Путь к целостности Чекмарёв Максим

По-настоящему подходящее обращение между двумя людьми, вместо сэр или господин,… должно быть «мой товарищ по несчастью». Насколько странно бы это ни звучало, это согласуется с фактами и представляет другого человека в наиболее правильном свете, а также напоминает нам эту наиболее необходимую вещь – терпимость, терпение, снисходительность и любовь к ближнему, в которой каждый из нас нуждается от других и которую обязан давать другому.

Кто потеряет себя, тот найдёт себя

Атеистический мистицизм Шопенгауэра

Труды Артура Шопенгауэра относят к философскому иррационализму XIX века, а поэтому их принято воспринимать как что-то реакционное и бунтарское по отношению к рациональной традиции западной мысли. И, вместе с тем, очень индивидуальное, многогранное, причём настолько, что главный труд философа – «Мир как воля и представление» – прочитывается как многоголосье, встреча на страницах одного произведения непохожих друг на друга мыслителей. Многие исследователи делают упор на психологические аспекты творчества, фактически, утверждая, что вся совокупность работ Шопенгауэра есть разветвлённая система психологических защит от переживания своей незначительности при высоком уровне притязаний. Действительно, эмоциональная холодность отца, эгоцентричная мать, необходимость идти тем жизненным путём, который тебе противен, способны негативно повлиять на структуру личности. Но есть ли в философии Шопенгауэра что-то большее, чем реакция, обладает ли она самостоятельной сущностью и самоценностью? То есть, говоря другими словами, имеет ли его иррациональность за собой что-то, способное стать альтернативой рациональности? Указывает ли она на что-то действительное, которое мы можем сформулировать позитивно? И обладает ли она потенциалом, способность изменять человеческую жизнь?

Я полагаю, что на каждый из этих вопросов можно ответить «да», однако, нет смысла отрицать, что в процессе кристаллизации системы Шопенгауэра большую роль сыграла именно реакция на процессы окружающей социально-экономической и культурной среды, несмотря на претензию его трудов на вневременность. Иррационализм прокладывал себе путь в полемике с интеллектуальным большинством, а немецкий философ оказался одним из первых, кто взялся противопоставить себя тем авторам, которых сегодня принято относить к классике. Поэтому и в нашей работе будет простроен диалог между идеями Шопенгауэра и современными ему философскими и религиозными реалиями. Причём связь с религией прослеживается особенно сильная, что связано с претензией Шопенгауэра подобраться мыслью к фундаменту мироздания. Всё это позволит в первой части рассуждений нащупать особенности восприятия человеческой жизни и вселенной, а во второй показать, какие практические выводы предлагает мыслитель каждому из нас, какой духовный путь, по его мнению, верен.

Чтобы ответить на поставленные вопросы, нам необходимо осознать и прочувствовать мироощущение, наполняющее философию Шопенгауэра, и тот способ существования человека, который она утверждает. Для этого стоит погрузиться в исторический контекст, окружавший философа в годы его творчества. Можно с уверенностью утверждать, что та эпоха, вдохновляемая развёртывающейся индустриализацией, была наполнена ощущением торжества разума и прогресса. Этот период, в котором осознавалось описанное Редьярдом Киплингом «бремя белых», мог восприниматься как торжество европейского образа жизни, победа Запада над Востоком. Культура разума колонизирует более чувственные и близкие к природе культуры. Похоже, с позиции прогресса, ставка на рационализм оправдана. Проявляется особая роль науки, которая оказалась способна обеспечивать повышение качества жизни населения. Мир превращается в объект покорения, нечто отделённое от субъекта и податливое для руки, ведомой направляющим разумом. И в этот момент голос Шопенгауэра, провозглашающий очевидность того, что мир есть моё представление, зыбкое и ложное покрывало Майи, неспособное быть точкой опоры для самореализации человека, кажется сущим безумием. Чем-то несерьёзным, несколько пугающим и неизбежно отторгаемым. Словно кто-то призывает вернуться в прошлое, причём прошлое для обывателя начала XIX века дикое.

Механика в физике и немецкая классическая философия словно бы были для того времени концом и венцом фундаментальных физики и философии. Мыслитель постепенно становится деятелем, и польза выступает критерием качества идей. Он познаёт и ищет области применения знаний во внешнем мире. А внутренний мир при таком положении вещей служит внешнему, а чаще даже упрощается и игнорируется. Жизнь экстравертируется. Мир представляется всего лишь отношениями субъектов, его преобразующих, и поддающихся им объектов. Сама способность человека изменять мир вместо того, чтобы к нему адаптироваться казалась в то время величайшим достижением человечества. Было принято верить в человека, его волевое «Я», являющееся источником деятельности. Всё, что противоречит действию – греховная праздность. Таким образом, базовыми предпосылками осмысления мира становятся анализ и дифференциация, и чем глубже анализ, чем точнее различение в мире объектов, тем экспансивнее человек в мире, простирающемся в его чувственном горизонте. Единая реальность дробится на множество осколков, чтобы её можно было поглотить и переработать, как слона в поговорке, которого нельзя съесть целиком, но можно по кусочкам.

Однако через деятельность, по мнению Шопенгауэра, проявляется только материя. Это та часть реальности (всего лишь часть!), которая складывается в объект-объектных отношениях. Её Шопенгауэр называет действительностью, показывая, что она неполна, невообразимо уже реальности. Она проявляется благодаря воздействию на наши органы чувств, на природу, но всё то, что лежит вне данного воздействия, она не включает. А ведь оставшееся в стороне – это жизнь субъекта и то особое состояние, когда этого фундаментального разделения – на субъект и объект – ещё не произошло, ощущение единства с бытием. Рационализмом игнорируются жизнь чистого сознания и жизнь непроявленной воли. Но именно они, во всей своей непроявленности, для Шопенгауэра и есть фундамент мира.

Фундамент мира – чистое бытие, но в современной ему философии Гегеля, чистое бытие – ничто. И для обывателя ничто не существует, оно равно небытию. А небытия нет, так как оно немыслимо. В общественном сознании складывается представление, что, кроме мира, доступного для органов чувств, ничего иного не существует, разве что только то, что оказывается доступным, в силу своей абстрактности, для разума. Мир становится суммой ощущаемого и мыслимого. Но в философии Шопенгауэра то, что немыслимо, то, что лежит за границей практического разума – основа всего и желанное состояние для каждого человека. А сам практический разум в его видении мира становится путеводителем не к экспансии, а угашению воли. Из инструмента покорения мира он превращается в инструмент покорения самого себя. Вместо экспансивности философ проповедует интеллектуальный аскетизм, который, проводя параллели с восточными религиозно-философскими системами, может трактоваться как европейская концепция недеяния. Её автором, конечно, не является Шопенгауэр. Она скорее генетически связана с философией стоиков и ранним христианством. Причём религия долгое время была проводником именно такого подхода – приоритета внутренней работы над внешней. С начала Нового времени именно христианство стало тем самым островком иррациональной жизни западного человека. В нём оставалось место вере, чувствам и пониманию пределов возможностей человеческого разума. Но религия Европы в Новое время проходит особый путь, её роль трансформируется, отношения с сакральным разрываются, она больше не хочет быть иррациональной. И этот феномен заслуживает отдельного рассмотрения.

Христианство – сложная религия, предлагающая в качестве основания мироздания духовные отношения Бога и творения, понимаемые через призму свободы воли. С одной стороны, оно предполагает понимание роли человека, как полномочного представителя Бога на земле, мост между духовным и материальным миром. Это подразумевает разделённость, субъект-объектные отношения человека и природы. Человек в книге Бытие занимается именованием всех живых существ, выделяет их из общей массы, ищет для каждого подходящее определение. Познание, дифференциация мира является условием преображения окружающей среды, а не простой адаптации к ней.

Но тот же библейский текст напоминает о важности недвойственного и безоценочного отношения к миру, говоря о том, что попробовав плод с древа познания добра и зла «смертью умрёшь». И Древо, и Добро, и Зло в Священном писании названо с маленькой буквы. Они – не изначальные данности, а то, что возникает только в условиях утраченного райского единства. Когда всё начало быть, не было ни познания, ни оценки, а каждый день творения заканчивался словами Господа «это – хорошо весьма». Но за пределами рая у людей начинается совсем иная жизнь. Критики иудаизма и христианства обвиняют Ветхий Завет в жестокости, и это правда. Он, как и сам мир, достаточно жесток. Евангелие простраивает новые нравственные ориентиры, но христианский мир трудно назвать живущим согласно образу Христа. Сама западная цивилизация трудно соотносится с его проповедью нищеты духа, кротости и миротворчества. Вместо этого уже в Средние века она рождает в своих недрах начало рационального подхода к религии, ищет доказательства бытия Бога и правильные формы поклонения. Ответы на данные вопросы становятся новыми границами, прочерченными в мире веры. Для чего они оказались нужны? По всей видимости, для того же «утилитарного» подхода к Богу. Находились объяснения Его сущности, чтобы понять Его волю и наладить, как бы нелепо это не звучало, эффективные алгоритмы угодного Ему служения. Из универсального потенциала христианства, в своей сложности соединившего в себе двойственность и недвойственность, был выбран именно дуальный аспект, религия упростилась.

Можно констатировать, что происходит вырождение религиозного сознания, оно теперь становится аспектом социальной жизни, не претендуя на роль путеводителя в мир духа. Бог становится внешним Судьёй, причём удалившимся от дел, оставив для руководства к действию Закон Божий по образу и подобию которого создаются законы земные.

Таким образом, Европа оказалось чуткой к голосу утилитарного разума, который становился мерилом авторитетности, как науки, так и философии, и религии. Рационализм XIX века оказался в определённой мере корыстным, объясняющим и оправдывающим сложившийся миропорядок, а заодно постулирующим бессмысленность или ущербность любого другого подхода в жизни. Для Шопенгауэра такая корыстная философия была стилем жизни его отца-коммерсанта, которая, вероятно, и оказалась предпосылкой трагической гибели Шопенгауэра-старшего (он покончил с собой, сбросившись с крыши). Личная история философа показывала бессмысленность доминирующего способа существования его современников. Причём отношение к нему Шопенгауэра граничило с отвращением и агрессивным неприятием. Он, фактически, пророчествовал о крахе западного образа жизни. Ни современная ему философия, ни сложившаяся в то время религиозная система немецкого протестантизма не предлагала каких-либо альтернатив. Причём воплощением порочного союза философии и религии того времени стала для Шопенгауэра система Гегеля.

В этом отношении весьма интересны ранние работы Гегеля, посвящённые христианству. Они настолько симптоматичны, что могут быть описаны как эталон того мировоззрения, в оппозицию которому встал Шопенгауэр. «Жизнь Иисуса» и вовсе нельзя назвать философской работой в прямом смысле этого слова. Автор пересказывает евангельские события, но делает это, искажая их изначальную суть. В его трактовке вытесняется всё мистическое, сверхъестественное и пророческое. И, что самое главное для исповедующего христианство, у Гегеля изъяты как Боговоплощение, так и Воскресение. С точки зрения апостола Павла, без этих событий вера становится тщетной. Но для Гегеля, похоже, только так она оказывается приемлемой для разума. Он окажется не последним, кто пожелает переписать жизнь Христа. Позднее это будут также и Эрнст Ренан, и Лев Толстой. Причём Толстой, как и Гегель, сделает свой «перевод» Евангелия началом особой религиозно-философской системы.