Время крови Ветер Андрей

Лето большой грозы (1914)

Поручик Верещагин, худощавый, молчаливый, мрачный молодой человек с нервным лицом, брёл впереди своей роты, тяжело дыша и смахивая то и дело пот со лба из-под фуражки. Учения с изнурительными маршами по лесистой местности никогда не доставляли ему удовольствия, как и сама военная служба. Июль 1914 года выдался в низовьях Иртыша жаркий. Солнце палило нещадно. Пыль скрипела во рту, садилась на залитые потом усталые лица и темнила их, превращая складки кожи в чёрные полосы. Солдаты шагали молча, ставя ноги невпопад, давно забыв о строевом шаге. Младшие офицеры шли перед своими ротами не в ряду, а чуть правее. Кители потемнели от пыли и пота на спинах и на плечах. Старшие командиры сидели в сёдлах на измождённых лошадях, опустив поводья и ссутулившись.

Все мечтали скорее добраться до привала.

– Далеко ли до Демьяновки? – послышался чей-то голос, обращённый к крестьянину на телеге.

– Чуток осталось потерпеть, – сочувственно отозвался заросший густой бородой мужик. Василий Верещагин вздохнул. Ноги его, обутые в тяжёлые тесные сапоги, ныли от долгого пути.

«И кто только придумал эту нелепую обувь?» – снова и снова спрашивал он себя.

– Кажись, домишки замаячили внизу, – донёсся до ушей поручика голос, – стало быть, дошагали.

– Не отставать, четвёртый взвод! Подтянись!

Сверху казалось, что кто-то махнул волшебной палочкой – и вот стряхнулись с неё деревянные коробочки домов и разбросались по кривой линии в зелени садов. По мере того как полк приближался, становились видны разноцветные резные ставни.

– Так что, вашбродь, можно тепереча отдыхать, – заговорил, распуская ремень, денщик Верещагина, когда по цепи пронеслась долгожданная команда «Разойдись».

– Давай-ка, Никифор, насчёт ночлега, – сказал Верещагин, – в котором доме мне притулиться?

Денщик Василия Верещагина, Никифор Чурбанов – шустрый, говорливый, косоглазый солдат, исчез и вскоре вернулся со словами:

– Так что, вашбродь, место готово. Хозяйка уже самовар ставит.

– До речки далеко ли?

– До Демьяновки-то? Рукой подать, вашбродь! Только туда сейчас конные пошли своих лошадей поить. Ежели вы по поводу помывки, так я вас из ведёрка полью зараз, не извольте беспокоиться! – оскалился Никифор, довольно выпятив грудь.

– Василий, ну как ты? – окликнул Верещагина остановившийся шагах в десяти прапорщик Крестовский. – Не спёкся? Как с ночлегом?

– Слава Богу, Никифор уже организовал…

– Я вон в том домишке остановился, – сказал Крестовский, небрежно расстегнув китель. – Заглядывай ко мне, если силы остались, пропустим по стакану самогонки.

– Хан башку оторвёт за самогон, – отозвался неуверенно Верещагин.

Ханом младшие офицеры называли между собой полковника Касымханова, человека сварливого и капризного.

– Как знаешь, – пожал плечами Крестовский. – Лично я не откажу себе в удовольствии… Да за этот бессмысленный марш Хан сам бы нам налить должен! Эх, ещё бы в баньку, чтобы смыть с себя эту вонь, да девку для полноты дела…

Когда поручик Верещагин вошёл в дом, Никифор уже раздувал на крыльце самовар по-солдатски – надев снятый с ноги сапог на самоварную трубу.

– Хозяин дома? – спросил Верещагин.

– Не-е, в лесу где-то бродит, – отозвался денщик, – зато большуха[8] здесь.

В дверях комнаты показалась женщина лет сорока пяти и кивком пригласила поручика внутрь.

– Здравствуй, хозяйка, – сказал Верещагин, – как здоровье?

– Спаси Бог. – Она внимательно оглядела офицера. – Вот тут заночуете, ваше благородие.

Комната была маленькая, но вполне уютная. Следом за поручиком в комнату протиснулся денщик и шепнул на ухо Верещагину:

– Дочка у них есть.

Верещагин выразительно поглядел на Никифора.

– Хорошенькая, вашбродь. Я одним глазком подглядел, – по-прежнему шёпотом сообщил солдат.

Ближе к ночи Верещагин вышел во двор покурить, на нём была лишь рубаха на голое тело. Справив малую нужду, он устроился на перекошенных ступеньках крыльца и с наслаждением прислушался к разлитой вокруг тишине. Где-то на другом конце деревни слышались голоса и смех – кутили офицеры.

«Как хорошо! – подумал Василий. – Как всё-таки по-райски устроен мир! Сердце замирает от наслаждения, когда вот такое спокойствие чувствуешь! Слава тебе, Господи, что выдаются время от времени такие минуты».

Он чиркнул спичкой и жадно втянул всей грудью дым. Внезапно слева он заметил белую тень среди тяжёлых сгустков тёмной садовой листвы. Он поднялся во весь рост, расставив ноги и уперев руку в бок.

– Есть кто? – спросил он негромко.

– Какой вы смешной, ваше благородие, в таком виде, – донёсся до него шёпот.

– Что за вид такой?

Он оглядел себя и улыбнулся. Должно быть, он и впрямь представлял собой забавную картину: строгое лицо, подсвеченное красным огнём папиросы, холёные усы и длинные голые ноги.

– Господин офицер без штанов, – снова шепнула тень и хихикнула.

– Ты кто? – Верещагин согнал с лица улыбку.

Очертания тени сделались яснее и приобрели женские формы. Василий отступил на шаг, почувствовав неловкость. Из ночной тьмы к нему подступила девушка в длинной ночной рубашке.

– Да кто ты? Кто? – опять спросил он.

– Хозяйская дочь, – ответила девушка.

– А чего ты по ночам шастаешь?

– А вы чего?

– Я-то курить вышел. Не спится, – как бы оправдываясь за своё поведение, пояснил Василий. – А ты зачем тут?

Она неопределённо пожала плечами. У неё было мягкое круглое лицо, чёрные глаза влажно блестели, распущенные волосы падали на плечи.

– А я видела, как вы обмывались, – вдруг произнесла она и улыбнулась.

– Я? – Василий смутился. Он вспомнил, как стоял нагишом позади дома, полуприсев под ведром, которое держал над ним Никифор, и тщательно мылил взопревшие гениталии.

– Я? – переспросил он. – Ну и что? Что ж тут такого?

– Ничего. Просто завтра расскажу соседкам, что собственными глазами видела господина офицера без штанов. – Девушка едва сдерживала клокотавший в ней восторг. – То-то смеху будет!

Девушка сделала шаг вперёд и остановилась настолько близко от Верещагина, что он почувствовал не только её тихое дыхание на себе, но и тепло её грудей под ночной рубашкой.

– Да зачем же рассказывать пустое? – шепнул Верещагин в ответ. – Ты вот придвинься ко мне. Дай-ка я обниму тебя, тогда и будет о чём с подругами посудачить.

В нём вспыхнула искра, вязкий огонь медленно разлился по телу, спускаясь вниз по животу, собрался горячим комочком в паху и принялся ворочаться там, наполняя мужскую плоть желанием.

«Хорошенькая, – подумал он, – даже очень хорошенькая».

– Какой вы быстрый, ваше благородие… – Она дышала ему прямо в лицо, улыбаясь и глядя исподлобья.

Коснувшись щекой его щеки, она затаилась на несколько мгновений. Её руки тронули его голую шею, скользнули по плечам вниз к подолу его рубахи. И тут девушка хихикнула, отступила на шаг и быстро юркнула в дом, бросив через плечо едва слышно:

– Какой вы всё-таки шустрый!

Василий остался один. Опустив глаза, он увидел изрядно оттопырившийся подол рубахи и потрогал себя.

«Возвратится или нет? – подумал он. – Заигрывала…»

В руке всё ещё тлела папироса, Верещагин поднёс её ко рту и затянулся, теперь уже без удовольствия. Испытывая неловкость, он снова сел на ступени и тупо уставился на высунувшийся из-под рубахи налитой член. Блестящий круглый конец размеренно подрагивал.

«Может, всё-таки вернётся? – размышлял Верещагин. – Вон ведь встал, чертяка! Куда ж я с таким ярилкой? Придётся переждать тут. А девка-то хороша, глаза просто прожигают… Нет, не придёт она, не придёт. А кабы и пришла, так не дала бы: небось только дразнить умеет. Дурак же я, честное слово… А вот и не дурак. Всякий бы заглотил эту наживку. Плечи-то у неё какие чудесные, а шея… И луна своё дело сделала, одурманила. Нет, не дурак, а вон она – сволочь. Все бабы сволочи».

Вскоре он успокоился и осторожно, стараясь не скрипеть половицами, пробрался в свою комнату. Сон не шёл, в темноте перед Василием то и дело вырисовывался светящийся облик ночной девушки. Но теперь она была куда более обнажённой и откровенно предлагала себя.

«Пропади ты, дьявол! – шептал Верещагин, отгоняя соблазнительное видение. – Вот привязалась!»

Промаявшись так изрядное время, он то незаметно впадал в дремоту, то открывал глаза, продолжая вести словесную борьбу с капризной молодой женщиной, которая превращалась то в вязкие ночные тени, то в птичий шум, то в тяжёлые морские волны. Лишь под утро его охватил настоящий крепкий сон.

– Вашбродь, вставайте! Вставайте! – будил его Никифор, тряся за плечо. – Все уж скоро готовы будут! Вон и ротный только что мимо нас протопал.

– Ой, какая ж дурная ночь.

– Никак нет, вашбродь, ночь отличная была, тихая.

– Пошёл ты к бесу, Никифор! Откуда тебе знать, как я спал… Самовар готов?

– Никак нет! Я уж целый, почитай, час бужу. Вы всё гнали меня и гнали, сказали, что чаю не будете.

– Дурак! – Василий сделал над собой усилие и сел, свесив ноги с кровати. – Тащи воду. Умываться буду.

Стоя возле крыльца в штанах и сапогах, Верещагин с наслаждением подставил себя под струю почти ледяной колодезной воды.

– Как почивалось, ваше благородие? – услышал он девичий голос за спиной и резко обернулся.

В дверях стояла хозяйская дочь, в длинной рубашке, с распущенными тёмно-каштановыми волосами. У неё были крупные ровные зубы, придававшие широкой улыбке особую наглость. Задиристые глаза сверкали в утреннем солнце. Верещагин кивнул, буркнул в ответ нечто невнятное и, потупив взор, быстро прошёл боком в дом, спеша одеться.

Когда он выбежал на улицу, батальоны уже стояли правильными четырёхугольниками, один около другого. Верещагин подбежал к своему месту, стараясь не встречаться с укоризненным взглядом командира и продолжая видеть перед собой, как неотвязные призраки, свежее девичье личико. В конце улицы о чём-то громко шумели деревенские мужики.

– Скандалят, – с завистью проговорил какой-то солдат из-за спины Верещагина. – Долго уже ругаются, не спешат никуда.

Как бы отвечая на эти слова, Василий тяжело вздохнул. Всё казалось ему чудесным в этой деревеньке, даже безудержная матерная брань.

«Так бы жить тут и жить, забыв о карьере, вообще забыв обо всём на свете. Ходить бы себе на Иртыш, наслаждаться красотами крутых берегов и купаться вместе с ядрёными сибирскими девками», – подумал он.

Из-за правого фланга выехал на громадном пегом жеребце полковой командир.

– Здорово, первый батальон! Солдаты напружинились и дружно отозвались:

– Здра-жла-ва-со-дие!

Так он проехал перед каждым батальоном, здороваясь и оглядывая своих солдат и офицеров. Поручик Верещагин привычно вытянулся струной, отдавая честь, вздёрнул небритый подбородок.

«И о чём они там ругаются? – думал он между тем, вслушиваясь в брань мужиков. – Вроде бы и женский голос там. Вот бесноватые, хоть бы нас постеснялись».

Группа крестьян медленно продвигалась по улице вдоль выстроившихся батальонов, размахивая руками. Один из них тряс над головой палкой.

– А корова-то? Корова наша не по твоей, что ли, милости молоко потеряла?! – кричал тот, что с палкой.

– Почто пришла? Уходь отседа, Аришка! – выпучивал глаза другой.

– Отстаньте, нет мне до вас дела.

Мужиков было человек десять, все изрядно злые. С ними шагали и пять-шесть баб. В этой шумной толпе Верещагин разглядел девушку, черноволосую, стройную, босоногую. Она шагала, отталкивая от себя кулаки мужиков и пряча лицо.

– А я тебе говорю: пошла прочь, сука! – надрывался мужик с палкой.

– Довольно с нас твоих дел, стерва! – бросилась на девушку одна из баб и размашисто стукнула её по спине. – Не смей сюда соваться!

Кто-то из мужиков с силой ударил кулаком девушке в лицо. Она всколыхнула чёрными волосами и упала в пыль.

«Вот тебе и тихая жизнь, – подумал Василий. – Над головой такое ясное, нежно-голубое небо с лёгкими белыми облаками, а под этим небом озверелое мужичьё лупит девку. И никакого у них чувства прекрасного».

– Под знамёна! Ша-а-гай! – пронеслась команда.

Батальоны повернулись, издав шумный металлический шелест задевших за пряжки затворов.

– Эй, мужики! – крикнул кто-то из офицеров. – Может, оставите девку в покое?

– Не в свои щи ложку не суйте, ваше благородие!

Батальоны дружно затопали, из-под ног поднялась густая пыль.

– Запе-е-вай!

Грянула походная песня.

В следующую минуту из-за ближайшего дома вынырнул человек с вилами.

– Убью! – вопил он, пуская на окладистую бороду слюни изо рта. – Отступись, братцы! Заколю суку!

Деревенские отхлынули от лежавшей на земле девушки. Кто-то из баб испуганно взвыл. Верещагин вдруг ясно ощутил, как через несколько секунд в гибкое девичье тело вонзятся длинные зубья вил, он почти услышал звук железа, прокалывающего мясо…

И он метнулся к скорчившейся в пыли фигурке. Он не видел ничего, кроме страшных вил, их искривлённых зубьев с налипшими кусками земли и стеблями травы. Время остановилось… Пространство заполнилось тишиной, выдавливая из неё глухие удары ног о дорогу и хруст мелких каменьев под жёсткой подошвой… Перед глазами поднимались и опускались вилы – четыре тонких штыка, четыре грязные спицы, четыре стальных жала… Лицо мужика с вилами наперевес раздулось, расплескалось, затянуло рябой кожей всю улицу… Девушка тяжело подняла голову и поглядела вперёд. Щека под левым глазом распухла от удара, из правой брови сочилась кровь, ко лбу прилипло несколько соломинок… Её взор, её тёмные глаза… Прядь чёрных волос медленно стекла по лбу на удивлённое лицо…

Затем в одно мгновение всё сместилось, пришло в движение, поднялся невообразимый шум, крики, заклубилась пыль. Кто-то из крестьян прыгнул было навстречу мужику с вилами, но отскочил обратно, испугавшись. Тот продолжал бежать, стремительно приближаясь. Верещагин споткнулся и схватил лежавшую девушку за плечи. С силой рванув её на себя, он поднял её одной рукой, другую выставив предупреждающе в сторону бешеного мужика.

– Уйди! Убью!

Вилы развернулись и черенком ударили Верещагина по голове. Василий качнулся и вцепился в бородача.

– Убью стерву! – продолжал реветь тот, стряхивая с себя фигуру в военном мундире.

Батальоны маршировали, взбивая пыль. За громкой песней, общим топотом, бряцаньем оружия и скрипом колёс мало кто слышал теперь шум деревенской свары. Лишь ближайшие к месту драки солдаты посматривали на происходившее, но никто не решался покинуть строй, чтобы остановить избиение.

– Уйди, ваше благородие! – Бородач сбросил с себя поручика.

Он решительно замахнулся вилами, готовый вонзить их в опять упавшую девушку. Верещагин успел подкатиться к ней и оттолкнуть её обеими ногами, выведя тем самым из-под страшного удара. Вилы с хрустом вонзились Василию в ногу. Он вздрогнул, но не вскрикнул, хотя испытал сильную боль. Он даже сумел подняться, после того как бородач выдернул вилы. Он выпрямился, удивлённо развёл руками, будто не произошло ничего особенного и проговорил, пытаясь справиться с дыханием:

– Ты, подлец, рехнулся!

– Убью, язва! – заорал мужик и снова вскинул над головой вилы.

Раздался выстрел. Крестьяне от неожиданности замолчали, обернулись и увидели, как в их сторону побежали несколько офицеров. Прапорщик Крестовский вытянул перед собой руку с зажатым «наганом».

– Разойдись, сволочь! – вопил он фальцетом.

– Вашбродь! – появился неизвестно откуда Никифор. – Что ж такое делается!

Мужики и бабы бросились врассыпную. Некоторым досталось по спине – ротный командир подлетел на чёрном коне и принялся стегать наугад плёткой.

– Что! Что! Шкуру спущу! – слышался его разъярённый голос. – Повешу! Расстреляю! Холопы! Гниды! Что! Что! Всех сюда! Всех зарою! Всех на корм свиньям пущу! Что! Что!

В считанные секунды мужик с вилами оказался под грудой солдат, самозабвенно начавших колотить его. Верещагин сделал шаг в сторону спасённой девушки и упал – нога подогнулась под ним.

Пытаясь подняться, он снова свалился, и конь, на котором проскакал мимо ротный командир, задел его копытом по голове.

– Прошу простить, господин поручик. Как вы?

– Полный набор удовольствий. – Василий обхватил голову обеими руками.

– Вашбродь, позвольте ногу. Что там? Батюшки! Полный сапог кровищи!

Верещагин лежал неподвижно. Его мутило.

– Плесните его благородию водицей, – донёсся чей-то голос, – сомлеет сейчас. Эка его оприходовали.

– Верещагин, как ты? Василёк, живой ли? – нагнулся над ним Крестовский. – Господа, давайте за лекарем! Где Крупенин, где эта бледная крыса? Дайте кто-нибудь пакет, надо срочно перебинтовать!

– Ты что, сучий выродок! – слышался из-за спины Крестовского злобный рык. – Ты на офицера руку поднять посмел? Да я тебя за это на каторге сгною! Вот тебе, получай, свинячий сын!

Сквозь чёрный шум в голове Василий Верещагин сумел собрать воедино все звуки и понял, что бородач с вилами был сильно избит и что бить его будут ещё долго, вымещая на нём тоску, накопившуюся за долгий поход. Возможно, этого мужика даже убьют.

Явившийся полковой лекарь обработал рану на ноге и объявил, что поручику Верещагину лучше остаться в деревне. Покачивая лысеющей головой, он склонился над Василием и смотрел на него мутными глазами, левый нервно подёргивался.

– Вот так, голубчик. С ногой вас, конечно, угораздило… – Он причмокнул оттопыренными губами. – Да и с головой вы того…

Верещагин слушал молча. Он был слаб и испытывал ко всему если не отвращение, то равнодушие. Его бледное лицо не выражало никаких чувств.

– Вы слышите меня, голубчик? – дёрнул глазом лекарь. – У вас, судя по всему, сильное сотрясение. Два удара пришлось по голове… Так-с… Оставляю вам порошки. Принимайте трижды в день. А это мазь, пусть ваш денщик обрабатывает вашу ногу каждый час. Нужно следить, чтобы нагноения не началось. Скажу вам по-честному, худая у вас рана. Два зуба от вил попали в икру, один по самую кость прошёл…

Было решено забрать Верещагина на обратном пути, то есть дня через три-четыре. Полк двинулся дальше. Офицеры оглядывались на дом, где остался их раненый товарищ, больше завидуя ему, чем сочувствуя. Поход всем изрядно надоел, похоже, каждый готов был продырявить себе не только ногу, но и грудь, лишь бы не тащиться по пыльным лесным дорогам до Иртыша, не заниматься бессмысленной переправой туда и обратно.

До вечера Василий проспал.

– Вашбродь, у вас жар.

Василий увидел Никифора возле кровати. Лицо солдата выражало тревогу.

– Оставили нас тут, бросили, скажем прямо. А я не доктор. Как я справлюсь? Вон пот с вас смахиваю, а жар не отстаёт.

– Мы где? – Верещагин едва шевельнул пересохшими губами.

– Где ночевали, там и сейчас. Аль не узнаёте комнатку вашу? Дочка хозяйская заглядывала к вам. Справлялась, как вы… А мужика того изрядно отделали… Что спрашиваете? Куда подевали? Увезли с собой, на телегу бросили, ноги в железо заковали… Ась, вашбродь? Что спрашиваете? Девушка где? Какая? Из-за которой всё стряслось? Не знаю… Хозяйская дочь говорит, что эту девку тут не жалуют в последнее время. Говорят, она ведьмует. Скот из-за неё падает этим летом, у коров молоко пропадает. Её уж раз поколотили недавно… Что говорите? Позвать сюда, ежели увижу? Ладно, кликну… Только вот большуха наша навряд ли довольна останется… Но мне что… Мы с вами люди военные…

Вскоре после этого появился хозяин дома. Он шумно вошёл в комнату и остановился перед Василием. Плюнув на руку, он пригладил кудри над ушами и почтительно поклонился.

– Желаю здравствовать… Значит, досталось вам, господин офицер? Оно, конечно, дурно случилось, но когда Тимофей бузит, ему на пути лучше не попадаться. А бузит он всегда, потому как всегда выпимши…

– Тимофей?

– Который вас кольнул. Горяч он не в меру, а умом слабоват. Он Аришку давно грозился порешить.

– Аришку?

– Девку ту.

– Почему?

– Она для нас чужая, из Хантов она, а у нас здесь давно повелось, что чужих не жалуют, – сверкнул он глазами. – Тут у нас, на деревне-то, почти что все с русской кровью. А что до остальных, то есть которые с хантыйской кровью, так они давно с нашими перемешались, а кто не перемешался, то всё равно обрусел давно. Одним словом, все мы тут одной веры. Но Аришка и дед её не хотят по-нашему жить. В лесу дом держат, зимой на собачьей упряжке ездят, с охоты без добычи никогда не возвращаются. На самом деле она полукровка. Её мать понесла от кого-то из нашей деревни… Дело тут однажды случилось по пьяни… Чего уж греха таить: снасильничали над ней, вот, значит, как… Был у нас тут один гуляка… Так что Аришка полукровка, но всем говорит, что из Хантов. Никак не желает нашей считаться. И наведывается, слыхивал я, в дальнюю хантыйскую деревню… А мать у неё шаманка была, распугивала тут всех своим бубном. Она на того мужика, который её обрюхатил, вскоре порчу наслала. Он иссох, в живой скелет превратился, околел, истощав до костей. Ничем ему помочь не смогли. Вот какие дела, значит… Да, шаманка она была, настоящая шаманка.

– Шаманка?

– Скончалась от оспы, два года тому. Стало быть, не помог ей бубен её колдовской… Говорят, Аришка тоже умеет. – Хозяин хмыкнул. Он был высок, худощав, широк в плечах. Глаза у него были умные, губы ироничные. Тёмная борода курчавилась на щеках. Он шагнул ближе к Верещагину и несколько минут стоял молча, словно раздумывая. Затем наклонился слегка и продолжил, понизив голос и будто оправдываясь: – Я-то не думаю, что это из-за Аришки у коров молоко сейчас пропало. Просто жара сильная стоит давно. И не все на неё с ненавистью смотрят. Есть бабы, которые даже в лес к ней ходят за помощью: кто за травами лечебными, кто погадать… А Тимофей даже сватался к ней раз, да только отказ получил, вот, думаю, и взъелся не на шутку. На неё многие наши заглядываются. Хозяйка она умелая, иначе бы её старик нипочём не справился ни с коровой, ни с рыбалкой. С такой женой горе за полгоря пойдёт, а радость вдвойне.

– Так хороша? – слабо удивился Верещагин.

– А ты что ж, ваше благородие, спасать бросился, а кого – даже не разглядел? Смешно, право слово, смешно.

Хозяин хмыкнул и покачал головой. Верещагин видел, что он хотел добавить что-то, но не решился, сдержал себя.

– Отдыхайте, господин офицер, сон силу приносит.

Ближе к ночи Никифор разбудил Верещагина.

– Вашбродь, тут к вам просится одна, – шёпотом проговорил он, – та самая…

Василий кивнул. В слабом свете свечи он увидел бесшумно проскользнувшую в комнату девичью фигуру. Чёрные волосы были заплетены от висков в две косы, на концах каждой косы висела небольшая медная пластина.

– Ты уйди, – повернулась девушка к денщику. – Мне одной надобно бы…

Василий махнул кистью руки, прогоняя Никифора.

– Ты Арина? – спросил Верещагин негромко.

Она приложила палец к губам и кивнула.

– Ты не пострадала? – Василий оторвал голову от подушки. – Я вижу, у тебя лицо распухло.

Она улыбнулась. Щека под глазом и впрямь была припухшей, но не сильно. Над бровью темнела болячка.

– Нет, всё хорошо. Спасибо, что вступились, – сказала Арина шёпотом.

– Как же не вступиться! Убил бы он тебя…

– Что с ногой? – спросила она и села на кровать. – Дайте я посмотрю. Сильно накрутили тут, не развяжешь эту марлю. О, знатно распухла… Тут насквозь… Тут две… Тут глубокая… Тут…

Девушка почти касалась лицом ноги Верещагина, он чувствовал её дыхание на себе и почему-то затаился, боясь спугнуть состояние внезапно накатившего блаженства. По бревенчатым стенам, почти утонувшим во тьме, колыхалась размытая тень склонившейся фигуры.

– Надо лечить. – Она бросила на него быстрый взгляд.

– Ты разве понимаешь что-то в этом?

Вместо ответа он увидел белую улыбку. Девушка повернулась и поставила на тумбочку возле кровати узелок, на который Верещагин до этого не обратил внимания. В узелке оказалась берестяная коробка с каким-то вонючим жиром и берестяная же кружка с крышкой. Арина открыла кружку и плеснула из неё чем-то себе на руку, после чего потёрла ладонь о ладонь и осторожно полила содержимым кружки на больную ногу Верещагина. Он вздрогнул от холодного прикосновения вязкой жидкости.

– Будет немножко больно. Надо потерпеть.

Он кивнул и на всякий случай прикусил губу. Но боль оказалась не столь сильной, как он ожидал. Руки девушки надавливали с большой осторожностью на вздувшееся мясо, пальцы медленно двигались по кругу, словно разгоняя застоявшуюся кровь, и поднимались от ступни к колену. За несколько таких проходов Арина каким-то чудесным образом сбросила с отёкшего места тяжесть, и Верещагин вздохнул.

– Легче?

– Да, гораздо.

– Хорошо.

Она всё время немного улыбалась, иногда поглядывала на своего пациента, но ни на мгновение не позволяла пальцам остановиться. Вскоре Верещагину стало казаться, что нога загудела, что-то забродило у неё внутри, а девушка смазывала её снова и снова. Затем она вдруг остановилась.

– Пошевелите пальцами. Сжимаются? Колено согните. Вот так, очень хорошо. Теперь положите ногу. Вы просто молодец.

Она опустилась на колени перед кроватью и поставила около себя коробку с пахучей смесью. Подвинув свечу ближе к себе, Арина выхватила из воротника своего платья иглу и обмакнула её в мазь. Пошептав что-то себе под нос, девушка осторожно уколола ногу Верещагина. Он вздрогнул от неожиданности. Арина не обратила не это ни малейшего внимания. Её движения были точны и быстры. Василий сжал кулаки.

«Немного больно», – вспомнил он её предупреждение.

Когда девушка поднялась с пола, лицо Василия было покрыто крупными каплями пота.

– Больше я ничем не могу помочь, – сказала она, улыбаясь. – Пусть теперь ваш солдат принесёт вам воды напиться.

– Спасибо, – слабо ответил он и пошутил: – Теперь-то я мигом поднимусь.

– Завтра попробуете. Наступать сможете.

– Прям-таки завтра?

Арина опять улыбнулась. Он не поверил ей, она видела это. Видела также, что ему не хотелось, чтобы она уходила.

– Я должна уйти. Хозяйка не любит меня… Теперь надо спать.

Верещагин протянул руку.

– Арина… Позволь…

Он ухватил её за мизинец и потянул к себе. Девушка подошла, и Василий с наслаждением прикоснулся губами к её тёплой и на удивление нежной, совсем не крестьянской руке.

– Зачем вы?

Она отстранилась и сразу исчезла в темноте, словно не живой человек, а невесомая тень только что стояла возле кровати.

«Невероятно. Какое у неё редкое лицо. Восточные черты, конечно, чувствуются, но лишь едва. Какой изящный разрез глаз. Она похожа на сказку. Кожа точно разогретый воск – нежная, податливая, тёплая. Я едва коснулся её губами, но сразу почувствовал негу». Так размышлял Василий Верещагин, медленно погружаясь в спокойный сон. За раскрытым окном ночные насекомые звонко рассыпались оркестром, они свирещали, свистели, шелестели, цыкали. Ветер лениво копошился в кронах деревьев, убаюкивая людей, отгоняя дневную усталость.

Утром Василий кликнул денщика.

– Давай перевязывай, Никифор.

– Вашбродь, да у вас тут… Матерь Божья!