Шла шаша по соше (сборник) Неволошин Макс

Чужие родственники

Кому интересны чужие родственники? Тут своих-то еле вспоминаешь по большим праздникам. Или наоборот, когда они попросят у тебя денег. Бывают, однако, странные моменты – вдруг задумаешься ни с того ни с сего… Не о тех, которые насчёт денег. О других. Которым давно ничего не требуется. В последний раз это случилось, когда меня оштрафовали на триста долларов.

Я в целом законопослушный человек: сберкассы граблю только в розовых мечтах, одинаково боюсь и хулиганов, и полиции. Нет, полиции всё-таки сильнее. Ибо ни один тихий обыватель не гарантирован от малоприятных контактов с полицией. Более того, почти на них обречён. Общеизвестно, что блюстители всех стран любят прессануть именно тихого, законопослушного гражданина. Меньше хлопот, больше доход. С пьяного бомжа чего возьмёшь? Только микробов. Бандюга вообще может пристрелить. Зачем лишний риск, когда вот он – очкарик с портфелем? Ходячий шанс, лёгкая добыча.

В общем, оштрафовали на триста долларов за курение в неположенном месте. Есть у меня дурацкая особенность – вечно попадаю в неположенные места. Противиться этому утомительно, а главное, бесполезно. Если на двери написано «Посторонним вход запрещён» или, допустим, «Спецобслуживание», я не в силах пройти мимо. Страсть как любопытно: кто эти непосторонние? И как их там обслуживают? Хотя бы одним глазком. Как бы случайно. А вдруг откроется? Иногда я думаю, что и помру в неположенном месте. Не в больничной койке, как все нормальные люди. А где-нибудь под звёздами, например в мексиканской пустыне. Или на бразильском карнавале. Хотя нет, не стоит портить людям карнавал.

Между прочим, в этом закутке всегда курит народ. В то утро я оказался в компании старой бомжихи с узелком. От её самокрутки пованивало чем-то нелегальным. Вдруг – оппа! – двое из ларца. Девочка и мальчик в форме. Невысокие, крепкие. Лица стёрты, глазки тусклы. На поясах дубинки и прочие гаджеты общественного устрашения. Брюки заправлены в короткие массивные сапоги. Такими удобно бить лежачего по рёбрам. И сразу:

– Документы!

Бабушка, ловко поплевав на окурок, сунула его в карман. Затем углубилась в свой вещмешок.

Интересуюсь:

– А в чём дело-то?

– Тут курение запрещено.

– Но… все же курят. И знака нет.

– Документы. Быстрее!

Смотрю, рука на дубинку легла. Пришлось достать аусвайс. Мальчик в него долго и напряжённо вглядывался. Шевелил губами. Сверял что-то, переписывал. Тут его напарница говорит бомжихе ласково:

– Это ваш поезд?

– Мой.

– Можете ехать.

– А я? – спрашиваю – Это и мой поезд.

– Вам – штраф. Триста долларов.

– Но почему?

– Разговариваете много. Ещё слово – и будет четыреста.

Уже в спины им, чтоб не совсем потерять лицо, говорю:

– Ну, хоть эту сигарету можно докурить? Всё равно оштрафовали.

Медленно оборачиваются.

– Передумали ехать? Хотите у нас отдохнуть? Сейчас устроим.

И злобно смотрят, гады, всерьёз ненавидят. Я всегда беспокоюсь, когда на меня так смотрят. Сел в поезд и думаю: ну за что? Что я им сделал? Разве я у них отнял триста баксов? Может, их дрессируют так, чтоб сразу подавить, запугать, размазать оппонента? Но в моём случае это явный перебор. Ведь страх перед ними – в трёх поколениях – читается на мне крупными буквами. Что бы я ни говорил и как бы ни выпендривался. Нет, про три поколения это я зря.

Я вспомнил фотографию деда. Мама прислала её по факсу несколько лет назад. Долгое время считалось, что все его изображения утеряны. Но, когда умерла тётя Женя, в её архиве нашли этот снимок. Бабушка и дед сидят в позах манекенов. Плюшевая драпировка на заднем плане. Узнаваемый стиль провинциального ателье. И надпись в левом углу «Брест. Май, 1941».

Я бы не увидел этого фото, если бы не мой приятель Дима. Мы познакомились в Веллингтоне. Человек он своеобразный. Впрочем, среди моих друзей преобладают необычные люди. Дима работает таксистом, одновременно сочиняет авторские песни. Записал четыре диска, где ностальгия по родине number one чередуется с издевательствами над, так сказать, родиной number two. Спрашивается, зачем было уезжать? И почему бы не вернуться? Ещё мой друг коллекционирует военную меморабилию. Каски, ранцы, заржавленные штыки. Задумывается о покупке «шмайссера». Трижды разводился и дважды сходился с первой женой. Предпоследний развод широко отмечался эмигрантской тусовкой. Каждому гостю Дима объяснял:

– Отдал ей б… квартиру, б… шкаф, диван – всё! Только машину оставил. Сижу в полном дерьме. На машине пятнадцать тыщ долга! А я радуюсь, как пацан. Макс, братишка, наливай! Эта б… Эта сс… она… Она мне воздуху не давала. Я без неё горы сверну. Давай – за новую жизнь!

Через пару дней иду на работу. Вижу – Дима, озираясь, спешит из подъезда экс-супруги.

– Эй! – говорю. – Димыч, привет. Ты откуда? Ты вроде как развёлся?

И слышу гениальный ответ:

– Я тут подумал… – вздох. – Света – девушка молодая, красивая. Ей ведь надо с кем-то интимно общаться? Так пусть лучше общается со мной, чем с каким-нибудь проходимцем.

Однажды мой друг увлёкся розыском пропавших без вести защитников Брестской крепости. У него там дед погиб. Дима начал переписку с энтузиастами всего мира. Внедрился в электронные базы данных. Освоился на сайтах диггеров. Якобы нашёл кого-то. Тогда я ему сказал, что и мой дед воевал в тех краях. Не в самой крепости, где-то рядом. Диму эта новость возбудила.

– И что с ним?

– Кажется, пропал без вести.

– Где-то рядом, кажется… Тебе что, наплевать? Это же твой дед!

– Ну, дед… – ответил я. – Только какой смысл? Что изменит это знание?

– Нельзя быть таким прагматиком. Прошлое имеет огромный смысл. Я не могу это объяснить, просто чувствую. Хочешь, узнаем, что стало с твоим дедом?

– Бабушка тридцать лет пыталась.

– Технологии же другие! И раскопали многих за это время. Фотку его сможешь достать?

Вечером я позвонил маме. Через неделю получил факс. Увы, Дима переоценил новые технологии. Зато у меня остались полторы страницы рукописного текста. Всё, что мама слышала о деде из разговоров с отцом, бабушкой, тётей Женей. И вот этот снимок.

Я долго рассматривал человека в военной форме, похожего на меня и ещё больше – на отца. Но с другим выражением глаз. Это выражение редко удаётся голливудским киногероям. Потому что его нельзя сыграть. Дед выглядит благодушным человеком, у которого в кобуре есть наган. И если что – он не промахнётся. Хорошим, добрым малым (на фото он чуть заметно усмехается), которого не стоит злить. Иначе он быстро становится плохим и опасным. Даже без нагана. И это как-то сразу всем понятно. Я переиграл сцену со штрафом. Только вместо меня на платформе был дед. Тридцатилетний, в модном плаще. Кейс для ноутбука через плечо. В руке – сигарета. Интересно, курил ли он? Итак: свет, камера, мотор. Полицаев дед, конечно, заметил раньше меня. Но сигареты не бросил. Просто глядел на них с лёгкой усмешечкой – как в объектив брестского фотографа. Они приближаются, наталкиваются на этот взгляд и… И вежливо напоминают, что здесь не совсем правильное место… в другой раз, пожалуйста, учтите… Счастливого вам дня. Вот так.

Я задумался: как от этого сильного, уверенного человека получился рефлексивный тюфяк вроде меня? Это надо понять. Хотя ответ здесь же, рядом с дедом. Платье в горошек, контрастный макияж. Короткая стрижка с завитками по довоенной моде. Баба Лера. Моя бабушка. Вот у неё знакомый взгляд. Тот самый, который я по утрам наблюдаю в зеркале. Тревога и ожидание. Словно она предчувствовала, какая гигантская задница накроет их всех через месяц-полтора.

Узнав о начале войны, дед немедленно отправил жену и сына в тыл. Собирались наспех: город уже бомбили. Значит, моя бабушка и пятилетний отец видели то, о чём мне и думать неохота. Бабушка никогда не рассказывала об эвакуации. Если по радио или телевизору упоминали Брест, всегда плакала. И просила выключить.

Как многие, воевавшие на границе, дед попал в окружение. Но, как очень немногие, сумел выбраться. Разыскал партизан, затем оказался в Киевском подполье. Работал в городе сапожником. Стало быть, знал это ремесло? В свободные часы координировал теракты, ликвидацию высших немецких офицеров и так далее. В общем, не биография, а готовый киносценарий. Из Киева дед сумел отправить бабушке письмо. Где сообщал, что в отряде познакомился с медсестрой Таней. Она спасла ему жизнь, то-сё, ну понятно – военная любовь. И к бабушке он не вернётся, не держи зла, прости, если сможешь. Бабушка не простила. Уничтожила все его письма и фотографии. От горя и тоски мимоходом переспала с кем-то. Так на свет появился дядя Виталий. Между тем в январе сорок третьего немцы арестовали большую часть киевского подполья. Трое руководителей были казнены. Судьба остальных, включая деда, неизвестна.

Последние сведения о нём бабушка получила в конце семидесятых. К тому времени она давно простила и много лет искала его. Несколько фраз из закрытого архива потребовали включения мощнейших аппаратных связей дяди Гены. Неизвестный информатор НКВД сообщал, что заключённого, похожего на деда, видели осенью сорок четвёртого в концлагере Шталаг-326, который позднее освобождали американцы.

Слова «освобождали американцы» долгие годы терзали моё воображение. Я видел, как достаю из ящика продолговатый светло-голубой конверт, украшенный таинственными марками. Или слышал прерывистый международный звонок. И шелест незнакомого голоса в трубке: «Здравствуй, внучек. Давно хотел позвонить. Не мог. Так уж вышло. У меня здесь кое-какие инвестиции и домик во Флориде».

Мой отец редко говорил о деде. Точнее, два раза. Говорил он примерно следующее: «Знаешь, сложись обстоятельства чуть по-другому, и ты мог бы стать внуком генерала». Это хорошо звучит «внук генерала». Тут есть какой-то ритм, эффект газетного заголовка. Но «инвестиции и домик во Флориде» мне нравятся больше. В ритмическом смысле – тоже.

Незадолго до конца войны бабу Леру исключили из партии. Запретили работать в городах. Это была непонятная милость системы. Жену командира-предателя могли запросто упечь в лагеря. Бабушка, учитель истории, оказалась нищей с голодными детьми полутора и восьми лет. Они долго скитались и бедствовали. Работу не удавалось найти даже в глухой провинции. В это трудное время бабушке неизменно помогала сестра Женя. Деньгами, продуктами, одеждой – чем могла. Когда отцу исполнилось девять, Женя приняла его в семью. Уговорила Леру отдать племянника ненадолго. Всё-таки трёхкомнатная квартира, рядом хорошая школа. И Гене веселее с двоюродным братом. «Ненадолго» растянулось лет на пятнадцать. За все эти милости бабушка сестру постепенно возненавидела.

Ретроспектива. Жили-были сёстры – Евгения и Валерия. Не так чтобы красавицы, однако при мозгах, ладных фигурах и всегда хорошем настроении. А откуда быть плохому? Страна шагает намеченным курсом. Звучат бодрые песни Дунаевского и весёлый джаз Утёсова. Стахановцы перевыполняют нормы. Враги быстро ловятся, сознаются и каются. На то они и враги, чтобы каяться. Словом – подъём, вставай, кудрявая! Окончив школу, кудрявые сестрички поступили на рабфак. Потом – в институты. Учились хорошо, но и о танцах не забывали. Почти одновременно выскочили замуж. И обе за военных. Тут начинается существенная разница. Лера выходит за капитана-артиллериста. Ему в Бресте, в случае женитьбы, дают отдельную квартиру. Плюс до майора служить год. А сестра – за лейтенанта железнодорожных войск. Хоть бы за старшего, так нет, за простого летёху. И отбывает в Куйбышев по месту его назначения. В коммуналку, это если повезёт. А то и в общагу. Женечка, ты чем думала, а? Зная бабушку, не уверен, что она избежала первого из семи грехов. Это был 1935 год.

Только летёха оказался совсем не прост. По интересному совпадению, его тоже звали Женя. Евгений Николаевич Воронин. Пройдёт год-другой, и коллеги, даже за глаза, станут называть его исключительно так – Евгений Николаевич. Сперва осторожно, затем с холуйской проникновенностью. Евгений Николаевич с детства хотел стать большим начальником. А в этой области сильное хотение – залог успеха. Это вам не ядерная физика или, там, балет. Война и репрессии здорово помогли. Евгений Николаевич понимал, что ему надо: а) не попасть на фронт; б) не угодить в лагеря; и в) грамотно выступать на партсобраниях. И всё у него получится.

Как железнодорожного спеца, на фронт его не взяли. При этом некоторые сослуживцы добились мобилизации. Лучшие из них погибли. Евгений Николаевич решил ковать победу в тылу. Этим ведь тоже кому-то надо заниматься. Кроме того, у нас везде есть место подвигу. Однажды старший лейтенант Воронин предотвратил большую аварию на железной дороге. На разборе заявил, что авария могла быть неслучайной. И, если надо, он готов предъявить факты. Вскоре арестовали его начальника и зама. Место зама досталось Евгению Николаевичу. Руководство и коллеги запомнили, что эта птица может больно клюнуть. Карьера пошла на взлёт.

Через месяц Евгений Николаевич был представлен к высокой награде. Затем получил внеочередное звание и двухкомнатную квартиру. Когда родился сын Гена, квартиру поменяли на трёхкомнатную. Звания и посты тоже регулярно менялись к лучшему. Новая квартира была в обкомовском доме, через сквер от вокзала. Иногда Евгений Николаевич, отпустив шофёра, шёл с работы пешком. На нём хорошо сидела военная форма с орденской планкой. Китель почти скрывал отрастающий живот. Ему нравилось отдавать честь фронтовикам. В эти минуты как-то странно думалось, что он и сам фронтовик.

Раз в неделю привозили спецпаёк. Евгений Николаевич лично распаковывал объёмистые сумки. Разворачивал слюнообразующие деликатесы, обёрнутые тонкой, нежной бумагой. Салями, карбонат, балык осетра или сёмги… м-м-м, как пахнет! Икра. Марочный коньяк, «Посольская» водка. Шоколадные конфеты, мандарины, ананас. То, что не съедали Воронины – в основном консервы, – отдавалось Лере.

Свояченицу Евгений Николаевич едва замечал. Он не забыл прощальную вечеринку в тридцать пятом. Особенно – ироничные взгляды (явно по его адресу), которыми обменивались Лера и этот, как её… враг народа. Теперь при нечастых встречах Лерины глаза отчётливо шептали: «Жирная тыловая крыса. Почему убили его, а не тебя?» Так что помощь бедной родственнице Евгений Николаевич сперва воспринял кисло. После догадался, как унижает Леру его милостыня. Ведь она не могла отказаться – дети. И стал подавать охотнее.

Но одно дело продукты и шмотки. А другое – чужой мальчишка в квартире. Хорошо, что папа был ребёнком тихим и незаметным. Евгений Николаевич быстро привык к нему, словно к мебели. В спальне Гены поставили второй диванчик. Двоюродные братья стали ходить в одну школу. Папа – отличник и будущий медалист – серьёзно занимался с балбесом Геной. Вытягивал его на твёрдые четвёрки. Гена был младше отца, но крупнее, что позволяло экономно использовать одежду. Гене брали новое, а папа донашивал. Тётя Женя заменила ему мать.

Тем временем настоящая мать устроилась работать в школу при захолустной железнодорожной станции. Она снова думала – ненадолго. Лера с маленьким Виталиком поселились в учительском доме на три семьи. Естественно, без удобств. Зато каждой семье полагался огород. Это означало, что голодать больше не придётся. Бабушка занялась сельским хозяйством. Растила картошку, морковь, лук, помидоры, огурцы. А в саду – малину, вишню и яблоки. Молоко и яйца покупала у соседей через дорогу. Тушёнку и сгущёнку для Виталика брала – с космической наценкой – в вагонах-ресторанах московских поездов.

Учительская зарплата – это всегда слёзы. Даже в богатых странах и в лёгкие времена. Бабушке помогали грибы. В удачный сезон подберёзовики и красноголовики тщательно обходили, чтоб не наступить, не раздавить зазря. Потому что корзины уже с верхом, еле несёшь. Пол-литровые банки становились твёрдой валютой. За три банки давали ведро грибов. Станция та была особенная. На ней менялись поездные бригады. Поэтому все составы, даже курьерские, останавливались на десять минут. Пассажиры выходили размяться, закуривали. А тут – грибочки! – домашние, солёные, маринованные. И водочка к ним имеется… Грибочки улетали вмиг, за любую цену. Торговаться было некогда.

Летом население деревни увеличивалось вдвое. Городских манил лес. К бабе Лере сначала никто не ездил. Потом разоблачили Сталина. Бабушку восстановили в партии и назначили директором школы. Жилищные условия при этом не изменились. И деда вроде не реабилитировали. Во всяком случае, никакой компенсации от (матерное слово) государства бабушка так и не получила. Ни копейки. Зато теперь её навещала Женя с детьми. Братья – двоюродный и сводный – лучше узнали Виталика. Они были очень разные, но поладили. Шли годы. Отец всё чаще приезжал к бабушке сам. Бывало, с институтскими друзьями. После с мамой. Затем со мной.

Когда я немного подрос, родители стали забрасывать меня в деревню каждое лето. На месяц-полтора. Считалось, что мне нравятся именно такие каникулы. Родители честно удивились, обнаружив, что я (как и они) предпочитаю море. Регулярное хождение за грибами меня тяготит. Надо вставать с петухами, топать через всю деревню. И дальше – через поле, меж лубочных васильков и злаков. Вдали, словно декорация, темнеет лес. Там будут насекомые, цепкие ветки, паутина. Липкие от грибов руки. Тяжесть корзин. Бесконечная пыльная дорога назад. Затем таскание воды для мытья и чистки грибов. Колонка с неподатливым, массивным рычагом. Лужи. Наполненные вёдра больно оттягивают плечи, меня заносит. На обратном пути я делаю три остановки.

Ещё меня беспокоил деревенский сортир, особенно зловонная дыра в полу. Я боялся оступиться и упасть туда. Воображение рисовало чудовищные картины дальнейшего. Над дырой в полутьме звенели блестящие мухи. Рядом, на гвозде, болтались обрывки прессы. Иногда я думаю: Господи, какой же я старый. Я помню времена, когда не существовало туалетной бумаги! Или мы просто не знали о её существовании. Большинство советских людей пользовалось газетами. Особенно популярны были коммунистические. «Правда», «Известия», «Советская Россия» шли в нагрузку ко всему более-менее читабельному. И сразу отправлялись по назначению.

Каждую субботу мой отец – аккуратист и педант – нарезал их ровной стопкой. Мама сшила цветастый чехол, его прицепили к трубе отопления. Перед использованием газетку следовало размять. Но до того я проверял обе стороны, надеясь увидеть фото Брежнева. Или кого-нибудь из членов политбюро. Это почти всегда удавалось. Позднее, в разговоре с друзьями, я узнал, что не одинок в этом хобби. Интересно, догадывались ли вожди о чувстве мелкого удовлетворения, с которым советский народ ежеутренне подтирался их физиономиями?

Баба Лера называла туалет аристократическим словом «уборная». Применительно к вонючей будке это звучало гордо. Но бабушка проглатывала начальное «у». Получалось – «борная». Всякий раз, когда баба Лера гостила у нас, маму очень раздражало это словцо. «Пойду схожу в борную», – громко объявляла бабушка. И на мамином лице возникала болезненная гримаса. Впрочем, остальные слова и привычки бабушки тоже не радовали маму. А ещё то, что она бросила сына «номенклатурным жлобам». И теперь балует меня, пытаясь искупить вину.

Баба Лера не оставалась в долгу. Её любимой темой была моя худоба.

– Совсем не кормят ребёнка! Одни кости, ветром шатает.

– Сам не ест, – как бы в сторону отвечала мама. Их общение с бабушкой всегда напоминало театральные реплики в зал.

– Дрянью пичкаете, вот и не ест! Спросили бы хоть, что ему нравится.

– Что всем – то и ему. Не велики господа.

– То-то я вижу. Болеет пять раз на году.

Я и правда часто болел. По какому-то совпадению именно в это время у нас гостила бабушка. Я любил болеть. Во-первых – не идти в школу. А во-вторых – баба Лера приедет. Ежеутренне бабушка выспрашивала, что я хочу на завтрак, обед и ужин. И с удовольствием выполняла мои капризы. Она и в деревне постоянно что-то готовила. Кулебяки, расстегаи, пироги, беляши, ватрушки. В настоящей русской печи. Вспоминаю эти шедевры и думаю: хорошо, что нет их сейчас в моей жизни. Все диеты закончились бы моментально. Это было у них семейное с тётей Женей – заманить едоков такими блюдами, от которых нельзя отказаться. Чтоб люди отползали от стола. В итоге тётя Женя закормила Евгения Николаевича до апоплексического удара. Точно по Чехову – с рюмкой водки в одной руке и блином в другой. На поминках звучали фразы: «голодная юность», «суровые военные будни» и «убеждённый коммунист-ленинец». Но вернёмся в деревню.

Из четырёх внуков бабы Леры я считался её откровенным любимчиком. Тогда меня не волновало – почему. Теперь, основательно замусорив голову выдумками психологов, я думаю, что напоминал ей отца. Именно в том возрасте, который она пропустила. Если я канючил, не желая идти в лес, бабушка оставляла меня дома. Ура! Можно завалиться в кровать и читать до обеда. У меня всю жизнь такие приоритеты. Залечь поудобнее с хорошей книгой, и чтобы меня долго не трогали. Для полного счастья нужен только кот.

Кот, старый уличный боец, любил вздремнуть со мной после завтрака. Я гладил его, аккуратно вытаскивая репьи и колючки. Кот тихо мурчал оцарапанным носом. У него было два шрама на лице и надкусанное ухо. Однажды ночью я проснулся от мягких звуков. Под кроватью Вася играл в футбол едва живой мышью. «Ты бы шёл отсюда, а?» – сказал я в полусне. Кот обиженно глянул через плечо, забрал мышь и удалился. Вскоре опять просыпаюсь – на этот раз от глухого хруста. Я быстро догадался, что это. Вася смотрел из-под кровати дикими глазами. Изо рта его виднелись мышиная попа и хвост.

Дядя Виталий обычно приезжал ночью. Почему – не знаю. Видимо, так хочет моя память. Раздавался тяжёлый стук засова. Тихий разговор в сенях. Затем шёпот в комнате. Бабушка уговаривает дядю поесть – вареники ещё тёплые… Или хоть чайку с дороги, сынок… Да ладно, мам, не надо. Макса разбудим… Я лежал в темноте и улыбался. Завтра проснусь – будет утро. И в нём будет дядя Виталий. А значит, начинается весёлая жизнь.

Дядя Виталий казался мне личностью романтической и загадочной. Напоминал героев Джека Лондона. Решительный, лёгкий на подъём и на слово, выдумщик, авантюрист. Потом оказалось, что он был трагическим неудачником. И умер нехорошо. Так случается.

Вспоминаю, как дядя прикатил откуда-то сломанный мопед. Всё утро мы его чинили. Моя роль сводилась к подаче инструментов.

– Смотри, – учил дядя, – вот эта хреновина насаживается сюда до упора, так? А шланг… Ах ты, блин… Нет, мы её заставим…

К полудню закончили.

– Залезай, – скомандовал дядя, – я тебя толкну. Вот газ. Вот скорости. Разогнался километров двадцать в час – переключаешь на вторую.

Он долго бежал сзади, толкая мопед. Раскраснелся и вспотел. Ничего не происходило. Вдруг машина чихнула, ожила, затарахтела. Потом громче – и неожиданно дёрнулась вперёд! Мгновенно я оказался в конце улицы. Развернулся, наглотавшись пыли. Мопед издавал оглушительный треск. Во дворах очнулись собаки. Возбуждённый дядя кричал мне что-то, изображая пальцами букву «V». Наконец до меня дошло – я переключил скорость. И понёсся ещё быстрее. Душа возликовала. Всё лето я не слезал с мопеда. На следующий год нашёл его в сенях. Он заржавел и снова не работал. Я сам его наладил, во что до сих пор верю с трудом.

В субботу вечером мы с дядей шли на танцплощадку. В одиночку я туда ходить боялся. Местная шпана уважительно здоровалась с нами. Закуривали.

– Мой племянник, – говорил дядя Виталий. – Обижать не советую.

– Всё будет ништяк, Грек, – смеялись хулиганы, – если он сам нас не обидит.

– Почему Грек? – спросил я.

– А со школы пристало. Был в учебнике истории… полководец, что ли. На меня здорово похож.

Иногда подходили накрашенные девицы. Некоторые развязно флиртовали с дядей.

– Что, понравилась? – усмехался он после. – Хочешь, склеим тебе какую-нибудь козу-дерезу?

– Не надо, зачем?

– Как это зачем? Отвёл её в кусты и погнали. Э-э… да ты с девчонкой-то был хоть раз? Нет?! Ладно, без обид. Шучу.

Пить водку меня тоже научил он. Отмечали моё четырнадцатилетие. Когда баба Лера ушла в «борную», дядя набулькал мне полстакана.

– Ну, давай по-быстрому.

Водка пахла отвратительно. Гораздо хуже вина. Я поморщился:

– Противный запах.

– А ты не нюхай, – посоветовал он, – смотри. Выдохнул и заглотнул. Хх-ух… И сразу помидорчик – оп!

В тот вечер на танцплощадке дядины кореша с уголовными лицами впервые показались мне славными ребятами. Я даже спросил у одного закурить и был награждён ядовитой папиросой. Надеялся, что дядя вспомнит про козу-дерезу. Но он почему-то не вспомнил.

Однажды дядя Виталий принёс кассетный магнитофон «Весна».

– Сейчас будет ништяк… – он подмигнул. – Устроим им концерт в рабочий полдень.

Дядя водрузил магнитофон на подоконник, распахнул окно и нажал на клавишу. Забренчала гитара. Сельская тишь дрогнула под напором мощного голоса:

В комнату заглянула бабушка в фартуке. Распаренная от кухни, на шее полотенце.

– Что за дрянь вы слушаете, прости Господи?

– Это не дрянь, мам, – сказал дядя. – Это гений. Он будет знаменитым, как Пушкин или Есенин.

– Этот хрипатый? Не смеши меня. И убавь звук, сынок, перед людьми неловко.

Баба Лера так и не устроила личную жизнь. А ведь была не из дурнушек. Надеялась на чудо? Не встретила достойную замену? Так я думал раньше. Теперь мне кажется, что вторая семья означала бы для неё – допустить правомерность, легитимность того страшного июньского утра. Внезапную потерю мужа, крыши над головой, будущего. А она не могла смириться. Не могла понять, как её весёлая, нарядная судьба вмиг превратилась в жалкую калеку. Думаю, часть её рассудка навсегда осталась там – в счастливом убежище из шести предвоенных лет.

Дядя Виталий рос избалованным и хулиганистым. Если можно быть избалованным в послевоенной деревне. Он дерзил учителям, прогуливал школу, часто и охотно дрался. Как сыну директрисы, ему многое прощалось. При этом учился дядя неплохо. Десять лет ему удавалось невозможное: быть в авторитете у шпаны и одновременно хорошо учиться. Окончив школу, в институт поступать отказался, хотя бабушка настаивала. Дядя её очень любил. Но примерно так же сильно он любил деньги. Наверное, за то, что их всегда не хватало. Дядя нанялся в бригаду строителей-шабашников. Там была сдельная работа до упаду. Зато – две-три сотни в месяц на карман. И недельный оттяг в городских кабаках.

Затем его призвали в армию. Кажется, дяде там понравилось. Он – единственный из моих служивших знакомых вспоминал армию без трагизма. Как-то я спросил о дедовщине.

– Ничего особенного, – ответил дядя. – Подходит один жлоб. На, говорит, стирани дедушке портянки. Я ему – пошёл на хер. Он мне – в морду. Я – ему. Он – мне, а я увернулся. И уже со всей дури ему накатил. Кисть повредил тогда сильно, – дядя посмотрел на кисть правой руки. Сжал и разжал кулак. – Но челюсть ему снёс. А как с ними по-другому? Они же по-другому не понимают.

– А дальше? – спросил я.

– Ну, подскочили трое. Отпинали по полной. Месяц в больничке отдыхал. Знаешь, с кем на соседних койках?

– С тем самым жлобом?

– Ага. Оказался нормальный пацан. A больше ко мне в казарме никто не лез. И я молодых не гонял, когда стал дедом. Мне незачем. Это слабакам надо.

Лёгкий выбор, подумал я. Либо тебя избивают до полусмерти, либо надо стирать чужие портянки. Нет, я без этого выбора точно обойдусь. Очень славно проживу без него. И ещё я подумал, что у дяди никакой такой альтернативы вовсе не было. Он как-то сразу знал, что надо делать. Казалось, жизнь никогда не ставит его в тупик. В отместку, много лет спустя, она загнала его в такой угол, из которого дядя Виталий уже не выбрался.

Помню, ездили с ним в райцентр. Сделали в универмаге какие-то покупки. В числе прочего купили тяжёлый замок для сарая. Выпили пива у ларька. Недалеко от станции, в безлюдном месте, перед нами возникли двое.

– Мужик, курить есть?

Дядя вынул сигареты.

– Спички! – раздалось следом. – И кошелёк.

Оба парня выглядели крепче моего дяди. Однако я даже испугаться не успел. Дядя быстро извлёк из авоськи замок в коробке. Взвесил его на ладони и говорит:

– Знаете, что это?

– Ну, замок, – прочёл один. – И что?

– Ответ неправильный, – строго заметил дядя. – Это черепно-мозговая травма. Проще говоря, я щас тебе, сука, башку разобью. Понял?!

Выкрикнув последнее слово, он резко замахнулся. Гопники отшатнулись. Затем молча расступились, освобождая путь. Я поразился, как в несколько секунд изменилось дядино лицо. Так в фильмах ужасов человек превращается в вервольфа и обратно.

После армии дядя женился на однокласснице. Тоня, школьная любовь, ждала его два года. Хранила длинные письма в стихах. Вышла замуж без родительского благословения. Родители Тони считались зажиточными. Высокий дом с цветным телевизором. Две коровы, овцы, гуси. Крепкий дух помёта на заднем дворе. Огород величиной с небольшое поместье. Сберкнижки. Породниться с такой нищетой, как Лера и её хулиган? Боже упаси. В общем, родители делали вид, что никакой свадьбы не было. А просто с их дочей случилось недоразумение. Оно скоро разъяснится, и Тоня вернётся домой. Баба Лера их с достоинством презирала.

Молодожёны сняли комнату в райцентре. Тоня устроилась библиотекарем, затем ушла в декрет. Дядя по-прежнему вкалывал на шабашках. С появлением ребёнка его отлучки как-то естественно удлинились. А визиты домой стали реже и короче. Иногда он являлся нетрезвый, воняя чесноком и парфюмерией. А что вы хотите? Человек упирается, как лось, заколачивает в месяц до четырёх сотен! Ему надо расслабиться, отдохнуть? Или не надо? А дома ор младенца, вечно недовольная жена. Какое тут расслабление? Отоспавшись и потискав малыша, дядя вновь устремлялся за длинным рублём. Вскоре география его поисков сместилась на северо-восток. Тюмень, Норильск, Сургут… Наконец Тоне всё осточертело. Она с маленьким Вадиком переехала к довольным родителям. Дядю там ближе ворот не пускали – даже трезвого и с алиментами. Обойдёмся, не сироты.

Дядя вернулся к бабушке. Его ресторанные загулы участились, так как денег стало больше. Но у дяди Виталия было железное правило. Мать не должна его видеть пьяным. Тем более на выходе из запоя. Где угодно можно появляться в таком виде, только не у матери. А можно, например, перекантоваться у братьев. То есть у дяди Гены или моего отца.

К тому времени папа и дядя Гена окончили авиационный институт, обзавелись семьями и жильём. Папа, лучший студент, гордость факультета, был приглашён на работу в закрытое КБ на окраине Куйбышева. Женился, получил квартиру в хрущёвке. Завершил карьеру ведущим инженером всё того же секретного предприятия. С окладом в двести семьдесят, инсультом в шестьдесят и невыездным пожизненно.

Папин кузен Гена рано осознал, что ведущим инженером ему не стать. И вообще никаким, что лучше для обеих сторон. Но диплом необходим, то есть придётся терпеть эти грёбаные сопроматы. Любой труд отвращал Гену с младенчества. Танцы, выпивка, девушки – вот что его по-настоящему увлекало. При этом жить Гена мечтал не хуже своего отца, Евгения Николаевича. Вывод ясен – комсомольско-партийная стезя. Гена понимал, что ему надо красиво выступать на собраниях и дружить с ценными людьми. И всё у него получится. Папины связи, лёгкий характер и даже внешность здорово помогли. Дядя Геннадий был похож на молодого Брежнева. Начав институтским комсоргом, он дослужился до второго секретаря райкома партии. Затем, как многие слуги народа, вдруг оказался бизнесменом. Посетил все уголки мира, которые стоит видеть. Закончил карьеру обладателем строительной фирмы, разнообразной недвижимости и цирроза печени.

Оба моих дяди крепко выпивали. Среди родни бытовало мнение, что дядя Виталий пьёт от тяжёлой, нескладной жизни. А дядя Геннадий – наоборот, от слишком лёгкой и удачной. Гипотезу подтверждала лишённая всякого экстрима жизнь моего непьющего отца.

Дядя Виталий появлялся в нашей квартире без церемоний. Поздно вечером или ночью. (Кажется, я повторяюсь.) От него пахло костром и романтикой трудных дорог. А может, это был запах перегара и табака. Из кухни до меня доносились разговоры. Мама звучала требовательно и громко. Дядя вставлял невнятные междометия. Отец, как всегда, молчал. Я знал, что дяде поставят раскладушку в моей комнате. И он будет долго читать при свете фонарика. А завтра будет спать допоздна. Проснувшись, взлохматит свою голову и спросит:

– Ну, как ты тут? Выживаешь?

– Ничего. По-всякому, – сдерживая улыбку, отвечу я.

Известно, что неустроенность и алкоголь часто ведут к стихосложению. Или наоборот. Я знал, что дядя Виталий пишет стихи. Более того – печатается. Однажды в деревне я исследовал его тумбочку. Нашёл много интересного. Фрагменты велосипеда, радиолампы, патефон в чемоданчике. Связки ключей. Игральные карты с голыми женщинами. Толстая папка. Внутри кипа газет «Сызранская Правда» и «Ульяновский Рабочий». Или «Ульяновская Правда» и «Сызранский Рабочий». В газетах были дядины стихи о пролетариате. Записанные лесенкой под Маяковского. Например:

И далее о трудовом энтузиазме. Сомневаюсь, что дядя Виталий любил Бетховена. Ещё меньше я уверен, что знал тогда слово «конъюнктура». Тем не менее я понял, что дядя балдел от вида своей напечатанной фамилии. И ради этого мог сочинять любую ахинею. «Кто бы говорил…» – прогнусавил мой внутренний голос. «Да пошёл ты!» – отмахнулся я. Ещё запомнились такие строки:

Ха-ха. Дядя сам был пижоном. Любил нарядиться в фирму, засветить японские часы, угостить друзей американскими сигаретами. Всё это у него быстро кончалось. Мама часто рассказывала такую историю. «Заявляется раз Виталий. Голодный, небритый, с похмелья. И ботинки на нём дырявые. Ладно, пойдём, Виталик, купим тебе ботинки. Пришли в магазин – выбирай. Он сразу показывает – вот эти. Глянули на цену, – мама делает эффектную паузу, – а ботинки-то самые дорогие в магазине!»

Иногда дядя Виталий надолго пропадал. О нём ходили фантастические слухи. Рассказывали, как бригада шабашников во главе с ним отмечала получку в Казани. Они грузят три ящика водки, столько же коньяка и закуски на рейсовый пароходик. Угощают до изнеможения попутчиков, включая команду. Затем берут команду на себя, и полный вперёд – без остановок до Саратова. Кое-кто из пассажиров вначале сопротивлялся. Но затем все расслабились и получили удовольствие. Расставались с объятиями и слезами. Случай имел резонанс, его упоминали в прессе. Дядя угодил под следствие, но в итоге отделался штрафом.

Ещё я слышал, как дядя обаял известную в Тюмени красавицу, ресторанную певицу Алёну. Он подъехал к её дому на четырёх такси. В последнем ехал сам. Первые три медленно везли на бамперах его шапку, дипломат и корзину роз. При этом машины гудели. Алёна застыла у окна. Она в жизни видела много разного. Но чтобы книжно-подростковые мечты вот так сбывались – никогда.

Через много лет я слышал похожую байку. Герой и контекст были другими. Ну и что? Это не доказывает авторства. Да и важно ли оно?

Позднее оказалось, что дядя Виталий никуда не исчезал. Только стал бывать у нас реже, предпочитая зависать у дяди Геннадия. Это пагубно сказалось на здоровье обоих. У нас Виталий имел реальный шанс протрезветь, а с дядей Геной они керосинили неделями. Даже в магазин не спускались. Всё нужное по звонку доставлял шофёр. Генина жена долго терпела, а потом свезла братьев-алкоголиков в рехаб. Там их уговорили зашиться. Дядя Гена расшился через месяц. Дядя Виталий продержался семь лет.

За эти годы он сошёлся с женой. Родил второго сына и немного лучше узнал первого. Для этого вынужден был переехать в город Луцк. Тоня давно перебралась туда вслед за младшей сестрой. Тихо, чисто, хорошее снабжение. Бывая у дяди в гостях, я не заметил в снабжении ничего особенно хорошего. Разве что продавцы демонстративно не говорили по-русски. Почти заграница.

Дядя Виталий устроился наладчиком лифтов. Забыл рестораны, стихи и прочие глупости. Превратился в обычного стареющего работягу. Что-то, однако, его тяготило. Он говорил – местный национализм. Я думаю – ещё и трезвость. Вечерами мы пили чай на кухне. Курили, играли в дурака. Слушали Голос Америки. Несколько раз дядя предлагал:

– Макс, если тебе охота вмазать, тут недалеко рюмочная. За углом, в подвале. Хлопни сотку – и назад.

– Без тебя не пойду.

– Ты же знаешь, мне нельзя.

– Не пей. Постоишь рядом.

– Боюсь. Могу не выдержать.

Алкогольная тема нередко мелькала в его разговорах. Как-то дядя заметил:

– Не всякий алкаш – умный и порядочный человек. Но всякий умный и порядочный человек – алкаш.

– Почему?

– Потому что ему страшно жить. Очень страшно. Когда понимаешь, сколько в жизни абсурда и зла… этого нельзя вынести. И изменить тоже нельзя. Остаётся пить. Либо застрелиться. Хотя одно не исключает другого.

– Но ты же не пьёшь?

– Дело времени.

– А мой отец?

– Хэ, – он усмехнулся, – твоему отцу досталась твоя правильная мама. Это как торпеда у меня в заднице. Только навсегда.

Дядин сын Вадим рос молчаливым юношей без недостатков. Непроницаемым, как терминатор. Будучи москалём поганым, в школьные годы вынужденно освоил карате. Легко поступил на физмат Киевского университета. Недоучку-отца малость презирал.

– Ладно тебе, не выдумывай, – сказал я дяде. – Ну, в чём это конкретно выражается?

– Не знаю… я чувствую. Вижу, как он смотрит. Но меня беспокоит другое.

– Что ещё?

– У него нет друзей, понимаешь? И никогда не было. Ни в школе, ни в университете. Никто не ходит, не звонит. И он – никому. Приедет на выходные – идёт в спортзал. Или читает. Недавно услышал – смеётся над книгой. Думаю, что за юмор такой? Поглядел – а там формулы.

Мне Вадим казался стеснительным и заносчивым одновременно. Напоминал человека гигантского роста в толпе обычных людей.

Вскоре началась перестройка. Разрешили частное предпринимательство. И вот я слышу новость – дядя Виталий приобрёл книжный магазин. Будто бы дядя Гена устроил ему льготную ссуду. Несколько лет бизнес процветал. Дядина семья выкупила квартиру. Выписали из деревни бабу Леру. Подумывали об открытии киоска видеокассет. Потом зашевелились конкуренты, наехали бандюки в форме и штатском. В магазине разбили витрину. Другую испохабили надписью «Москалі, геть з України!» Пришлось нанять охрану.

Затем произошли два события. Их последовательность и связь мне неясны. Вадим, окончив университет, не остался на кафедре физики. Не остался, хотя его почти упрашивали. Соблазняли хорошей нагрузкой, карьерой, аспирантурой. Мало того, к остолбенению всей родни, он подался учительствовать. И не куда-нибудь, а в деревню! В ту самую бабушкину школу. Молодого физика туда чуть не на руках внесли. Директору-пенсионеру как раз искали замену. Вадим был идеальным кандидатом. Тем самым мой братец возобновил… как это раньше говорили… профессиональную династию. Жить стал у родителей Тони. Старики обрадовались внуку – дом большой, места хватит. И в хозяйстве руки не лишние.

Примерно в это же время дядя Виталий сорвался в тяжёлый запой. Его жена рассказала мне, как это было. Очнувшись утром или ночью, дядя молча собирался и шёл куда-то. Возвращался с бутылью спирта. Методично выпивал её и снова отключался. Закуской пренебрегал, на домашних не реагировал. На тринадцатый день силы оставили его. Он лежал на диване, боясь шевельнуться, худой, чёрный, похожий на узника концлагеря. И шептал: «Тоня, скорее в больницу… скорее… помру».

Люди в белых халатах вернули дяде человеческий облик и снова подшили. А может, закодировали, не уверен. Знаю только, что после этого лечения в нём появились кое-какие странности. Например, он перестал спать с женой. Спал в другой комнате с двумя плюшевыми медведями и зайцем. Зимой мог выйти из дома полураздетым. Однажды явился на работу в домашних тапочках.

Его книготорговля по-прежнему буксовала. Вымогатели ходили в магазин, как на службу. Русских в Западной Украине с каждым годом любили всё меньше. Хотя к тому времени любить стало почти некого. Дядя сдался – решил продавать, к чертям, магазин и уезжать в Россию. Внезапную смерть бабы Леры он понял как знак. Тоня ехать отказалась. Она давно преодолела языковой барьер, дружила с соседками и надумала менять гражданство.

Надо ли говорить, куда тянулось измученное сердце дяди Виталия? Конечно, в ту самую деревню, где прошли его славные хулиганские годы. Где железная дорога вечно разделяла пацанов на своих и чужих. А летом волнующе пахла деревянными шпалами. Теперь здесь директорствовал школой его сын Вадим. Досадно только, что жил он у кулака тестя. Старый пень, как обычно, не пускал зятя ближе ворот. Нечего тут делать всяким.

Жилищный вопрос дядю не беспокоил. Любой из друзей юности готов был его принять. Мы опасались, как бы от счастья и хорошей компании он не запил. Но он удержался. В деревне находилась заброшенная лесопилка. Дядя на паях с кем-то из местных задумал её купить и наладить бизнес. Денег, вырученных за магазин, не хватило. Тогда волшебник Гена опять устроил ему льготный кредит, а может, дал взаймы.

Здесь я с горечью сознаюсь, что обстоятельства последних месяцев жизни дяди Виталия мне едва известны. Равно как и обстоятельства его смерти. Мне придётся шагнуть в опасную зону слухов, домыслов и фантазий. В тот год я поступил в аспирантуру и был очень занят собой. Точнее, наукой в себе. Помню любимый тост в аспирантском общежитии «За нас в науке – и науку в нас!»

В общежитии меня изумило количество умных людей на единицу площади. Я так много и сразу нигде не видел. Прямо аура. Даже тараканы казались погружёнными в размышления. А вахтёры напоминали академиков из учёного совета. А девушки… Свободные, уверенные, знающие всему цену. Такую охмурить – навек себя зауважать. В общем, голова моя шла кругом. Естественно, мне стало не до родни.

В одной из редких телефонных бесед мама сказала, что дядя Виталий интересовался мной.

– Как он сам?

– Вроде ничего, голос трезвый. На днях будет проездом в Москве.

Вскоре дядя позвонил мне в общежитие. Оставил записку: «Жду завтра на Киевском вокзале в час дня. У главного входа». Увидев его, я понял, как здорово соскучился. Мы обнялись, похлопали друг друга по спинам. От него пахло хорошими сигаретами и одеколоном.

К вокзалу примыкал большой рынок. В те годы вся Москва напоминала большой рынок. Мы устроились на каких-то ящиках рядом с табачным ларьком.

– Погоди-ка.

Дядя отошёл к ларьку и вернулся с блоком сигарет Rothmans. Распечатал, достал пачку. Остальное протянул мне.

– Возьми, это я тебе купил.

– Дядь Виталь, зачем? Что я, сам не могу?…

– Бери, бери. Угостишь друзей в общаге. На стипендию-то не больно разгонишься, а?

Я взял сигареты. На самом деле я был очень рад. Сразу знал, что возьму.

– Кстати о стипендии, – продолжал дядя. – Я, Макс, хотел с тобой поговорить. Может, лезу не в своё дело. Но… Мы не чужие, и я всё-таки постарше, – он открыл Rothmans, предложил мне. Щёлкнул зажигалкой. – Мне кажется… напрасная это затея с аспирантурой. Тебе сколько лет? Тридцатник почти. Пора мужиком становиться, зарабатывать деньги. А ты всё учишься, учишься. А толку? Живёшь по казённым углам, одет, как босяк…

Тут я обратил внимание, что на дяде несколько помятый, но явно дорогой светло-серый костюм. На тонком запястье часы Vatican. Рядом элегантная сумка из мягкой кожи.

– Вот кем ты будешь после аспирантуры? – не унимался он.

– Кандидатом наук.

– А потом?

– Доцентом. Профессором.

– Лет в пятьдесят, да? Знаешь, я в твои годы на северах имел больше любого профессора. А потом – в Сочи и в Ялте имел всех этих профессоров.

Мне показалось, что для своей биографии он излишне дидактичен. Дядя будто прочёл эти мысли.

– Хорошо, я был дурак, – сказал он, – но ты-то у нас умный. Так включи наконец свою голову. Мне Генка рассказывал, что он тебя на фирму звал. Как ты мог отказаться, я не понимаю?!

А-а, вон откуда ветер дует, подумал я. И вспомнил разговор трёхмесячной давности.

Отмечали юбилей тёти Жени. Тамадой за живописным столом был, естественно, дядя Геннадий. Ещё под холодные закуски он как следует выпил. И от здравиц имениннице быстро перешёл к анекдотам.

– Разговор в приёмной Ельцина. Если президента удастся вывести из состояния работы с документами… ха-ха-ха! – то он вас примет! А вот ещё. В Москве произвели уникальную операцию по пересадке… Бориса Ельцина из самолёта в машину… ха-ха-ха-ха!

Отсмеявшись, дядя качнул головой нам с Серёжей:

– Айда, орлы, покурим.

Мы вышли на балкон. Закурили.

– Макс, мы тут подумали, – вдруг сказал дядя, – короче, нам в фирму нужен человек. Заместителем к Сергею. (Брат кивнул.) И не кто попало, а чтоб мы ему доверяли. Пойдёшь?

Возникла пауза. Всё это звучало довольно неожиданно. Я ничего не понимаю в строительстве. Кроме того, совсем недавно я поступил в аспирантуру МПГУ. Выдержал конкурс тринадцать человек на место! Мама только что объявила это гостям.