Ожидающий на Перекрестках Олди Генри

1

В Доме было ужасно холодно. Временами мне казалось, что я не прав и лучше было бы сказать – зябко и сыро, – но ознобу, сотрясавшему мое тело, все эти словесные кружева казались глупыми и смешными. И, главное, не меняющими сути.

Изредка я протягивал руки к витому подсвечнику, к его бронзовым, позеленевшим от времени розеткам, где покорно истекали черным воском три толстых свечи, и их пламя послушно согревало мои пальцы, подрагивая и колеблясь в выборе собственного цвета – от охры до кармина.

Странный тюльпан, напоминавший залитый свежей кровью пергамент, склонился ко мне из вазы и попытался прочесть написанное. Я прикрыл слова ладонью, улыбнулся и пощекотал любопытный цветок кончиком пера. Он обиженно качнулся на упругом стебле и сомкнул лепестки. Тюльпан мерз, как и я. Он был уже очень старый, этот преступно-багровый тюльпан, ему скоро придется умереть, засыпав сморщенными крылышками неведомых бабочек мой стол, и я ничего не мог изменить в реальности срезанной жизни. Реальность – это вообще не моя стихия…

Я встал и вышел из комнаты. Почти от самого порога начиналась лестница – сегодня она была узкая и деревянная, – и я спустился по ней в нижний зал, слегка касаясь перил и поглаживая приятную на ощупь матовую полировку.

Внизу горел камин, и отблески огня метались по оружию, развешанному на массивных, потемневших от времени стенах. Я подошел к креслу с затейливо выгнутыми подлокотниками и принялся разглядывать секиру, висевшую над ним. Лезвие было тонким, непривычно-декоративной формы, но древко охватывали металлические кольца с гравировкой. Вчера вечером здесь висел ковер. Большой такой ковер в темно-зеленых тонах, и в самом центре орнамента чуть покачивалась кривая сабля в золоченых ножнах. Я отчетливо помнил их – ковер и саблю, – потому что никак не мог понять тайну гармонии прямых углов ковра и дуги клинка, и все стоял, смотрел…

– Дура, – сказал я секире. Она не ответила.

Раньше я думал, что Дом смеется надо мной. Теперь я так не думаю. Даже Предстоятели не властны над изменениями Дома, и их иллюзии теряют силу на пороге. На пороге, который сегодня выглядит так, а завтра – совсем иначе. А через час вообще никак не выглядит.

В западной стене зала обнаружилось окно. Высокое стрельчатое окно с леденцовыми витражами в верхней части. Вдалеке виднелся косогор, и силуэт черного всадника несся по его кромке на фоне чуть посветлевшего неба. Только контур, слегка размытый движением, контур двухголового кентавра с крыльями за человеческой спиной – лук, что ли?.. или плащ… – и я машинально забарабанил пальцами по подоконнику, качнув шнур занавеси с кисточкой на конце.

Всадник резко осадил коня, заплясавшего на рыхлой крутизне, и их тени на мгновение слились в одну бесформенную массу. До меня донеслось приглушенное ржание и сдавленный вопль ужаса. Огромное гибкое тело вознеслось перед ошалевшим кентавром, и оскалившаяся пасть с пушистым подбородком закачалась из стороны в сторону, повинуясь причудливому, срывающемуся ритму…

Я выругался, отдернув руку от шнура занавеси, и мои пальцы намертво впились в подоконник. Небо над холмами вновь опустело, но конь и человек уже исчезли по ту сторону гряды, став невидимыми для меня, и лишь далекий топот копыт отозвался легким дребезгом оконного стекла.

– Спасибо, Сарт, – услышал я у себя за спиной тихий голос, в котором играло на серебряном ксилофоне время от заката до восхода.

– Не за что, – угрюмо буркнул я и, чуть помедлив, добавил тоном ниже:

– Рад служить, Предстоящая…

И повернулся навстречу смеху – призраку, тени, намеку на смех.

Там, где еще недавно горел камин, стояла миниатюрная женщина в бархатной накидке с капюшоном, и добрая дюжина тройных шандалов напрасно тратила свой свет, пытаясь высветить хоть что-то внутри этой агатовой накидки.

Она шагнула вперед, сбрасывая капюшон и легко касаясь тонкими пальцами ковра на стене, – темно-зеленый ковер и золото кривых ножен в центре, – и все исчезло.

Тайна исчезла. Обычная женщина, мне по плечо, вьющиеся волосы обрамляют овал лица, и это лицо улыбалось мне, а я, как дурак, улыбался в ответ, хотя в Доме было по-прежнему холодно и настроение мое было по-прежнему мерзким.

«Надолго, Лайна?» – хотел спросить я. И не спросил.

«Что произошло, Предстоящая?» – хотел спросить я. И тоже не спросил.

– Это было хорошо придумано, – сказала она, и звездные камни ее перстней обожгли мне глаза.

«Что именно?» – хотел спросить я. И не спросил. Я знал – что именно.

– Со шнуром, – сказала-пропела Лайна, опускаясь на дубовую скамью. – Просто и изящно. Мастерски. Я полагаю, что гонец Махметкул-арра уже захлебывается в ближайшей таверне красным вином и собственным враньем. Еще одна легенда, еще один глоток пряного страха, еще один камень в пирамиде мифа… Спасибо, Сарт. Прекрасная работа.

Тонкие губы Лайны-Предстоящей еле заметно подрагивали, породистый нос с легкой горбинкой словно принюхивался к далекому, слабому аромату, и я понимал, что неизвестный мне гонец Махметкул-арра в эту минуту с восторгом рассказывает кому-то о случившемся, привирая добрую четверть, если не половину, и его слушатели кивают головами, шепча темное имя Ахайри, Матери-Ночи.

Лайна резко поднялась и направилась к мраморной лестнице, покрытой чем-то алым и ворсистым. Она шла по ступенькам, чуть подобрав подол длинного платья, и перила рядом с ней наверняка были гладкими и ледяными. Каменными были перила. А мои ладони еще помнили дерево, дерево этих же перил пятиминутной давности…

Шутки шутишь, Дом, Дом-на-Перекрестке? Мы бродим, мечемся, спешим, а ты стоишь и поджидаешь всех нас, и твоя вечная изменчивость хранит внутри, в самой сердцевине, некий тайный зародыш…

Чем прорастешь, Дом, Дом-на-Перекрестке?!

…Я смотрел вслед Предстоящей, а за моей спиной молчала стена с обоями в цветочек, стена без всяких признаков окна с витражами, но я знал, что там, снаружи, занимается рассвет.

Иначе бы Она не ушла.

– До заката, Предстоящая, – прошептал я и вновь почувствовал, что мерзну.

– До заката, Мифотворец…

В Доме было ужасно холодно.

2

Я вернулся в свою комнату, мрачно подмигнул просиявшему тюльпану и открыл тумбочку у кровати, где у меня еще оставалось с полбутылки хиразского бальзама. Темно-топазовый, чуть горчит, тридцать две травы в настое, а крепость…

Такую крепость не в одиночку штурмовать. Я подумал, вытащил пробку и двинулся на приступ.

…Пятый глоток настроения не улучшил, но ощутимо добавил тепла в окружающую сырость. Зря все-таки Лайна назвала меня Мифотворцем. Ведь знает же, что не люблю, и я знаю, что она знает, и тем не менее…

Шестой глоток. Седьмой. Я попытался расслабиться и вспомнить, какой покорно-томительной любовницей бывает хрупкая Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри, но в голову упрямо лезло совсем другое: пинки, теряющее чувствительность тело, смех разгоряченной толпы, в которую судорожно швырял бесполезные слова чужак по имени Сарт… Я только что выпал из своего, привычного мира, я еще не успел понять, что Тяжелое Слово Магистра Сарта здесь, в этом простом и старом существовании, превратилось в горсть побрякушек, раздавленных в крошку сандалиями зевак. Я еще жил тем, о чем не хочу рассказывать – не здесь, не сейчас, – и не научился пока жить заново. Пинки, смех, стыд – и порог неизвестно откуда взявшегося Дома, шелест убегающих ног позади – и глаза, внимательные, оценивающие глаза Лайны-Предстоящей.

Временами я ненавидел эти глаза. Мне казалось, что в них сосредоточилась вся тяжесть здешнего практичного бытия, где тщательно продуманные чудеса отмеряются по чайной ложке для здоровья тупеющего человечества; и мы – личные Мифотворцы Предстоятелей – укладываем иллюзорные кирпичи легенд, лжи, сказок, чтобы люди могли жрать, спать, размножаться и изредка, на сон грядущий, тешить ожиревший разум словами о том, чего нет и не может быть.

Мой бедный, глупый ночной всадник! Ты же знал, верил, ты был готов испугаться, ты испугался почти радостно, ты так и не понял, что это твой сладкий ужас вырос перед твоим конем!.. А я лишь помог, помог нелепо, случайно, я ощутил твой страх и помог ему принять форму – и лишь я видел, что конь, глупое животное, вставал на дыбы, повинуясь власти поводьев и обиженно выкрикивая свои конские проклятия…

Ничего не видел конь. И поэтому не понимал жгучей боли в разрываемом рту. Он не знал, что он должен увидеть. Кони не молятся в храмах Ахайри. А люди молятся. Люди верят. Люди знают, кто может встретиться им в ночи. Некоторые даже видели саму Темную Мать, когда она несется по заброшенным дорогам, гоня упряжку крылатых вепрей.

Меня всегда интересовало, какому болвану первому пришла в голову идея свиньи с крыльями?! И почему они – люди, а не свиньи, хотя иногда и весьма похожие друг на друга, – почему они не смеются, а боятся?!

Не положено Мифотворцу думать о таких вещах. Традиция есть традиция. А я думал. И втайне посмеивался. Если не злился.

В конце концов, я был чужой. Первый чужой в Доме. Спасибо Лайне – учуяла, высмотрела талант…

Первый – и, наверное, последний.

Я пил бальзам и еще не знал, что я уже действительно – последний.

Только не в этом смысле.

Я сидел, смачивая губы пряной жидкостью, и с каким-то болезненным удовольствием мурлыкал себе под нос один и тот же куплет старой, полузабытой песенки, по многу раз повторяя каждую строку…

3

– …Иди в мир. Пройдешь через нижний зал, потом по коридору, третья комната; дверь рядом с кроватью под балдахином. Кровати может и не быть, но дверь там одна, так что не ошибешься… И поторапливайся, Дом тебя побери!..

Я еще не окончательно проспался, упрямые остатки хмеля бродили в налитой свинцом голове, но шершавый голос выдергивал меня из забытья, и я не сразу сообразил, что этот властный, озабоченный, пренеприятнейший голос принадлежит Лайне.

И совсем не похож на обычный, повседневный (или повсенощный?) хрустальный голосок Лайны-Предстоящей.

– Выйдешь в город и направишься к храму Эрлика, Зеницы Мрака. У Трайгрина, его Предстоятеля, новая забота. Пророк у них на площади объявился. Говорит, нет Бога Смерти, и смерти нет, но есть жизнь вечная… А эти остолопы рты разинули и слушают! Пойди разберись…

К голосу Лайны вернулись звонкость и прозрачность, но в нем изредка, как вертлявые угри в чистой воде, проскальзывали визгливые нотки базарной торговки. Я улыбнулся в подушку, не успев понять, что делаю, но успев спрятать улыбку.

– У Предстоятеля Трайгрина свой Мифотворец есть, – пробормотал я спросонья. – Я для Зеницы Мрака не работаю. Тоже мне, нашли мальчика на побегушках…

Я знавал Мифотворца при Трайгрине. Вернее, Мифотворицу. Злобная такая старуха, с дымящейся трубкой в желтых зубах, горбатенькая, нос до губы свисает… Одного ее вида хватало, чтобы все вокруг поминали Бога Смерти Эрлика и сплевывали от сглаза. На мифы она не тянула, нет, хоть и неглупа была бабка, а вот сказок вокруг нее – как блох на собаке…

Хлопнула дверь. Забытая бутылка упала со стола и, стуча по коврику, откатилась в угол. Я с трудом приподнялся, морщась и глубоко дыша, и увидел пустую комнату.

Моих возражений попросту не расслышали. Не до того, видно, было.

Я вылез из-под одеяла, кряхтя и ругаясь, оделся, спустился по лестнице – на этот раз винтовой и почему-то без перил, – нашел нужную комнату, нужную дверь (балдахин был, а кровать отсутствовала) и вышел на площадь.

На крупный булыжник площади Хрогди-Йель перед приземистым храмом Эрлика, Зеницы Мрака.

– Куда прешь, козел? – хмуро сообщил мне вислоусый ремесленник из задних рядов гудящей толпы. – И без тебя тесно…

Я аккуратно наступил ему на ногу и стал проталкиваться вперед, напрягая туловище и растопырив локти.

Через пять минут проклятий и сопения я выбрался из потной, горячей массы и остановился, меланхолично разглядывая ступени храма и жирного пророка на третьей снизу ступеньке.

В то, что он говорил, я не вслушивался. Слов Лайны хватило, чтобы я не сомневался в главном – этот огромный, тучный мужчина с тройным подбородком и складками на багровом лице говорит не то, что нужно.

Значит, он должен перестать говорить.

Он может послужить первой песчинкой лавины, причиной возникновения нового мифа. Вразрез с традицией. Во вред Предстоятелям. И упаси нас Четыре Культа, чтобы его побили камнями глупые горожане или распяли на щите бритоголовые стражники. Тогда справиться с пружиной мифотворения будет гораздо труднее… Нет, все должно быть проще и пристойнее.

Солнце пекло вовсю, голова у меня закружилась, но втайне я был даже рад этому. Я стоял, единственный равнодушный на всей площади, и через минуту глаза пророка – выкаченные пуговицы с кровавыми прожилками – остановились на мне, и я постарался не отпустить чужой взгляд.

И не отпустил.

Мне было жарко. Мне было очень жарко. Меня подташнивало. Это я торчал сейчас на возвышении храмовых ступеней, надсадно крича уже третий час, и солнце яростно поджаривало мою – МОЮ! – лысую макушку. Кровь гулкими толчками стучала в висках, просясь наружу, а внизу колыхалось это падкое до зрелищ месиво, колыхалось, колыхалось…

Для начала неплохо.

Пророк покачнулся, не отрывая мутного взгляда от тощего пройдохи в первом ряду – то бишь от меня, его повело в сторону, и голос на мгновение прервался.

Низкий, поставленный баритон с хрипотцой курильщика и сластолюбца.

– Богохульник… – кинул я пробный камень в притихшую толпу. Кинул небрежно, через плечо, со спокойным безразличием; и круги пошли за моей спиной, круги обрывочных реплик, рождающих вопросы, ответы, споры…

Они отвлеклись. Внимание толпы стало зыбким.

– …И дурак, – добавил я, чуть кривя губы. В ответ раздался смех.

Пророк потерял нить проповеди, судорожно огляделся вокруг в поисках опоры, поддержки, кадык на его шее заходил вверх-вниз, колебля жировые отложения; и смех усилился, выводя слушателей из-под обаяния умело-ритмичной речи.

Жарко. Очень жарко. Я протянул руку к корзине стоявшей рядом торговки и вынул оттуда связку молодого зеленого чеснока.

По три рринги за пучок.

Отделив один стебель с белой луковицей на конце – пророк, как завороженный, следил за моими ровными, неторопливыми движениями, – я сунул чеснок в рот и принялся сосредоточенно жевать, пуская липкие слюни и продолжая неотрывно смотреть на наливающегося дурной кровью пророка.

Это оказалось последней каплей. Несчастный пророк вздрогнул, втянул ноздрями воздух, задохнулся, лицо его сморщилось и приобрело синюшный оттенок…

Обмотанная горячим тряпьем дубина полуденного солнца неслышно опустилась на мокрый затылок. Неслышно и невидимо.

В тот момент, когда моего подопечного хватил удар, я выбросил вперед руку – не ту, в которой был чеснок, а другую, пустую, – и заорал что есть мочи:

– Эрлик! Вижу! О, Зеница Мрака! О-о-о-о…

На последнем «о» я резко шагнул назад и принялся выбираться из вопящей толпы. Здесь мне больше нечего было делать. Бог смерти Эрлик покарал болтливого оратора. Покарал добротно и публично. Половина народу наверняка видела черную тень владыки небытия с жезлом в деснице, а вторая половина постарается не отстать от первой.

Можно было бы задержаться ненадолго, но я не люблю лишних эффектов.

Уходя с площади, я чуть не сбил с ног низенького толстенького человечка в засаленном полукафтане. Глазки толстячка были блаженно прикрыты, пухлые пальцы сцеплены на округлом животике, и возбужденный гул толпы, казалось, обтекал всю его уютную, домашнюю фигурку.

Ему было хорошо.

…Уже в Доме я неожиданно подумал: «А почему Предстоятель Трайгрин обратился через Лайну ко мне? Почему не к своей зубастой карге? Дело-то пустяковое…»

Ответа я не знал. Тем более что счастливый лавочник, чуть не уснувший посреди бушующей площади Хрогди-Йель, и был Трайгрин.

Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака.

Один из живущих в Доме, Доме-на-Перекрестке.

4

Хлеб был теплым. От него шел густой запах детства и ржаного поля. Я отломил чуть подгоревшую горбушку с трещинкой посередине – и резкий негодующий крик заставил меня обернуться к распахнутому окну.

На подоконнике сидел Роа. Он всегда улетал, когда хотел, и возвращался в самое неподходящее время. Роа терпеть не мог, когда кто-нибудь ел в его присутствии, воспринимая это как личное оскорбление.

Мне он иногда делал послабление.

– Ты же не ешь хлеба, – укоризненно сказал я. – А мясо у меня кончилось. Так что – извини, приятель…

Роа сунул клюв под крыло и принялся ожесточенно чесаться, игнорируя мои нравоучения. Всякий посторонний зритель пренебрежительно отнесся бы к птице на подоконнике, похожей на крупного отощавшего голубя, но мощные кривые когти, вцепившиеся в мореное дерево, портили невинность первого впечатления. А когда Роа соизволил перестать чесаться, то на его кроткой головке обнаружился загнутый клюв более чем солидных размеров.

Роа был алийский беркут. Они все маленькие, отчего, впрочем, окружающим ничуть не легче. И даже наоборот. Если вы способны представить себе комок тугой ярости и дурных манер, весьма неплохо оснащенный для проявления как первого, так и второго, – это будет примерно треть того, что представлял собой Роа. Или четверть.

Роа – это было все, что осталось у меня от той, забытой жизни, которая чем дальше, тем больше расплывалась, тонула в тумане нереальности. Просто беркут однажды сидел на плече у самонадеянного шута тридцати шести лет от роду, который всерьез поверил, что он – Магистр Сарт, глава тайного клана Мастеров и тому подобное; и поэтому вправе произнести слова, те Слова, что и в мыслях-то повторять опасно.

Ах, до чего же все оказалось просто! Простой водоворот Вселенной, впавшей в помешательство, простой кратер прорвавшегося вулкана Времени, плавящий боль, крик, изнеможение… и простой пейзаж с простой дорогой и простыми холмами вдоль обочины.

Я пошел по этой дороге, еще не задумываясь, где я и зачем я, а возмущенный Роа по-прежнему сидел на моем плече, хлопая крыльями и ероша сизые с проседью перья.

К вечеру нас остановила кучка оборванцев, считающих себя разбойниками. Я вскинул руки к фиолетовому небу и стал говорить. Еще вчера половины сказанного с лихвой хватило бы, чтобы стереть с лица земли армию. Но вокруг все было просто.

До смешного просто.

– Чернокнижник, – презрительно усмехнулся плечистый главарь, и меня избили. Роа разодрал одному из шайки все лицо и затем взволнованно кружил над нами, а я мычал под ударами и не знал, что означает слово «чернокнижник», и ничего не мог поделать, когда они неумело тыкали в беркута самодельными копьями.

Разбойников спугнул купеческий караван с большей стражей, чем им хотелось бы. Меня подобрали, обмыли раны вином и за золотой кулон, оставшийся незамеченным под одеждой, довезли до города.

А потом был базар – наверное, базары одинаковы во всех мирах, – нелепая гордость, ссора, позор и Дом, Дом-на-Перекрестке.

И упрямый Роа, неизменно возвращавшийся на мое плечо. А я к тому времени успел выяснить, что «чернокнижник» – это немножко шарлатан, немножко бездельник и немножко фокусник, с легким, почти незаметным налетом мистики.

В общем, это я.

При Предстоятелях подобному сословию нечего было даже надеяться на уважение. Это были люди без будущего.

Здешний мир – очень простой мир. Живущие в нем люди этого не знали, но инстинктивно догадывались. Тут все было естественно – от бурчания в желудке до похода в храм.

И чтобы догадки людей не переросли в уверенность, требовались Мифотворцы. Они были нужны. И я вскоре тоже стал нужен. Кроме того, у меня обнаружился талант.

– Хороший день, Сарт, – звякнули колокольчики у меня за спиной. Роа встрепенулся, переступив с ноги на ногу и гортанно вскрикнув, но не улетел. Он плохо переносил присутствие Лайны.

Я понял, что день, хороший или какой он там был, закончился. И сейчас вечер. Об этом говорило появление Лайны-Предстоящей.

– Тихо, Роа, тихо… Все в порядке.

– Он не любит меня.

Это прозвучало как утверждение.

– Роа никого не любит, – ответил я, поворачиваясь и сдерживая сердцебиение при виде золотисто-коричневого пеньюара и его прелестного содержимого. (Ирония не помогла, и я говорил медленно и нарочито спокойно.) – Алийцы горды и самолюбивы. Это свойственно всем малорослым…

Я хотел добавить «бойцам», но сдержался. Я в общем-то тоже невысок. А из меня боец, как…

– Роа никого не любит, – повторил я, и, словно в подтверждение, вновь прозвучал хриплый крик моего беркута.

– Кроме тебя?

– Кроме меня.

Лайна прошлась по комнате. Просторное, воздушно-легкое одеяние искрилось при каждом шаге, движении, жесте; сумерки незаметно вошли в комнату и обволокли силуэт Предстоящей, даже Роа притих и нахохлился, поглядывая то на Лайну, то на меня.

Я купался в сиреневой прохладе вечера, обещавшего покой и ласку тихой, умиротворенной ночи с призрачными блестками южных звезд; сознание растворялось в шорохе невидимого моря, в лепете беззаботных волн, и хотелось броситься вперед, упасть, окунуться с головой, подняв над собой радугу брызг до самого заката…

Но как заноза, как цепь на поясе, как недремлющая зубная боль – солнце площади Хрогди-Йель, и я, мы оба, я и солнце, убившие ненужного человека во имя древнего мифа, и где-то далеко, на задворках, на окраине мозга – крик Роа.

Предостерегающий крик молчащего беркута.

Поэтому я постарался воздержаться от комментариев. А без комментариев наша беседа выглядела примерно так:

– Трайгрин доволен тобой, Сарт.

– Я знаю.

– Вот как? Откуда?..

– Я видел Трайгрина на площади. Он был так переполнен своим довольством, что я стал опасаться за его печень.

– Это не самая удачная твоя шутка, Сарт. О Предстоятелях не стоит говорить в подобном тоне, и тем более – о Предстоятеле Зеницы Мрака Трайгрине.

– Хорошо, моя заботливая Лайна. Я не буду больше говорить о нем. Я бы предпочел даже не вспоминать о нем и о сегодняшнем дне. Сегодня я в первый и последний раз работал Мифотворцем во имя алтарей Эрлика. Потому что понял главное.

– Что именно?

– Во имя мифов Эрлика, как, наверное, и во имя Инара-Громовержца, надо убивать. Без смерти эти легенды пресны, как лепешка для бедных в самой дешевой дыре Джухорского базара. Но я не хочу привыкать к острым приправам. Мне отныне безразлична печень всех Предстоятелей, вместе взятых, кроме, разумеется, твоей очаровательной печенки, – но моя собственная предпочитает лепешки для бедных.

– Ты храбр. И горд. Как твой беркут. Безрассудно храбр и безоговорочно горд. И так же глуп. Обиделся? Не ври, я же вижу, что обиделся… Причем не сейчас, а раньше, когда я попросила уважительно говорить о Трайгрине, который не столь невинен, как выглядит.

– Послушай, Лайна, если ты…

– Не перебивай. Ты храбр, горд и глуп – но горд и храбр всегда, а глуп лишь изредка. Поэтому я говорю с тобой, как ни одна Предстоящая не говорила со своим Мифотворцем. Более того, сейчас я скажу тебе то, что знают всего четверо живущих в Доме: Трайгрин, Предстоятель Эрлика; Махиша, Предстоятель Инара-Громовержца; Варна, Предстоящая от цветочных храмов Сиаллы-Лучницы; и я, Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри. А пятый – ты, Сарт, чужак, последний из Мифотворцев, потому что… потому.

И тогда я понял, что она уже сказала все, что хотела сказать. Теперь я должен был заставить ее сказать остальное. То, о чем она не хотела говорить.

5

Сначала умерла старуха. Старуха, работавшая на Трайгрина. Она выкурила свою последнюю трубку, и культ Эрлика, Зеницы Мрака, стал задыхаться, лишившись притока новых легенд и, соответственно, новой веры. Его Предстоятель, Трайгрин, давно не ел, и именно этим объяснялся экстаз, виденный мною на площади Хрогди-Йель.

Следующим ослеп Мифотворец, работавший на Махишу, Предстоятеля Инара-Громовержца. Я видел этого гиганта в деле, когда он в припадке священного безумия врезался в строй латников – сверкание начищенных доспехов, молния кривого меча над рогатым шлемом, безукоризненно подобранные кони, несущие звенящую колесницу, и Ужас над его плечом, взвизгивающий при каждом ударе… Несколько однообразный, но неизменно эффективный стиль. Мой Роа терпеть не мог гребенчатого орла по кличке Ужас, обученного визжать на нестерпимо высокой ноте, и всегда порывался ввязаться с ним в драку, так что мне приходилось силой удерживать алийского недомерка от опрометчивых поступков.

Мифотворец Махиши – кажется, его звали Эйнар, или что-то в этом роде, связанное с Громовым Инаром, – получил булавой по навершию шлема. Ну, не повезло человеку в очередной битве!.. Все когда-нибудь случается в первый раз, как любила говаривать Лайна – и она оказалась права. Кони вынесли оглушенного Эйнара, Махише удалось привести его в чувство, но глаза воина-безумца теперь видели только черную вспышку случайного удара, и в Мифотворцы он уже не годился.

Третьей была девушка от цветочных храмов Сиаллы-Лучницы. Вернее, она была первой, потому что заразилась проказой, а это не сразу проявляется. Я ни разу в жизни не встречался с ней, но культ Сиаллы Страстной, как правило, процветал, а Лайна с некоторых пор закатывала мне сцены, если я подходил к святилищам любви ближе чем на три полета стрелы. Так что я мог себе представить красоту и неутомимость Мифотворицы хотя бы по тому, что даже Варна – Предстоящая Сиаллы – была прекраснейшей из виденных мною женщин, хотя как раз ей-то особой красоты, в общем, и не требовалось.

…Что-то в этой эпидемии было не то. Не те болезни, не то время, и вообще… Я поежился и передернул лопатками, ощутив призрачный холодок стального лезвия. Или стального взгляда. Чьего?.. Ответа не было. Да я и не ждал ответа.

– Чего ты хочешь от меня, Лайна? – тихо спросил я. – Я не смогу один работать на вас всех. А на Махишу и Трайгрина я вдобавок и не хочу работать.

– Варне плохо, Сарт… Очень плохо. Культы Эрлика и Инара устойчивы, веры в душах людей и без новых мифов хватит на первое время, а вот с Сиаллой-Лучницей дело обстоит гораздо хуже. Ее храмы уже сейчас начинают превращаться в бордели. И Варна-Предстоящая страдает не просто от голода. Это выглядит так, словно новорожденного младенца накормили бараньей похлебкой с бобами и перечным порошком.

Я молчал. Я слушал. Иногда раньше я задавал себе вопрос – что происходит с Предстоятелями, когда угасает вера в их бога? Куда ушли Стоявшие перед остывшими алтарями?.. И почему их алтари остыли? А золы становилось все больше…

– Ты поедешь в Фольнарк, в местный храм Сиаллы. Мне больно отдавать тебя, Сарт, даже на время, но больше некому подготовить для Варны нового Мифотворца. Причем не одного, а сразу двоих… впрочем, подробности тебе сообщат на месте. Мы пока продержимся, только прошу тебя, гордый и дерзкий чужак, – поторопись!..

Я подошел к ней вплотную и постарался не отпустить этот влажный, ночной, измученный взгляд.

И не отпустил.

– Это ты придумала – я имею в виду поездку и обучение?..

– Да.

– А остальные Предстоятели согласились? Чтобы именно я ехал, учил и прочее?..

– Да.

– Все? Не лги мне, Лайна…

– Не все. Ты же знаешь характер Махиши… Он считает, что тебя надо убить и переждать смутное время на голодном пайке.

– За что же он так ненавидит меня?

– Это не ненависть, Сарт. Это страх. Деятельный, агрессивный страх. Он считает, что ты неспроста выбрал в Доме именно ту комнату, в которой живешь. И неспроста до сих пор жив…

Я оглядел свою комнату, словно видел ее в первый раз. Девять шагов вдоль, семь – поперек. Окон нет. Стол с инкрустациями горных пород дерева. Кровать. Три табурета. Тумбочка, стенной шкаф и престарелый тюльпан в вазе.

И последние слова Лайны. Махиша боится… похожий на буйвола Махиша, Предстоятель яростного Инара – Владыки Молний.

– Это безумие, – недоуменно прошептал я. – Комната как комната. Ничего особенного…

– Она не меняется, Сарт. Все в Доме-на-Перекрестке меняется, а она – нет. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

Я еще раз оглядел комнату.

– Слушай, Лайна… А действительно – почему она не меняется?

– Не знаю, – испуганно ответила Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри.

6

Когда она ушла – а это произошло отнюдь не скоро, – я всю оставшуюся ночь бродил по комнате, как пораженный лунной горячкой, и все ждал, ждал…

И ничего не дождался. Потом я обнаружил у ножки стола небольшое ручное зеркальце в медной оправе, дико обрадовался – вот оно, изменение! – схватил зеркальце и понял, что его обронила Лайна. Из гладкого овала на меня глянул я, но какой-то не такой я, не соответствующий моему раздерганному состоянию. Мне даже показалось, что тот, который улыбался в зеркале, знает нечто скрытое, о чем мне лишь предстоит узнать; и поэтому он втайне сочувствует мне, морща длинный кривой нос и поджимая твердые губы…

А потом я проснулся. Вещи уже были собраны; я сунул в поклажу ночное зеркальце и направился вниз. Цепкие кривые когти сжали мое левое плечо, и клюв Роа чувствительно прищемил мне ухо. Беркут недовольно кряхтел, вертелся и спустя минуту так заорал на ждущую внизу лошадь, что мне стоило большого труда успокоить бедное животное.

На переметной суме моей лошади была криво прилеплена записка. Всего три слова.

«Тебе нужна охрана?»

Контур Дома за спиной зыбко качнулся, намекая, что с ответом медлить не стоит.

Я достал перо, раскрыл дорожную чернильницу и кое-как примостил обрывок на колене. «Нет», – написал я, подумал, зачеркнул написанное и неожиданно для самого себя вывел слова, о которых не подозревал еще секунду назад:

«Нужна. Слепой Эйнар, бывший Мифотворец Махиши».

Порыв ветра вырвал из моей руки клочок пергамента, завертел и понес прочь. Роа попытался было ухватить его клювом, промахнулся, и я успокаивающе огладил его взъерошенные перья.

Мы уезжали в Фольнарк.

7

Стой. Как ты оказался здесь, чужак?

Я послушно остановился и принялся рассматривать служителей храма в Фольнарке, преградивших мне путь. Выражение их лиц поражало единообразием и шло по нарастающей: хмурое, очень хмурое, совсем хмурое и настолько хмурое, что последний мог быть только предводителем. Вот ему-то я и предъявил свои верительные грамоты.

Пока он придирчиво копался в бумагах – все, как одна, поддельные, но тех, кого надо, наверняка уведомили, а остальным и такие сойдут, – я изучал предхрамовый сад и даже преуспел в этом, впав в тихую, меланхоличную расслабленность.

Все вокруг – включая портал здания – выглядело старым, заброшенным и оттого донельзя милым. Налет запустения был подобен паутине на древней чеканке, разросшиеся вокруг пышные кусты лоренны благоухали розовыми соцветиями; чуть поодаль, у крохотного пруда, стояла мраморная статуя богини в окружении прелестных изваяний, сочетавших в себе фривольность и смирение, – я оценил изысканность поз, невольно покачав головой, и на дне каменных глаз Сиаллы полыхнули лукавые огоньки.

Предусмотрительность Лайны оказалась выше всяких похвал – провинциальный храм как нельзя лучше подходил для подготовки будущих Мифотворцев. А телосложение богатырей-служителей даже несколько озадачило меня, но я тут же сообразил, что после Празднеств Богини остаются дети – вернее, получаются дети – и самых крепких мальчиков наверняка воспитывают при храме.

– Меня зовут Ратан. – Глава караула вернул мне бумаги и пожал руку, после чего я понял, что в детстве Ратан был очень крепким мальчиком. – Я предупрежден о… твоем приезде. Следуй за мной.

По-моему, вначале он хотел сказать «о вашем приезде», но почему-то передумал. И правильно передумал. Не люблю я этого.

Меня проводили в отведенную комнату, где я оставил вещи, а после мы с Ратаном прошли в левое крыло храма, в котором располагался маленький полутемный зал. Миловидные жрицы в прозрачных одеяниях расступились перед нами, одарив меня многозначительными улыбками, а я глядел на всю эту шуршащую дозволенность, вспоминал характер Лайны, уныло вздыхал и понимал, что от более близкого знакомства с местными обитательницами, к сожалению, придется воздержаться. Слово «воздержание» только усилило расстройство чувств, и я принялся смотреть в пол.

И оттого не сразу приметил худенького подростка, носатого, костлявого и белобрысого, – он сидел на помосте и настраивал пятиструнный лей, а перед ним, в ожидании прерванного движения, застыла обнаженная девушка; и я вздрогнул, сообразив, что это – они…

Ратан хотел было окликнуть их – будущих Мифотворцев, – но я жестом остановил его и тихо встал за колонной, пристально вглядываясь в людей на помосте. В последнее время мне все чаще удавалось проникать в сущность собеседника, обходясь без слов… Я ведь еще не знал тогда, что передо мной – Грольн Льняной Голос, мой неизменный и бескорыстный спутник, с которым мне придется пройти насквозь не одну вечность; я не знал этого, да и он еще не знал сам, кто он такой, – он просто хотел стать кем-то… он еще только настраивал свой лей.

Но даже в тот, первый раз я сразу почувствовал, что нам легче будет без слов, потому что между нами было нечто, что стоит возле слов, и никогда не теряется бесследно, и не обманывает нас…