Слепой секундант Плещеева Дарья

— А кулаком-то — кто?

— Да верзила… Тот детина, что с ними в обители был…

Еремей, явившись, подтвердил: левый Тимошкин глаз обратился в черное пятно.

— Пятьсот рублев выручил, — сообщил дядька. — Как раз на тот домишко хватит — за него со службами просят сто двадцать. Тут и впрямь опасно оставаться. Не нравится мне, что госпожу Беклешову сюда привели и за нее нашему дурню в глаз брязнули.

— И мне тоже не нравится, — согласился Андрей. — Ну, веди сюда Моисеева. Хорошо бы так исхитриться, чтобы сейчас вместе с ним уехать туда, к огороднику.

Дом огородника стоял на отшибе — крепкое строение, которое при желании можно было сделать сносным жилищем. Огород, кормилец семейства, лежал под снегом. Рассказывая про свое житье-бытье, огородник сказал, что нанимает в деревне баб и девок, так что, ежели потребуются женские руки, то стоит только сказать: Демьян Прибытков-де послал, как тут же работницы отзовутся.

Все дела, связанные с подписанием бумаг, решили совершить потом, главное — каждая из сторон быстро и без лишних приключений получила желаемое. Пока ограничились распиской огородника в получении ста двадцати рублей.

Первую ночь ночевали с семьей огородника. Следующий день был суматошный — огородник с семьей собирался в дорогу. Андрея, чтобы не обременять его шумом и перебранками, одели потеплее и вывели во двор. Там сынишка огородника познакомил его с дворовым кобелем, который по договору оставался служить новым хозяевам. Кобеля звали Полканом, был он черен и кудлат. Еремей предложил перекрестить его в Шайтана, питомец охотно согласился. Остались в доме также кошка-мышеловка и, естественно, мыши.

К вечеру все уладилось — наняли деревенскую бабу, чтобы приходила стряпать и убираться, с ней же уговорились насчет яиц, молока и творога. Другая баба обещалась приносить свежеиспеченный хлеб. Огородник оставил небольшой запас круп и сала, дров в поленнице должно было хватить до весны.

Оставшись единовластным хозяином домишка, Андрей наутро велел дядьке сделать полную ревизию содержимому сундуков. Соломина интересовали пистолеты. Их оказалось семнадцать штук.

— Хоть на шведскую войну роту вооружай, — пошутил Еремей.

Война со шведами началась еще летом, и, к счастью, сперва главные баталии происходили на воде. Русский флот одержал победу при Гогланде, потом запер шведский флот в Свеаборге. Но сражения на суше еще только предстояли.

С самого начала войны желание послужить Отечеству было так велико, что люди самого разного звания записывались в армию волонтерами. Однако ожидаемое наступление шведской пятидесятитысячной армии на Санкт-Петербург не состоялось. Двадцатитысячная армия под командованием генерал-аншефа Мусина-Пушкина ждала неприятеля у Выборга, но шведы, перейдя границу, всего лишь осадили крепостцу Нейшлот, да и ту взять не смогли, только разграбили окрестные деревни. Осада Нейшлота прославилась острым словом коменданта, однорукого майора Кузьмина, под чьим началом было всего-то двести тридцать человек. На предложение открыть ворота он отвечал: «Не могу, у меня всего одна рука, да и в той держу шпагу».

Потом шведы дошли до другой крепости, Фридрихсгама. Там положение стало еще забавнее — крепость была древняя, один земляной вал, да и тот кое-где обвалился, а на том валу — пушки, захваченные в прошлую войну. Постояв под прицелом этих пушек два дня, шведы отступили — начался бунт входящих в шведскую армию финских полков. Финны решительно не понимали, на что королю Густаву III сдалась эта война, в которую он ввязался без согласия риксдага.

Такое выдалось в 1788 году военное лето. Осенью положение переменилось — в войну со Швецией вступила Дания, у которой был с Россией заключен оборонительный союз. По условиям договора, Дания должна была в случае нападения Швеции на Россию предоставить суда и сухопутные силы. Но лучше бы датский король Кристиан отговорился чем угодно, потому что его запоздалое вмешательство ни к чему хорошему не привело. Датчане заняли несколько шведских городов, обложили их контрибуцией, осадили Гетеборг.

Это не понравилось двум странам, чей политический вес был куда как больше, чем у Швеции. Англия и Пруссия потребовали немедленного прекращения военных действий, угрожая в противном случае нападением на Данию. Тогда датское правительство поспешило заключить перемирие со Швецией. К тому времени шведский народ возмутился не на шутку и тоже кинулся записываться в ополчение. Как раз когда Андрей приобретал себе странную недвижимость под Санкт-Петербургом, должен был собраться в Стокгольме риксдаг, на котором шведский Густав хотел добиться принятия законов, дающих ему чуть ли не самодержавную власть. Значит, весной ожидалась большая война и на суше.

Когда дядька заговорил о шведской войне, Андрей ответил:

— У нас тут своя война будет. Нужно раздобыть пороха фунтов хоть десяток.

— Где ж я тебе в деревне столько возьму? — удивился тот.

— Где знаешь. И добудь из сундука все свое хозяйство — пулелейки, свинец, щипцы. Пуль понадобится не менее двух сотен… — Андрей задумался и завершил: — Для начала.

— Ты с кем, баринок мой разлюбезный, собрался воевать?

— С Фофаней. Расскажи-ка мне, Еремей Павлович, какая тут местность, куда простираются огороды, далеко ли лес и проезжая дорога. Ты даже можешь все добро из несессера по столу разложить, пусть ножницы будут дорогой, мыло — нашим домом, банка с пудрой — деревней…

— Сейчас!

Скоро дядька изобразил на столе пейзаж, а Андрей его ощупал.

— Значит, тут, — Андрей показал пальцем, — плотники, что придут чинить конюшню, пусть заодно смастерят сарай.

— На что сарай в таком месте?

— Увидишь. Узнай, где можно добыть доски. Сойдут и трухлявые.

— А чем крыть?

— Обойдется без крыши. Четыре стены и дверной проем, этого довольно.

Еремей посмотрел на питомца с великим подозрением. Питомец правильно понял его молчание.

— Ты еще не усек, Еремей Павлович, что мы объявили подлецам войну? — спросил он. — Я должен уметь защитить себя в любом положении — даже если вас с Тимошкой рядом не случится.

Спорить было бесполезно. Оставалось только выполнять приказания.

Пулелеек было две пары. Работа продвигалась неспешно. Еремей, распустив в тигле полфунта свинца, старательно заливал его в пулелейку через малое отверстие, потом ждал, чтобы шарик остыл, и откусывал торчащее горлышко. Горка пуль на тарелке росла. Андрей меж тем учился на ощупь заряжать пистолет и вслепую сворачивать тугой пыж. Одновременно он беседовал с Фофаней.

Фофаня, связанный присягой, был уныл и сперва отвечал односложно. При этом он косился на образ преподобного Феофана Исповедника, который Андрей распорядился укрепить на видном месте. Вопросы были о его ремесле. И он, естественно, пытался выглядеть чистым агнцем, которого понуждали красть зверские обстоятельства.

Андрей не испытывал к вору горячей любви. Но он хорошо помнил незнакомку и то, что она говорила о грязном эфесе.

— Послушай-ка, брат Фофаня, — сказал он. — Вот теперь речь не о тебе пойдет, так что кончай скулить и хныкать. Ты ведь знаешь, поди, всю вашу воровскую братию. Скажи — нет ли среди твоих товарищей таких промыслителей, что письма у дам с кавалерами воруют?

— На что? — удивился Фофаня.

— Скажем, девица до свадьбы кавалеру писала неосторожно. А замуж за другого собралась. Так ей говорят: выкупи письма за тысячу или за полторы, чтобы брак не разладился. Понял?

— Понял… Выгодное дельце… Или мужняя жена…

— Или жена. Ты мне тут, в деревне, сейчас не нужен. Я дам тебе денег и отпущу в столицу. А ты поспрашивай у своих. Может, чего разведаешь.

— Нет, ваша милость, никто мне так просто ничего не скажет. А вот коли у меня были бы письма на продажу…

— Понял! Постой-ка…

Мысль, которая осенила Андрея, была отнюдь не ангельской, ибо ангелы не мстят. Но чем более он думал — тем яснее становилось, что другой возможности нет: впутывать ни в чем не повинного человека в интригу с крадеными письмами он не желал, а человека виноватого на примете давно уж имел. Опять же, давать Фофане письма персоны выдуманной бессмысленно — на такой товар уж точно не будет купца…

Еремей глядел на питомца с тревогой — он понимал, что в голове у того уже имеется хитромудрое сооружение, а сейчас к сооружению пристраивается еще что-то опасное.

— Ты скажи, будто письма графини Венецкой продать желаешь, ищешь, кто бы взял за хорошие деньги.

— А в письмах что?

— Ну, что может быть в дамских письмах? — Андрей задумался. — Черт их знает, что они любовникам пишут… Придумать надобно.

— Эка удивили! — Фофаня бесстыже расхохотался. — Про графининых любовников всем известно. Старый граф на эти шашни уж рукой махнул — не рожает от них, ну и на том благодарствуем… По-модному живут, щегольски. То-то Бог накажет! — прозвучало это весьма грозно.

У Фофани были свои сложные отношения с Господом — возможно, он даже имел в голове некую таблицу, по коей кража менее рубля оценивалась в десять земных поклонов, до двух рублей — в пятнадцать и так далее. А чтобы искупить приобретение экипажа ценой в тридцать тысяч рублей и любовников, в нем разъезжающих, Фофаня, пожалуй, назначил бы графине Венецкой вечное сухоядение и пятьдесят тысяч земных поклонов, злорадствуя, что за всю оставшуюся жизнь она с ними не управится.

— Погоди! Придумал! — воскликнул Андрей. — Но тут требуется узнать, когда она с графом венчалась. Узнай, Фофаня. И тогда предлагай письма, которые она писала о младенце, рожденном ею до брака. Вот это, пожалуй, будет справедливо.

Очень не хотелось браться за грязный эфес. Но иного способа поквитаться за Гришу и Акиньшина Андрей не видел. Сперва следовало найти истинного врага.

— А не я ли тот младенчик? — вдруг спросил Фофаня и прищурился. — Я-то подкидыш. Может, впрямь графского рода? То-то меня все к золоту и алмазам тянет, наглядеться не могу.

— Тому дитяти лет чуток побольше, чем Машиному жениху. Двадцать три, двадцать четыре… Нет, Фофаня, хоть тебя и не вижу, а по голосу тебе все сорок. Дядя Еремей!

Дядька очень удивился, услышав просьбу: определить на глазок, сколько Фофане лет.

— Да что я, в зубы ему смотреть буду, как мерину?!

— Ну и посмотришь! — прикрикнул на него Андрей. — Ну? Фофаня, отворяй рот!

— Восемьдесят, — заглянув, четко доложил Еремей.

— Да ты что? — завопил Фофаня. — Какое восемьдесят? Ты, старый черт, чего на меня поклеп возводишь?

— Зубов у тебя почитай что нет. Добрые люди позаботились? — ехидно спросил Еремей.

— Сейчас и ты последних лишишься!

— Будет вам! — властно сказал Андрей. — Не вышло из тебя купидона. Так вот — ступай к своим товарищам и объяви, что у тебя есть письма на продажу.

— Спросят, отколе письма взялись, а я? — задал разумный вопрос Фофаня.

— Скажешь — унес-де шкатулку или укладку, а там двойное дно, и письма лежали… Спросят, как догадался, что письма графинины? Так, шкатулку ты унес у отставного офицера, о котором шла молва, что в молодые годы был графининым любовником, и сам он этим похвалялся. А поскольку никто уже не вспомнит, с кем она путалась четверть века назад, смело называй его Ивановым или Петровым… Повтори, что я сказал.

— Письма, — ответил Фофаня, — которые графиня Венецкая отцу своего дитяти пишет. Спрашивает, к доброй ли кормилице определили да каково растет. И каким именем окрестили. И еще — сколько денег на содержание посылает.

— Царь небесный… — прошептал Еремей. Он подозревал в воре сочинительские дарования, но не столь стремительные.

— Ого! Да у тебя талант! — обрадовался Андрей. — Ты комедии писать не пробовал?

— Так я их и видел-то всего-то раза два, да в галерее ничего разобрать не мог. Внизу публика так шумела — я через три слова четвертое слышал.

— Справишься с поручением — куплю тебе билет в партер, — пообещал Андрей. — Принарядим тебя, букли загнем — и пойдешь, как приличный кавалер.

— Кавалер-то кавалер — а на что я похож?! — трагически вопросил Фофаня. — Хуже нищего на паперти!

— Дай ему, дяденька, два рубля на все про все, — велел Андрей. — Пропьет — ему же хуже. Купи, Фофаня, валяные сапоги, шапчонку, тулупчик старый. Тимоша довезет тебя до Сенного рынка, а там, я знаю, как раз ношеное краденое недорого купить можно. Трех дней тебе на все хватит?

— Может, и хватит.

— Ну так собирайся в дорогу. Кроме розыска покупателя, загляни в Измайловский полк — поищи Афанасия, денщика покойного господина Акиньшина. Коли найдешь — условься с ним, чтобы сюда с тобой приехал. Да знай — преподобный Феофан тебя с небес повсюду углядит.

Сарай без крыши поставили по указаниям Андрея в таком месте, что никто бы не подобрался незаметно. Пока с ним возились — стемнело и вернулся с Сенного рынка и Тимошка. Он привез провиант. Про Фофаню рассказал, что тот у рынка выскочил из возка и сгинул.

— Ох, обманет, — проворчал Еремей.

— Сие было бы некстати, — отвечал занятый пистолетами питомец.

Внутри сарая по стенам Тимошка натянул веревки, наподобие сети, и подвесил всякую дребедень — пустые бутылки, железки, старые пуговицы. Человек посторонний, увидев убранство сарая, решил бы, что пора запирать хозяина в бешеный дом. Посередке поставили стол — доски на козлах, на стол положили заряженные пистолеты. Некоторое время потратили на то, чтобы заставить веревочную механику работать безупречно.

Наконец Андрей взялся за дело. Он стоял у стола с пистолетами, а под столом сидел Тимошка, заведующий веревочными концами. Тимошка дергал их поочередно, и то на одной, то на другой стене, то вверху, то внизу звякало либо стукало. Андрей, схватив пистолет, резко поворачивался и палил на звук.

Сперва успехи были весьма скромные — если не считать достижением, что за три часа Андрей сделал девяносто выстрелов и перемазался в пороховой копоти хуже арапа. Еремей, придя убедиться, что питомец не оглох, с некоторым злорадством доложил, что этак весь свинец пропадет за три-четыре дня. Мол, если отлить пули из десяти фунтов свинца, расстрелять их, потом собрать и расплавить заново, то непонятным образом свинца окажется примерно девять фунтов.

— Что же делать? — спросил Андрей. — Пуль-то мне много надобно…

— Блажь это, — проворчал дядька.

— Не блажь. Добьюсь того, что стану попадать с десяти шагов в игральную карту.

— На все воля Божья, — не желая ссориться, сказал Еремей. С одной стороны, он радовался, что питомец не сидит окаменевший, а разговаривает и хоть каким-то делом занимается, а с другой — предвидел немалые хлопоты и опасности.

Он ушел из сарая, провожаемый громом новых выстрелов. Сидя у печки и возясь с пулями, дядька вспомнил диковинное предание — правда или нет, не ведал и сам рассказчик. Вроде бы при царе Петре солдаты, не имея достаточно боеприпаса, наловчились делать глиняные нули и обжигать их в кострах. В конце концов, пули нужны были Андрею не для смертоубийства, а обжечь их можно и в печке.

Еремей уговорился с мальчишками, дал двадцать копеек, и на следующий день те привезли на санках гору мерзлой глины. По их рожицам было понятно: взрослые объяснили им, что барин, купивший дом огородника, спятил. Сколько-то времени ушло на пробы, на изготовление форм, и через два дня, когда свинец действительно оказался на исходе, поскольку не все пули удавалось отыскать, Еремей предложил питомцу первую горсть обожженных глиняных пуль.

— Пропадут, так не жалко, — сказал он. — Да и вряд ли прошибут доску.

— Другой бы беды не случилось. Свинец — мягкий, пистолетному дулу не вредит, а эти ствол изнутри царапать будут. Хотя — ну их к черту, эти турецкие пистолеты. Мы потом аглицкие купим, а их продадим. Таких красавцев всякий дурак возьмет, они же чуть не алмазами усыпаны…

— И то верно, — согласился Еремей. — Эти для учебы пригодятся. А потом вертопрахам — на стенку вешать.

В Англии недавно стали изготавливать пистолеты, предназначенные для поединков, потому что чудаки-англичане ввели в моду огнестрельную дуэль. Это оружие имело, кроме прочих, три внешние приметы: во-первых, оно почти не украшалось, а во-вторых, его окрашивали в синий цвет. Считалось, что синий не дает отблесков, а как было на самом деле — русские знатоки еще не разобрались. В-третьих — оружейники рассчитали такой угол меж стволом и рукоятью, при котором пистолет был как бы естественным продолжением руки. Так что оружие имело непривычные взору очертания, а стволы были достаточно длинны, иные до семи вершков, и легки. Английский пистолет стоил не меньше инкрустированного турецкого, потому что изготавливался с ювелирной точностью — с идеально отшлифованным изнутри стволом, с безупречно пригнанными деталями. И — красивая шалость чудаков-англичан! — полка и запальный канат покрывались золотом во избежание ржавчины.

Андрей упрямо оттачивал умение стрелять на звук, хотя плохо обожженные пули, бывало, крошились прямо в стволе. Смысл жизни был найден — каждый день торчать в холодном сарае и палить навскидку, добиваясь того состояния души и тела, когда мысль отсутствует вовсе, а слух и рука оказываются связаны меж собой загадочными узами.

Кроме того, он додумался учить стрельбе Тимошку. Парень до той поры пистолеты видел только в барских руках и не знал, какая такая бывает отдача. Но дело у него пошло.

За время этих занятий дважды появлялся Фофаня. В первый раз он доложил, что про покупателя семейных тайн никто из знакомцев не знает. Во второй — что нашелся некий человек, который, сказывали, для кого-то ищет этот сомнительный товар, а Афанасий пропал неведомо куда. Кроме того, Фофаня, как приказывали, побывал у доктора Граве, и тот велел звать своего диковинного пациента — приехал-де к нему швейцарец, большой знаток по глазной части.

— Делаем передышку, пока ты совсем не оглох, баринок разлюбезный, — сказал Еремей и затеял баню.

В парной дядьку охватила острая жалость: сам Еремей был мужчина крепкий, осанистый и полагал себя, даже в свои годы, соблазнительным красавцем, а питомец рядом с ним гляделся худощавым подростком. Теперь, раздевшись, тот был как-то особенно жалок. Тощий, слепой, и голова полна завиральных идей…

Утром поехали к Граве.

Швейцарский врач господин Верже остановился у Граве. Был он из семейства тех французских гугенотов, которые покинули отечество после отмены Нантского эдикта[3]. Берже одинаково бойко говорил и по-французски, и по-немецки, хотя его немецкий отличался от того наречия, которым пользовался Граве, и был вызван, чтобы за хорошие деньги принять участие в двух консилиумах. Заодно он желал разведать, каковы условия в Санкт-Петербурге, — может статься, здесь не только ездят по улицам на медведях, но и зарабатывают хорошие деньги. Он состоял в переписке с Граве, и потому они считали друг друга добрыми приятелями.

Когда Габриэль Берже приехал в Санкт-Петербург и увидел Иеронима-Амедея Граве, оба невольно расхохотались и вспомнили испанский роман о Дон Кихоте: Граве был высок, худ, с вытянутым лицом, а Берже не доставал ему до плеча и имел почтенное брюшко. Но, при круглой ласковой физиономии, при румяных щечках, швейцарец обладал хваткой английского бульдога: когда начинал терзать пациента вопросами, то раскапывал всю его подноготную, включая пикантные подробности. Он считался хорошим физиогномистом — мог ставить диагноз, внимательно изучив лицо пациента, состояние кожи, оттенок глазного белка и прочие тонкости.

Андрея ввели в кабинет, и Берже, уже знакомый с его случаем по письму Граве, потребовал позвать Еремея. Дядька был подвергнут допросу, переводить на немецкий попросили Андрея. Еремей, запуганный докторами, рассказал такое, что питомец покраснел, — до того дня дядька скрывал от него правду. Соломин слушал и понимал, что дядька поступил правильно: рассказав раньше времени все подробности, он только вверг бы питомца в тоску. А не зная их, Андрей довольно скоро, как он теперь понял, встал на ноги.

Посовещавшись, доктора опять стали обследовать пациента. Андрей оказался не совсем слеп — это обнадеживало. Если бы, находясь в совершенно темной комнате, он встал лицом к окну и это окно внезапно распахнулось в солнечный летний полдень, то он бы разглядел пятно, по форме схожее с прямоугольником.

Во время обследования вошел слуга Граве, Эрнест, поманил хозяина в сторонку, они посовещались, и Эрнест вышел.

— Зрение вернется, — решил швейцарец, — но этому молодому человеку нужно побольше лежать. Я бы объяснил это так — сравнил глаз с растением, имеющим корни, коими оно приникает к питательной почве мозга. Когда корни оборваны — нужно дать им возможность вырасти заново.

Получив деньги за визит, доктора любезно продолжили беседу, и опять вмешался Эрнест — чего-то ему нужно было от Граве. Тот вышел с ним в другую комнату, где пробыл около минуты. Потом оба вернулись, Эрнест поспешно ушел, а Граве еще прочитал Еремею целое поучение о том, как холить и беречь барина. Андрей переводил поучение на русский язык, выбрасывая явно невозможные советы, как-то: не давать барину беспокоиться…

Затем они заговорили о хворобе господина Куликова, причем Граве толковал об ужасах его слепоты даже с восторгом — случай и впрямь был заковыристый. Одним из двух консилиумов, на который призвали Берже, как раз и должен был состояться в доме господина Куликова. Швейцарец спросил, не слишком ли далеко тот дом и возможно ли туда добраться менее чем за месяц. Он явно был наслышан о сибирских просторах.

— Господин Куликов снимает квартиру в столице, в Миллионной улице, — ответил Граве, — но больше живет в усадьбе, почти что на морском берегу, где-то не доезжая Стрельны. Усадьба, как он сказывал, невелика, но мой пациент, получивши знатное наследство, строит себе неподалеку целый дворец. Уже третий год строит — он, разбогатев, сразу ко мне адресовался, потому и знаю.

Андрей насупился — туда, к Стрельне, ездил он с Катенькой — гулять на берегу, целоваться под соснами…

Выйдя на улицу, Еремей обнаружил, что коней сторожит незнакомый парнишка.

— Ваш возок, дядя? — спросил парнишка. — Велено сказать, чтобы ждали.

— Куда ж кучер подевался?

— Побежал за угол, а мне дал копейку на пироги, чтобы я возок сторожил.

Человек может побежать за угол по самой естественной причине, поэтому Еремей, усадив питомца в возок, отпустил парнишку и встал, придерживая вороного Шварца под уздцы. Ждал он с четверть часа и забеспокоился — что могло стрястись с Тимошкой?

Кучер вернулся с таким видом, будто за ним гнался сам нечистый:

— Упустил…

— Кого упустил?

— Да сам не знаю, кого! Я у него пашпорта не спрашивал! — и Тимошка, нарушая всякую субординацию, полез к барину в возок, однако не весь, а только верхней половиной тулова. — Барин добрый, помните ли — вы со мной записочку господину Акиньшину посылали? Царствие ему небесное! Ту, что я не отдал?

— Было такое.

— А не отдал — потому, покойника дома не случилось, оставлять побоялся, гам какие-то молодцы за его домом следили, в окошки заглядывали.

— И что?

— Я одного тут только что повстречал!

Тимошка, ожидая барина, не дремал на передке возка, а глазел по сторонам. Если бы он сказал правду, то правда была бы такова: он залюбовался высокой статной барыней, что зашла в дом, где жил доктор Граве. Поэтому и заметил, как вслед за дамой проскочил человек в коротком тулупчике и в шапке горшком, какие носят финские мужики. Потом этот человек вышел, а вслед за ним — некий господин в ночном колпаке и в фартуке. Они быстро обменялись словами, и господин вернулся в дом, а человек в тулупчике перебежал на другую сторону улицы.

Наблюдая за его маневрами, Тимошка сообразил, где видел это лицо: в Измайловском полку, в пятой мушкетерской роте, у акиньшинского дома. Кучер думал, как бы сообщить о встрече своему барину, но ничего не мог придумать. Тем временем господин в фартуке снова выскочил. Тот, в тулупчике, подошел и после краткой беседы получил небольшой пакет. Затем господин в фартуке быстро вернулся в дом, а детина в тулупчике пошел прочь.

Тимошка понял, что выбора у него нет. Как раз мимо шел парнишка, таща за собой санки с дровами. Тимошка дал ему копейку, велел держать коней и побежал за детиной, но благополучно его упустил.

— Но что за господин в фартуке? Уж не тот ли старый черт, что служит доктору? Он же в колпаке ходит! — догадался дядька.

— Стало быть, между врагом нашим и доктором Граве есть некая связь? — Андрей задумался. — Я вижу в этом логику. Доктор бывает в разных семействах и знает многие тайны. Что мешает ему продавать эти тайны за хорошие деньги? А тогда наш мусью Аноним, зная, где искать, непременно найдет доказательства — или сам их изготовит. Деньги… было бы их чуть поболее… Да и нас так мало… Граве…

— Сразу он мне не понравился. Одна слава, что хороший доктор, — заявил Еремей.

— Может, и так… — Андрей вспомнил, как ему советовала обратиться к Граве незнакомка в мужском наряде, сопровождавшая Машу Беклешову.

Протянулась ниточка между злоключениями Маши и доктором. Что она означала, какие чудеса вылезут, ежели за нее потянуть, — Андрей не понимал.

— Куда прикажете везти? — жалобно спросил Тимошка.

— В полк, — подумав, сказал Андрей. — Поищем следов Афанасия. Нас так мало, так мало…

Да, сам себе возразил он, нас мало, но у нас есть преимущество: мусью Аноним и в страшном сне бы не увидел, что ему объявил войну слепой человек, имеющий троих подчиненных: старого дядьку, молодого кучера и незадачливого вора.

Трое — и тот, кто направляет их. Им нужно найти ту невесту, которую хотел запугать мусью Аноним; им нужно выследить мусью Анонима через фальшивые письма графини Венецкой; им нужно установить слежку за подозрительным доктором Граве; им нужно восстановить Машину репутацию! С одной стороны — невозможно, с другой — в человеческих силах.

Не доезжая слободы Измайловского полка, Еремей покинул возок, велев ждать его в укромном переулке, уткнувшемся в Фонтанку, и пошел на разведку.

У него было множество старых приятелей, таких же дядек, ушедших на службу с питомцами, освоивших ремесло денщика, и в Троицкой церкви его знали все псаломщики, дьяконы и даже просвирни. Идя от одного к другому, Еремей набрел на человека, рассказавшего, что после смерти Акиньшина видел Афанасия с одноглазым мужиком у Гостиного двора, и мужик был явно из гостинодворских — стоял на углу с Афанасием в длинном русском кафтане и с непокрытой головой, как будто выскочил на минутку.

Поехали к Гостиному двору, Еремей снова оставил барина в возке и пустился расспрашивать сидельцев в лавках. Прошел он вдоль всей Суконной линии, свернул в Большую Суровскую и ее прошагал, задавая вопросы купцам с сидельцами, но лишь в Малой Суровской набрел на одноглазого мужика, втаскивавшего в лавку корзину с крымским вином.

Едва услышав имя Афанасия, мужик поставил корзину, поманил за собой Еремея, втолкнул его в каморку за лавкой, уставленную пыльными мешками, неожиданно повалил и сел ему на грудь с удивительной ловкостью. В горло Еремею уткнулся нож.

— Говори живо, на что тебе Афанасий? — спросил одноглазый. — Пикнешь — тут тебе и карачун.

Еремей, не привыкший к такому обхождению, онемел.

— Ну? Иль ты говорить разучился? Кто ты таков? Кто тебя за Афанасием послал? Дедка? Ну? Точно — Дедка. А шиш ему! Коли помнишь какую молитовку — молись, сволочь.

Еремей открыл было рот — и в рот тут же въехала грязная меховая рукавица. Одноглазый дважды свистнул.

Оказалось, в недрах Гостиного двора имеется целое царство, над которым власть государыни не распространяется. Выскочил из-за мешков человек, вдвоем вздернули Еремея на ноги, накинули мешок на голову. И потащили, пропихивая между штабелями каких-то загадочных товаров, по узким ущельям, и еще под зад коленом поддавали.

Еремей ничего не понимал и сперва влекся, куда гнали, а потом на него злоба напала. Он, крепкий мужик, в теле, хорошо выкормленный, испугался непонятно кого. Ножа у горла более не было, а кабы и был — неужто Еремей так не сожмет злодееву руку, что кровь из-под ногтей брызнет?

Он резко развернулся и ударил незнамо куда. Человек, пихавший Еремея сзади, уклонился, и кулак попал в мешок, крайний в ряду второго яруса. Мешок слетел со своего места, Еремеев кулак потащил хозяина за собой, и Еремей, споткнувшись, оперся о мешочную стену. Тут-то и началось…

Полминуты спустя под мягкими мешками с курагой, черносливом и прочим южным добром барахтались все трое: Еремей, одноглазый мужик и его помощник. Барахтались они молча — и это Еремея обнадежило: стало быть, кого-то эти налетчики тут боятся, коли голоса не подают! Слышался лишь кое-как сдерживаемый чих.

Наконец Еремей избавился от надетого на голову грязного мешка и обнаружил себя в полных потемках. Куда ползти — он не понимал, двинулся наугад, уперся в стенку. Это было уже кое-что — перемещаясь вдоль стенки, можно найти хоть какую дверь.

Сразу ему этот маневр не удался — пустого пространства стены было ровно на аршин, а потом до потолка воздвигались ящики. А падающий на голову ящик гораздо хуже мешка, и Еремей замер, а потом крошечными шажками, ощупывая ящичную стену, стал передвигаться неведомо куда.

И тут его злодеи заговорили:

— Гаврила, он тут где-то, уйти не мог, — сказал незримый одноглазый мужик.

— Может, башкой треснулся и без памяти лежит? — предположил Гаврила. — Вот что, брат Анисим, надобно Афоньку предупредить, что до него эти сукины сыны и тут добрались. И как ухитрились?

— Нишкни!

— Эй, люди добрые, — заговорил Еремей. — Не нужен мне ваш Афоня! Вы только скажите ему, что его капитан Соломин ищет! И все тут! Одно это!

— Будет брехать-то, — отозвался одноглазый Анисим. — Нет никакого капитана Соломина.

— Ан есть! Ты одно это Афанасию Петровичу скажи! Это одно!

— Враки и брехня.

— А посылал за ним Соломин своего Еремея!

— Чужим именем назваться легко!

Этот безнадежный разговор продолжался еще несколько минут — но одного Еремей все же добился: ему сказали, куда поворачивать, чтобы вновь оказаться в лавке Малой Суровской линии.

Идти было невозможно, он не видел в потемках, как ставить ноги меж обрушенных мешков. Но, то молясь, то ругаясь, как-то выполз. Что докладывать питомцу — он не знал. Вроде и есть тут где-то Афанасий, а как на деле — так нету. Сильно удрученный, Еремей пошел к возку.

— Крепко же его напугали, — сказал, услышав про дядькино похождение, Андрей. — Но хорошо, что он из столицы не удрал. Вот что — постой-ка тут на видном месте, у возка. Пусть разглядят хорошенько и Афанасию тебя словесно изобразят.

— Постоять-то нетрудно, баринок разлюбезный…

— Сбитенщика подзови. Я бы горячего выпил.

Андрей пил крепкий сбитень, в который явно переложили перца, и слушал Невский проспект.

— Вя-а-а-а!.. — донеслось издалека. Это припозднившийся мясник-разносчик где-то чуть ли не на Садовой выкликал: «Го-вя-аадина!»

— Сельди голански!

— Голубушка моя! Сестрица!

— Тетерерябчики!

— Кум, кум, стой, кум!

— …а я ей говорю — дура ты, дурища…

— Пади-пади! — это пронеслись богатые санки с голосистым кучером.

— Пирожки горячие! С пылу горячие!

— Ги-и-ись! — опять санки, не иначе — запряженные знатным рысаком, и сидит в них молоденький гвардеец, собирает восхищенные взгляды мещаночек.

Мимо пролетали голоса, звонкие женские, басовитые мужские, выхваляли свой немудреный товар разносчики, вдруг завопила баба — у нее вытащили из укромного места кошель, захохотали мальчишки. Звучал мир недоступный и прекрасный, веселый и безалаберный, мир в предвкушении Масленицы.

Четверть часа спустя к Еремею подбежал мальчик — из тех, кого держат при лавках для исполнения мелких поручений.

— Ты, что ли, дядька Еремей? — спросил он. — Тебе сказано барина своего отвести в меховую лавку Порошина, во-он туда, там спросишь. Полушку-то дай за известие!

— Дай ему, — велел Андрей. — И веди меня в меховую лавку. Может, там хоть что-то прояснится.

Сиделец в порошинской лавке был предупрежден. Велев Еремею стоять у входа, высматривать подозрительные рожи, а двум молодцам, служившим в лавке, всех отгонять, он повел Андрея в заднюю комнату, где на вешалах висели всевозможные сибирские меха.

— Батюшка мой, Андрей Ильич! — услышал Андрей. — Слава Богу! Уж не ведал, где вашу милость искать! А меня тут добрые люди приютили, я им помогаю, мне за то ночлег дают и кормят. Я сам себе сказал: мне-то что, я старенек, и коли меня на тот свет отправят — может, и лучше, чтобы десять лет не хворать. Да как помирать, коли я господину Соломину секрет не передал?

— Афанасий, голубчик мой! — перебивая его, заговорил Андрей. — Как хорошо, что ты нашел, где спрятаться! Теперь ничего не бойся — я тебя с собой заберу!

— Да с вашей милостью — на край света! — отвечал Афанасий. — Барина моего нет, кому я нужен? А мне бы к дому прибиться…

— Что ж ты к господам Коростелевым не пошел?

— А то и не пошел — там-то бы меня сразу изловили. А тут кум мой, Анисим, к купцу Арутюнову нанялся и меня спрятал. Я бы тут и жил, купецкое добро сторожил, да холодно — в Гостином дворе печи ставить и огонь разводить не велено. Тут ведь все — из камня да из железа, чтобы пожар не повредил. Смолоду я бы надел тулуп да и ходил у лавок, а стар стал, зябну, и ноги — как лед…

— Так ты скажи куму, что я тебя заберу. А то он, вишь, моего Еремея чуть на тот свет не спровадил, — сказал Андрей.

— За меня боялся. И он, и Гаврила, племянник его, и Кондрат, и Павлушка — все меня берегли.

— То бишь ты со всем Гостиным двором поладил? — спросил Андрей.

— Как не поладить? Ребята добрые!

— Это славно… — задумчиво произнес Андрей.

Он не просил у Бога: «Господи, пошли мне роту молодцов, на которых можно положиться». Он лишь говорил: «Господи, как же нас мало». И эти слова неожиданно стали осуществившейся молитвой.

— А знают ли они, эти добрые ребята, отчего ты должен скрываться?

Афанасий замялся.

— Садись в возок, — велел ему Андрей. — А ты, дяденька, к Тимошке. И прокатимся вокруг Гостиного закоулками.

В возке Афанасий признался: знал он больше, чем говорил ему Акиньшин, но сведения в голове беспорядочные, одно понятно — барин преследовал злодеев. И как-то это все увязано с тем жульем, что на Сенном рынке промышляет: тамошние мазурики крепко перепугали Афанасия, насилу ушел и более из Гостиного двора не показывался.

— И для вашей милости письмо оставлено, барин успел написать. А хранится у отца Данилы, в Казанском храме. И знак отцу Даниле — поклон от кумы Авдотьи. Тогда он спросит, мол, как ее младшенький? А в ответ уже можно про письмо.

— Хитро, — удивился Андрей. — Так едем, что ли, к Казанскому?

— Нет, батюшка мой, ты сперва меня выпусти, я ребяткам растолкую, что покидаю их…

— Ты им другое растолкуй. Коли кто хочет мне послужить, я тому человеку рад и заплачу хорошо… Дядя Афанасий, а не трудится ли кто из твоих ребяток в оружейной лавке? Ведь есть такая в Гостином дворе?

— И не одна!

— Ну так ступай и скажи — есть-де на продажу турецкие дорогие пистолеты. И уговорись так, чтобы взяли сразу штук шесть. А главное — особо потолкуй с Анисимом… — Еремей так красочно описал разбойничьи ухватки одноглазого мужика, что его питомец решил: этакий детина при погоне за мусью Анонимом обязательно пригодится.

Афанасий мелкой старческой побежкой ринулся в Гостиный двор, обещав быть на этом самом месте через час.

Время было дневное — утренние службы давно окончились, до вечерней оставалось часа два, и вряд ли отец Данила смиренно сидел в храме, дожидаясь колокольного звона, зовущего на молитву.

— Доедем до Сенного рынка, — решил Андрей. — Вот уж что нам не помешает, так это мешок хорошего овса, а не той дряни, что продали в деревне.

На овес жаловался Тимошка. Зимой лучше было бы давать коням хотя бы по два фунта в день, но купленный оказался безобразен: с крысиным дерьмом пополам. Тимошка умел, пробуя зерно на вкус, определить его недостатки. Отдает селедкой — плохо, подметалась головня, и если лошадь много ее сжует, может заболеть. И медовый запах — плохой знак, и полынный, и сладкий вкус — хорошее овсяное зерно само по себе чуть горьковато. Деревенский овес был помороженный, крестьяне думали, что молодому кучеру можно и такой подсунуть, а то, что покупателя потеряют, им в голову не пришло.

Сенной рынок славился царством всякого жулья, мелкого и крупного. Даже построенная иждивением купца Саввы Яковлева большая каменная церковь Успения Пресвятой Богородицы, она же — Спас на Сенной, — кишмя кишела ворьем. Порядка на рынке было мало — крестьяне, привозившие сено, дрова и прочий немудреный товар, становились с возами как попало; случалось, за ночь вырастали какие-то сараи и шалаши; были и дома с лавками, окаймлявшие площадь. На особом месте били кнутом или плетьми за воровство и мошенничество, это зрелище у местного люда почиталось за развлечение.

Оставив возок у церкви под присмотром Еремея, Тимошка отважно углубился в ряды. Еремей научил его держать деньги за щекой, и была надежда, что он притащит мешок порядочного овса.