу, Софонибе стало казаться, что кто-то бросил между нею и отцом камень [76]. Софониба уходила, когда отец, по своему обыкновению пространно и утомительно, развивал перед нею свои планы. Что ей до Италии, о которой стал часто говорить отец! Ее сердце по-прежнему блуждает в стране Масиниссы. И, когда эта страна казалась потерянной навсегда, отец объявил свое решение: они едут в Нумидию.

Так вот они, степи Масиниссы, травы по колено, табуны полудиких, необъезженных коней, гряда синеватых гор на горизонте! Казалось, эти горы звали девушку к себе, обещая ей счастье. Птицы, распластав крылья, парили в небе. Если бы дать Софонибе их крылья, она бы нашла мапалию, где ее ждет Масинисса. И никто бы их не разлучил!

На границе владений массилов Ганнона и его свиту встретила кавалькада всадников. Этот плотный, широкоплечий человек — сам царь Сифакс. Он смотрит на девушку изумленным и восторженным взглядом. Сифакс не слышит и отца, который просит у царя каких-то всадников. Отец, неужели ты не видишь, не понимаешь, что люди, которые так смотрят, отдадут не только всадников, но все, что ты попросишь, и даже больше того, о чем ты можешь мечтать!

Ганнон взглянул на дочь. «Не бойся, дружок, — говорит его взгляд. — Я не собираюсь иметь своим зятем варвара. Но зачем лишать варвара надежды, если из этого можно извлечь пользу?»

В этот же день к Сципиону явился Вермина.

— Я по поручению отца, — сказал он. — Отец просил передать, что он не может выполнить твою просьбу.

Это было настолько неожиданно, что в первое мгновение Сципион не мог вымолвить ни слова.

— Но он мне обещал! Я хочу видеть Сифакса.

— Это невозможно. И тебе лучше всего покинуть Цирту, если не хочешь оказаться в плену. Сейчас у нас гости из Карфагена.

Сципион понял, что дальнейшие разговоры бесполезны. Видимо, Сифакс узнал о поражении Фламиния или что-нибудь еще заставило его изменить своему слову. Надо добираться до моря, где его ждет корабль Килона.

Стадиях в десяти от столицы Сифакса Сципион услышал далекий стук копыт.

В первое мгновение пришла мысль: погоня. Но, внимательно вглядевшись в далекий столб пыли, поднимаемый конскими копытами, Сципион понял, что за ним не могут послать отряд в две или три тысячи всадников. Всадники приближались. Это нумидийцы. Уже видны их черные непокрытые головы и острия копий.

Сойдя с дороги, Публий лег в яму, покрытую высохшими, шуршащими листьями. Отсюда его не увидят, а он сам сможет осторожно наблюдать.

Впереди скакал карфагенянин в красном плаще поверх лат. Где-то он видел это лицо с энергичным подбородком и твердо сжатыми губами. Да это ведь Ганнибал! Таким он был у Тицина, когда рассеялось облако пыли и он встретился лицом к лицу с римлянами.

Нет, Ганнибал не может покинуть свое войско. Ганнибал сейчас в Италии. Кто этот пун, это двойник Ганнибала?

Проскакал передовой отряд, уже не видно лица карфагенянина, видна лишь его спина, развевающийся по ветру красный плащ.

Кем бы ни был этот двойник Ганнибала, ему удалось добиться того, чего не удалось Сципиону. Сифакс обманул его, дав всадников Карфагену. Но почему он это сделал? Почему?