Слоны Ганнибала Немировский Александр

БЕЗУМНАЯ НЕВЕСТА

С далеких, покрытых вечными снегами Пиренейских гор дул порывистый северный ветер. От его холодного дыхания склонялись верхушки дубов. Пожелтевшие листья и желуди падали на дорогу. «Тук-тук!» — слышалось, когда желуди ударялись о камни. Но вот раздался еще какой-то звук, отдаленно напоминающий удары желудей: «Ток-ток!» Из-за поворота дороги показался всадник на белом коне. Человек в черном плаще прижался к гриве коня. Он мчался с такой быстротой, словно от скорости зависела его жизнь. «Ток-ток!» — стучали копыта.

Всадником был Масинисса. Сегодня он узнал всю правду, правду, которую давно уже знали все — и Магон и даже Газдрубал: Ганнон выдал свою дочь за Сифакса. А он еще считал Баркидов своими друзьями! Ни Магон, ни Газдрубал не предупредили его об игре, которую вел Ганнон. Они с ним заодно. Эта мысль привела Масиниссу в ярость.

У развилке дороги Масинисса увидел женскую фигуру в белом. Что делает женщина в горах, где до ближайшего селения полдня пути? Масинисса придержал коня. Не странно ли, — на женщине свадебный наряд. Невеста одна в горах!

Женщина шла к нему навстречу, простирая вперед руки, как слепая.

Нумидиец остановил коня. Луна осветила лицо, белое как мел, с черными горящими глазами.

— Кто ты? — спросил Масинисса.

— Вламун, куда ты скачешь? — молвила незнакомка. — Не трогай Газдрубала. Не обнажай кинжал.

Масинисса оцепенел. Эта странная незнакомка прочла его затаенные мысли. Она пророчица. Да, он задумал убить Газдрубала и бросить его голову к ногам Сципиона. Тогда римляне вернут ему владения отца, которые Ганнон отдал Сифаксу и его сыну Вермине.

— Вламун, — кричала женщина, протягивая к Масиниссе руки, — не пляши на пиру Газдрубала! Надень маску, надень маску.

Масинисса хлестнул Мерга, и женщина в белом осталась за поворотом дороги. Масиниссе стало ясно, что это безумная. И раньше он слышал, что потерявшие рассудок люди обладают удивительным даром пророчества. В Нумидии их окружают почетом, прислушиваясь к каждому слову. Но этой пророчице известно даже имя человека, которого он, Масинисса, должен убить.

Внезапно догадка озарила Масиниссу. Несчастная говорила о другом Газдрубале, том, которого Магон называет Стариком. Он был заколот много лет назад на пиру каким-то ибером. Что это дало Иберии? Старика сменил Ганнибал, подчинивший многие прежде независимые племена Иберии. Нет, все-таки эта женщина пророчица. Она советует надеть маску. И он последует ее совету. Никто не должен знать, что он задумал. Пусть Газдрубал и Магон считают, что он хочет возвратиться в Карфаген лишь для того, чтобы отомстить Сифаксу, своему врагу и другу римлян.

ОСЛИНЫЕ УШИ

В то время, когда Сципион брал Новый Карфаген, Килон находился на пути в Италию. Римский полководец щедро расплатился с лазутчиком. Он дал ему записку на имя аргентария [94] Скинтия с просьбой выдать подателю этой записки пять тысяч сестерциев. Килон хорошо знал таверну Скинтия, она находилась на форуме за храмом Сатурна.

Грек живо представлял себе, как Скинтий заведет его в свою таверну и будет долго рассматривать записку Сципиона и отпечаток его перстня. Ведь не каждый день приходится выдавать такую сумму. А пока меняла будет разглядывать доверительное письмо, он, Килон, будет сидеть с важным видом, положив ногу на ногу. Сидеть и молчать. Молчать, о чем бы его ни спрашивал меняла. Или говорить о погоде и о других ни к чему не обязывающих пустяках. Меняла удивится. «Что с тобой, Килон? — скажет он. — В прошлый раз, когда я тебе выдавал двести сестерций, ты мне так подробно все описал, что мне кажется, я сам побывал в Африке, а теперь ты стал таким важным и неразговорчивым, словно получил наследство или тебя избрали в сенат!» И как ни будет хотеться Килону рассказать о своей торговле маслом в Новом Карфагене, и о чудесном спасении, и о щедрости полководца, из своих личных денег заплатившего ему за захваченный пунами корабль и гребцов, Килон будет молчать. Сципион взял с него клятву, что он ни с кем не обмолвится словом о том, что он был в Новом Карфагене. «Вот тебе еще сто сестерциев за молчание», — сказал Сципион. Эти деньги позвякивают у него в кожаном мешочке как напоминание о клятве. И если ему каждый раз будут платить столько за молчание, то он будет нем, как рыба, или станет объясняться знаками. А в море? С кем говорить в море? С рыбами? Или с гребцами-варварами, знающими лишь свистящий язык плети?

Но время шло. Уже трое суток корабль находился в пути, и Килон ни с кем еще не поговорил, не поделился своей радостью. Килон испытывал ощущение раба, который знал о тайне царя Мидаса, но вынужден был молчать под страхом смерти. Но тот раб мог, по крайней мере, пойти на берег реки, выкопать во влажной земле ямку, лечь плашмя, прикрыть ямку ладонями с двух сторон и шептать: «У царя Мидаса ослиные уши! У царя Мидаса ослиные уши!» А куда пойдет Килон, если он на корабле? Десять шагов вправо — нос, семь шагов влево — корма. Не будет же он разговаривать с этим кормчим-ибером, который лишь за огромные деньги согласился взять его к себе на корабль! Правда, Килон мог подождать, пока прибудет триера из Рима, но ему не терпелось побыстрее получить свои деньги. Надо еще купить лесу и рабов для постройки новой триеры. Как он ее назовет?

Подобрать счастливое имя для корабля не легче, чем выбрать имя для сына или название для книги. Как назло, на память приходили самые избитые имена: «Быстрый», Легкий", «Неуловимый». Нет, все не то. А если посоветоваться с тем пассажиром, которого он видел мельком во время посадки? Было уже поздно, и он как следует не разглядел его лица. Но, судя по всему, это человек в летах и с опытом. Неужели он не имеет права поговорить с человеком, которого он больше никогда не увидит? Он только спросит у него, какое имя лучше звучит и сулит кораблю и его кормчему удачу: «Дельфин», «Чайка», «Мурена»? Но где этот пассажир? Он почему-то не выходит на палубу. Может быть, его мучает Нептунова болезнь? Тогда он ему посоветует тридцать три способа лечения. И прежде всего — взять в рот глоток вина и держать его там до тех пор, пока не почувствуешь облегчение. А если это не поможет...

Килон спустился в трюм. Ровно шумела вода, бежавшая где-то за бортом. Пахло сыростью и плесенью. По низкому потолку текли тоненькие ручьи. Холодная капля уколола в щеку Килона. Дверь каюты, где, как он полагал, находился незнакомец, была полуоткрыта, но там слышались голоса.

— Завтра мы будем в Неаполе, — послышался голос, принадлежащий, по всей видимости, кормчему.

— Не забудь, что ты должен меня высадить ночью.

— Тогда днем я пойду к Кумам и выкину этого грека, а когда стемнеет — тебя.

— Зачем ты его брал на гаулу? — недовольно сказал незнакомец.

— Он тебе не помешает. Сидит весь день на палубе, как воды в рот набрал, и что-то отсчитывает по пальцам. Наверно, решает, сколько бы он сэкономил денег, если бы не навязался ко мне на корабль. Прощай, до вечера.

Килон юркнул под лестницу. Ему не хотелось, чтобы его видели, но разбирало любопытство: кто же этот пассажир, прячущийся от людей и желающий почему-то высадиться на берег ночью?

Дверь открылась, и Килон увидел хорошо знакомое лицо своего преследователя. Оттопыренные уши, курчавая бородка. Конечно, это он. Килон затаил дыхание. Если еще раз его увидит этого карфагенский боров, на спасение нечего рассчитывать. Море не расступиться, как в заливе Нового Карфагена. Конечно, это лазутчик, направленный к Ганнибалу. А кормчий с ним заодно.

МЕТАВР

Килон, благополучно высадившийся в Неаполе, тотчас же предупредил римлян, кого привезла иберийская триера, и сообщил приметы своего преследователя. В Кумах лазутчика не удалось настигнуть. Видимо, кормчий высадил пуна не в гавани, а в какой-нибудь укромной бухточке Куманского залива. Вокруг лагеря Ганнибала была усилена охрана. Консул Клавдий Нерон, стоявший со своим войском рядом с этим лагерем, близ Канузия, приказал окружить его таким заслоном, чтобы к пунам не проникла и мышь. Усилия консула увенчались успехом. Лазутчик был схвачен часовыми. Переодетый в греческого торговца, он так ловко играл свою роль, что римляне готовы были его отпустить. Пуна выдал крошечный кусок папируса, вшитый в подкладку хитона. Это было письмо к Ганнибалу.

Газдрубал Барка сообщал, что вместе с войском и боевыми слонами движется в Италию и назначает местом встречи Фламиниеву дорогу, так, где к ней близко подходит речка Метавр.

Клавдий Нерон был достаточно умен и опытен, чтобы понять значение этого известия. Если Газдрубал прибудет в Италию со свежим войском и соединится с Ганнибалом, можно считать войну проигранной. Вновь восстанут галлы, и на этот раз ни одно из галльских племен не останется верным Риму. Нерону стало ясно, почему Ганнибал не покидает своего лагеря. Он ожидает письма от брата и будет его ждать в лагере у Канузия во что бы то ни стало. Нерон принял смелое решение.

Ближайшей ночью консул незаметно вывел большую часть своего войска из лагеря, выставив усиленные сторожевые посты. Оставшимся в римском лагере воинам было приказано шуметь и жечь костры, чтобы враги думали, будто в лагере целая армия. Сам консул Нерон шел на соединение со своим коллегой Марком Ливием к Метавру.

Блистал ослепительный день. Солнце вовсю сверкало в раскаленном добела небе. Холмы на берегах Метавра осенены силуэтами траурных пиний [95]. Высоко в небе парят коршуны. Кажется, они уже высматривают себе добычу. И, может быть, глаза, сейчас следящие за полетом птиц, сегодня или завтра будут их пищей.

Все эти годы Газдрубал мечтал о встрече с братом. Как он завидовал Магону, разделившему с Ганнибалом все опасности италийского похода и его славу! Газдрубал должен был соединиться с братьями уже во второе лето войны. Они вместе должны были осаждать Рим. Но в Иберии появились Сципионы, сначала братья Гней и Публий, а потом сын Публия — Публий Сципион! Есть что-то змеиное в этом имени. Отсечешь одну голову — появится другая. Отсечешь другую — шипя раздвоенным языком, высунется третья. А там в норе, называемой Римом, может быть, уже вылупился и ждет своей очереди какой-нибудь Сципионыш.

Сципионы — выводок змей! Они опутали всю Иберию, на брюхе проползли в Новый Карфаген. Но им не удалось помешать походу Газдрубала. Пока все шло удачно. Всего за два месяца войско перенеслось из Иберии в Италию. Перед ним расступились горы, отступили враждебные племена. Где же брат? О месте встречи он извещен лазутчиком, самым надежным из всех. Лазутчик отправился в Италию на корабле вскоре после падения Нового Карфагена. Кормчий, высадивший его близ Кум, вернулся в Иберию и сообщил, что поручение выполнено. Почему же вместо брата на той стороне дороги римляне?

Один за другим прогудели рожки во вражеском стане. Два рожка — две консульские армии. Где же тогда брат? Какой консул с ним воюет? Или римляне стали избирать трех консулов? Или брат погиб? Тогда зачем этот поход, к чему битва? Но этого сражения не избежать. Местность незнакомая, проводники еще вчера скрылись. При отступлении можно легче попасть в ловушку, да и воины слишком устали, чтобы отступать. Надо сражаться! Может быть, шум боя привлечет брата? Может быть, он уже спешит на помощь и торопит своих воинов: «Скорей! Скорей!»

Призывно загудели трубы. Бывало, стоило их лишь поднести к губам, наемники мчались, на бегу поправляя шлемы и латы. А теперь они с трудом поднимались с земли и, прихрамывая, шли в строй. Воины строились лицом к дороге, иберийцы — на правом, галлы — на левом фланге.

Эта дорога называется Фламиниевой. Она носит имя римского консула, разбитого братом во второе лето войны. Брат до своего похода в Италию часто говорил о Фламинии, римлянине, захватившем всю эту страну до Альпийских гор. Ганнибалу казалось, что, если он разобьет Фламиния, Рим падет. Ганнибал разгромил Фламиния, а после него многих других римских полководцев, а Рим стоит, как прежде. Десятки тысяч римлян пали у Тразименского озера, на равнине близ Канн, но их место в строю заняли неведомо откуда взявшиеся бойцы. Может быть, мы сражаемся не с людьми, а с призраками, которым нет числа? И теперь перед войском распласталась эта прямая дорога, словно мстительный дух римского консула поставил каменную преграду, какую не перейти.

Правый фланг строя уперся в покрытый кочками холм. Видимо, здесь раньше был виноградник. Остались подпорки для лоз.

Как не хватает конницы! Газдрубал поставил бы ее в засаде за этим холмом. В нужный момент всадники выскочили бы из-за холма, обтекая его справа и слева. Но конница теперь в Карфагене! Масинисса, так рвавшийся в Италию, стал вдруг к ней равнодушен. И это, как заметил Газдрубал, началось с того дня, когда нумидиец узнал об обмане Ганнона. Пришлось отправить Масиниссу в Ливию. Ненависть нумидийца к Сифаксу и жажда мести пересилили все и заставили нарушить данное слово. А впрочем, может быть, в Карфагене Масинисса сейчас нужнее, чем здесь.

Железными палками погонщики поднимали слонов. «Когда ты пришлешь слонов?», «Что с моими слонами?» — спрашивал Ганнибал в каждом письме. И Газдрубал привел слонов в Италию. Из Иберии вышло пятьдесят слонов, после Альп уцелело десять. Остались позади Альпы, пройдены могучие реки Родан и Падус, впереди лишь эта дорога, но она стала рубежом на пути войска, в жизни этих тысяч людей, в борьбе за Италию.

Слоны медленно шли проходом, образованным колоннами галлов и иберов. Топот их ног отзывался в ушах, как удары погребального колокола. Со спин ливийских гигантов свисали пестрые лохмотья выцветших и истрепавшихся попон. Какая безнадежность в наклоне их голов, в свисающих к земле хоботах! Казалось, слоны предчувствуют, чем кончится эта битва.

КОЖАНЫЙ МЕШОК

Вот уже второй месяц стоит войско Ганнибала под Канузием, оградившись валом и частоколом. Уже очищены все соседние селения, и скоро нечего будет есть. Давно пора перекочевать в другие, еще не опустошенные части Италии, а Ганнибал медлит. Чего он ждет? Может быть, он думает, что римляне выйдут из своего лагеря и дадут ему сражение? Но в последние недели римляне совсем не покидают своего стана. Они только поют песни и жгут костры. А чем питаются эти десять тысяч воинов? Что они намереваются делать дальше?

Ганнибал вызвал Дукариона. Кто, как не этот инсубр, бывший рабом у римлян, сможет проникнуть в лагерь Нерона и узнать, что там делается.

Ночью Дукарион незаметно подкрался к валу римского лагеря. Если протянуть руку, можно коснуться дерна, которым римляне обкладывают вал. Томительно медленно тянулось время, словно боги задержали его бег, чтобы испытать терпение Дукариона. Наконец над головой послышался шум шагов и голоса. «Часовые!» — подумал Дукарион и еще теснее прижался к земле. Высохшие травинки щекотали его лицо. Земля пахла горечью полыни и еще сохраняла дневное тепло. Напрягая слух, Дукарион старался разобрать, что говорят римляне. Может быть, удастся из их слов узнать, когда сменяют караул и приносят дощечку с паролем.

— Пора собирать виноград, — сказал один из часовых. — Видишь ту звезду? Ее называют Виноградарем. Когда она начинает всходить — готовь корзины и амфоры. В нашей местности виноград сажают возле деревьев. Лозы пускают побеги и вьются вокруг стволов.

— А у нас виноград не растет, — послышался другой голос, более звонкий, видимо, он принадлежал юноше. — Земля слишком жирная. Мы разводим капусту. Кочаны вырастают больше головы. В это время мы их везем в Рим...

Это был не разговор грозных римских легионеров, а беседа мирных людей, оторванных от привычных занятий, от виноградников и огородов, от дома и семьи. И, может быть, впервые за все эти годы Дукарион почувствовал всю бессмысленность дела, которому он отдал себя. Разве он родился воином? Если бы не римляне, он до сих пор пас бы коней на берегу Боденка. Как блестели их бока и спины, облитые луной! Хруст пережевываемых стеблей, тихое ржание сливались с говором волн и потрескиванием костра. Мог ли он тогда думать, что ему придется ночью ползти по заросшему сорняками полю для того, чтобы выполнить приказ какого-то чужеземца, убивать, брать в плен пахарей и виноградарей или быть убитым ими! Но у него, Дукариона, нет иного выхода. Он прикован к Ганнибалу, как раб-гребец — к борту корабля. Если ему удастся порвать цепь, все равно вокруг враждебное море, вздымающее злые волны. Бежать в Галлию? Но как уйти от римлян, стерегущих все дороги на север? Отдаться им в плен — все равно не избежать рабства, которое страшнее смерти.

Внезапно послышался отдаленный топот шагов, шум голосов. Видимо, к воротам, что на противоположной стороне римского лагеря, приближалось вражеское войско.

«Римляне готовятся к сражению, — решил Дукарион. — Наверно, подошел свежий легион».

— Наконец-то вернулись! — послышался голос старшего часового.

— Смотри, слонов привели! — воскликнул другой часовой. — Не за ними ли уходил Нерон?

Дукарион медленно отползал, стараясь держаться ближе к заросшей меже, видимо отделявшей владения двух хозяев. В небольшой рощице, уже не опасаясь, что его заметят, Дукарион встал и пустился бегом к своему лагерю.

Так стало известно, что консульское войско покидало лагерь, оставив в нем небольшое число воинов. Но куда оно уходило? Откуда у римлян появились слоны? Тревожные мысли овладели Ганнибалом.

На следующее утро Ганнибалу принесли кожаный мешок. Часовые обнаружили его у вала лагеря.

— Развяжи! — приказал Ганнибал часовому.

На траву упала окровавленная голова.

— Римская шутка? — презрительно сказал полководец, но тут же, охваченный внезапной догадкой, опустился на колени. — Вот мы и встретились, брат! — тихо произнес Ганнибал.

С какой-то необычной яркостью и отчетливостью в его потрясенной памяти всплыли детская, ковер на полу и эти щеки, раскрасневшиеся от борьбы. В ушах звенел торжествующий крик: «Рим победил!», и суровый оклик отца: «Оставьте эту игру, львята!» «Тогда Газдрубалу было шесть лет, мне девять, а Магону три года, — думал Ганнибал. — Тогда был еще жив отец, полный веры в будущее. Тогда в Карфаген прибыло двенадцать слонов, двенадцать индийцев, а Старик сомневался, что можно приручить ливийцев... Игра затянулась на долгие годы. Кончить ее труднее, чем начать».

Похоронив голову брата, Ганнибал повел свое войско на крайний юг Италии, в Бруттий.

В ХРАМЕ ГЕРЫ

Неподалеку от древнего Кротона [96] на покатом склоне обращенного к морю холма высился белокаменный храм Геры. Стройные кипарисы указывали мореходам место святилища. Здесь было прохладно даже в дни сияния Сириуса: зной июльского солнца не проникал через огромные глыбы, делавшие храм похожим на крепость. У подножия холма паслись стада одетых в шубы тарентийских овец [97], некогда принадлежавшие жрецам, а теперь ставшие собственностью войска, как и все, что вокруг. Здесь же, между двумя масличными рощами, вырос карфагенский лагерь. Во время бури брызги доходили до крайних шатров, и говор волн наполнял и шатры и внутренность храма.

Со ступеней святилища открывался вид на неоглядное море. Волны ряд за рядом бежали на скалистый берег. В их исхлестанных ветром гребнях угадывались причудливые очертания человеческих лиц и заломленных рук, виделось воинство, бросаемое в схватку с беспощадной стихией. Из-за узкой синей кромки, отделяющей море от неба, каждое утро вставал золотой шлем Мелькарта. Чем выше поднимал свою голову солнечный бог, тем яростнее и нестерпимее становился жар, из золотого шлем делался белым. Не так ли меняет окраску металл, когда его бросают в горн? Совершив по небу свой неизменный путь, Мелькарт в другой стороне моря сходил в волны, принимавшие цвет его шлема. И так день за днем.

Но ни шум волн, ни великолепное зрелище восхода и заката солнца не могли отвлечь полководца от мучительных мыслей. Он, для кого жизнь являлась схваткой, был обречен на бездействие, на ожидание вестей оттуда, куда перекинулась война. Казалось, о нем забыли и друзья и враги. Флот с продовольствием, посланный ему из Карфагена, уничтожен бурей у берегов Сардинии. Македонский царь Филипп V, обещавший ему помощь, заключил с Римом мир. Италия, терпевшая его, пока он побеждал, теперь окружила его молчаливой враждебностью. Стоило приблизиться ему к городу, ворота опускались. Пустели селения, их жители разбегались, сжигая посевы, уводя скот.

А его армия? Она состоит наполовину из уроженцев Италии: галлов, греков, кампанцев, самнитов. Он обещал, что поведет их на Рим. А вместо этого он увезет их в Ливию?! Нет, они не покинут Италии. Они могут сражаться только здесь, защищаясь от римлян и отстаивая свою свободу.

Все чаще и чаще Ганнибал думал о Сципионе, словно в имени и делах этого римлянина таилась разгадка судеб войны. Уже в том, что за годы пребывания в Италии, юный Сципион не только вырос и возмужал, но стал консулом, было что-то внушающее отчаяние. В кровавых схватках Ганнибал истребил целое поколение римских бойцов, но на смену погибшим пришли их сыновья, подрастают внуки. А где у него эта свежая, молодая поросль? Он и его ветераны — как сухие колючки, закинутые на землю Италии знойным ливийским ветром. У них нет корней, нет будущего. Почти полностью потеряна Иберия, страна, которую завоевали отец и Старик. Ганнибал ожидал, что после своих побед в Иберии Сципион высадится в Италии, чтобы встретиться с ним на поле боя и решить судьбу войны. Но римлянин направился в Сицилию. В этом было что-то оскорбительное, унижающее Ганнибала как человека и полководца. Сципион не удостаивал его вниманием, он не хотел его знать. Кровь приливала к голове Ганнибала. Он вспоминал сражения, в которых были разбиты римляне: Требия, Тразимен, Канны, — но и это не могло заглушить гложущую обиду. «Да, он прав, этот римлянин. Я уже больше не опасен, поэтому он повернулся ко мне спиной».

Из-за покрытого лесом мыса вынырнул корабль с крутым носом, прямым парусом и двумя рядами гребцов. По форме корабля и оснастке Ганнибал сразу узнал сторожевую гаулу. Такие суда охраняют берега Ливии и Иберии, но ими также пользуются для дальних плаваний, так как они имеют хороший ход. Какую весть принесет ему этот парус? Может, он порадует его победой в Иберии или гибелью римского флота, разбитого бурей?

Близ берега гаула спустила парус и вскинула стройные ряды весел. От ее кормы отделилась лодка. Двое сидели на веслах, третий, широкоплечий, коренастый, в синем плаще, стоял на носу. Он что-то кричал; видимо, торопил гребцов.

Ганнибал сбежал к берегу. Человек в плаще — это Магон. Видимо, что-то серьезное заставило его приехать из Карфагена, где он добывал денег для покупки слонов.

Спрыгнув на скользкие, покрытые водорослями камни, Магон молча обнял брата. Долго он не выпускал его из объятий, чтобы не видеть нетерпеливо ждущих глаз.

— Случилась беда, — сказал Магон, когда молчание стало невыносимым. — Гайя умер, а Масинисса нам изменил. Он объявил войну Сифаксу и перерезал рабби, добивавшихся примирения. В его лагере видели послов Сципиона.

Ганнибал опустил голову. Дано уже он думал об опасности, которой подвергался Карфаген, виляя между Сифаксом и Гайей. Ганнону хотелось иметь союзниками их обоих. Выдача Софонибы за Сифакса, по тонким расчетам Ганнона, не должна была ожесточить Гайю. Гайя сам был против брака своего сына с дочерью Ганнона. Но Гайя умер. Еще двадцать лет назад отец в предвидении этой смерти заботился о том, чтобы привязать Масиниссу к Карфагену. А Ганнон все разрушил. Его обещание выдать дочь за Масиниссу, если тот проявит храбрость в войне с римлянами, было продиктовано желанием удалить Масиниссу из Карфагена. Ганнон рассчитывал, что Масинисса погибнет в Иберии, но нумидиец вернулся в Ливию и силой занял царский престол. Он объявил нам войну. У Сципиона появился могущественный союзник.

Ганнибал выжидающе взглянул в глаза брату.

— Теперь нас только двое, — молвил он глухо. — Как хочется, чтобы ты всегда был со мной! Но никому другому я не могу этого поручить. Никому!

— Я слушаю тебя, Ганнибал, — коротко сказал Магон.

Так должен был ответить воин полководцу, но в нарочитой сухости этих слов, в твердости голоса сквозило желание успокоить брата, показать, что в эти тяжелые дни он по-прежнему полон веры в успех.

— Тебе придется отправиться в Лигурию, — сказал Ганнибал. — Я пошлю с тобою Дукариона и всех галлов. Сейчас нас может спасти лишь восстание против Рима на севере Италии. Я дам тебе все корабли.

— А ты? — Магон вопросительно взглянул на брата. — Если подойдут римляне, у тебя не будет кораблей. И разве я могу забрать у тебя галлов, когда из Ливии ты не получишь ни одного воина!

— Римляне сюда не подойдут. Их еще пугает моя тень, тень Ганнибала, победившего при Тразимене в Каннах. Мог бы решиться на сражение со мной один Сципион, но теперь, когда изменил Масинисса, Сципион не будет медлить ни одного дня. Клянусь Мелькартом, он уже на пути в Карфаген!

ГОЛУБЬ АФРОДИТЫ

Сципион шел проходом, разделяющим каменные скамьи. Вскоре должно начаться представление «Антигоны», и театр города Лилибея был уже полон. Наряду с горожанами на скамьях было немало римских воинов, привлеченных слухами о замечательной игре в роли Антигоны афинского актера Филарха. Достаточно бросить взгляд на публику, чтобы понять: эти люди пришли сюда не за минутным развлечением. Зрители не раз уже видели «Антигону» в постановке местных актеров, и их интересовала трактовка бессмертного произведения Софокла актерами из Афин.

Подобрав гиматий, Сципион сел на скамью рядом с орхестрой. Ему вспомнилась фраза из анонимного доноса, посланного в сенат и послужившего предлогом для посылки в Сицилию специальной сенатской комиссии: «Забыв о своем назначении, Сципион живет, как грек среди греков. Он променял тогу на гиматий. Он посещает театр. Он отдает все свое время чтению греческих философов».

«Вернее, как человек среди людей, — подумал Сципион. — Для тупицы, написавшего этот донос, и для трехсот тупиц, разбиравших его с серьезным видом, посещение театра несовместимо с подготовкой к вторжению. По их представлению, полководец должен безвыходно сидеть в претории или заниматься смотрами и парадами. Им кажется, что Софокл может задержать меня в Сицилии. А если бы они еще видели в театре воинов, они бы решили: армия развалилась».

— С тобой можно сесть? — послышался чей-то голос.

Сципион обернулся.

— Гней Невий? — воскликнул удивленно полководец. — Тебя ли я вижу? Как ты здесь оказался? Или ты специально приехал из Рима, чтобы увидеть и услышать Филарха?

— Я пришел, чтобы поговорить с тобою, — сказал поэт. — В Риме ходят слухи, что тебя легче встретить в театре, чем в лагере, и я поспешил в театр, тем более, что мы с тобой встречаемся в театре не впервые.

— Для меня большая честь видеть Гнея Невия, — сказал Сципион. — Тебя называют римским Гомером. Твои стихи у всех на устах.

— Бывает так, — взволнованно сказал Невий, — в погоне за героем истопчешь дюжину сандалий и доживешь до седых волос, а он рядом, только ты его не замечал. Он еще мальчишка, желторотый юнец. Он еще сам не знает, кто он такой. И не успеешь глазом моргнуть, как слава уже осенила его своим крылом. Ему уже завидуют. Его уже ненавидят. И тогда понимаешь, что тебе надо торопиться, чтобы не опоздать. И не будет тебе покоя, пока не встретишься с ним и не узнаешь, как его звали сверстники, с кем он дружил, кого любил. Я был в лагере Фабия и знаю, что его в детстве звали «Овечкой». Год я провел с Ганнибалом в Капуе и могу поклясться, что его единственная страсть — ненависть к Риму. А что мне известно о Публии Сципионе? Он спас отца при Требии. Захватил Новый Карфаген. Но это знает каждый. А как он нашел себя? Кто его учитель?..

— С моим учителем ты уже давно знаком, — перебил Сципион.

Поэт недоумевающе взглянул на своего собеседника.

— Военному делу меня учил Ганнибал, — сказал Сципион. — Я обязан ему больше, чем отцу. Я был самым прилежным учеником Ганнибала. Я изучал его военную мудрость, как охотник изучает повадки зверя. Я знаю его сильные и слабые стороны. Порой мне кажется, что я знаю его мысли.

На орхестру вышел хор фиванских старейшин в длинных белых одеждах. Зазвучала печальная песня. На сцене показались две женщины. И с первых слов Антигоны: «Сестра моя любимая, Исмена, не знаешь разве, Зевс до смерти нас обрек терпеть Эдиповы страданья», видно было, что у этой хрупкой женщины львиная душа. Легкий взмах ее руки передавал всю боль и всю любовь на свете.

— Публий Корнелий Сципион! — послышался голос ликтора.

Сципион с нетерпением взял протянутый ему клочок папируса. Он знал, что этот крошечный свиток доставил голубь. Много лет назад, когда пуны начали поклоняться Афродите Эриксинской, они стали посылать в Карфаген посвященных Афродите голубей. Голуби летели над морем, отделяющим Сицилию от Карфагена, и безошибочно находили храм Афродиты в Карфагене. Через девять дней голубей отправляли назад в Сицилию. Пуны верили, что вместе с белокрылыми храмовыми голубями на девять дней в Карфаген с горы Эрикс переселялась сама богиня. Этот обычай навел находчивого Килона на мысль: а нельзя ли воспользоваться храмовыми голубями как вестниками? Тем более, что город Лилибей, у стен которого находился лагерь Сципиона, был под горою Эрикс.

Сципион развернул записку. В ней всего лишь два слова. «Птичка клюнула». Но эту записку Сципион ждал почти год, терпеливо снося насмешки и оскорбления. Нет, он не «забыл о своем назначении», как писал анонимный доносчик. Он просто ждал. Этим тупицам война представляется по старинке схваткой героев на глазах у выстроившихся воинов или в лучшем случае — заранее предусмотренным и направляемым полководцем движением манипул. Им видно только то, что происходит на сцене. Что они знают о лазутчиках, проникающих во вражеские города и лагеря, о победе, подготавливаемой годами, о голубе Афродиты?

— Извини, сказал Сципион Невию. — Наш разговор останется незаконченным. Этой ночью я отплываю в Ливию [98].

ПОСЛЕДНЯЯ ХИТРОСТЬ

Поручив коня Килону, Сципион вступил в царский шатер. Рядом с Сифаксом сидела молодая женщина в белой, высоко подпоясанной тунике. Собранные в пучок волосы покрывала жемчужная диадема, оттенявшая их черноту. При виде Сципиона царица опустила глаза, и тень длинных ресниц легла на бледные щеки.

Много раз встречался Сципион с Сифаксом в своем или его лагере. Царь всегда был один. Даже старому знакомому Сципиона, Вермине, не разрешалось присутствовать при переговорах, решающих судьбы войны. Теперь же рядом с Сифаксом сама Софониба, дочь Ганнона. Ее появление в Цирте много лет назад, как это теперь известно Сципиону, было причиной неудачи посольства. Рим не получил нумидийских всадников. Что же сулит присутствие этой красавицы теперь? Может быть, отчаявшись в помощи богов войны, пуны решили прибегнуть к услугам Афродиты? Или сам Сифакс хочет показать, что он не намерен бросить в беде соотечественников Софонибы и согласен лишь на посредничество для заключения справедливого мира? Пусть так. «Мне сейчас важно оттянуть время», — думал Сципион.

— Тебе не помешает моя жена? — спросил царь вставая.

Сципион заметил, что на нем впервые корона из перьев, которую нумидиец носил в Цирте.

— У меня нет ни от кого секретов, — ответил Сципион. — Тем более их нет от дочери Ганнона. Мне известно, что в Карфагене один Ганнон искренне стремится к миру и дружбе с народом Рима.

Софониба сидела, не поднимая головы, словно речь шла не о ее отце. Только по напряженно вытянутым рукам Сципион понял, что царица внимательно его слушает.

— Тебе, человеку мудрому и беспристрастному, — продолжал Сципион, — будет нетрудно убедить пунов, что предложенные мною условия мира вовсе не суровы. Ты ведь знаешь, что Ганнибал четырнадцать лет опустошает Италию [99], и четыре тысячи талантов, которые должен заплатить за это Карфаген, — лишь малая доля наших убытков и потерь.

— Но ты же еще просишь корабли! — сказал Сифакс. — Все военные корабли, кроме двадцати.

— Ни один из кораблей я не увезу в Италию, — сказал Сципион. — Но Рим должен знать, что ему больше не угрожает вторжение.

— Ты говоришь так, будто уже одержал победу. Но Ганнибал и Магон еще в Италии. Ганнон стремится к миру, но многие не намерены отказаться от борьбы.

Пока Сципион вел переговоры с Сифаксом, хитрый грек не дремал. Он незаметно кольнул коня острием кинжала. Конь взвился на дыбы и, вырвав узду, поскакал к лагерным воротам.

— Размахивая руками, Килон неуклюже бежал за ним.

— Остановись, милый! — кричал он. — Куда ты бежишь?

Напуганный криком, конь мчался еще быстрее.

— Стой, шакалий корм! Стой! — вопил Килон, и в голосе его звучало отчаяние.

У лагерных ворот лошадь остановилась. Подбежавшему Килону оставалось лишь протянуть руку за уздой, но он за что-то зацепился и плашмя упал на землю.

Когда он, потирая ушибленное колено, встал, конь был уже далеко. Он скакал вдоль вала внутри лагеря.

— Ах, боги! — вопил исступленно грек. — Почему вы меня не создали черепахой! Тогда бы не страдала моя спина. Господин не простит мне, что я упустил его коня.

Килон сел на землю и заплакал, растирая слезы кулаком.

Услышав вопли и стенания, нумидийцы выскочили из своих шатров. Человек, упустивший коня, сначала вызвал у них смех. Их кони возвращались на свист, как собаки. Но вскоре воинам стало ясно, что конь принадлежит не этому крикуну. Это конь римского военачальника, упустил же его раб. Он боится гнева своего господина. Насмешки уступили место жалости и сочувствию. Услужливые руки поймали коня. Узда в руках у раба. Но какой же он бестолковый, этот чужеземец! Вместо того чтобы гнать коня к царскому шатру, где его может хватиться римлянин, раб долго кланяется и благодарит, словно люди, поймавшие коня, спасли ему жизнь. Рабу показывают ближайший путь к шатру, он тянет коня куда-то в сторону, словно стремясь уйти от расправы или хотя бы отдалить ее.

Сципион уже успел переговорить с Сифаксом и стоял у царского шатра, поджидая Килона. Он взял с собой грека в надежде, что тот сумеет воспользоваться посещением вражеского стана, чтобы узнать, как расположены в нем шатры и сколько в них воинов. Но мог ли он предполагать, что за время его короткой беседы Килон обойдет весь лагерь, побывает на всех его улицах.

Увидев приближающегося Килона и следовавших за ним нумидийцев, Сципион постарался придать лицу как можно более суровое выражение. Подняв с земли плеть, которую прихватил с собой предусмотрительный Килон, Сципион грозно шел навстречу греку. Сципион играл роль строго господина, но в то же время он был зрителем великолепной пантомимы. Раньше он мог судить об искусстве Килона лишь по его рассказам, но разве в состоянии слова передать игру, тонкую и неповторимую игру настоящего актера! Во всем — в неуверенной, пугливой походке, в повороте плеч, в заискивающем наклоне головы, в бегающих глазах — перед ним был раб, притом не изворотливый слуга греческих бытовых комедий, привыкший управлять своим господином, а настоящий римский раб, испытавший розги и колодку, невольник, знающий, что такое казнь на кресте. Втянутый в эту игру, Сципион сам не заметил, как занес плеть и хлестнул Килона по спине.

Когда лагерь Сифакса остался далеко позади, Сципион спешился и подошел к греку.

— Килон, — сказал он ему тихо, — сегодня ты превзошел самого себя. Сам Филарх позавидовал бы твоему искусству. Прости, что я поднял на тебя руку.

— Нет господина без плети, как раба — без рубцов, — сказал Килон, почесывая плечо. — Если бы не плеть, у них могло бы возникнуть подозрение. А ты сам говорил, что лучший план тот, о котором не подозревает враг. Жаль только, что мне не удалось взглянуть на Софонибу. Говорят, она прекрасна, как сама богиня Афродита, чей голубь доставил тебе письмо.

— Если бы не твоя болтливость, Килон, тебе бы не было цены, — сказал Сципион. — Лучше расскажи, что ты увидел в лагере.

— А ты еще говоришь о цене! Уверяют, что ты захватил в Новом Карфагене столько серебра, что оно не уместилось на трех кораблях. А взял бы ты Новый Карфаген без меня?

— Молчи, Килон! Забудь, что ты был в Новом Карфагене. За молчание я заплатил тебе отдельно.

— Молчу, молчу, — быстро проговорил грек. — Так слушай. У Сифакса две тысячи шатров, и в каждом — около тридцати воинов. Остальное высчитай сам [100]. Все шатры крыты камышом и сухой травой. Ворот в лагере двое. В них не разойдутся три коня.

— С этого и нужно было начать! — радостно молвил Сципион. — Ты получишь за каждый из этих шатров под одному сестерцию. Доволен?

— А что я получу за ворота и камышовые крыши?

— Если тебе платить отдельно за крыши, за стены, за ворота, за каждого воина, мне придется просить милостыню.

— Но ведь ты заплатил отдельно за молчание! — вставил Килон. — Почему тебе не заплатить за крыши?

Сципион развел руками:

— У тебя не язык, а меч. Ты получишь и за крыши и за ворота, если проникнешь в лагерь пунов. Последнее, что мне нужно знать, — сколько в лагере воинов.

— Последнее — протянул Килон. — А не говорил ли ты то же самое в Иберии?

ОГОНЬ

Эта ночь выдалась темной. Луна, на короткие мгновения выползая из-за туч, освещала узкую серебристую полоску реки и прямоугольник лагеря с белой царской палаткой в центре. Из шатров доносился храп. Воины крепко спали. С вечера купцы у ворот чуть ли не даром отдавали вино. Спали часовые с комьями, зажатыми между колен.

Спал и Сифакс, утомленный бесконечными переговорами с карфагенянами и римлянами. Нелегко быть посредником между двумя смертельными врагами. Карфагеняне, ставшие неподалеку лагерем, воображают, что если он женат на Софонибе, то может всем рисковать ради их интересов. Когда они начали войну с Римом, с ним не считались. Тогда они заигрывали с Гайей. А теперь Гайи нет, сын его Масинисса стал смертельным врагом Карфагена. Сципион ведет себя еще более странно. Он просит быть посредником, торгуется из-за каждого таланта, а мира не заключает. Никак не прибудет посланец сената! Можно подумать, что от Утики до Остии месяц пути.

В лагере Сифакса бодрствовала одна Софониба. Случайно во время переговоров Сципиона с мужем она узнала, что Масинисса жив, что он прибыл из Иберии и служит у римлян. Отец бессовестно обманул ее; он отдал ее этому лежащему с нею рядом, но далекому и чужому человеку. Что ее связывает с ним? Слово, которое она дала отцу? Но отец первым обманул ее! Эти тяжелые золотые кольца на пальцах? Софониба начала срывать их. Казалось, она попалась в ловушку. Ее не отпускает золотая цепь. Ее звенья вросли в тело. Софониба ломала пальцы и плакала от бессилия.

Со всех сторон подползли римляне к нумидийскому стану, бесшумно, как ужи, скользнули в ров и показались на гребне вала. Послышался негромкий свист, и на камышовые кровли упали тлеющие головни. Несколько мгновений, и шатры уже пылают, как факелы. Наружу выбегают полуголые люди, они трут кулаками заспанные глаза. Нумидийцы и не подозревают о близости врага. Пожар мог произойти из-за простой неосторожности. Огонь перекидывается от шалаша к шалашу, и вот уже пылает весь лагерь. Пламя вырастает, поднимается к небу, закрывая звезды.

Нумидийцы, толкая друг друга, бегут к воротам. У многих в руках ведра. Как назло, в лагере лишь двое ворот, и они узки. Слышатся проклятия, звон сталкивающихся ведер, плеск проливаемой на землю воды и заглушающий все глухой рев пламени.

Запели римские трубы. С земли поднимаются воины Сципиона. С гиком несутся всадники Масиниссы. Нумидийцы Сифакса мечутся, как крысы на тонущей гауле. Они гибнут в лагере от огня, за воротами — от ударов римских мечей, под копытами коней, они сами топчут друг друга.

Огненные языки сразу же были замечены в лагере карфагенян. Часовые пунов не спали. Но, если бы они и уснули, их разбудил бы вопль римского лазутчика, пойманного накануне и распятого, по карфагенскому обычаю, на кресте.

Обычно на кресте или молчат, или тихо и жалобно стонут, просят воды, или умоляют, чтобы добили. Этот же вражеский лазутчик, отказавшийся назвать свое имя и стойко перенесший пытку железом и огнем, на кресте кричал без умолку, за что и получил у часовых прозвище «Крикун». Сначала часовые прислушивались к его болтовне. Она им казалась забавной. Крикун обращался с мольбой к какому-то Публию и просил его, чтобы тот купил на все деньги вина для моряков.

— Не поскупись! Купи фалернского! — вопил бедняга.

Часовые покатывались от хохота:

— Его еще занимает сорт вина. Наверно, он знал в нем толк.

Нет, Крикун просто спятил. Он принял воронов, круживших над его головой, за голубей.

— Голуби Афродиты! — кричал он. — Чего вы от меня хотите? Я сделал вас вестниками Ареса, и вы почернели, как головешки.

Вскоре крики распятого начали утомлять. Кто-то из часовых швырнул камень, и Крикун затих. Но в то мгновение, когда над лагерем Сифакса показались красные языки, распятый ожил.

— Огонь! — кричал он и извивался всем телом так, словно его жгло пламя этого далекого пожара. — Это мой огонь, мой, ты слышишь меня, Публий!

Пуны решили, что лагерь Сифакса загорелся по неосторожности нумидийцев. Никому не пришло в голову, что это поджог. Ведь Сципион ведет переговоры о мире. С ведрами и топорами спешат карфагеняне на помощь своим союзникам и попадают в засаду. Римляне рубят безоружных, гонят из назад в лагерь. Главное оружие римлян теперь не меч, а горящие головни. Огонь проникает и в карфагенский лагерь.

Пылают шатры пунов. Треск пламени сливается с воплями и стонами обожженных людей, с ржанием лошадей, криками мулов. С ревом из горящего лагеря вырываются слоны, они топчут и давят бегущих, внося еще большее смятение и ужас.

Под утро у догорающего лагеря пунов появилось несколько всадников. По одетым поверх лат плащам и металлическим шлемам можно было узнать римлян. Что им здесь надо? Не хотят ли они вырвать у огня его добычу? Нет, римляне остановились у вкопанного в землю большого креста с неподвижной человеческой фигурой.

Сципион спешился и подошел к самому кресту. Руки и ноги Килона были прибиты к перекладинам железными гвоздями. Пуны были милосердны. Если бы они просто подвязали их кожаными ремнями, Килон дольше бы мучился. Голова Килона с выклеванными глазами свисала вниз, и странно было думать, что из этих уст не вырвется больше ни слова. Килон ушел в царство теней и унес с собою то, что не следует знать живым. Ему не надо давать серебро за молчание. Никто не узнает даже имени этого человека, которому Рим обязан величайшей победой.

Сорок тысяч погибших в огне и убитых, пять тысяч пленных — такой ценой заплатили враги за свою беспечность.

Сципион вытер лицо краем тоги.

— Дым, сказал он, показывая на догорающий лагерь. — У пунов шатры крыты кожей. Они не горят, а дымятся.

БЕГЛЯНКА

Несколько дней Софониба блуждала около римского лагеря в Долине Змей, прячась в заросших травой канавах и в камышах. В ее широко открытых глазах плясало пламя костров. Римляне сжигали трупы павших. Треск пламени заглушался конским топотом и звуками чужой речи.

Софонибе некуда идти. Дом отца далеко, возвращение туда невозможно, как к прошлому. Сифакс захвачен в плен во время схватки с римлянами, предательски напавшими на лагерь. А Масинисса — он был с римлянами, его всадники гнали и рубили безоружных людей. Где он теперь? В римском стане, охраняемом часовыми? Или в Цирте, которая теперь принадлежит ему? Захочет ли он ее видеть после того, что произошло?

Много раз Софониба подносила к губам перстень с ядом. Его дал ей Сифакс, когда они бежали из объятого пламенем лагеря. Это его последний дар. Перстень поможет избежать плена и рабства. Софонибе хорошо известно, как живется пленницам. В ее памяти всплыл далекий образ чернокожей Гелы. Почему отец бросил ее в клетку со львом? Как она кричала! «Нет, еще рано», — думала Софониба и отводила руку с перстнем. В глубине души теплилась надежда, что она встретит Масиниссу. Ей нужно лишь увидеть его, сказать, что она не виновата, что ее обманули.

Вечерело. Проглянул лик Танит и озарил своим печальным светом пустынную каменистую дорогу, ведущую к Цирте. Сзади уже не было зарева, но отчаяние и ужас по-прежнему владели беглянкой. Она прижималась лицом к земле, поруганной земле предков. Вдали послышался конский топот. Софониба подняла голову и прислушалась. Еще не видя его, она знала: это он. У кого есть еще такой конь? Освещенный луной, он казался Софонибе каким-то светлым видением.

Масинисса спешился. Он быстро шел ей навстречу. Когда-то, в Иберии, он встретил чужую безумную невесту, а теперь дорога свела его лицом к лицу со своей звездой. Но она ли это? Глаза ее померкли, а голос? Нет, это не ее голос, звенящий, как ручей в пустыне.

— Милый, — шептала Софониба, — милый, ты жив...

— В походе стерлись копыта Мерга, — грустно сказал Масинисса, опустив голову. — В горах и пустынях я искал звезду, а Сифакс не сделал ни шагу. Звезда упала в его шатер...

— Милый, меня обманули, я не знала...

— Обман и ложь, — продолжал Масинисса, — ложь и обман — столбы, на которых стоят твой дом и твой город. Рушится все, что держится на обмане, и нет ничего прочнее правды. Я знаю, тебя послал Ганнон. Ему не удалось добиться мира с помощью Сифакса, теперь ему нужен я.

— Нет, нет, — шептала Софониба, глаза ее были полны слез. — Отец не посылал меня. Я ждала тебя все эти годы, когда ты был далеко. Я приносила жертвы Ваал Амону и Мелькарту, и они уберегли тебя.

Масинисса скорбно молчал.

В сердце его не было ненависти к Софонибе. Да, она не виновата, ее обманули, как обманули и его. Ненависти и презрения достойны те, кто разбил их счастье, как амфору из сагунтийской глины.

— Дай мне твою руку, — сказал Масинисса. Голос его звучал мягко, почти ласково. — Пусть будет так, как решили боги.

Масинисса поднял Софонибу и вскочил на коня. Мерг тихо заржал, почувствовав щекочущее прикосновение тонких пальцев Софонибы. Свежий встречный ветер зашевелил распущенные волосы Софонибы и забросил их прядь к губам Масиниссы. Он ощутил запах земли и дыма, запах, близкий ему с детства. И ему стало так светло и радостно, словно не было этих долгих лет ожидания, словно возвратилось то время, когда они шли вдвоем из храма Танит.

СМЕРТЬ СОФОНИБЫ

Яростно стрекотали цикады, словно торопясь пропеть свою песню в эти короткие часы ночного спокойствия. Во мгле, окутавшей долину Змей, отчетливо выделялся силуэт Мерга. Масинисса до заката солнца прибыл в условленное место к римскому полководцу, чтобы договориться с ним обо всем.

После разгрома лагеря Сифакса и пунов Сципион заключил с Карфагеном перемирие. На этом настаивал римский народ, утомленный войной. Но пуны сами нарушили перемирие, разграбив севший на мель римский флот с продовольствием. Война возобновилась. Карфаген еще готовился к последней схватке, но Сципиону уже был виден исход борьбы, и он вместе со своим новым союзником распределял плоды победы. Объединятся царства массилов и массасилов. Нумидия будет единым государством. Престол займет Масинисса. Его владения увеличатся за счет соседних карфагенских земель. Могли ли об этом мечтать нумидийские царьки, вот уже двести лет находившиеся в тяжелой, унизительной зависимости от Карфагена! Нумидия будет свободна от дани, ей не надо будет поставлять в чье-либо войско своих всадников, истекать кровью во имя чуждых интересов. Он, Масинисса, преобразит свою родину, превратит кочевников в пахарей и садоводов. Нумидия будет иметь свой хлеб, свое масло, свои финики!

Сципион оттягивал самую щепетильную часть переговоров, касавшуюся личных дел будущего повелителя Нумидии. Сципиону было хорошо известно, что в Цирте, принадлежащей теперь Масиниссе, живет Софониба. Опять у него на пути эта женщина! Пять лет она держала в своих руках Сифакса, соединяя его с Карфагеном, теперь в ее власти Масинисса. И, пока Софониба в Цирте, нельзя быть уверенным в верности нумидийца. Прячась за обломками скал и стволами деревьев, к шатру Сципиона кралась женская фигура. Ее не заметил римский часовой, выставленный на таком расстоянии от шатра, которое не позволяло ему различать голоса внутри. Но чуткий слух Мерга уловил приближение Софонибы. Лошадь протянула к ней свою стройную голову и еле слышно заржала.

— Тихо, Мерг, тихо, милый, — прошептала Софониба, став рядом с животным и прижавшись лицом к его мокрому носу.

Мерг пропах мятой и полынью, запахами степи, от него исходило мягкое, успокаивающее тепло.

Из шатра донесся резкий голос Сципиона. Софониба вздрогнула и еще теснее прижалась к Мергу.

— Пойми, Масинисса, — сказал римлянин спокойно и жестко, — нам не безразлично, кто будет жить во дворце Цирты. Сенат не согласится передать тебе корону с перьями, если твоей женой будет Софониба. Лучше мы отдадим корону с перьями Вермине... В Риме помнят, — внушительно молвил Сципион после короткой паузы, — что ты воевал против нас в Иберии. Тебе надо доказать свою верность Риму.

Эти слова, произнесенные суровым и непреклонным голосом, все объяснили Софонибе. В последние дни Масинисса стал как-то молчаливее и суше. «Что с тобою, милый?» — много раз спрашивала Софониба. Но он молча опускал взгляд, словно опасаясь, что она прочтет в нем то, что ей пока нельзя знать. Теперь же она узнала все. Она стоит на пути у Масиниссы. Римляне лишат его царства, если она не уйдет. Устами этого римлянина говорит сама судьба.

Софониба резко поднесла к губам правую руку с блеснувшим на пальце кольцом.

Снаружи послышалось тревожное ржание Мерга. Конь звал своего господина и бил о землю копытом.

— Прости меня, Сципион, — сказал Масинисса, — я ненадолго тебя оставлю. Конь мой чем-то напуган...

Масинисса вышел из шатра и сразу же увидел Софонибу. Она лежала на спине, лицом к небу. Волосы ее запутались в траве. Нумидиец упал на колени и взглянул в широко открытые глаза с неподвижными зрачками.

— Софониба! Софониба! Ты меня слышишь? — страстно шептал Масинисса, прикасаясь губами к ее щекам. — Мне не надо короны с перьями. Мы пойдем в степи, поселимся в мапалии. Я буду охотиться на коз... Что же ты молчишь, Софониба?

Внезапно осветился край неба. Упала звезда, упала и сгорела, не долетев до земли.