Мой Шелковый путь Тохтахунов Алимжан

Глава 5

Великий перелом

Тот, кто думает только о себе и только о сегодняшнем дне, неизбежно совершает ошибки в политике.

ЛАБРЮЙЕР

Без жертв, без усилий и лишений нельзя жить на свете: жизнь — не сад, в котором растут только одни цветы.

ГОНЧАРОВ

Когда в 1985 году к власти пришел Горбачев, никто не представлял, какие грядут времена. «Перестройка» стала самым модным словом. Страна начала не просто поглядывать на Запад, но и заимствовать оттуда то одно, то другое. А там было много такого, о чем мы не имели ни малейшего представления. В том числе это касалось и эстрады. Ломая привитые в СССР нравы, многое предстояло делать «с чистого листа».

В 1987 году меня включили в состав делегации Министерства культуры, и мы отправились в Венгрию. Перед нами стояла задача научиться организовывать большие концерты — на стадионах и т. п. Увидеть Венгрию мне не удалось: во-первых, командировка была короткая, во-вторых, меня подкосила очень высокая температура, и я поначалу хотел даже отказаться от поездки, но затем взял себя в руки и полетел со всеми. Для меня это было важно, очень важно — выехать за границу после тюремного заключения. Загранпоездка казалась мне событием почти вселенского масштаба. Вдобавок уровень делегации был настолько высоким, что было бы величайшей ошибкой отказаться от поездки — в нашу группу входили заместитель министра культуры, Иосиф Кобзон, Володя Киселев из «Землян» и многие другие известные лица. Большая была компания и серьезная.

Повторюсь: мне был важен сам факт выезда за рубеж. Судимость — всегда клеймо, всегда шлейф. Вращаясь среди людей, не имеющих ничего общего с уголовным миром, хотелось, чтобы никто не смотрел на меня, как на прокаженного. Одно дело друзья, другое — новые знакомые, коллеги, партнеры. Выезд за границу означал в определенном смысле мою «реабилитацию». Я вступил в круг так называемых «благонадежных». Это оказывало большую моральную поддержку и мне, и моим друзьям, хотя все мы знали, что я пострадал безвинно.

Впрочем, грянувшая перестройка принесла стране так много нового, что вскоре судимость по целому ряду статей стала в некотором роде знаком высокого качества, подтверждением настоящей деловой хватки. Прежде всего это касалось тех, кто пострадал на поприще торговли. То, что вчера считалось незаконным, сегодня получило официальный статус свободного предпринимательства. Подпольные советские «цеховики», которых не успели расстрелять за «хищения в особо крупных размерах», стали теперь легальными кооператорами. Разумеется, кооперативы — эти семена будущего капиталистического рынка — выглядели еще жалко, но все-таки они появились и пускали корни всюду.

Должен признаться, мне не верилось, что кооперативы просуществуют долго. Гласность, объявленная Горбачевым, как основа идеологического курса КПСС в первое время произвела ошеломляющее впечатление на страну, но понемногу все привыкли к громким и привлекательным фразам, за которыми, к сожалению, не стояло ничего конкретного. Горбачев любил красоваться на публике, ему нравилось играть роль демократа, который запросто мог появиться на улице и поговорить с простыми людьми о том о сем. Но на одних словах далеко не уедешь. Видя все это, я не верил, что в стране произойдут серьезные изменения. А если и произойдут, то не в лучшую сторону… Однажды большевики уже пытались прибегнуть к НЭПу, но затем только закрутили гайки и нагрянуло время массовых репрессий. НЭП был последним глотком свободного воздуха в советской России. Горбачев тоже объявил НЭП. Оставалось ждать, когда после горбачевского НЭПа начнется ужесточение во всех областях.

Народ шептался, народ тревожился. Бродили всякие неприятные слухи. А когда в «Советской России» появилось письмо Нины Андреевой с гневными обвинениями в адрес перестройки, атмосфера как-то сама собой сделалась душной. Все громче звучали речи ортодоксальных коммунистов о необходимости навести порядок железной рукой, поговаривали о скорой реабилитации Сталина. Нависло предчувствие чего-то страшного.

Мне не хотелось ждать, когда на страну вновь опустится непроглядная туча. А общая ситуация ведь не сулила ничего хорошего. Помню мое безмерное изумление, когда возникли гигантские очереди за хлебом. В Москве хлеб стал дефицитом! В столице! В магазинах исчезали продукты, появились продовольственные талоны — грозное предзнаменование голодных времен. Пустая говорильня представителей верховной власти начала вызывать раздражение. Страна трещала по швам. Конечно, меня лично не касался дефицит продуктов: с моими деньгами я мог купить что угодно, в ресторанах столы ломились от яств. Однако общая атмосфера в Советском Союзе заставляла задуматься о будущем.

Вдобавок, как картежник, я столкнулся с неожиданной стороной перестройки: как грибы плодились игровые залы, тут и там появлялись казино. Помню, как открывались казино в ресторане «Савой» и гостинице «Ленинградская». Я настороженно наблюдал за этой новой стороной игрового мира. Рулетка развернула перед азартными людьми такие радужные горизонты, что почти весь средний уровень игроков ринулся в казино. Казино — это прямая конкуренция игрокам моего уровня, поэтому крупные карточные игроки начали уходить. Механический мир рулетки выдавливал с игрового поля меня и мне подобных.

Сложившаяся в стране ситуация подталкивала всех к каким-то действиям. Цены стремительно поднимались. До капитализма было еще далеко, а социалистический уклад, гарантировавший каждому кусок хлеба, уже исчез. Наступила эпоха жестокой борьбы за выживание. Люди шли либо в бизнес, либо в бандиты. Бизнес в то время подразумевал только торговлю, а если точнее, то перепродажу по завышенным ценам всего, что можно было продать. Первыми бизнесменами стали те, кого мы совсем недавно презрительно называли словами «фарцовщик» и «барыга». Фарцовщики вызывали во мне неприятное чувство брезгливости. В них не было душевной широты, они жили «из-под полы», от них, на мой взгляд, веяло нечистоплотностью.

Жизнь требовала безотлагательных решений. Пойти в бизнес означало одно — влиться в ряды этих «барыг». Но разве мог я присоединиться к спекулянтам, которых презирал всем сердцем? Все во мне яростно протестовало против того, чтобы посвятить себя торговле. Она, в моих глазах, была тем же барыжничеством, только масштабнее. Должно было пройти время, чтобы мое отношение к торговле, как к спекуляции, сменилось отношением к ней как к нормальному зарабатыванию денег. Необходимо было перейти из одной системы координат в другую. Нужно было, чтобы время размыло границы между «плохим» и «хорошим», между «можно» и «нельзя», между «торговлей» и «спекуляцией». Ценности в СССР резко поменялись, а мышление мое оставалось прежним.

К 1989 году мне уже нечем было заниматься в России.

Карты для меня были естественным образом жизни, я сросся с ними. В карточной игре я добился небывалых высот, мог смело похвастать моим мастерством. С помощью карт я зарабатывал деньги, с помощью карт я сражался, с помощью карт я поднимался по социальной лестнице. Моя карточная битва за деньги всегда была трудной и честной. В торговле же я не видел ни чести, ни тонкого ума: купи по рублю, перепродай за десять. Все выглядело очень примитивно, большого ума для такого бизнеса не требовалось. Я видел в торговле только хапужничесгво. Любая безмозглая домохозяйка могла заниматься торговлей…

Всякий перелом требует времени, иногда внутренняя перестройка длится годы, не поспевая за стремительными процессами, происходящими вокруг. Политика и экономика уже изменились, а люди продолжали растерянно ждать, когда все вернется в привычное им русло. Творившееся в стране напоминало сумасшествие. Я считал, что новая экономическая система рухнет.

Некоторые осмелились рискнуть и начать свое дело. Им нечего было терять, поэтому они решительно бросились в омут перестройки. Бедный, у которого ничего нет, может азартно рискнуть, сунуться черт знает куда, влезть в любую аферу. Бедный надеется разбогатеть, он верит в удачу. И у него, как ни странно, все получается. Те, у кого не имелось никаких сбережений, легко влились в эту жизнь, легко поверили в сказочные перспективы, потому что они попали в безвыходное положение. Отчаяние сделало их смелыми. А мне было что терять: шикарная квартира на Фрунзенской набережной, машина, деньги, и я не чувствовал ни малейшего желания рисковать всем этим. Шла игра без правил, и мне не хотелось включаться в нее.

В самом разгаре этого безумия меня пригласил к себе в Италию Луиджи Лонго, я решил не отказываться и поехал к нему в Милан. Луиджи Лонго — сын того самого Лонго, который в конце Второй мировой войны застрелил Муссолини и повесил его вверх ногами. Луиджи воспитывался в России, в детском доме в Иваново. Жена у него русская, Людмила. В свое время меня познакомил с ним Иосиф Давыдович Кобзон.

Путешествуя по Италии, я не ставил перед собой никаких конкретных задач, просто хотелось пожить в стороне от хаоса. «Путешествовать, путешествовать: полюбить небеса, страны, плениться каким-нибудь городом или расою», — как сказано у Жана Лоррэна. Правда, я ничем не пленился, но Италией насладился сполна. У Лонго я отдыхал с семьей целый месяц. То было время тишины и беззаботного уюта, позволившее мне повидать самые известные города и заглянуть в провинциальные уголки. Конечно, знакомство с Италией получилось поверхностным, но для начала и не требовалось ничего больше. Я просто набирался ярких впечатлений: прикасался к обломкам античности, вслушивался в звон колокольни в живописной деревушке, вдыхал запах цветов, радовался игре солнечных лучей в тяжелых гроздьях винограда. На один день нам удалось попасть в Венецию. Плавали по каналам, арендовав две гондолы: в первой лодке устроились мы, а во второй следовали музыканты, исполнявшие для нас на аккордеоне и мандолине лирические итальянские песни. Это было мое знакомство с Венецией, похожее на то, как с ней знакомятся многие, и я подумать не мог, что следующий мой приезд на Большой канал будет окрашен совсем в иные тона…

Итак, вкусив спокойствия, ощутив сладость умиротворения, я спросил себя: «А почему такая жизнь не может продолжаться и дальше? Разве я не могу позволить себе неторопливую прогулку по Европе?»

И я направился в Германию. Поначалу мне все очень нравилось. Особенно импонировали немецкая пунктуальность, чистота, порядок, вежливые улыбки. Попав туда, я понял, что это и есть та «заграница», о которой мечтали советские люди. Италия по сравнению с Германией меня не удивила — солнечный курорт, эмоциональные загорелые люди, сильно напоминающие кавказцев, довольно замусоренные улицы — словом, вполне знакомая картинка, если не считать обилия магазинов и рекламных вывесок. Италия неопрятна и наполнена шумом, а этого и в России всегда хватало с избытком. Германия же отличалась от нас разительно. Казалось, воздух там пропитан строгостью и аккуратностью. И благоприятный климат среднеевропейской полосы. Вдобавок немцы порадовали меня едой — легкой и вкусной. Ах, какие у них салаты, какая восхитительная зелень, пушистые травы, нежные капустные листья! После русских обжираловок мне очень по вкусу пришлась немецкая кулинария. Я всегда долго привыкаю к еде. После Германии никак не мог приспособиться в Париже к французской пище, не понимал, почему звучит столько восторгов по всему миру в адрес французских блюд. Долгое время я заказывал во французских ресторанах только курицу с рисом, не удавалось распробовать и понять их соусы. А уж когда распробовал, то оценил сполна. Та же история повторилась и в Италии — паста и соусы не радовали меня, раздражали своей пресностью. И я искал, искал, но не находил в итальянской кухне ничего достойного внимания. Только Германия сразу удовлетворила мои вкусовые пристрастия…

Осенью меня пригласил к себе мой давний друг Бабек Сируж, крупный бизнесмен, по происхождению иранец, но живший в Германии. Я приехал в Кельн на излете 1989 года. К этому времени я уже хорошо отдохнул, и мой активный неугомонный характер начал требовать от меня какой-нибудь деятельности. Я готов был взяться за работу, немедленно включиться в какой-нибудь бизнес, но Бабек, мягко улыбаясь, хлопал меня дружески по плечу и говорил, чтобы на первых порах я ничем не занимался. Он настаивал, чтобы я присматривался и никуда не влезал. Он, человек опытный, понимал, что ментальность у меня другая. Он-то в Европе давно, а я только приехал. Сируж закончил МГУ, потом учился за границей, свободно разговаривал на семи-восьми языках. «Приглядывайся, — повторял он мне, — и не торопись. Бизнес — это не просто деньги, бизнес — это великое искусство. Его надо уметь делать, в него надо уметь играть». Бабек всюду приглашал меня с собой, я присутствовал на многих деловых встречах, но ничего не понимал. Партнеры общались, а я только тратил время. Наверное, я даже не пытался ничего понять, потому что ничего не хотел в то время.

Но и сидеть сложа руки я не умел. Карты приучили меня к напряженной жизни. Игра требовала от меня действий, активного мышления. Бабек видел мое нетерпение и останавливал меня. «Алик, будь спокоен. Бизнес от тебя не уйдет. Мы заработаем наши деньги, мы будем очень богаты, — уверял он. — Надо лишь выждать, увидеть подходящую возможность».

Я ждал, наблюдал и через год-полтора все-таки начал сам зарабатывать деньги.

После развала СССР Бабек решил участвовать в крупном проекте, связанном с выводом советских войск с немецкой территории. Германия выделила 9 млрд марок на вывод наших войск: военных было много, их надо было где-то размещать, именно на это Германия выделила деньги — на возведение военных городков на территории России. За этим подрядом охотились все, потому что он был выгоден во всех отношениях. Все боролись за эти миллиарды. Бабек тоже имел свои виды на строительство этих городков. У него были предприятия по изготовлению окон, дверей, своя очень крупная строительная компания. Много денег потратил на рекламу, если так можно выразиться. Он завязал массу знакомств среди высокопоставленных военных, вывозил их за границу, чтобы они на месте ознакомились с его производством. Наконец он выиграл тендер, а тут — путч, ГКЧП. Язова посадили. Исчез Советский Союз, отпали республики, в которых должны были строиться военные городки. Потом новый кризис — война между Ельциным и парламентом, расстрел Белого дома. В результате — новый передел во власти, у Бабека снова все планы рухнули… Три или четыре раза он выигрывал тендеры, но каждый раз у него все разваливалось. Фактически, выигрывая каждый раз, проигрывал. Он ведь вкладывал огромные деньги в свои проекты, начинал работать, когда выигрывал тендеры, а потом все рассыпалось, и он все терял. Парадоксальная ситуация — после каждой победы его постигало внезапное поражение.

На последнем этапе речь уже не шла о комплексе военных городков, никто не собирался обустраивать гигантские территории, боролись за тендеры на строительство отдельных военных поселений. Бабек Сируж выиграл тендер на строительство какого-то отдельного военного городка, но ликования он не испытывал, он устал. А через день-два скончался.

Бабека похоронили на Ваганьковском кладбище. Скорбные это были дни. Я приехал в Москву проститься с ним и проводить в последний путь. Эта внезапная смерть сильно повлияла на меня. Незыблемость мира вдруг превратилась в пустой звук. Сильный, полный энергии человек сломался, словно был дряхлым и немощным старичком. Стоя у его гроба, я впервые ощутил, насколько хрупка человеческая жизнь. Сегодня мы есть, а завтра любая случайность может срезать нас, отправив в небытие. Смириться с этим было невозможно. Хотелось протестовать, доказывать, что случившееся с Бабеком — страшная ошибка, что на самом деле мир устроен иначе. Хотелось немедленно броситься с головой в работу, чтобы там затерялись мысли о смерти. Хотелось убежать от горькой правды жизни, от ее беспощадности и циничности. Но разве можно спрятаться от смерти? Бабек строил, продавал, покупал, открывал магазины, легко заводил связи в верхах, пользовался уважением партнеров по бизнесу. Я считаю, что после Хаммера он был вторым бизнесменом такого уровня в России. Но бизнес подорвал его здоровье.

Бизнес всегда стоит нервов. Крупный бизнес стоит больших нервов; он приносит деньги, но высасывает жизненные силы. Сейчас, когда мой бизнес требует от меня полной отдачи и пожирает все мое время, не позволяя отдохнуть, я замечаю, как иногда в голове молнией проскальзывает вопрос: а нужно ли все это?

Первые серьезные деньги в бизнесе я сделал, поставляя продукты в московские гостиницы. Время перестройки было смутное, бурное, опасное. В хаосе молодой рыночной экономики многие тонули бесследно. Каждый хотел урвать кусок пожирнее, беззаконие и насилие стали нормой для многих. Мне не нравилось происходившее в те годы в России, поэтому я жил за границей.

Глава 6

Начало большой травли

Только слабые совершают преступления: сильному и счастливому они не нужны.

ВОЛЬТЕР

Быть добрым очень легко, быть справедливым — вот что трудно.

ГЮГО

В какой бы стране я не жил, я всегда «держал руку на пульсе» — у меня обязательно стояли спутниковые антенны и я всегда смотрел российское телевидение. Это была прямая связь с родиной. До отъезда из России я постоянно был окружен друзьями. Обилие близких мне людей, их внимание, общение с ними — все это избаловало меня. В Германии я почувствовал себя изолированным. Дело в том, что русская эмиграция — это такой контингент, которому доверяться нельзя. Я не сразу понял эту простую истину, поэтому, надеясь на крепкие деловые и дружеские отношения, попытался завести как можно больше связей в эмигрантских кругах. С некоторыми людьми я познакомился, когда они приезжали в Москву и обращались ко мне за поддержкой и советом, с другими впервые встретился в Германии. С готовностью шел я навстречу любым просьбам, как только кто-то обращался ко мне. И каждый звал меня к себе: «Алик, приезжай. Мы для тебя все сделаем». Это мне казалось естественным.

И вот я в Германии. Как же меня приняли мои знакомые? Приветливо? Нет! В большинстве случаев меня избегали, реже — соглашались встретиться, выслушивали, но я видел в их глазах подозрительность и настороженность. Никакого намека на приветливость, а уж на дружбу тем более. Поначалу я не мог понять, в чем дело. Все они с удовольствием пользовались моими деньгами и моими связями, но сами отказывались оказать мне малейшую поддержку. Понемногу ко мне пришло понимание: эмигранты — особый сорт людей. Они предали родину, отказались от своего прежнего «Я», порвали нити, соединявшие их с былыми временами. Они научились быть другими. Они предали свою прежнюю жизнь. Удрав в Германию, они ставили перед собой единственную цель — деньги. Ради «презренного металла» они отреклись от друзей, от совести. У них не осталось ничего, кроме денег.

Осознав это, я ужаснулся. Мне подумалось, что хуже эмигрантской среды не может быть ничего. Поначалу-то во мне жила убежденность, что русскоязычная часть эмиграции радушно принимает всех, кто приезжает туда. Затем эта уверенность исчезла, ее место заняла робкая надежда на то, что найдется хотя бы кто-нибудь, кто будет близким мне человеком. Однако мои надежды не оправдались. В Германии эмигрантская среда выходцев из России отторгала чужаков.

Я понимаю, что они все начинали с нуля, проделали нелегкий путь, карабкаясь по социальной лестнице и преодолевая массу препятствий. Возможно, им пришлось испытать много горечи на пути к своему благополучию. Вполне вероятно, что многие из них когда-то были на краю гибели. Все это объясняет жесткость их характеров, но вовсе не объясняет, почему они отказываются протянуть руку помощи.

Соприкоснувшись с такими эмигрантами, я пришел к печальному выводу, что они скорее сожрут себе подобного, чем окажут ему хотя бы незначительную услугу. Русскоязычная прослойка в Германии в основном состояла из евреев; родственные связи значили для них много, но абстрактные «человеческие» отношения для них не существовали. Во мне они видели только конкурента и с готовностью спихнули бы меня со своего пути.

Я занимался в то время поставками продуктов питания в гостиницы «Россия», «Космос», «Националь», «Метрополь». Бывший Советский Союз остро нуждался в сахаре, муке, колбасах, сырах; спрос был велик, рынок — огромен и пуст. Я заработал неплохие деньги на тех поставках, поэтому на меня смотрели как на преуспевающего и перспективного бизнесмена. Видимо, деловые круги эмиграции расценили мое появление в Кельне как угрозу своему бизнесу и начали распускать слухи.

Это дало свои результаты.

Однажды ночью я проснулся от непонятного шума. Спросонок я решил, что разыгралась гроза и меня разбудил гром. Поднявшись, я подошел к окну и выглянул во двор. Летнее небо было чистым. Уже светало. Никаких сполохов не пробегало за облаками, однако громкие раскаты грома продолжали греметь.

У меня в то время гостили дочь Лола, приехавшая на каникулы, и мой давний друг Салим. Целыми днями мы бродили по городу, наслаждаясь архитектурой площадей и улочек, и уставали настолько, что разбудить нас могли только пушечные выстрелы. Поэтому ни Лола, ни Салим не проснулись сразу.

Было пять часов утра. Полупрозрачные занавески колыхал свежий ветерок, проникавший в квартиру из приоткрытой двери балкона. Ничто не указывало ни на грозу, ни на землетрясение, но стены дома содрогались от грохота. Откуда-то доносились возбужденные голоса.

Я никак не мог понять, что происходит, и продолжал стоять перед балконом, бессмысленно глядя в потолок, словно оттуда могла прийти разгадка. Наконец я окончательно проснулся и понял, что этот ужасный шум доносился из-за двери. Что-то страшное происходило в подъезде.

Ко мне выбежала Лола.

— Папа, что это? — испуганно спросила она. — Почему ломают нашу дверь?

Она всегда все видит сразу, ориентируется в любой ситуации. Вот и тогда, пока я растерянно пытался найти разумное объяснение «громовым раскатам», Лола просто указала на дверь, в которую кто-то рвался с яростными воплями.

Мы стояли, не зная, что делать, а дверь трещала под чьим-то натиском.

Наконец петли и замок не выдержали. Мы отшатнулись. В лицо нам ударили лучи фонарей, в сумраке комнаты заблестели шлемы, маски из пуленепробиваемого стекла, оружие…

— Haende hoch! — закричали нам. — Руки вверх!

Я увидел направленный мне в лицо ствол автомата.

«Война началась!» — промелькнуло у меня в голове. Никаких других мыслей, ничего другого дикий вопль «Хэнде хох!» вызвать не мог — только мысль о войне. Это было в подсознании советского человека. «Хэнде хох» — это фашисты, гестаповцы, облавы, концентрационные лагеря…

Холодная сталь автомата безжалостно ткнулась мне в лоб. Что-то вспыхнуло, резануло по глазам, ударило, и я опрокинулся на пол. Мне показалось, что меня застрелили. Все случилось стремительно, в доли секунды. Смерть невозможно осознать, когда она приходит с выстрелом, но, похоже, с человеком в такие мгновения происходит что-то необъяснимое: секунды растягиваются в часы, мысли сменяют одна другую, выстраиваясь в длинный ряд. Как много, оказывается, можно понять в считанные мгновения.

Секунду спустя я обнаружил, что меня придавили к полу, бросив лицом вниз и сковав руки за спиной. Стало быть, я жив…

Вспышка, которую я принял за выстрел, была лишь ослепительным лучом фонаря, приставленного вплотную к моему лицу. Из автоматов никто не стрелял, но ими по-настоящему угрожали — мне, Салиму, Лоле.

Когда дверь сорвалась с петель и в помещение ввалились вооруженные люди, Лола метнулась прочь из комнаты и хотела спрятаться. Представить страшно, что пережила моя дочка в то кошмарное утро! Пугающие команды на немецком языке, истошные крики, топот ног, звуки опрокидывающейся мебели… Лола, как и я, решила, что началась война. Наверное, ребенок, которому в глаза смотрит жерло автомата, никогда не избавится от пережитого ужаса…

— Доченька, выйди, выйди, — хрипел я на полу, потому что надо было как-то объясняться, а Лола умела говорить по-английски.

Она принялась переводить.

Оказывается, полиция разыскивала какого-то русского бандита. Из Берлина в Кельн прислали постановление на задержание этого преступника. Согласно приметам, он имел ярко выраженную славянскую внешность.

— Но почему вы пришли ко мне? — пытался я выяснить.

— Потому что к вам приехал подозрительный мужчина. Мы считаем, что он и есть тот русский, — последовал ответ.

— Ко мне приехал Салим! Взгляните хорошенько, разве это тот человек, которого вы ищете? Он узбек. Разве он похож на славянина? — пытался урезонить их я.

— Мы разберемся. Придется забрать вас в участок.

— На каком основании?

— Мы ищем преступника и считаем, что он укрывается у вас.

— Здесь нет преступников! Здесь только моя дочка из Москвы и мой друг Салим из Ташкента!

— Мы разберемся.

На том разговор закончился. Нас отвезли в полицейский участок.

Самое смешное в этой истории то, что меня выпустили ровно через минуту, сказав, что претензий ко мне нет. Салима допросили, и через час он был уже на свободе.

Зато сколько шума! Сколько поводов для сплетен!

Когда я возвратился домой, в подъезде меня встретил хаусмайстер. Он был серьезно обеспокоен полицейским налетом, взбудоражившим весь наш многоэтажный дом.

— Вас отпустили? — спросил он настороженно.

— Да, отпустили. А почему вас это удивляет? Я же не преступник.

— Они столько всякого наговорили о вас, господин Тохтахунов! Какие же претензии они вам предъявили? В чем обвиняют?

— Я не виноват ни в чем. Они почему-то решили, что у меня скрывается какой-то опасный преступник. По их мнению, я был его пособником.

— Это они подумали на вашего гостя? — уточнил хаусмайстер.

— Да, на Салима подумали. Его тоже отпустили. Нет за нами никаких преступлений.

— Господин Тохтахунов, вы должны немедленно написать жалобу.

— Какую жалобу?

— Пусть они выплатят сумму за нанесенный ущерб. Дверь высадили! Косяк испорчен непоправимо! Ремонт обойдется в кругленькую сумму!

— Но я не умею, не писал я никогда никаких жалоб.

— Наймите адвоката! Без адвоката в наше время нельзя! — почти закричал возмущенный хаусмайстер.

Тогда я нанял адвоката. Он помог мне составить правильно заявление. Мы поставили новую дверь, и полиция оплатила нам счет! Это можно было считать пусть маленькой, но все же победой. А если бы полиция принесла мне официальные извинения, то победу можно было бы назвать полной.

Но никто не извинился. Более того, ежедневно в газетах стали появляться публикации о моем задержании, в которых говорилось о розыске опасного преступника из России. Статьи были написаны так умело, что у читателя невольно складывалось впечатление, что я имею прямое отношение к разыскиваемому преступнику, а то и ко всем преступлениям, совершенным на тот день в России. С каждым днем пресса все больше шумела о «русской мафии». Вскоре вышла книга «Бандиты России», где про меня тоже что-то написали, причислив меня к «крестным отцам мафии». Время от времени выплескивалась просто умопомрачительная информация: например, одна газета утверждала, что в Кельне поселились двести воров в законе из России, хотя во всем Кельне с трудом набралась бы сотня русских эмигрантов.

В Германии началась истерия, связанная с русской преступностью, якобы захлестнувшей Европу. Возникли какие-то «русские» отделы, занимавшиеся непосредственно эмигрантами из бывшего СССР.

Но как бы то ни было, газетчики и стоявшие за ними немецкие спецслужбы сделали свое дело — моя репутация была испорчена. Если прежде эмигрантская среда держалась со мной холодно, но почтительно, теперь же все стали подчеркнуто сторониться меня. Я пытался не обращать на это внимания и продолжал работать.

Мне следовало сразу обратиться к адвокатам в связи с клеветническими газетными статьями, но это не пришло мне в голову, поскольку у меня не было еще достаточного опыта. Современная европейская культура вся стоит на системе адвокатуры: все ведут свои дела через адвокатов, которые бдительно отслеживают ситуацию и не только предупреждают своих клиентов о возможных острых углах, но и нередко планируют стратегию поведения в бизнесе. В основе европейской культуры лежит строгое следование букве закона, поэтому роль адвокатов велика.

Я долго пытался осмыслить происходившее в Германии со мной и надеялся, что поднятая вокруг моего имени шумиха скоро уляжется. Не бывает ничего бесконечного. Если кто-то пустил волну, то в конце концов волна уляжется. Я продолжал работать и терпеливо ждал, когда напряжение спадет.

Иногда я выезжал за пределы Германии, несколько раз гостил в Париже, дважды появлялся в Москве.

Глава 7

Московские гости

Жить без пользы — безвременная смерть.

ГЁТЕ

Любовь к людям — это ведь и есть те крылья, на которых человек поднимается выше всего.

ГОРЬКИЙ

Вначале 1990-х Москва выглядела ужасно: всюду грязь, всюду атмосфера какой-то дикой разнузданности, улицы заставлены торговыми палатками, из-за чего некогда красивый и чистый город превратился в замусоренный рынок.

И все-таки это была Москва — город, где я прожил долгие годы. Кроме того, в Москве оставалась моя дочь Лола. Она навещала меня и в Германии, и во Франции, но жила и училась в Москве.

Лола с детства мечтала стать балериной, хотя мне поначалу казалось, что ей следовало выбрать какую-нибудь иную профессию, более «надежную». Я повторял ей, что для жизни нужна работа, которая позволит крепко стоять на ногах, а она со смехом отвечала, что крепче всех стоят балерины, потому что у них очень сильные ноги. Поэтому она поступила в Московское академическое хореографическое училище, находившееся неподалеку от нашей квартиры на Фрунзенской.

Поскольку я упомянул МАХУ, то не могу обойти стороной одну очень забавную историю.

Когда осенью 1993 года я приехал в Москву и остановился в гостинице «Метрополь», в Россию нагрянул с гастролями Майкл Джексон — подвижный, невероятно энергичный, звонкоголосый чернокожий певец. Он был тогда, пожалуй, самой яркой звездой на небосводе мирового шоу-бизнеса. Во всех странах его ждали несметные толпы поклонников, для многих он был не просто кумир, он был настоящим божеством.

Приехав в Россию, Майкл Джексон тоже остановился в «Метрополе». Шли проливные дожди, осенняя погода не радовала певца, и он целые дни проводил со своей огромной свитой в гостинице, не зная, чем бы себя занять. Отель был закрыт для посторонних, поэтому атмосфера там царила довольно унылая. Привыкший к ярким огням, блеску дворцов, пышности приемов, Джексон тосковал в «Метрополе».

Он очень боялся прессы, ведь журналисты не давали ему прохода. Каждый его шаг освещался и анализировался средствами массовой информации, а его причуды обсуждались годами. Поэтому даже у себя на родине большую часть времени Майкл был вынужден проводить в уединении на своем строго охраняемом от посторонних ранчо.

Организацией его концертов занимался человек, с которым я был немного знаком. Он увидел меня в ресторане гостиницы во время обеда, подошел, и мы разговорились. Чуть позже к нам присоединился менеджер Майкла.

— Почему вы никуда не ходите? — поинтересовался я. — Так ведь можно и свихнуться со скуки, в четырех стенах-то!

— Джексон ждет, что в Кремле его примет Борис Ельцин, — признался менеджер.

— Президент России? — не поверил я. — Почему вы думаете, что он примет его?

— Нам обещали организовать эту встречу. Понимаете, это было бы очень важно. Для рекламы вообще нет ничего лучше.

— А кто пообещал?

— Не помню… — огорченно пожал плечами менеджер. — Вечером у нас концерт в Лужниках. Мы надеялись попасть к президенту до этого.

— Вряд ли, — покачал я головой.

На концерт Джексона я сходил, но удовольствие было сомнительное. Холодная дождливая погода не позволяла расслабиться. Вдобавок стадион в Лужниках не был приспособлен для таких колоссальных концертов.

На следующий день я снова встретился с менеджером.

— Как вы смотрите на то, чтобы поехать в балетное училище? — спросил я.

— Что за училище?

— Самое известное балетное училище. Его принято называть училищем Большого театра. Вы бы очень порадовали учеников, а они наверняка дали бы для вас концерт.

— Послушайте, Алик, а разве это возможно?

— Вполне, — рискнул пообещать я, хотя ни с кем на эту тему еще не говорил. — Какие у вас планы на завтра? Вечером вы сможете?

Менеджер куда-то сходил, что-то с кем-то обсудил, вернулся.

— Мы можем в пять вечера, — сказал он.

— Вот и прекрасно, — обрадовался я и тут же набрал номер Софьи Головкиной, которая в те годы возглавляла МАХУ. — Здравствуйте, Софья Николаевна. Тут вот какое дело… Как вы смотрите на то, чтобы принять завтра в пять часов Майкла Джексона?

— Кого? Какого Джексона? — не поняла она.

— Майкла Джексона.