Скарамуш Сабатини Рафаэль

Глава V. В МЕДОНЕ

Его ввели без доклада, как было принято в Гаврийяке, ибо Бенуа, старый сенешаль господина де Керкадью, сопровождал своего сеньора и был назначен дворецким в Медоне — к бесконечному и почти нескрываемому веселью нахальной челяди Этьенна.

От восторга Бенуа приветствовал господина Андре совершенно нечленораздельно. Он разве что не прыгал вокруг него, как верный пёс, провожая в гостиную к сеньору де Гаврийяку, который — по словам Бенуа — счастлив будет вновь увидеть господина Андре.

— Сеньор! Сеньор! — воскликнул он дрожащим голосом, опередив посетителя на пару шагов. — Это господин Андре… Господин Андре, ваш крестник, который спешит поцеловать вам руку. Он здесь… Такой нарядный, что вы его и не узнаете. Он здесь, сударь! Разве он не красавчик?

И старый слуга потирал руки от удовольствия, убеждённый, что принёс господину самую радостную весть.

Андре-Луи переступил порог огромного зала, устланного коврами и ослеплявшего великолепием. Очень высокий потолок, украшенный гирляндами, колонны с каннелюрами и позолоченными капителями. Дверь, в которую он вошёл, и окна, выходившие в сад, были необычайно высоки — почти такой же высоты, как сама комната. Это была гостиная с богатой позолотой и обилием украшений из золочёной бронзы на мебели, которая ничем не отличалась от гостиных людей богатых и знатных. Никогда ещё не употреблялось столько золота в декоративных целях, как в эту эпоху, когда из-за острой нехватки золотых монет в обращение были пущены бумажные деньги. Андре-Луи острил, что, если бы удалось заставить людей оклеивать стены бумагой, а золото класть в карман, финансы королевства скоро были бы в гораздо лучшем состоянии.

Сеньор — принаряженный, в кружевных гофрированных манжетах, чтобы соответствовать обстановке, — поднялся, ошеломлённый неожиданным вторжением и многословием Бенуа, который с приезда в Медон был в таком же унынии, как он сам.

— Что такое? А? — Его бесцветные близорукие глаза вглядывались в посетителя. — Андре! — произнёс он удивлённо и сурово, и на большом розовом лице выступил румянец.

Бенуа, стоявший спиной к хозяину, ободряюще подмигнул и усмехнулся Андре-Луи, чтобы тот не пугался явной неприветливости крёстного. Затем умный старик стушевался.

— Что тебе здесь нужно? — проворчал господин де Керкадью.

— Поцеловать вам руку, как сказал Бенуа, и ничего более, крёстный, — смиренно ответил Андре-Луи, склонив гладкую черноволосую голову.

— Ты прекрасно жил два года, не целуя её.

— Не упрекайте меня моим несчастьем, сударь. Маленький человек стоял очень прямо, откинув назад непропорционально большую голову, и его бесцветные выпуклые глаза смотрели очень сурово.

— Ты считаешь, что загладил свою вину, исчезнув так бессердечно и не подавая о себе вестей?

— Сначала я не мог открыть, где нахожусь, — это было опасно для моей жизни. Затем некоторое время я нуждался, оставшись без средств, и гордость не позволила мне после всего обратиться к вам за помощью. Позже…

— Нуждался? — перебил сеньор. Губы его задрожали, потом, овладев собой, он нахмурился ещё сильнее. Он рассматривал элегантного крестника, который так изменился, и отметил богатый, но неброский наряд, стразовые пряжки на туфлях и красные каблуки, шпагу с эфесом, отделанным серебром с перламутром, тщательно причёсанные волосы, которые раньше свисали прядями. — По крайней мере сейчас незаметно, чтобы ты нуждался, — съязвил он.

— Нет, теперь я преуспеваю, сударь. Этим я отличаюсь от обычного блудного сына, который возвращается только тогда, когда нуждается в помощи. Я же возвращаюсь единственно потому, что люблю вас, сударь, и возвращаюсь, чтобы сказать вам это. Я помчался к вам в тот самый миг, как узнал, что вы здесь. — Он приблизился. — Крёстный! — сказал он и протянул руку.

Но господин де Керкадью был непреклонен, отгородившись от крестника щитом холодного достоинства и обиды.

— Какие бы несчастья ты ни перенёс, они намного меньше тех, которые ты заслужил своим постыдным поведением, — к тому же я заметил, что они ничуть не умерили твою дерзость. Ты полагаешь, что достаточно явиться сюда и сказать: «Крёстный» — и всё сразу будет прощено и забыто. Ты ошибаешься. Ты наделал слишком много зла: оскорбил всё, за что я стою, и меня лично, предав моё доверие к тебе. Ты — один из гнусных негодяев, которые ответственны за эту революцию.

— Увы, сударь, я вижу, что вы разделяете общее заблуждение. Эти гнусные негодяи лишь требовали конституцию, которую им обещали с трона. Откуда им было знать, что обещание было неискренним или что его выполнению будут мешать привилегированные сословия. Сударь, эту революцию вызвали дворяне и прелаты.

— И у тебя хватает дерзости — да ещё в такое время! — стоять здесь и произносить эту гнусную ложь! Как ты смеешь утверждать, что революцию сделали дворяне, когда многие из них, следуя примеру герцога д'Эгийона[121] бросили все свои личные феодальные права на алтарь отечества. Или, может быть, ты станешь это отрицать?

— О нет. Они сами подожгли свой дом, а теперь пытаются потушить пожар водой и, когда это не удаётся, валят всю вину на пламя.

— Я вижу, ты явился сюда, чтобы побеседовать о политике.

— Нет, вовсе не за тем. Я пришёл, чтобы, по возможности, объясниться. Понять всегда значит простить. Это великое изречение Монтеня[122]. Если бы мне удалось сделать так, чтобы вы поняли…

— И не надейся. Я никогда не смогу понять, как тебе удалось приобрести такую дурную славу в Бретани.

— Ах нет, сударь, вовсе не дурную!

— А я повторяю — дурную среди людей достойных. Говорят даже, что ты — Omnes Omnibus, но я не могу, не хочу в это поверить.

— Однако это так.

Господин де Керкадью захлебнулся.

— И ты сознаёшься? Ты смеешь в этом сознаваться?

— Человек должен иметь мужество сознаваться в том, что осмелился сделать, — иначе он трус.

— А ты, конечно, храбрец — ты, каждый раз удирающий после того, как совершил зло. Ты стал комедиантом, чтобы укрыться, и натворил бед в обличье комедианта. Спровоцировав мятеж в Нанте, ты снова удрал и стал теперь Бог знает чем — судя по твоему процветающему виду, ты занимаешься чем-то бесчестным. Боже мой! Говорю тебе, что два года я надеялся, что тебя нет в живых, и теперь глубоко разочарован, что это не так. — Он хлопнул в ладоши и, повысив и без того резкий голос, позвал: — Бенуа! — Затем господин де Керкадью подошёл к камину и встал там, с багровым лицом, весь трясясь от волнения, до которого сам себя довёл. — Мёртвого я мог бы тебя простить, поскольку тогда ты заплатил бы за всё зло и безрассудство, но живого — никогда! Ты зашёл слишком далеко. Бог знает, чем это кончится. Бенуа, проводите господина Андре-Луи Моро до двери.

По тону было ясно, что решение это бесповоротно. Бледный и сдержанный, Андре-Луи выслушал приказ удалиться, испытывая странную боль в сердце, и увидел побелевшее, перепуганное лицо и трясущиеся руки Бенуа. И тут раздался звонкий мальчишеский голос:

— Дядя! — В голосе звучало безмерное негодование и удивление. — Андре! — Теперь в голосе слышались радость и радушие.

Оба обернулись и увидели Алину, входившую из сада, — Алину в чепце молочницы по последней моде, но без трёхцветной кокарды, которая обычно прикреплялась к таким чепцам.

Тонкие губы большого рта Андре сложились в странную улыбку. В памяти его мелькнула сцена их последней встречи. Он увидел себя, исполненного негодования, когда, стоя на тротуаре Нанта, провожал взглядом карету Алины, отъезжавшую по Авеню Жиган.

Сейчас она шла к нему, протянув руки, на щеках горел румянец, на губах была приветливая улыбка. Андре-Луи низко поклонился и молча поцеловал ей руку.

Затем она жестом приказала Бенуа удалиться и с присущей ей властностью встала на защиту Андре, которого выгоняли столь резким тоном.

— Дядя, — сказала она, оставив Андре и направляясь к господину де Керкадью, — мне стыдно за вас! Как, позволить, чтобы чувство раздражения заглушило вашу привязанность к Андре!

— У меня нет к нему привязанности. Была когда-то, но он пожелал убить её. Пусть он убирается ко всем чертям. И заметьте, пожалуйста, что я не позволял вам вмешиваться.

— А если он признает, что поступил дурно…

— Он не признает ничего подобного. Он явился сюда, чтобы спорить об этих проклятых правах человека. Он заявил, что и не думает раскаиваться. Он с гордостью объявил, что он, как говорит Бретань, — тот негодяй, который скрылся под прозвищем Omnes Omnibus. Должен ли я это простить?

Она повернулась, чтобы взглянуть на Андре через большое расстояние, разделявшее их.

— Это действительно так? Разве вы не раскаиваетесь, Андре, даже теперь, когда видите, какой вред причинён?

Она явно уговаривала его сказать, что он раскаивается, и помириться с крёстным. На какую-то минуту Андре-Луи почувствовал себя растроганным, но затем счёл такую увёртку недостойной себя и ответил правдиво, хотя в голосе его звучала боль.

— Раскаяться означает признаться в чудовищном преступлении, — медленно произнёс он. — Как вы этого не видите? О сударь, наберитесь терпения и позвольте мне объясниться. Вы говорите, что в какой-то мере я отвечаю за то, что произошло. Говорят, что мои призывы к народу в Рене и Нанте внесли свой вклад в нынешние события. Возможно, и так. Не в моей власти отрицать это с полной определённостью. Разразилась революция, пролилась кровь. Возможно, прольётся ещё. Раскаяться — значит признать, что я поступил дурно. Но как же я могу признать, что поступил дурно, и таким образом взять на себя долю ответственности за всё кровопролитие? Буду с вами до конца откровенен, чтобы показать, насколько далёк от раскаяния. То, что я совершил в то время, я фактически сделал вопреки всем своим убеждениям. Поскольку во Франции не было справедливости, чтобы наказать убийцу Филиппа де Вильморена, я действовал единственным способом, которым, как мне казалось, можно было обратить совершённое зло против виновного и против тех, у кого была власть, но не хватало духа его наказать. С тех пор я понял, что заблуждался, а прав был Филипп де Вильморен и его единомышленники. У освобождённого человека не может быть несправедливого правительства. Я воображал, что, какому бы классу ни дали власть, он будет ею злоупотреблять. Теперь я понял, что единственная гарантия против злоупотребления властью — определение срока пребывания у власти волей народа.

Поймите, сударь, что я совершенно искренне считаю, что не совершил ничего, в чём должен раскаиваться, — напротив, когда Франция получит это великое благо — конституцию, я смогу гордиться тем, что сыграл свою роль в создании условий, при которых это стало возможным.

Наступила пауза. Лицо господина де Керкадью побагровело.

— Ты кончил? — отрывисто спросил он.

— Если вы меня поняли, сударь.

— О, я тебя понял и… и прошу тебя уйти. Андре-Луи пожал плечами и опустил голову. Как он стремился сюда, как радостно ехал — и только для того, чтобы получить окончательную отставку. Он взглянул на Алину. У неё было бледное и расстроенное лицо. Теперь она не представляла себе, как помочь Андре-Луи. Его чрезмерная честность сожгла все корабли.

— Хорошо, сударь. Но прошу вас помнить одно, когда меня здесь не будет: я не пришёл к вам, гонимый нуждой, просить о помощи, как блудный сын. Нет, я пришёл, ни о чём не прося, как хозяин своей судьбы, и меня привели сюда только привязанность, любовь и благодарность, которые я к вам питаю и всегда буду питать.

— Да-да! — воскликнула Алина, повернувшись к дяде. Вот, по крайней мере, довод в пользу Андре, подумала она. — Это так. Конечно…

Господин де Керкадью что-то невнятно прошипел в ответ, сильно раздражённый.

— Возможно, впоследствии это поможет вам вспоминать обо мне более доброжелательно, сударь.

— Я вообще не вижу оснований вспоминать о вас, сударь. Ещё раз прошу вас удалиться.

Андре-Луи взглянул на Алину, всё ещё колеблясь. Она ответила ему взглядом в сторону своего разгневанного дяди, слегка пожала плечами и подняла брови, и вид у неё был унылый.

Она как бы говорила: «Вы видите, в каком он настроении. Ничего не поделаешь».

Андре-Луи поклонился с той особой грацией, которую приобрёл в фехтовальном зале, и вышел за дверь.

— О, это жестоко! — воскликнула Алина сдавленным голосом и бросилась за ним.

— Алина! — остановил её голос дяди. — Куда вы идёте?

— Но мы же не знаем, где его искать.

— А кто собирается искать этого негодяя?

— Мы никогда больше его не увидим!

— Именно этого я больше всего хочу.

Алина вышла в сад.

Господин де Керкадью звал её, приказывая вернуться, но Алина заткнула уши и поспешила через лужайку к аллее, чтобы перехватить Андре-Луи.

Когда он показался, опечаленный, она вышла из-за дерева ему навстречу.

— Алина! — радостно воскликнул он.

— Я не могла допустить, чтобы вы вот так ушли. Я знаю его лучше, чем вы, и уверена, что скоро его доброе сердце растает. Тогда он будет сожалеть, захочет послать за вами и не будет знать вашего адреса.

— Вы так думаете?

— О, я знаю. Вы появились в самый неудачный момент: он раздражён, бедный, с тех пор, как сюда приехал. Дядя чувствует себя здесь не в своей тарелке. Он тоскует без своего любимого Гаврийяка, охоты и работ в поле и в душе обвиняет вас за эти перемены. В Бретани стало неспокойно. Несколько месяцев назад сожгли дотла замок Латур д'Азира. Если снова начнутся волнения, может прийти черёд Гаврийяка. Во всём этом дядя винит вас и ваших друзей. Но скоро он отойдёт и будет сожалеть, что вот так отослал вас — ведь я знаю, что он вас любит, несмотря ни на что. Когда придёт время, я уговорю его, и тогда нам надо будет знать, где вас искать.

— В доме № 13 на улице Случая. Число несчастливое, да и название подходящее, так что легко запомнить.

Она кивнула.

— Я провожу вас до ворот.

И они не спеша пошли рядом по длинной аллее. Светило июньское солнце, и на аллею падали тени от деревьев, стоявших по бокам.

— Вы хорошо выглядите, Андре. А знаете, вы сильно изменились. Я рада, что у вас всё в порядке. — Не дожидаясь ответа, она сменила тему и заговорила о том, что занимало её больше всего. — Я так хотела увидеть вас все эти месяцы, Андре. Вы — единственный, кто мог мне помочь и сказать правду, и я злилась, что вы так и не написали, где вас искать.

— Вы считаете, что ваше поведение при нашей последней встрече в Нанте должно было вдохновить меня на письмо?

— Как? Вы всё ещё обижены?

— Я никогда не обижаюсь, и вам бы следовало это знать. — Он очень гордился этой чертой характера. Ему нравилось считать себя стоиком. — Но у меня ещё остался шрам от раны, и вы бы пролили на него бальзам, взяв обратно то, что сказали в Нанте.

— Ну что же, в таком случае беру свои слова обратно. А теперь скажите мне, Андре…

— Но вы не бескорыстны: вы уступили лишь для того, чтобы что-то получить взамен. — Он добродушно рассмеялся. — Давайте же, приказывайте.

— Скажите мне, Андре… — Она остановилась в нерешительности, затем продолжила, опустив глаза: — Скажите мне… правду о том, что случилось в Фейдо.

Андре-Луи нахмурился. Он сразу же понял, что именно подсказало эту просьбу. Очень просто и сжато рассказал он Алине свою версию этой истории.

Она внимательно слушала. Когда он закончил, она вздохнула, и лицо её стало задумчивым.

— Это мне уже рассказывали. Правда, добавляли, что господин де Латур д'Азир приехал в театр специально для того, чтобы порвать с мадемуазель Бине. Не знаете, так ли это?

— Не знаю, да и не вижу причин для разрыва. Мадемуазель Бине была для маркиза развлечением, до которого так падки он и ему подобные…

— О, причина была, — перебила Алина. — Этой причиной была я. Я побеседовала с госпожой де Сотрон и сказала ей, что отказываюсь принимать того, кто является ко мне, вывалявшись в грязи. — Она говорила с большим трудом, отвернув вспыхнувшее лицо.

— Если бы вы ко мне прислушались… — начал Андре-Луи, но она вновь перебила его:

— Господин де Сотрон передал маркизу моё решение и рассказал мне потом, что он в отчаянии, полон искреннего раскаяния и готов представить мне любые доказательства преданности. Господин де Латур д'Азир поклялся, что сразу же покончит с этой связью и больше никогда не увидит мадемуазель Бине. И вот буквально на следующий день я узнаю, что он чуть не погиб во время скандала в театре. Сразу же после разговора с господином де Сотроном, после всех торжественных клятв он отправился прямо к этой Бине. Я была возмущена и заявила, что ни при каких обстоятельствах больше не приму господина де Латур д'Азира. И вот тут мне стали докучать с этим объяснением его поступка. Я долго не верила.

— Значит, теперь вы поверили, — быстро сказал Андре. — Почему?

— Я не сказала, что верю. Но… но я не могу и не верить. С тех пор как мы приехали в Медон, господин де Латур д'Азир находится здесь, и он поклялся мне, что это так.

— О, если господин де Латур д'Азир поклялся… — Андре-Луи рассмеялся, и в смехе прозвучала саркастическая нота.

— Разве вам известно, чтобы он когда-нибудь солгал? — резко оборвала она, и это его сдержало. — В конце концов, господин де Латур д'Азир — человек чести, а люди чести никогда не лгут. Вы иронизируете — следовательно, вам известен случай, когда он солгал?

— Нет, — ответил Андре-Луи. Справедливость требовала, чтобы он признал, что его враг обладает по крайней мере этой добродетелью. — Я не слышал, чтобы он лгал, — это верно. Такие, как он, слишком надменны и самоуверенны, чтобы прибегать ко лжи. Но мне известно, что он совершал поступки столь же низкие…

— Нет ничего ниже лжи, — перебила Алина. Она придерживалась принципов, которые ей привило воспитание. — Только у лжецов — а они ближайшая родня воров — нет никакой надежды. Только тот, кто лжёт, действительно теряет честь.

— Мне кажется, вы защищаете этого сатира, — сказал он ледяным тоном.

— Я просто хочу быть справедливой.

— Справедливость может представиться вам совсем в ином свете, когда вы наконец решитесь стать маркизой де Латур д'Азир, — сказал он с горечью.

— Не думаю, чтобы я когда-нибудь приняла такой решение.

— Но вы всё ещё не до конца уверены — несмотря ни на что?

— Разве в этом мире можно быть в чём-нибудь уверенной?

— Да. Можно быть уверенным в том, что совершаешь глупость.

Алина либо не расслышала, либо не обратила внимания на его слова.

— Так вы не знаете наверняка, что в тот вечер в Театре Фейдо дело было не так, как утверждает господин де Латур д'Азир?

— Нет, не знаю, — признал он. — Возможно, это так. Однако какое это имеет значение?

— Это могло бы иметь значение. Скажите, а что в конце концов стало с мадемуазель Бине?

— Не знаю.

— Не знаете? — Она обернулась, чтобы взглянуть на него. — И вы говорите об этом с таким безразличием! Я думала… думала, что вы любите её, Андре.

— Любил — правда, недолго. Я ошибся. Потребовался Латур д'Азир, чтобы открыть мне истину. Да, эти господа иногда могут пригодиться. Они помогают постигать важные истины таким глупцам, как я. К счастью, мне повезло: разоблачение предшествовало женитьбе. Теперь я могу хладнокровно оглянуться на этот эпизод и поблагодарить судьбу за то, что чудом избежал последствий обмана чувств, который часто путают с любовью. Как видите, этот опыт весьма поучителен.

Алина взглянула на него с искренним удивлением.

— Знаете, Андре, иногда мне кажется, что у вас нет сердца.

— Очевидно, потому, что порой я обнаруживаю ум. А вы сами, Алина? А эта история с господином де Латур д'Азиром? Говорит ли она о сердце? Если бы я сказал, о чём она говорит, мы бы снова поссорились, а видит Бог, я не могу ссориться с вами сейчас. Я… я поступлю иначе.

— Что вы имеете в виду?

— В данный момент ничего, поскольку вам не грозит брак с этим животным.

— А если бы грозил?

— О, в таком случае привязанность к вам указала бы мне средство помешать этому, если только… — Он остановился.

— Если только? — спросила она с вызовом, вытянувшись во весь свой небольшой рост. Взгляд её был высокомерен.

— Если только вы бы не признались мне, что любите его, — сказал он просто, и она неожиданно смягчилась. Тогда он добавил, покачав головой: — Но это, конечно, невозможно.

— Почему? — спросила Алина очень тихо.

— Потому что вы такая, как есть, — очень хорошая, чистая и восхитительная. Ангелы не сочетаются с дьяволами. Вы можете стать женой маркиза, но из вас не получится чета — никогда, никогда.

Они дошли до железных ворот в конце аллеи, за которыми виднелся жёлтый экипаж, поджидавший Андре-Луи. Вдруг послышались скрип колёс и стук копыт, и появился другой экипаж, который остановился возле фаэтона, привёзшего Андре-Луи. Это была красивая карета с полированными панелями из красного дерева. Гербы из золота и лазури ослепительно сверкали на солнце. На землю спрыгнул лакей, чтобы распахнуть ворота. Но в этот момент дама, сидевшая в карете, увидела Алину и, помахав ей, отдала приказание лакею.

Глава VI. ГОСПОЖА ДЕ ПЛУГАСТЕЛЬ

Форейтор натянул вожжи, лакей отворил дверцу кареты, опустил подножку и подал руку своей госпоже, помогая ей сойти. Должно быть, эта дама когда-то была очень хороша. И теперь, когда ей было за сорок, она ещё обладала той утончённой красотой, которой время одаряет некоторых женщин. Её туалет и осанка говорили о высоком положении.

— Здесь я с вами прощусь, поскольку у вас гостья, — сказал Андре-Луи.

— Но ведь это ваша старая знакомая, Андре. Вы помните графиню де Плугастель?

Он вгляделся в приближавшуюся даму, навстречу которой побежала Алина. Теперь, услышав её имя, он узнал её. Конечно, если бы он сразу взглянул повнимательнее, то узнал бы без всякой подсказки. Он узнал бы её когда угодно и где угодно, несмотря на то, что прошло шестнадцать лет с тех пор, как они виделись в последний раз. При виде её в Андре-Луи пробудились дорогие воспоминания, которые не вытеснили последующие события.

Когда ему было десять лет и его должны были послать в школу в Рен, она приехала с визитом к его крёстному, кузиной которого была. Случилось так, что как раз в это время Рабуйе привёз Андре-Луи в поместье Гаврийяк, где тот был представлен госпоже де Плугастель. Эта великосветская молодая дама во всём блеске красоты, с таким изысканным выговором, что маленькому бретонскому мальчику казалось, будто она говорит на каком-то неведомом языке, сначала слегка напугала его. Но она как-то незаметно развеяла эти страхи, и его покорило её таинственное очарование. Теперь он вспоминал, с каким ужасом позволил заключить себя в объятия и с какой неохотой потом покидал их. Ему также вспоминалось, как приятно пахли сиренью её духи — память удивительно цепко удерживает такие детали.

В течение трёх дней, проведённых в Гаврийяке, он ежедневно бывал в поместье и проводил долгие часы в обществе своей новой знакомой. Эта женщина, у которой не было детей, всем сердцем полюбила не по годам развитого и умного мальчика.

— Отдайте мне его, кузен Кантен, — просила она крёстного Андре-Луи в последний день. — Позвольте мне увезти его с собой в Версаль — он будет моим приёмным сыном.

Но сеньор только серьёзно покачал головой, молча отказывая, и больше этот вопрос не обсуждался. Сейчас Андре-Луи вспомнилось, что, когда она прощалась с ним, на глазах у неё были слёзы.

— Думайте обо мне иногда, Андре-Луи, — были её последние слова.

Андре-Луи вспомнил, как ему тогда польстило, что за такой короткий срок он завоевал любовь этой светской дамы. Он сам себе казался значительнее, и это ощущение продлилось несколько месяцев, а затем постепенно забылось.

Сейчас, глядя на неё, сильно изменившуюся за шестнадцать лет, исполненную величавого спокойствия и безупречно владеющую собой, он вспомнил всё, и ему показалось, что они где-то ещё встречались.

Алина нежно обняла гостью и в ответ на её вопросительный взгляд, который та обратила на спутника девушки, сказала:

— Это Андре-Луи. Вы помните Андре-Луи, сударыня?

Госпожа де Плугастель остановилась. Андре-Луи заметил, что она побледнела и задохнулась от удивления.

Голос, грудной и мелодичный, который он так хорошо помнил, повторил его имя:

— Андре-Луи!

Она произнесла это имя так, что стало ясно, что оно пробудило в ней воспоминания — возможно, воспоминания об ушедшей молодости. Потом она долго молча рассматривала Андре-Луи, склонившегося перед ней.

— Ну конечно, я его помню, — наконец промолвила она и подошла, протянув руку, которую он покорно поцеловал. — Так вот каким вы стали?! — Андре-Луи покраснел от гордости, так как в её тоне звучало удовлетворение. Казалось, он перенёсся на шестнадцать лет назад, в Гаврийяк, и снова стал маленьким бретонским мальчиком. Она обернулась к Алине. — Как ошибался Кантен! Он был бы рад снова увидеть его, не так ли?

— Так рад, сударыня, что указал мне на дверь, — сказал Андре-Луи.

— Ах! — нахмурилась она, всё ещё не отрывая от него тёмных задумчивых глаз. — Мы должны что-то сделать, Алина. Конечно, он очень сердит, но я буду просить за вас, Андре-Луи, а я — хороший адвокат.

Он поблагодарил и откланялся.

— Я с благодарностью оставляю своё дело в ваших руках. Моё почтение, сударыня.

И получилось так, что, несмотря на недружелюбный приём, оказанный ему крёстным, Андре-Луи насвистывал песенку, в то время как жёлтый экипаж уносил его в Париж, на улицу Случая. Встреча с госпожой де Плугастель ободрила его, а обещание вместе с Алиной выступить в его защиту придало уверенности, что всё обойдётся.

Он не ошибся, так как в четверг около полудня в академии появился господин де Керкадью. Жиль, мальчик-слуга, сообщил Андре-Луи эту новость, и тот, сразу же прервав урок, снял маску и вышел как был — в кожаном нагруднике, застёгнутом до подбородка, с рапирой под мышкой — в скромную гостиную, где его ожидал крёстный.

Маленький сеньор де Гаврийяк встретил его стоя, и вид у него был воинственный.

— Меня замучили просьбами простить тебя, — объявил он вызывающим тоном, желая подчеркнуть, что согласился на это, только чтобы покончить с надоевшими приставаниями.

Однако слова крёстного ничуть не обманули Андре-Луи. Он понял, что сеньор притворяется, чтобы отступить в полном боевом порядке.

— Я благословляю тех, кто за меня просил, — кто бы это ни был. Вы снова делаете меня счастливым, крёстный.

Андре-Луи взял протянутую руку и, повинуясь привычке мальчишеских лет, поцеловал её. Это был символический акт полного подчинения, а также восстановления уз покровителя и покровительствуемого со всеми вытекающими правами и обязанностями. Никакие слова так не помогли бы ему заключить мир с этим человеком, который любил его. Лицо господина де Керкадью ещё больше порозовело, губы задрожали, и он прошептал охрипшим голосом:

— Мой дорогой мальчик! — Затем опомнился, откинул назад крупную голову и нахмурил брови. Голос его вновь стал резким, как обычно. — Надеюсь, ты признаёшь, что вёл себя ужасно и был крайне неблагороден?

— Разве это не зависит от точки зрения? — возразил Андре-Луи, но тон его был примирительным.

— Это зависит от факта, а не от точки зрения. Меня уговорили смотреть на этот факт сквозь пальцы, но я надеюсь, что ты намерен исправиться.

— Я… я обязательно буду воздерживаться от политики, — сказал Андре-Луи, и это было самое большое, что он мог обещать, не кривя душой.

— Это уже кое-что. — Крёстный позволил себе смягчиться теперь, когда была сделана уступка его справедливому негодованию.

— Кресло, сударь?

— Нет, нет. Я заехал, чтобы вместе с тобой нанести визит. Тем, что я согласился снова принять тебя, ты всецело обязан госпоже де Плугастель. Я хочу, чтобы ты съездил поблагодарить её.

— У меня здесь есть дела… — начал было Андре-Луи, затем остановился. — Неважно! Я всё устрою. Минуту. — И он повернулся, чтобы идти в академию.

— А что у тебя за дела? Ты случайно не учитель фехтования? — Господин де Керкадью окинул взглядом кожаный нагрудник и рапиру.

— Я — владелец этой академии, академии покойного Бертрана дез Ами. Сегодня это самая процветающая школа фехтования в Париже.

Господин де Керкадью поднял брови.

— И ты — её владелец?

— Учитель фехтования. Я унаследовал академию после смерти дез Ами.

Он оставил господина де Керкадью размышлять над своими словами и ушёл, чтобы отдать распоряжения и переодеться.

— Итак, вот почему ты теперь носишь шпагу, — заметил господин де Керкадью, когда они садились в поджидавший экипаж.

— Да, а также потому, что в наше время нелишне иметь при себе оружие.

— И ты хочешь сказать, что человек, зарабатывающий на жизнь таким в общем-то благородным ремеслом, которое приносит доходы благодаря дворянству, может якшаться с мелкими адвокатишками и грязными памфлетистами, которые сеют раздор и неповиновение?

— Вы забываете, сударь, что я сам — мелкий адвокатишка, каковым стал согласно вашим желаниям. Господин де Керкадью хмыкнул и понюхал табак.

— Ты говорил, академия процветает? — вскоре спросил он.

— Да. У меня два помощника, и я мог бы нанять третьего. Это тяжёлая работа.

— Но значит, ты хорошо обеспечен.

— Да, не жалуюсь. У меня гораздо больше, чем мне нужно.

— В таком случае ты сможешь внести свой вклад в выплату государственного долга, — съязвил дворянин, очень довольный, что зло, которое Андре-Луи помогал сеять, отзовётся и на нём.

Затем разговор перешёл на госпожу де Плугастель. Насколько понял Андре-Луи, господин де Керкадью весьма неодобрительно относился к предстоящему визиту по причине, неясной Андре-Луи. Однако графиню отличало своеволие, и ей нельзя было ни в чём отказать. Господин де Плугастель находился в Германии, но собирался скоро вернуться. Из этого неосторожного признания легко можно было заключить, что господин де Плугастель — один из тех эмиссаров, которые, ведя интригу, сновали между королевой Франции и её братом, австрийским императором.

Экипаж остановился перед красивым особняком в предместье Сен-Дени, на углу улицы Рая. Вылощенный лакей провёл их в маленький будуар, весь в позолоте и парче, который выходил на террасу над садом, представлявшим собой парк в миниатюре. Здесь их ожидала госпожа де Плугастель. Она встала, отпуская молодую особу, читавшую ей вслух, и пошла им навстречу. Она протянула обе руки, приветствуя кузена Керкадью:

— Я опасалась, что вы не сдержите слово, так как не надеялась, что вам удастся привезти его. — Улыбаясь, она приветливо взглянула на Андре-Луи.

Молодой человек галантно ответил:

— Память о вас, сударыня, столь глубоко запечатлелась в моём сердце, что уговоры были бы излишни.

— О, льстец! — произнесла госпожа де Плугастель и жестом остановила его. — Нам надо немного побеседовать, Андре-Луи, — сказала она с серьёзностью, слегка встревожившей его.

Они сели, и некоторое время разговор вращался вокруг общих тем, которые, впрочем, в основном касались Андре-Луи, его занятий и воззрений. И всё это время хозяйка изучала его добрыми, печальными глазами, пока он снова не почувствовал беспокойство. Интуиция подсказывала Андре-Луи, что его привезли сюда с какой-то иной целью, нежели та, о которой сообщили.

Наконец, как будто об этом заранее сговорились — а неловкий сеньор де Гаврийяк был совершенно не способен притворяться, — крёстный встал и под предлогом, что хочет осмотреть сад, вышел на террасу, белую каменную балюстраду, которую обвивала герань, горевшая алым огнём. Спустившись вниз, он исчез среди листвы.

— Теперь мы можем поговорить более откровенно, — сказала госпожа де Плугастель. — Идите сюда, сядьте рядом со мной. — Она указала место на канапе.

Андре-Луи подошёл, правда с чувством некоторой неловкости.

— Вы знаете, — сказала она мягко, положив на его руку свою, — что очень дурно себя вели и ваш крёстный имеет все основания гневаться?

— Сударыня, будь это так, я был бы самым несчастным из всех смертных. — И он объяснился так же, как в воскресенье перед своим крёстным. — Мой поступок был вызван тем, что в стране, где парализовано правосудие, это был единственный способ объявить войну подлому негодяю, убившему моего лучшего друга. Это жестокое, зверское убийство невозможно было наказать законным путём. Но мало того, позже — простите за откровенность, сударыня, — он обольстил женщину, на которой я собирался жениться.

— Ах, Боже мой! — воскликнула она.

— Простите. Я знаю, что это ужасно. Наверно, вы понимаете, что я пережил. Последняя история, в которой я замешан, — скандал в Театре Фейдо, вызвавший беспорядки в Нанте, — была спровоцирована именно этим.

— Кем она была, эта девушка? Как это похоже на женщин, подумал он. Их всегда интересует несущественное.

— Эта бедная дурочка была актрисой. Её имя — мадемуазель Бине. Я не жалею о ней. В то время я был актёром в труппе её отца, куда попал после того случая в Рене. Я вынужден был скрываться от правосудия — ведь во Франции оно обращено против несчастных, которые незнатны. Итак, у меня было достаточно причин, чтобы спровоцировать скандал в театре.

— Бедный мальчик, — нежно сказала она. — Только женское сердце способно понять, сколько вы выстрадали. Поэтому я легко могу простить вам всё. Но теперь…

— Ах, сударыня, вы не поняли. Если бы сегодня я думал, что только личные мотивы заставляют меня участвовать в святом деле ликвидации привилегий, я, наверно, покончил бы с собой. Моё истинное оправдание — в неискренности тех, кто хотел превратить созыв Генеральных штатов в фарс.

— А может быть, в таком вопросе разумно быть неискренним?

— Разве может неискренность быть разумной?

— О да, может, поверьте мне! Я вдвое старше вас и знаю жизнь.

— Я бы сказал, сударыня, что неразумно то, что осложняет существование, а ничто так не осложняет его, как неискренность.

— Но я уверена, Андре-Луи, что у вас не столь превратные представления, чтобы не понимать необходимость правящего класса в любой стране?

— Ну конечно. Но власть необязательно должна передаваться по наследству.

— А каким же иным способом?