Время крови Ветер Андрей

– Странно и печально, что всё кончилось… Я уже полюбила Раскольную. Но я бы не смогла жить здесь, я понимаю это совершенно ясно… Путь предстоит трудный, но я еду домой, вернее… Теперь уж это слово «дом» представляется мне каким-то не совсем верным… Домой ли я еду? Конечно, там не дом, я понимаю, там просто стены и улицы, хорошо мне знакомые, но там мне привычнее… Она не знала, что произойдёт дальше… Через два месяца Григорий погибнет в тайге, тело его будет съедено волками, как был съеден труп подпоручика Тяжлова. Иван Копыто обоснуется в Анадырской крепости, пробудет там до 1771 года, когда из неё, как из Раскольной, будет вывезено всё казённое имущество, а сама фортеция тоже будет предана огню. Затем Иван с Вороном уйдёт к Юкагирам; чуть позже Ворон умрёт от оспы, Копыто сложит его кости в кожаную сумку и до конца своих дней будет носить эту сумку всюду с собой. Кытылкот возглавит род Белозубых Чукчей и станет убеждённым сторонником мирных отношений и торговли с русскими людьми; он настолько тесно сойдётся с Павлом Касьяновичем Чудаковым, что вскоре купец начнёт учить туземца грамоте и сделает его своим доверенным лицом на среднем Анадыре. Сам Павел Касьянович будет убит однажды каким-то разбушевавшимся пьяным дикарём в Горюевской фактории; Кытылкот будет искать убийцу, как искал бы убийцу близкого родственника, чтобы расправиться с ним, как того требовал закон крови. Охотничьи тропы сведут Кытылкота с Копытом, Копыто возьмёт в жёны младшую сестру Кытылкота; у Ивана родится дочь, которой он даст имя Маша. Ещё через двадцать лет на Анадыре появится русский исследователь по имени Антон Петрович Верницкий, который обоснуется среди оленеводов и женится на этой девушке-полукровке, очарованный её дикарской красотой. В глухой тайге он наткнётся однажды на останки чьей-то одежды и сумку из дублёной кожи. В сумке будет лежать письмо: «Дорогая Марья Андреевна! Сие послание я никогда не отправлю к вам, но не составить его я не могу. Я должен признаться вам, пусть это будет только на бумаге. Бог свидетель, я полюбил вас страстно. Я стал несчастен через эту любовь и теперь ищу смерти. Без вас мне нет жизни, любимая моя и глубокоуважаемая Марья Андреевна. День вашего отъезда из Раскольной подвёл черту под моей жизнью. Не хочу, чтобы вы знали об этом и винили себя за то, что стали причиной моей неуёмной тоски. Прощайте навсегда. Ваш друг Григорий Поленов». Антон Петрович Верницкий ужаснётся и обрадуется этому письму, а когда возвратится домой, то покажет его своей матери – Марье Андреевне Верницкой, урождённой Сафоновой. «Письмо всегда находит адресата», – скажет она, развернув ветхую бумагу…

Но сейчас, сидя в байдаре, окружённая тихой ночью и плеском воды под вёслами, Марья Андреевна не знала ничего этого, не могла знать. Её глаза закрылись от навалившейся усталости, и из неведомого пространства, называемого сном, к ней вышел старый Чукча, напевая странную песню…

Февраль – март 2001

Из рода Оленей (1880)

Буом-м, буом-м, буом-м…

Афанасий Поликарпович остановился, прислушиваясь. Редкие удары бубна, доносившиеся из заснеженного леса, звучали негромко, но властно. Бубен манил его, заставлял жадно вслушиваться. Иногда Афанасию Поликарповичу казалось, что его сердце начинало колотиться в ритм ударам бубна.

– Буом-м, буом-м, буом-м, – разливалось гулкое эхо.

Иногда сердце вдруг замирало, и пульс жизни растворялся в глубине его существа, натягивая невидимую, тончайшую нить жизни, готовую, казалось, вот-вот порваться. Но бубен снова подавал голос, и сердце продолжало стучать. Да, в звуках того бубна таилась власть, мягко подчинившая себе Афанасия Поликарповича, этого сильного, непокорного человека пятидесяти пяти лет. Он, конечно, не допускал мысли, что бубен в руках невидимого шамана тянул его к себе, как рыбак, подцепивший острым крючком огромную рыбину. Если бы в те минуты кто-нибудь спросил Афанасия Поликарповича, что увлекло его в лесную чащу, он бы сослался на обыкновенное любопытство. Но разве мог он, проживший в тайге более тридцати лет и знавший суть каждого таёжного звука, подчиниться зову простого любопытства? Нет, это чувство вообще не было свойственно Афанасию Поликарповичу; он привык тщательно обдумывать каждый шаг, взвешивать все «за» и «против», остерегаясь совершать опрометчивые поступки.

И всё же он медленно двигался вперёд, проваливаясь по колено в сугробы. Под подошвой меховой обуви громко скрипел снег. То и дело Афанасий Поликарпович останавливался, хмурился, настороженно поворачивал ухо к звукам бубна и спрашивал шёпотом:

– Что за чертовщина? Кто тут шаманит?

Бубен зазвенел ритмичнее, удары сделались более частыми. Они летели из-за еловых зарослей, и теперь к ним добавился мелкий металлический перезвон. Переступив через широкое бревно, покрытое толстым слоем мягкого снега, Афанасий Поликарпович взял винтовку наперевес. Неожиданно густые ветви раздвинулись, и он, запорошив окладистую бороду снежной пылью, вышел на просторную поляну, обрамлённую, как стеной, могучими елями.

– Буом-м, буом-м, буом-м…

В нескольких шагах от него стоял, сильно согнувшись в поясе, человек, одетый, несмотря на морозную погоду, только в просторные штаны из мягкой кожи и высокую меховую обувь. На обнажённом торсе незнакомца различались мелкие узоры тёмной татуировки. Особенно густо татуировка покрывала его грудь и плечи. Голова человека была опущена, длинные чёрные волосы свесились вперёд и закрыли его лицо. Изо рта полуголого человека валил густой пар. Вглядевшись в татуировку, Афанасий Поликарпович пришёл к заключению, что перед ним был один из якутских шаманов, которых обычно называли оюнами. Якут держал в левой руке круглый бубен, густо увешанный оленьими зубами по всей окружности, правой рукой он сжимал короткую палку-колотушку, обмотанную мехом. Низкое мартовское солнце светило из-за его спины и, пронизывая яркими лучами хорошо натянутую кожу нехитрого музыкального инструмента, делало его похожим на сияющую луну в руках человека. Гирлянда из оленьих зубов на бубне громко шумела при малейшем движении, а шаманский пояс с многочисленными подвесками в форме стрел и ножей откликался на каждый шаг металлическим перезвоном, и оюн утопал в постоянном шуме, даже когда он не стучал палкой.

Афанасию Поликарповичу не раз доводилось видеть шаманов, и всегда они производили на него сильное впечатление. Он был христианином, но в могущество оюнов верил даже больше, чем в чудотворную силу православных икон. Впрочем, верить в силу шаманов он верил, но сам никогда не подчинялся их власти. Зато других людей, беспрекословно выполнявших указания оюнов, будто потеряв собственную волю, видеть приходилось.

Сейчас он, бородатый, высокий, прямой, стоял на широко расставленных ногах перед длинноволосой, жилистой, полуголой фигурой и внимательно следил за её таинственными движениями. Афанасию Поликарповичу казалось, что он был спокоен и уверен в себе; он даже небрежно положил винтовку на плечо, всем своим видом говоря, что его ничто не тревожило и что он полностью контролировал ситуацию. И всё же он пришёл на таинственный зов оюна, пришёл, не сумев пропустить мимо ушей негромкие звуки шаманского барабана. Значит, его воля впервые не устояла перед зовом язычника.

Внезапно Якут застыл, сделавшись абсолютно неподвижным. Даже дыхание его оборвалось, и пар прекратил клубиться у рта. Голова его медленно, почти незаметно поползла вверх. Афанасий Поликарпович увидел узкий разрез глаз, затуманенные зрачки.

– Я ждал тебя…

Якут смотрел в никуда, но обратился он именно к пришедшему человеку. Было похоже на то, что он увидел Афанасия Поликарповича не перед собой, а где-то над макушками слабо качнувшихся елей. Услышав голос оюна, Афанасий Поликарпович вздрогнул, борода его шевельнулась, густые брови сдвинулись. В человеческом голосе ему почудился звон бубна.

– Я ждал тебя…

– Ты ждал меня? – Афанасий Поликарпович напрягся и с удивлением отметил, что спокойствие покинуло его. Или спокойствия не было и прежде, просто теперь он осознал это? От самой макушки его головы побежали вниз по спине мелкие холодные колючки. Выходит, не был он спокоен, как ему казалось, а давно пребывал в сильном волнении, давно не контролировал себя.

– Вспоминаешь ли ты о моей сестре? – спросил шаман по-русски и повёл головой, будто он был диким зверем, учуявшим добычу. Афанасий Поликарпович хорошо знал повадки таёжных хищников, и в стоявшем перед ним полуголом шамане он безошибочно угадал звериный дух.

– Вспоминаешь ли ты о моей сестре? – повторил оюн и ударил в бубен. Заколыхавшийся звук натянутой кожи мягко толкнул Афанасия Поликарповича и надавил на уши.

– О твоей сестре? Откуда мне знать твою сестру? – Он нахмурился, силясь распознать Якута. – Да кто ты таков, что расспрашиваешь меня? Разве ты знаешь меня?

– Мать-Зверь поведала мне, что я встречу тебя здесь.

– Я здесь случайно, – осторожно ответил Афанасий Поликарпович. – Мой отряд отклонился от намеченного пути по чистой случайности. Ты не мог знать.

Он снова услышал удар бубна и почувствовал, как ноги его сразу отяжелели.

– Мать-Зверь сказала, что ты придёшь сюда ко мне.

– Кто ты, оюн?

Якут опустил лицо вниз, а когда вновь поднял голову, его раскосые глаза пронзили Афанасия Поликарповича горящим взглядом:

– Я Бэс, Человек-Сосна.

– Бэс? Тебя зовут Бэс? – От удивления Афанасий Поликарпович чуть не задохнулся. – Тот самый? Брат Бакаяны? Не может быть! Но ты же… Ты всегда был обыкновенным разбойником, ты никогда не был оюном. Я не знал, что ты оюн…

Он отступил на шаг, громко скрипнув снегом. Бэс распрямился, опустил колотушку, но левую руку оставил в полусогнутом положении, будто управляя невидимыми поводьями, протянувшимися от его бубна в пространство.

– Я оюн и могу одолеть тебя, вор моей сестры.

– Давнее дело, – усилием воли Афанасий Поликарпович заставил себя поднять руку, отмахиваясь от слов Якута. – Чего уж нынче ворошить? Где же ты пропадал столько лет? Твоя сестра давным-давно скончалась. Сын у меня от неё остался, единственный мой отпрыск.

Полуголая фигура сдвинулась вперёд на полшага, угрожающе зашумев оленьими зубами на бубне и подвесками на поясе.

– Сын Бакаяны? Она родила сына? Ах, теперь я знаю, почему Мать-Зверь сказала, что я не смогу убить тебя! – В очередной раз взметнулась рука с палкой, и бубен звонко отозвался на удар. – Моя несчастная сестра родила от тебя сына. Это означает, что мы с тобой породнились, а кровника убивать нельзя… Но я не хочу быть с тобой в одной семье!

– Ты хочешь отомстить мне, варвар? – Афанасий Поликарпович отступил ещё и, неудачно поставив ногу, осел в сугроб. Еловые ветви мохнато качнулись над его головой. Винтовка соскользнула с плеча и стукнула его холодным затвором по голове. Он скрипнул зубами и стряхнул с себя туман, вдруг застлавший глаза. Теперь только заметил он в глубине поляны вторую человеческую фигуру, одетую, как полагалось, по-зимнему. – Ага! У тебя тут и помощник притаился. Ловушку мне учинили, сучьи дети! Не выйдет! Не дамся, туземные псы!

Афанасий Поликарпович нервно дёрнул затвор, пальцы в меховой рукавице соскользнули, не вернув рычаг обратно. Оюн зажмурился, вытянул шею и мрачно тряхнул головой. Удар колотушки по бубну разлил вокруг звенящий гул, и по телу Афанасия Поликарповича прокатилась сверху вниз волна слабости. Он всё же смог надавить ладонью на затвор и услышал знакомый, успокаивающий звук скользнувшего в ствол патрона.

– Прощай, Человек-Сосна.

Якут опять ударил в бубен и покачал им в воздухе. Слабость, пробежавшая во всем членам Афанасия Поликарповича, сгустилась и свинцовой тяжестью наполнила ноги и руки. Но он уже направил винтовку на татуированную грудь шамана. Рывком сбросив рукавицу, он обнажил ладонь и судорожно надавил пальцем на спусковой крючок. Прозвучавший выстрел показался ему необычайно громким. Якут взмахнул руками и отшатнулся, однако не упал. Глаза Афанасия Поликарповича разглядели крохотное тёмное отверстие, появившееся на голой коже туземца. Как во сне, все движения казались ему бесконечно растянутыми во времени, медленными, ленивыми. Бубен вывалился из разжавшихся пальцев шамана, перевернулся в сияющем воздухе и наполовину утонул в снегу, оленьи зубы, нанизанные на нить, плавно колыхались и перестукивались. Афанасий Поликарпович вяло передёрнул затвор. Краем глаза он увидел, как вылетевшая из патронника гильза провалилась с шипением в снег. Фигура второго Якута испуганно вскрикнула и поднялась в воздух, прыгнув по направлению к раненому шаману, тяжело колыхнулась меховая накидка, соскользнула с длинноволосой головы беличья шапка с пришитыми вдоль нижней кромки хвостиками. Винтовка оглушительно хлопнула и выплюнула вторую жгучую пулю. Человек-Сосна опрокинулся на спину. Второй Якут опустился на колени возле него.

И тут перед Афанасием Поликарповичем вырос олень. Он мог бы поклясться, что никакого оленя до того момента не было на поляне. Но теперь олень появился. Наклонив могучую голову, украшенную мощными ветвистыми рогами, он мчался на Афанасия Поликарповича, шумно взбивая снег и поднимая его густыми хлопьями в солнечные лучи. Человек решил было снова выстрелить, но почувствовал сильную хватку невидимой руки, которая буквально вырвала у него винтовку. В следующую секунду олень ударил Афанасия Поликарповича рогами, подбросил над собой, мотнул туда-сюда, не позволяя человеку опомниться, и понёс его между деревьями прочь от места, где лежал оюн по прозвищу Человек-Сосна.

Это случилось в Месяц-Когда-Жеребят-Держат-На-Привязи-Чтобы-Они-Не-Высасывали-Дойных-Кобыл.

***

Чича был учеником и помощником Человека-Сосны. Он знал таинственную силу оюна, имел возможность убедиться в ней не раз, а потому внезапная гибель наставника не просто потрясла его, но почти лишила сил. Он опустился в снег на колени, упал лицом на грудь Бэса, усеянную тёмно-синими узорами татуировки, и ощутил, как вдоль его щеки потекла жаркая кровь смертельно раненного наставника.

– Мать-Зверь не велела мне пятнать себя позором, не велела убивать этого русского. Но во мне кипела ненависть. Ненависть душила меня. Это единственное чувство, с которым я не совладал за всю мою жизнь. Я ненавидел этого русского, – проговорил Бэс тихим голосом, когда возникший неизвестно откуда олень унёс русского на своих рогах, – я хотел напустить на него смерть и заманил его. Мать-Зверь не позволила мне совершить этот поступок. Ты видел, Чича, ты видел, как она сама уничтожила моего обидчика.

Бэс тяжело задышал, тело его мелко задрожало, будто желая вытрясти из себя застрявшие пули. Затем он затих, глаза затуманились.

– Передай моему сыну, чтобы похоронил меня на Волчьем Холме. Ты знаешь, где это, он тоже знает, – прошептал Бэс. – Мои кости должны лежать только там. Там примет меня Мать-Зверь.

– Я всё сделаю, – кивнул Чича.

– Сумку отдай моему сыну, но бубен оставь здесь, где я упал… Видишь, Чича, даже оюну не позволяется следовать голосу ненависти… Зато я узнал, что моя сестра родила сына… Я многому научил тебя, Чича, и я хочу, чтобы ты шёл своей тропой. Не смотри на моего сына. Помни, что у каждого из вас своя дорога… Помоги ему с моим телом и расстанься с ним… Передай, чтобы нашёл сына… сына того русского… Кровь подскажет… Пусть спросит Мать-Зверя…

Чича кивнул. Якуты знали, что у каждого шамана было звериное воплощение, которое было принято называть Матерью-Зверем. Это воплощение звали любовно матерью не потому, что звериное воплощение было женского пола, а по той причине, что из него рождалась сила шамана, в нём же таилась и душа шамана. Зверь был бесплотным духом, но раз в году он мог появляться на земле. И тогда зверь-душа совершал удивительные вещи. Матери-Звери разных шаманов нередко вступали в ожесточённые схватки между собой, иногда они лежали, сцепившись, в продолжение нескольких месяцев и даже лет, не будучи в силах одолеть друг друга.

Олень был Матерью-Зверем Бэса, и он явился во плоти, чтобы отомстить человеку, выстрелившему в оюна. Именно так Чича оценил всё происшедшее. Возможно, он ошибался.

Оюн издал едва слышимый вздох и закрыл глаза, его морщинистое лицо застыло. Бэс, известный шаман из рода Оленей, могучий и непоколебимый Человек-Сосна, которого страшились не только сородичи, но и люди из других племён, закрыл глаза и умер.

Чича провёл весь день в сборах. Прежде чем отправиться домой за сыном Бэса, Чича одел неподвижное тело наставника и туго спеленал его кусками кожи. После этого он не без труда поднял покойника на дерево и густо обложил хвойными ветками. Бубен, как было велено, Чича оставил на том самом месте, где оюн упал, сражённый пулями; он установил шест и повесил бубен на его верхнем конце.

Неделю Чича добирался на лыжах до зимовья Оленьего рода, что давно было обустроено на берегу Мутного Ручья. Три конусообразных жилища, сложенные из толстых жердей, стояли на заснеженном обрыве и на фоне тёмного леса выглядели игрушечными, хотя высотой каждое из них было около десяти метров. Позади конусных строений стояли немного покосившиеся от времени прямоугольные бревенчатые амбары с двускатными крышами, из которых доносилось мычание коров. Чуть дальше виднелся низкий квадратный дом, напоминавший формой усечённую пирамиду, на плоской крыше которого возле дымившейся трубы играли две большие лохматые собаки. Завидев Чичу, псины радостно залаяли.

Якут, обессилевший не столько от долгого пути, сколько от терзавших его воспоминаний, ввалился в хорошо протопленный дом и грузно опустился на ближайшие деревянные нары. Обитатели дома приветствовали его дружным гулом.

– Где Медведь? – устало спросил Чича и сбросил с себя меховую шапку. Освободившись от лямок большой походной сумки, он покопался в ней и бережно достал длинный кожаный мешок, испещрённый мелкими рисунками.

– Что случилось? – подошёл к нему человек с длинными волосами, затянутыми сзади в косу. Ему едва ли исполнилось двадцать лет, но жёсткие складки возле рта свидетельствовали совсем не о мальчишеском характере; на подбородке ясно различалась татуировка синего цвета, выполненная в форме треугольников. – Почему ты вернулся один?

– Эсэ, твой отец велел передать тебе его оюнскую сумку. – Чича протянул юноше мешок.

Сына Человека-Сосны звали Эсэ, что в переводе на русский язык означает Медведь. Весть о кончине отца Эсэ встретил молча, лишь тёмные глаза его будто бы закричали, вспыхнули чёрным огнём, затем потускнели, сделались мрачно-матовыми. Все, кто присутствовал при этом, уверяли потом, что в помещение будто проникла волна ледяного холода, даже огонь в очаге колыхнулся и едва не затух.

– Сила, которой был наделён твой отец, не помогла ему. Пули, выпущенные русским, сразили его.

– Кто же был тот русский? – спросил Эсэ. – Зачем отец вызвал его туда своим бубном?

– Я не знаю его имени, я не видел его прежде. – Чича развёл руками. – Но Бэс сказал, что ненавидел того русского… Послушай, твой отец сказал, что его кости должны лежать на Волчьем Холме.

– Да, – кивнул Эсэ, – он не раз говорил мне, чтобы я отвёз его туда после его смерти.

Эсэ двумя руками взял шаманский мешок отца и поднёс к груди. Теперь эта длинная кожаная сумка, наполненная магическими предметами, принадлежала ему.

– Да будет так, – он медленно закрыл глаза, – завтра же ты поведёшь меня к телу моего отца, а после я отправлюсь к Волчьему Холму.

Эсэ был настоящий оюн. Он без труда подражал голосам всех птиц и зверей и умел предсказывать погоду, даже не глядя на небо. Но самым главным его качеством было то, что он иногда ни с того ни с сего впадал в транс и тогда начинал вещать от имени невидимых духов. Голос Эсэ делался неузнаваемым, на лице проявлялись чужие черты, в глазах отражалась бездна пугающего неведомого мира, куда могли проникать из людей только шаманы. Когда с Эсэ случалось такое, он обязательно описывал какую-нибудь опасную ситуацию, в которой должен был очутиться кто-то из близких родственников. Он рассказывал, в чём именно заключалась опасность и как её можно избежать. При этом он никогда не помнил ничего из сказанного им и не переставал удивляться тому, что пересказывали ему другие.

– Ничего страшного, – потряхивал он длинными волосами. – Пусть я ничего не помню, важно, что вы слышите и помните это. Некоторые охотники из числа ходивших промышлять вместе с Эсэ утверждали, что неоднократно были свидетелями того, как он, сидя у костра и ведя спокойную беседу, внезапно обрывал разговор и будто превращался в камень на несколько минут. Все, кто видел его в такие минуты, говорили, что вся его фигура становилась тогда сосредоточением повышенного внимания. Эсэ вслушивался, но его уши не имели к этому никакого отношения. Он слушал что-то внутри себя. Его глаза смотрели при этом так, как если бы он двигался по чьим-то следам, оставленным на влажной земле. Затем он вскакивал, словно подхваченный беззвучным ураганом, и молча мчался куда-то, схватив лук со стрелами. Вскоре он возвращался и звал товарищей:

– Я свалил оленя, пойдёмте разделывать его.

– Как тебе удаётся сразу отыскать дичь? – спрашивали у него.

– Мне указывает голос, – отвечал Эсэ. – Он говорит, куда мне нужно немедленно пойти, и там я вижу оленя или косулю. Голос ведёт меня. Но я должен всегда спешить, ведь голос быстро пропадает, я могу не успеть за ним, и тогда дичь уйдёт.

– Чей же это голос?

– Хозяин леса подсказывает мне.

Эсэ обладал всеми нужными качествами, чтобы стать могущественным оюном. Если бы он твёрдо выбрал путь шамана, то достиг бы таких высот, какие не снились никому из его народа. Но чрезмерно вспыльчивый характер, неукротимый нрав и неуёмная жажда действий сводили к нулю все его задатки. Он предпочитал заниматься разбоем на дорогах, нападать на купцов и сборщиков ясака,[4] уводить чужой скот, а не развивать в себе способности шамана. На сородичей своих он взирал немного свысока, считая их существами вялыми и бесполезными.

– Якуты должны быть не только скотоводами, но и воинами! – пылко упрекал он их. – Вы же похожи на жалких рабов. Неужели не слышите вы в своих сердцах зов предков? Вы стоите на коленях перед белыми людьми. Они не перестают унижать вас, а вы только и умеете терпеть. Сколько это будет продолжаться? Разве не осталось в вас гордости?

– Русские давно пришли сюда, – отвечали ему соплеменники, – они правят в наших краях. Теперь уж ничего не исправить.

– Вы превратились в трусливых псов, – продолжал Эсэ, – ни в ком из вас не вижу я воинской силы. Вы говорите, что русские и другие белые люди пришли сюда давно. Но разве это означает, что они должны быть хозяевами здесь и что мы обязаны платить им ясак? Эта земля всегда принадлежала нам! Поднимите головы! Проснитесь!

Но сородичи не хотели отзываться на призывы Эсэ. В их сердцах давно уже не осталось места для войны, для ненависти, для протеста. Они жили покорно, не сетуя ни на что. Они боялись слов Эсэ. Человек-Сосна тоже осуждал их за безволие, никогда не жил на одном месте, беспрестанно бродяжничал где-то. Он тоже не уставал говорить о воинском пути. Якуты боялись этих слов, так как чувствовали скрытую за ними неведомую стихию, казавшуюся им даже более страшной, чем колдовская сила оюнов. Кроме того, они не понимали, о какой свободе вещали Эсэ и его отец. Разве не вольны они были в любое время ездить где угодно? Для чего им становиться воинами? Да, они платили русским подати и тем самым отнимали у себя самих часть добычи, но это стало неотъемлемой стороной их существования. Зачем же бороться против того, с чем они давно смирились?

– Теперь ты отправишься мстить за смерть отца? – прозвучал испуганный голос из дальнего угла дома.

– Буду мстить, – кивнул Эсэ, открыв глаза. Его подбородок нервно дрогнул, крапинки синей татуировки на нём шевельнулись.

– Чича рассказал, что убийцу твоего отца сразу уничтожил олень. Кому же ты будешь мстить?

– Отец велел мне отыскать сына его убийцы. Чича, верно ли я понял его последние слова?

Чича молча кивнул.

– Вы слышали? Отец хотел, чтобы я нашёл сына его убийцы!

– Но зачем тебе искать его? – послышался всё тот же голос из тёмного угла. – Зачем мстить, если на преступника уже обрушилась кара Матери-Зверя? Наши люди давно сошли с пути кровной вражды.

– Сын является продолжением плоти своего отца. Во мне течёт кровь Человека-Сосны, во мне кипит тот же дух предков. Как я могу не мстить? Неужели вы совсем позабыли, что такое род? Неужели в вас не осталось ни капли того, что позволяет вам ощущать биение собственного сердца в теле вашего ребёнка? Неужели вы стали думать, что люди оторваны друг от друга? Вы, может быть, позабыли, что такое жизнь, но я-то помню наставления Бэса! Я помню, что сын является прямым продолжением отца, а дочь – продолжением матери. Плоть и кровь родителей составляет плоть и кровь детей. Сын убийцы несёт в себе все качества своего отца, и это означает, что он сам является тем же убийцей. Я найду его, чтобы отомстить, не могу не найти его. Таков мой выбор. Однажды отец вывел меня на тропу, с которой я не вправе сворачивать. Я воин, и если голос Кыдай-Бахсы, Покровителя кузнецов,[5] повелит мне убивать всех встречных русских, я подчинюсь этому голосу.

– А наказывать придут нас…

Эсэ хмуро взглянул на говорившего, но ничего не ответил. Казалось, что пробудившаяся в нём ненависть к русским затмила все другие чувства.

На следующее утро он ушёл на лыжах в сопровождении Чичи. Они не разговаривали по дороге. Трудный путь не допускает такой роскоши, как разговоры. Добравшись до места, они принялись за дело, продолжая молчать. Им не требовались слова. Они понимали друг друга без слов.

Спустив заледеневшего покойника с дерева на верёвках, обложили его огнём со всех сторон, чтобы труп оттаял. Для себя они устроили небольшой шалаш из еловых ветвей и сидели там, изредка подходя к трупу и ощупывая его. То и дело один из них затягивал заунывную песню-заклинание. В конце концов наступил момент, когда Эсэ достал острый разделочный нож, отмёл рукой горячие угли, освобождая для себя место, и опустился перед трупом отца на колени. Чича установил рядом треногу и повесил на неё котёл, заполнив его снегом, который очень быстро растаял над огнём. Заготовив кипяток, Чича присоединился к Эсэ. Тот уже неторопливо разрезал суставы оттаявшего наполовину мертвеца. Теперь песни не звучали. Если бы не треск сучьев в костре и не гудение котла, то можно было бы сказать, что странное действие происходило в полной тишине. Якуты работали умело, ловко и неторопливо. Они знали, что тело оюна следовало расчленить так, чтобы не повредилась ни одна кость. Отрезанные куски плоти бросали в котёл и кипятили их до полного размягчения мяса. После этого вылавливали отваренные куски и бережно соскабливали рыхлое мясо с костей. Валивший от котла смрадный пар не мешал им; они не выказывали ни малейших чувств по этому поводу.

Когда растянувшаяся почти на всю ночь процедура была завершена и гладкие белые кости легли одна к другой, они бережно завернули их в оленью кожу, перевязали её туго ремнём, а отваренное трупное мясо зарыли глубоко в оттаявшую под костром землю. Чёрный котёл, в котором было сварено тело оюна, перевернули вверх дном и накрыли им кострище. На котёл они положили шаманский пояс Человека-Сосны, который сняли, приступив к расчленению трупа. Дело было сделано, кости оюна были готовы к последнему пути.

Так поступали всегда их далёкие предки: если умершего нельзя было доставить по какой-то причине в нужное место, они привозили его кости и хоронили их. Кости – ствол всякого живого тела, поэтому им проявлялось уважение. Так говорили предки, так говорили настоящие Якуты.[6]

***

Три года подряд Эсэ приезжал в середине лета на Волчий Холм, чтобы поклониться могиле отца, а также в надежде услышать там голос Матери-Зверя. В прошлом его отец часто уединялся на этом холме и общался с Матерью-Зверем. Но Эсэ до сих пор не получил никаких указаний могущественного невидимого существа и поэтому не предпринимал никаких шагов. Он знал, что отца застрелил русский человек. Но кто именно? Умирая, отец просил Эсэ найти сына того русского. Где же искать его? Русских много, очень много. Они живут в малых и больших городах, плавают на пароходах по рекам, перевозят с места на место товары, рубят лес, скупают меха, продают водку. Где и как искать того, о ком одинокий воин не знал ровным счётом ничего?

Эсэ опустился на корточки перед конусовидным шалашиком, высота которого едва ли достигала полутора локтей. В том шалашике лежали кости отца. Когда Эсэ приехал к погребению в первый раз, он привёз священную шапку, принадлежавшую Человеку-Сосне. То была меховая шапка с короткими оленьими рогами. Он положил её перед погребальным сооружением, но ветер и дождь разрушили мех, остались только рога, и Эсэ прислонил их к шалашику.

В этот раз он ощущал себя странно и неуютно возле могилы отца.

– Мне тяжело дышится сегодня, – сказал он в полный голос и повернулся к своему гривастому коню. – Ты ничего не чувствуешь? Тебя ничто не беспокоит?

Шевельнулись, громко вздохнув, кроны деревьев. Медленно, словно играя сам с собой, всколыхнулся у подножия холма ветер и плавно покатился вверх по склону. Или то был не ветер? Жёлтая осенняя трава покорно склонилась под движением его невидимых рук, затем сразу зашелестела круговыми волнами, когда ветер взобрался на вершину, где сидел, опустив голову на грудь, Эсэ. Конь протяжно фыркнул, будто откликаясь на звук ветра.

С пологой стороны Волчьего Холма виднелось приземистое деревянное строение. Стены его, сделанные из поставленных под наклоном жердей, производили впечатление покосившихся, обветшалых. Густо заросшая травой плоская крыша низкого сооружения усиливала это впечатление. За многие годы дождь намыл грязи на стену, обращённую к вершине холма, и почти сравнял с той стороны крышу с поверхностью холма. Да, этот домик-дулга казался совсем непригодным для жилья. Но Эсэ знал, что строение в действительности было крепким. И крыша, и наклонённые стены были наложены в несколько слоёв, между которыми лежали дёрн и глина, и опирались внутри на мощные вертикальные столбы. Когда-то здесь жила большая семья Якутов. Вдоль стен до сих пор стояли дощатые нары. Иногда он замечал следы людей, заходивших в дулгу. Судя по всему, там от случая к случаю ночевали проезжие охотники. Однажды он пришёл, когда уголь в открытом очаге у правой стены ещё продолжал излучать тепло – гости покинули дулгу совсем недавно. Но Эсэ ни разу не видел людей возле заброшенного дома.

Не разводя огонь, он устроился слева от покосившейся деревянной двери, положил на нары возле себя винтовку и почти сразу погрузился в глубокий сон. Его конь остался возле входа, привязанный к орешнику. Эсэ никогда не беспокоился за безопасность коня на Волчьем Холме, так как вокруг лежало множество заговорённых его отцом камней. Сила их была настолько велика, что даже после гибели отца они продолжали отпугивать диких зверей от этого места.

Единственное, что запомнил Эсэ из нахлынувшего на него и умчавшегося прочь, как ураган, внезапного видения, были руки отца, сложенные лодочкой. В руках густо колыхалась тёмная кровь. Якут хорошо слышал её вязкий плеск, видел блики на её поверхности, чувствовал её горячий вкус на своих губах. Он проснулся в тот момент, когда отец поднёс руки и налил кровь в рот Эсэ. Видение ушло, но кисло-солёный вкус во рту остался. Эсэ проснулся, но почему? Что вырвало его из сна?

– Глянь-ка, лошадь…

Человеческий голос заставил Эсэ насторожиться. В дулге царил густой вечерний сумрак, но снаружи было ещё достаточно светло.

– Да, лошадь, – откликнулся второй голос. – Седло-то какое! Чтоб мне пусто было, если это не колчан к седлу прицеплен. Похоже, кто-то из диких, раз с луком разъезжает. Нынче лук мало кто пользует. Я, сказать честно, ни разу никого с луком не видел. Кто же тут есть, Кондрат?

– Не Тонги ли?

– Не-е, Тонги лошадей не уважают, они всё больше оленный люд.

– Стало быть, Якут, – заключил первый голос. – Я слыхал, что в тутошних местах дикарь какой-то разбойничает. Поговаривают, что уж не первый год лиходействует. Кондрат, а ежели это его конь?

– Ты языком-то не шибко мели, уши лучше насторожи, язви тебя в душу!

– Что-то не видать никого. Не в избе ли он притаился?

– А ну поворотись вон туда. Вишь, жердь торчит, сумка к ней привязана какая-то лохматая, шалашик какой-то внизу, рога к нему приставлены оленьи. Небось идолище. Надобно ухо востро держать. Поганое тут место. Чур меня…

Эсэ очень осторожно, чтобы не произвести ни малейшего звука, опустил ноги на земляной пол и шагнул к приоткрытой двери. В быстро сгущавшейся мгле он увидел двух людей в длинных охотничьих куртках, перепоясанных патронташами. Один из говоривших вёл под уздцы серого прихрамывавшего коня, второй сидел верхом на рыжей кляче. Оба остановились и настороженно осмотрели холм. Тот, что вёл коня под уздцы, скинул с плеча двуствольное ружьё, поспешно переломил его, проверяя, заряжено ли оно, и взял его наперевес.

– А что, Кондрат, верно говорят, что их некоторые шаманы людей пожирают?

– Глупости, – Кондрат передёрнул плечами, – никогда такого не видел. Хотя…

– Что «хотя»? Чего же ты умолк?

– Прикуси язык, леший. Сердце что-то колотит сильно. Не к добру это.

– Кондрат, я вот слышал от мужиков, что этот Якут разбойный вроде не убивает никого, а только грабит. У нас с тобой и отнять-то нечего.

Эсэ потянулся к ружью, оставленному на нарах. Он, как верно заметил только что один из охотников, никогда не убивал людей. Он резал скот и дырявил стрелами сторожевых собак. Совершая разбойные нападения на мелкие караваны, он угрожал путникам оружием, стрелял над их головами, мог даже ударом приклада свалить кого-нибудь с ног и лишить сознания, но ни разу не пускал пулю в человека. Возможно, некоторые из тех, кому он нанёс удар по затылку, умирали, так и не придя в себя, но Эсэ не знал об этом. Он не желал им смерти. Был лишь один человек на всём свете, кого Эсэ убил бы при встрече без колебаний, – сын того русского, который застрелил Бэса. Но Эсэ не представлял, где и как искать его. Другие русские его не интересовали. Однако сейчас он вдруг взял винтовку. Вкус крови, оставшийся во рту после забывшегося сна, ощутился с новой силой. А что, если один из этих незнакомцев и есть тот самый сын? Не случайно он видел только что во сне отца с пригоршней крови. Это, конечно, был знак.

– Кровь подскажет мне, – вспомнилось наставление отца. – Видно, один из них и есть нужный мне человек. Но который? Я застрелю обоих… Ах, почему я никогда не помню видений и забываю наставления, пришедшие во сне?..

Он приучил себя никогда не спешить, поэтому стрелял без промаха. Он знал, что всегда лучше выждать лишнюю минуту, чем спугнуть жертву. Точна пущенная пуля или стрела означала сытный ужин; поспешность и суетливость сулили голод. Сейчас он взял винтовку не для того, чтобы обеспечить себя пропитанием, но это не повлияло на его неторопливость. Он упёр приклад в плечо и просунул ствол в дверной проём. Первой целью он наметил человека с ружьём в руках. Он успел рассмотреть его шелушившуюся кожу лица, потрескавшиеся губы с двумя большими коричневыми болячками, грязный шарф, туго обёрнутый вокруг шеи, засаленный картуз.

Эсэ потянул спусковой крючок, и за брызнувшим пороховым дымом увидел взметнувшиеся вверх руки русского. Второй закружил на месте, пытаясь сдержать заплясавшую от страха рыжую кобылу. Он прокричал что-то невнятное в сторону дулги, прижался к шее лошади, затем попытался снять с плеча своё ружьё. Эсэ передёрнул затвор и выстрелил снова. Пуля пробила жертве грудь и свалила его в пожухлую осеннюю траву.

Вкус крови во рту Эсэ усилился.

***

Ивану Васильевичу Селевёрстову 1 сентября 1880 года исполнилось ровно двадцать семь лет, и в этот день у него кончились последние деньги. Для человека, не привыкшего ни к какой работе, это означало большую беду. Впервые за время долгого путешествия из Санкт-Петербурга в Сибирь Ивана Васильевича охватила настоящая паника. В Олёкминске Селевёрстов жил уже пятые сутки, спустившись вниз по течению Лены из Иркутска, и готов был плыть дальше, но купцы, к обществу которых он прибился, остановились здесь на неопределённое время, поджидая кого-то из своих задержавшихся в пути товарищей.

Олёкминское население, толпясь живописными кучками, праздновало прибытие последнего парохода. Поздним летом в Олёкминске редко бывало шумно. Настоящее оживление там было заметно ранней весной, перед открытием навигации, когда посёлок превращался в центр, где жизнь била ключом: туда стекалось множество рабочих, жаждавших найма, уже нанятых матросов, лоцманов, горнорабочих. С открытием навигации товары всегда подвозились громадными партиями, ежедневно вниз по реке отправлялись суда самого разного рода. На лодках, установленных в один ряд возле самого берега и накрытых брезентовыми навесами, открывалась бойкая ярмарка. Вечерами весь посёлок оглашался песнями, звуками гармонии, криками и бранью. Такое шумное существование продолжалось до конца июля, затихая к середине августа, к началу же осени село заметно пустело и жизнь в нём замирала до следующей весны.

Стоя посреди улицы, Иван Васильевич Селевёрстов наблюдал последний, видимо, в том году праздник. Повсюду перед избами сидели на лавках бабы и старики. Перед добротно срубленным кабаком шумели, размахивая руками, пьяные мужики. Среди них возвышалась шатающаяся фигура могучего рыжеволосого бородача; он сжимал в руке штоф и, то кланяясь до земли, то норовя поцеловать кого-то из товарищей, угощал их водкой. Справа пестрела гурьба молодиц в ярких сарафанах. Посреди улицы толпа ребятишек окружила небольшую телегу, запряжённую клячей, и худощавый разносчик, потрясая козлиной бородой и сыпля прибаутками, предлагал пряники и крендели. Чуть позади возвышался над избами синий купол церквушки, резко выделяясь на порозовевшем фоне предзакатного неба.

Иван Васильевич держался в стороне, не решаясь пройти сквозь пьяную толпу. Его страшили могучие кулаки и бранная речь мужиков, не меньше пугали его и появившиеся возле кабака матросы. Эти матросы сошли на берег днём с двух пароходиков, подошедших к пристани. Внешний вид этих длинных плоскодонных посудин был столь непривычен, что сразу привлёк внимание Селевёрстова. Колёса на пароходиках располагались не сбоку, как обычно, а сзади; что до котлов и машин, то они стояли не внутри корпуса, как обыкновенно, а на палубе – котёл на носу, а машина на корме. Каюты тоже были устроены на палубе в виде дощатых сараев. С первого взгляда на пароходы Иван убедился в их особенности, и это убеждение навело его на мысль, что начальство тоже было людьми особенными. Селевёрстов подумал, что капитан непременно примет его на борт, если Иван объяснит ему своё положение.

С самого момента прибытия пароходиков Селевёрстов выискивал глазами капитана, но не мог заставить себя подойти к пристани. Теперь же, когда команда изрядно набралась водки и потянулась обратно к своим плоскодонкам, Иван понял, что тянуть больше нельзя. Пароходы могли отчалить в любой момент. Утомлённый ожиданием и собственной нерешительностью, он пошёл следом за шумной толпой. Отставая на десяток шагов от основной команды, плелись два здоровяка в порванных рубахах; по щеке одного из них стекала кровь из-за уха.

Эти двое продолжали медленно идти по дороге, качаясь из стороны в сторону, когда другие матросы уже поднялись на палубу. Тут Иван Селевёрстов заметил фигуру, черты лица которой показались ему знакомыми. Человек был одет в простые штаны и свободную куртку, но его осанка и манера держать голову выделяли его среди матросов, а тот факт, что вся команда кланялась ему, проходя мимо, говорил о его высоком положении на пароходе. В руках этого начальника Селевёрстов приметил ружьё, убранное в непривычного вида чехол из весьма мягкой кожи и украшенный довольно длинной бахромой по всей длине чехла. Приклад, впрочем, оставался открытым.

– Ах ты, сучье племя!..

Иван Васильевич вздрогнул, невольно сбавив шаг, и перевёл взволнованный взгляд на кричавшего. То был один из двух отставших матросов. В чём-то он, видать, осерчал на своего столь же пьяного спутника и хватил его здоровенным кулаком прямо в нос.

Послышался громкий хруст, пострадавший отшатнулся, брызнув кровью на выцветшую рубаху, и рухнул на спину.

– Я тебя собакам скормлю, тварь недоношенная! – не унимался первый, занося могучую руку над упавшим.

– Ефим! – услышал Селевёрстов властный окрик и увидел спрыгнувшего на причал человека с зачехлённым ружьём. – Отойди от Савелия! Смотри, рожу разобью!

Ефим услышал приказ хозяина, но не захотел остановить движение своего тяжёлого кулака и влепил им с всего маху в ухо лежавшего под ним собутыльника. Надо полагать, что первая ссора произошла между ними уже в кабаке, так как рубаха каждого из них была разорвана, а из-за уха Ефима тянулась запёкшаяся уже струйка крови. Стукнув поверженного противника ещё пару раз наотмашь, Ефим повернулся к хозяину и оскалился. Оскал был недобрым, в глазах пылал красный огонь. Матрос явно потерял способность контролировать себя. Он широко шагнул пару раз, и каждый его шаг был похож на прыжок. Только теперь Иван Селевёрстов заметил, что совсем недалеко от дравшихся лежала груда коротких брёвен, над которыми возвышался воткнутый топор. Ефим сделал скачок и, без труда вырвав топор из бревна, двинулся на хозяина. Тот остановился, перехватил ружьё, но не торопился извлекать его из чехла. Иван застыл на месте, ожидая скорой расправы озверевшего матроса над своим капитаном.

– Господи милостивый, – только и успел прошептать он, когда Ефим взмахнул рукой и метнул топор. Ивану показалось, что тяжёлый свист вращавшегося оружия заглушил все остальные звуки на улице. Топор с громким стуком вонзился в борт парохода. Метнув топор, Ефим сильно согнулся и, увлекаемый весом своего тела, продолжал быстро двигаться дальше, но тут его твёрдый потный лоб наткнулся на резко выдвинувшийся вперёд приклад ружья. Матрос остановился, мотнув головой, охнул и, расставив руки, повалился назад.

– Поднимите его, ребята, – распорядился хозяин, взмахнув ружьём, – окатите его водой.

Только тут Иван Селевёрстов обратил внимание на то, что остальные матросы стояли и смотрели на схватку хозяина с пьяницей. Всё произошедшее заняло, оказывается, не более тридцати секунд, и гулявшие на улице не все даже обратили внимание на стремительную стычку.

– Окатите его водой и оставьте на палубе. Только непременно свяжите до тех пор, пока не очухается… Экий ты зубастый, Ефим, – покачал головой капитан, слегка склонившись над развалившимся в его ногах гигантом. После этого он окинул взглядом длинное селение, вытянувшееся вдоль берега и уже погружающееся в вечерний сумрак, и остановил взор на Селевёрстове. Иван Васильевич смутился пристального взгляда и даже сразу забыл, что хотел встретиться именно с этим человеком, чтобы проситься на борт. Он затоптался неловко и хотел было отвернуться, но, к его неописуемому удивлению, незнакомец обратился к нему по имени:

– Селевёрстов! Иван! Ты ли это?

– Я…

– Что за чёрт! Откуда ты здесь? Какими судьбами? – говоривший быстро приблизился к Ивану Васильевичу, смотря ему прямо в глаза. – Да ты, братец, не узнаёшь меня, что ли?

– Галкин? Саша Галкин! – Иван всплеснул руками.

Александра Галкина он не видел много лет. Когда-то они учились в Петербурге, общались каждый день, шалили, писали эпиграммы и любовные послания барышням. Затем как-то однажды Галкин объявил, что не намерен продолжать учёбу. Все подумали, что он пошутил, но через несколько дней он исчез. Чуть позже до студентов доползли слухи, что у его отца случились какие-то крупные неприятности на его золотом прииске. Это ли повлияло на решение Саши бросить учёбу, никто не знал да и не очень, если быть до конца честным, интересовался. Галкин просто выпал из их поля зрения, и вскоре про него никто уже не вспоминал.

– Как же ты меня узнал? – удивился Иван, жарко пожимая руку старинному товарищу.

– У меня, братец, глаз намётанный. Жизнь требует этого, – ответил тот не без удовольствия. – Теперь признавайся, каким ветром тебя сюда занесло? Дела какие?

– Дел нет, – с некоторым оттенком вины сообщил Иван Селевёрстов и развёл руками. – Я просто путешествую. А теперь вот остался совсем без средств.

– Да ну?

– Хотел проситься к тебе на пароход, чтобы добраться до какого-нибудь города.

– Зачем же тебе в город, коли у тебя никаких дел нет? – пожал плечами Александр Галкин. – Да и не смогу я тебя в город доставить. Мы тут в сторону сворачивать будем – с Лены на Олёкму. А знаешь что? У тебя решительно никаких дел нет?

– Решительно.

– Тогда присоединяйся ко мне. Раз ты путешествуешь, тебе не вредно будет взглянуть на Сибирь поближе.

– Куда же ты путь держишь, Саша?

– Золото искать, – понизив голос, ответил Галкин.

– Разве здесь есть золото? – удивился Иван.

Галкин хитро улыбнулся.

– Эти пароходы принадлежат мне, – кивнул он через плечо. – Эти люди нанялись ко мне рабочими. Тот пьяный матрос, что кинулся на меня с топором, тоже мой работник. Поэтому я ограничился хорошенькой оплеухой. Ежели б он не был из моей команды, я бы застрелил его. А моего человека мне калечить нет причины, потом ведь лечить его придётся. Есть в моей команде и доктор, и инженер, и прочие специалисты. Так что, как видишь, дело у нас серьёзное.

– Но я ничего не умею, – Селевёрстов нервно сплёл пальцы рук, – впрочем, выбирать не приходится. Чем же я буду заниматься у тебя?

– Без дела сидеть не придётся, это я тебе гарантирую. Пошли ко мне в каюту чай пить. – Галкин потянул Селевёрстова за локоть и крикнул куда-то в сторону: – Вы, мужики, про Савелия-то не забудьте, подсобите ему до палубы добрести, а то Ефим, сволочь такая, ему изрядно навалял!

– Значит, за золотом? – Иван задумчиво улыбнулся, когда они поднялись на борт первого пароходика и вошли в тесную дощатую каморку, увешанную всевозможными картами, планами, приборчиками с латунной отделкой.

Александр положил на письменный стол поверх стопки бумаг свою зачехлённую винтовку и любовно погладил видневшийся приклад ладонью.

– Это мне один человек из Америки привёз в подарок. Называется «винчестер». Чудесное оружие. Да ты присаживайся, сейчас я кликну насчёт чаю. Борис! Ты где?

Снаружи откликнулся голос:

– Слушаю, что прикажете?

– Организуй-ка нам чайку послаще.

– Сей момент…

– Никогда бы не подумал, что мне предстоит это… – Селевёрстов опустился на скрипнувший деревянный стул и обвёл каюту беглым взглядом. – Так ты говоришь, что здесь есть золото?

– Сибирь богата всякими металлами. Правда, лежат они глубоко. Чем ценнее металл, тем глубже спрятан он от глаз человеческих. Природа будто делает так, чтобы человек долго и много трудился, прежде чем ему удастся разбогатеть. – Александр довольно крякнул. – А я люблю трудиться, люблю руками поработать и ногами походить.

– И как же ты намерен искать золото?

– Не забывай, братец, что я родился в тайге, на прииске, которым владел мой отец. Так что детство моё было окружено кипучей работой золотодобытчиков. Я знаю об этом благородном металле, конечно, не всё, но столь много, что вполне мог бы поучить и тебя. Если любопытно, то я расскажу тебе кое-что.

– Да, да.

– Считается, что сибирское золото появилось наносным путём. Его вроде как много тысячелетий тому назад вода снесла с первоначального нахождения в Китае. Чтобы найти нынче это золото, надобно снять все позднейшие наносы и добраться до пласта глины или песку, в котором находятся крупинки, листики или кусочки золота. Поиски золотоносного песка называют здесь «разведкой на золото». Чаще всего разведки проводятся в тех местах, где находятся или прежде находились прииски, так как в геологах всегда теплится надежда, что жила или пласт, откуда добывалось золото, имеет необнаруженное ещё продолжение близ разработанного места. Управление существующих приисков посылает на разведки снаряжённые им партии с инженером во главе, который и должен выяснить, есть ли золото в исследуемой местности.

– Так ты имеешь указание от Управления приисков?

– Нет, я сам по себе, – резко сказал Александр. – После того как Галкинский прииск был отобран у моего отца по сфабрикованному делу, отец запретил мне когда-либо связываться с Управлением. Впрочем, коли уж быть точным, отец велел мне вообще не связываться с золотом. Но я, как видишь, не последовал его совету в этом. Но про Управление я наказ помню, так что я сам по себе.

– Разве ж это законно?

– Ты прав. Я действую не по закону. Всё золото, где бы его ни нашли, должно продаваться не иначе как в казну. Правительство уплачивает владельцу прииска соответствующую сумму денег за доставленное золото. Ни хозяин прииска, ни рабочие не должны оставлять себе ни крупинки. Это строго преследуется. В случае, если золото обнаруживается какой-либо разведывательной партией, никто из золотоискателей не имеет права унести его с собой. Согласно букве закона, я обязан составить протокол, сколько именно долей или золотников оказалось в выкопанных шурфах. Вынутое из шурфа и промытое золото должно быть брошено обратно в шурф и оставаться там до начала официальных работ. Я же намерен добывать его без всякого контроля со стороны властей.

– Про это рано или поздно станет известно. Ужель ты не боишься?

– Я хочу жить вольно. Мой отец был честным промышленником, но его оклеветали и лишили всего, чем он владел. Я не хочу служить государственному закону, который без всякой причины может одним махом разрушить моё благополучие, построенное честным трудом. Если уж подвергать себя риску, то осознанно, то есть изначально знать, что ты живёшь не по установленному государством закону.

– Я боюсь за тебя, Саша.

– Не бойся. Я не разбойник, никого не убиваю и не граблю. Но золото, которое отыщу (а я отыщу его, будь уверен), не отдам никому! – Галкин сжал губы. – Вон со мной сколько людей. Каждый получит свою долю, я никого не обижу. Дай только добраться до места и шурфы отбить. Завтра мы отправляемся в путь, так что не грех бы тебе попрощаться с живой землёй.

– В каком смысле? – испугался Иван.

– Мы уходим в дикую глушь, в снега. Там всё покажется тебе вымершим. Так что простись на время с привычными тебе улицами деревень, с толпами пьяных мужиков. До следующей весны тебе сюда нипочём не возвратиться, даже если тебе сильно не понравится жить в тайге.

***

– К водоразделу между Олёкмой и Амгой идут русские. Много русских, целый отряд. Это те самые, с которыми тебе надо встретиться, сын мой…

Голос прозвучал настолько отчётливо, что Эсэ от неожиданности вздрогнул и только теперь понял, что голос слышался в его сне. Голос не принадлежал человеку, в этом Эсэ мог поклясться. Но не принадлежал он и животному. Голос назвал его сыном, но то не был голос его отца.

– Видно, Мать-Зверь разговаривала со мной. – Он взглянул на затухший костёр. – Русские идут к Амге. Вот какие русские мне нужны. Значит, на Волчьем Холме, когда я впервые почувствовал вкус крови, я убил не тех людей. Они ни в чём не виноваты. Что ж, ничего не поделать: я выбрал путь войны, а война не знает пощады. Зато теперь я доберусь до тех, кто мне нужен, я отыщу сына убийцы и расквитаюсь с ним. Жаль, что я не знаю, кто именно из русского отряда нужен мне. Как мне определить его? Буду убивать всех подряд, и в конце концов пуля настигнет того, кому она предназначена. Много крови придётся пролить. Это её вкус тревожит меня…

Было ещё совсем темно, когда он продолжил путь. Три дня назад он покинул место захоронения отца, оставив возле погребального шалашика застреленных русских охотников. Он забрал их лошадей, ружья и кое-что из личных вещей. С тех пор у него на языке то и дело ощущалось присутствие крови. Иногда ему казалось, что она просачивалась сквозь поры изнутри и затапливала всю полость рта, и тогда он начинал торопливо сплёвывать кровь, но наружу выходила только обычная слюна белого цвета. Иногда кровь будто вытекала внезапно из носоглотки горячей волной, и тогда Эсэ начинал давиться. Но каждый раз всё заканчивалось очень быстро.

Минул ещё день, и вечером Эсэ добрался до небольшого селения Тунгусов у излучины ручья, который назывался Чёрный Пень. Селение состояло из трёх изб русского типа и одного чума конической формы. Чуть в стороне от изб возвышались на высоких столбах два помоста, заваленные какими-то снастями, и виднелись два бревенчатых амбара на сваях вышиной почти в человеческий рост. Тут и там на перекладинах покачивались, просушиваясь, выделанные шкуры лисиц и волков. В просторном загоне топталось несколько оленей, а возле изгороди перед ближайшей избой стояла на привязи понурая кляча. Навстречу Эсэ бросились, громко лая, лохматые собачонки.

– Я хочу заночевать, – сказал он ровным голосом появившемуся из-за скрипнувшей двери Тунгусу средних лет и, не обращая на собак внимания, легко соскочил с коня на мёрзлую землю. – Куда лучше поставить лошадей?

Из-за спины первого Тунгуса вышел второй, совсем старый, с длинными седыми волосами и жиденькой бородёнкой.

– Мы займёмся твоими лошадьми, юноша, – сказал он по-якутски. – Входи внутрь.

– Моего коня я расседлаю сам.

– Твой конь, тебе решать.

Первый Тунгус, видимо сын старика, неторопливо подошёл к лошадям убитых русских охотников и принялся развьючивать их. Когда Эсэ повернулся к нему спиной, Тунгус с любопытством оглядел пришитый к спине его короткой куртки контур двуглавой птицы, вырезанный из медвежьего меха.

Когда Эсэ вошёл в избу, в лицо ударила волна забытого за лето домашнего запаха. Этот запах был свойственен только жилищам оседлых Тунгусов и Якутов. Здесь пахло сухим деревом, смолой, кожей, дымом и едой. Посреди большого помещения стояла железная бочка, неизвестно каким образом попавшая сюда; сбоку и наверху в ней были вырезаны отверстия, внутри пылал огонь. Судя по всему, кто-то из местных Тунгусов решил соорудить из бочки некое подобие печки, которую видел где-нибудь на русской фактории. Старик указал рукой за «печь», где, согласно этикету, находилось место самого почётного члена семьи и место для гостя.

– Мы собрались на ужин, юноша. У нас есть очень вкусная рыба. Ты голоден? – поинтересовался старик.

– Я с удовольствием поем. – Он устроился на нарах, заваленных мягкими шкурами.

С потолочных балок свисала сохнущая одежда. Слева и справа от двери сидели на нарах женщины и дети, за ними, ближе к огню, расположилось несколько мужчин средних лет. Они кивнули Эсэ, но не сказали ему ни слова, негромко обсуждая что-то своё. Вскоре в дом вернулся Тунгус, занимавшийся лошадьми. Он пробрался к старику и, склонившись к его уху, произнёс что-то. Старик удивлённо поднял брови и посмотрел на Эсэ.

– Мой сын говорит, что ты оюн. Это правда?

Все находившиеся в доме сразу замолчали. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было потрескивание топлива в очаге. Слово «оюн» вызывало в людях трепет. Оюн – человек, обладающий силой, лекарь, колдун, предсказатель.

– Почему ты думаешь, что я оюн? – спросил Эсэ.

– Мой сын видел оюнскую сумку на твоём седле. Но ты слишком молод для оюна, – покачал головой старик.

Страницы: «« 345678910 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В книге на широком балканском фоне рассматриваются важнейшие события истории сербского народа в ХХ в...
Жизнь у обычной ведьмы Ярины Елагиной очень насыщенная, да и занятия разнообразные: судмедэксперт, в...
Приятно переживать захватывающие приключения вместе с мужем, но очень сложно вынести монотонные серы...
Украсть запретную книгу? Легко! Вызвать демона? Нет ничего проще! Сбежать от заставшего на месте пре...
Мир вокруг нас полон тайн и чудес, а человека всегда влекло необъяснимое и неизведанное… Удивительны...
Издание познакомит вас с историей искусства татуировки, вы узнаете, как делали тату в разных странах...