Скарамуш Сабатини Рафаэль
Когда молодые люди спускались с холма, де Вильморен был молчалив и задумчив. На этот раз всю дорогу говорил Андре-Луи. Предметом своих рассуждений он избрал Женщину. Он вообразил, без малейшего на то основания, будто этим утром открыл для себя Женщину, и всё, что он имел сказать про этот пол, было весьма нелестно, а порой и грубо. Поняв, к чему сводятся излияния друга, де Вильморен не стал его слушать. Хоть это и может показаться совершенно невероятным для французского аббата того времени, Женщиной он не интересовался. Бедный Филипп во многих отношениях являлся исключением.
Напротив «Вооружённого бретонца» — постоялого двора и одновременно почты при въезде в Гаврийяк — господин де Вильморен прервал своего спутника в тот момент, когда он воспарил к самым вершинам своей язвительной инвективы. Спустившись на землю, Андре-Луи увидел у двери гостиницы экипаж господина де Латур д'Азира.
— Ты, кажется, не слушал меня, — сказал молодой адвокат.
— Если бы ты не был так увлечён своими рассуждениями, то мог бы и раньше заметить это и не тратить слов даром. Похоже, ты забыл, для чего мы пришли. У меня здесь свидание с маркизом де Латур д'Азиром. Он пожелал выслушать меня. Я ничего не добился в Гаврийяке. Им было не до того. Но я надеюсь на маркиза.
— На что именно?
— Он сделает всё, что в его власти, для вдовы и сирот. О чём бы ещё ему говорить со мной?
— Странная снисходительность, — заметил Андре-Луи и процитировал: — Timeo Danaos et dona ferentes[16].
— Но почему?
— Войдём, и увидишь, разумеется, если ты не думаешь, что я помешаю.
Хозяин постоялого двора проводил молодых людей в комнату, предоставленную маркизу на то время, что он соблаговолит занимать её. В дальнем конце комнаты ярко пылал огонь, у которого сидели господин де Латур д'Азир и шевалье де Шабрийанн. Когда де Вильморен вошёл, оба встали. Андре-Луи задержался, чтобы закрыть дверь.
— Вы крайне обязываете меня своей пунктуальностью, господин де Вильморен.
Ледяной тон маркиза противоречил любезности его слов.
— А, Моро?.. — В голосе де Латур д'Азира прозвучала вопросительная интонация. — Он с вами, сударь?
— Если вы не возражаете, господин маркиз.
— Отчего же? Садитесь, Моро, — через плечо бросил маркиз, словно лакею.
— С вашей стороны, сударь, — начал Филипп, — было весьма любезно предложить мне продолжить разговор, который я безуспешно начал в Гаврийяке.
Маркиз опустился на стул и, скрестив ноги, протянул к огню свои прекрасные руки. Отвечая, он не дал себе труда повернуться к молодому человеку, который сел немного поодаль.
— Не будем сейчас говорить о моей любезности. К ней мы ещё вернёмся, — мрачно проговорил он.
Господин де Шабрийанн рассмеялся, и Андре-Луи почти позавидовал его удивительной способности так легко поддаваться веселью.
— Тем не менее я благодарен за то, что вы соизволили заняться их делом, — твёрдо продолжал Филипп. Маркиз через плечо взглянул на него.
— Чьим делом? — спросил он.
— Чьим? Делом вдовы и сирот несчастного Маби.
Маркиз перевёл взгляд с де Вильморена на шевалье; тот снова рассмеялся и хлопнул себя по колену.
— Я думаю, — медленно проговорил господин де Латур д'Азир, — мы не совсем понимаем друг друга. Я попросил вас прийти сюда, ибо счёл замок Гаврийяк не совсем подходящим местом для продолжения нашей беседы, а также потому, что не хотел доставлять вам неудобства, приглашая проделать неблизкий путь до Азира. Но моё желание поговорить с вами связано с некими выражениями, точнее, высказываниями, которые вы позволили себе в замке. Я не прочь выслушать продолжение, разумеется, если вы окажете мне такую честь.
Андре-Луи почувствовал недоброе. Он отличался тонкой интуицией, несравненно более тонкой, чем де Вильморен, который в ответ на слова маркиза не выказал ничего, кроме лёгкого удивления.
— Я не совсем понимаю, — сказал Филипп, — какие выражения имеет в виду господин маркиз.
— Видимо, мне придётся освежить вашу память, сударь.
Маркиз распрямил ноги, повернулся на стуле и впервые за время разговора посмотрел в лицо де Вильморену.
— Вы говорили, сударь, — и как бы вы ни заблуждались, говорили очень, я бы даже сказал — слишком красноречиво — о том, что недостойно наказывать преступника на месте преступления, имея в виду этого вора Маби или как его там. «Недостойно» — вы употребили именно это слово и не взяли его назад, когда я имел честь сообщить вам, что, покарав вора, егерь Бене выполнил мой приказ.
— Если деяние недостойно, — возразил Филипп, — то сколь высокое положение ни занимало бы отвечающее за него лицо, оно не становится от этого более достойным. Скорее, наоборот.
— О! — произнёс маркиз и вынул из кармана золотую табакерку. — Вы говорите «если деяние недостойно», сударь. Следует ли мне понимать, что вы уже не так уверены в том, что оно недостойно?
На красивом лице господина де Вильморена отразилось замешательство. Он не понимал, к чему клонит маркиз.
— Мне кажется, господин маркиз, раз вы готовы принять ответственность на себя, то должны верить в правомерность действий вашего егеря, хотя для меня она отнюдь не очевидна.
— Вот это уже лучше. Гораздо лучше. — Маркиз изысканным движением поднёс к носу щепотку табаку и стряхнул крошки с тонкого кружевного жабо. — Вы должны отдавать себе отчёт в том, что, не будучи землевладельцем и не имея достаточного опыта в подобных делах, вы рискуете прийти к необдуманным и ошибочным выводам. Что и произошло сегодня. Пусть этот случай послужит вам предостережением на будущее, сударь. Если я скажу вам, что за последние месяцы мне слишком часто досаждали подобными набегами, вы, возможно, поймёте, что мне пришлось наконец принять решительные меры. Теперь всем известно, чем это грозит, и я не думаю, чтобы кому-нибудь захотелось рыскать по моим угодьям. Но это не всё, господин де Вильморен. Меня раздражает не столько браконьерство, сколько неуважение к моим безусловным и неотъемлемым правам. Вы не могли не заметить, сударь, что в воздухе разлит преступный дух неповиновения. Бороться с ним можно только одним способом. Проявление малейшей терпимости и мягкости, как бы вы ни были к этому склонны, в ближайшем будущем повлечёт за собой необходимость прибегнуть к ещё более жёстким мерам. Я уверен, что вы понимаете меня и, разумеется, цените снисходительность, с какой я представил вам объяснения относительно дела, в котором ни перед кем не обязан отчитываться. Но если вам по-прежнему не всё ясно, я отсылаю вас к закону об охоте; ваш друг адвокат разъяснит вам его.
Маркиз снова повернулся к огню, как бы намекая, что разговор окончен. Однако его манёвр не обманул озадаченного и слегка обеспокоенного Андре-Луи. Он счёл разглагольствования де Латур д'Азира весьма странными и подозрительными; как будто рассчитанные на то, чтобы в вежливых выражениях, облечённых в оскорбительно-высокомерный тон, объяснить ситуацию, но на самом деле могли только раздражать человека со взглядами де Вильморена.
Так и случилось. Филипп встал.
— Разве в мире не существует других законов, кроме закона об охоте? — возбуждённо спросил он. — Вам доводилось слышать о законах гуманности?
Маркиз утомлённо вздохнул.
— Какое мне дело до законов гуманности? — спросил он.
Некоторое время Филипп смотрел на него в немом изумлении.
— Никакого, господин маркиз. Увы, это слишком очевидно. Надеюсь, вы вспомните об этом, когда пожелаете воззвать к тем самым законам, которые сейчас подвергаете осмеянию.
Де Латур д'Азир резко вскинул голову и повернул к Филиппу своё породистое лицо.
— Что вы имеете в виду? Сегодня вы уже не в первый раз позволяете себе туманные высказывания. Я склонен усматривать в них скрытую угрозу.
— Не угрозу, господин маркиз, — предостережение. Подобные действия, направленные против божьих созданий… О, вы можете усмехаться, сударь, но они — такие же божьи создания, как и мы с вами, хоть эта мысль нестерпима для вашей гордыни. Перед Богом…
— Прошу вас, господин аббат, избавьте меня от проповеди.
— Вы издеваетесь, сударь. Вы смеётесь. Интересно, будет ли вам смешно, когда Господь призовёт вас к ответу за чинимые вами насилия и пролитую кровь?
— Сударь! — Шевалье де Шабрийанн вскочил, и голос его прозвучал как удар хлыста. Но маркиз удержал кузена.
— Сядьте, шевалье. Вы мешаете господину аббату, а мне хотелось бы дослушать его. Он чрезвычайно занимает меня.
Андре-Луи, сидевший у двери, тоже встал. Объятый тревогой и предчувствием беды, он подошёл к другу и взял его за руку.
— Нам лучше уйти, Филипп, — сказал он.
Но тот уже не мог совладать со своим порывом.
— Сударь, — сказал он маркизу, — подумайте о том, кто вы сейчас и кем вы станете. Вспомните, что вы и вам подобные живёте злоупотреблениями, и задумайтесь над тем, какие плоды они должны принести в итоге.
— Бунтовщик! — презрительно проговорил маркиз. — Вы имеете наглость заставлять меня слушать всякий вздор, выдуманный вашими так называемыми современными интеллектуалами!
— Вздор, сударь? Вы думаете… вы действительно считаете всё мною сказанное вздором? Феодальная власть держит в тисках всё живое и ради собственной выгоды выжимает из народа все соки! Она заявляет права на воды рек и огонь, на котором бедняк печёт свой хлеб, на траву и ячмень, на ветер, что вращает крылья мельниц! Крестьянин не может ступить на дорогу, перейти реку по шаткому мосту, купить локоть ткани на деревенском рынке, не заплатив налога! По-вашему, всё это — вздор? Но вам и этого мало! В уплату за малейшее посягательство на ваши «священные» привилегии вы отнимаете у несчастного самую жизнь, нисколько не думая, на какое горе обрекаете вдов и сирот! Неужели вы успокоитесь только тогда, когда ваша тень проклятием ляжет на всю страну? Или в гордыне своей вы полагаете, что Франция — этот Иов среди народов — будет вечно терпеть ваше ярмо?
Филипп остановился, словно ожидая ответа. Но ответа не последовало. Маркиз в молчании внимательно смотрел на молодого человека; в его глазах поблёскивал зловещий огонь, в уголках губ застыла презрительная полуусмешка.
Андре-Луи потянул друга за рукав.
— Филипп!
Де Вильморен смахнул его руку и продолжал с ещё большим фанатизмом:
— Неужели вы не замечаете, что собираются тучи, предвещающие бурю? Вы, вероятно, полагаете, будто Генеральные штаты, созываемые господином Неккером и обещанные на будущий год, станут заниматься только изобретением новых податей для спасения государства от банкротства? Если так, то вас ждёт разочарование. Презираемое вами третье сословие докажет, что сила на его стороне; оно найдёт способ покончить с язвой привилегий, разъедающей нашу несчастную страну.
Маркиз слегка шевельнулся на стуле и наконец заговорил.
— Сударь, — сказал он, — вы обладаете опасным даром красноречия. И источник его скорее в вас самих, чем в вашем предмете. В конце концов, что вы мне предлагаете? Разогреть блюда, приготовленные для обтрёпанных энтузиастов из провинциальных клубов, чьи головы набиты обрывками из ваших вольтеров, жан-жаков[17] и прочих грязных писак? Ни у одного из ваших философов не хватило ума понять, что мы представляем собой сословие, освящённое древностью, что за нашими привилегиями — авторитет веков!
— Гуманность, сударь, — возразил Филипп, — древнее, чем институт дворянства. Права человека родились вместе с самим человеком.
Маркиз рассмеялся и пожал плечами.
— Иного ответа я и не ожидал. В нём звучит бредовая нота, которую тянут все философы.
Но тут заговорил господин де Шабрийанн.
— Вы слишком долго ходите вокруг да около, — с нетерпением упрекнул он кузена.
— Я уже у цели, — ответил ему маркиз. — Я хотел сперва всё уточнить.
— Чёрт побери! Теперь у вас не должно оставаться сомнений.
— Вы правы. — Маркиз встал и повернулся к де Вильморену, который ничего не понял из короткого разговора двух кузенов. — Господин аббат, вы обладаете очень опасным даром красноречия, — повторил он. — Могу себе представить, как оно увлекает людей. Если бы вы родились дворянином, то не усвоили бы с такой лёгкостью ложные взгляды, которые проповедуете.
Де Вильморен недоуменно посмотрел на маркиза.
— Если бы я родился дворянином, говорите вы? — медленно и слегка запинаясь переспросил он. — Но я и родился дворянином. Мой род и моя кровь не уступают вашему роду и крови в древности и благородстве.
Маркиз слегка вскинул брови, по его губам скользнула едва заметная снисходительная улыбка, тёмные влажные глаза смотрели прямо в лицо Филиппу.
— Боюсь, что вас обманули.
— Обманули?
— Ваши взгляды свидетельствуют о том, что ваша матушка не отличалась скромностью.
Жестокие, оскорбительные слова растаяли в воздухе, и на устах, произнёсших их невозмутимо, как пустую банальность, появилась спокойная усмешка.
Наступила мёртвая тишина. Андре-Луи оцепенел от ужаса. Де Вильморен не отрываясь смотрел в глаза де Латур д'Азира, как бы ища объяснения. И вдруг он понял, как жестоко его оскорбили. Кровь бросилась ему в лицо, в мягких глазах вспыхнул огонь. Он задрожал, с уст его сорвался крик, и, подавшись вперёд, он наотмашь ударил по ухмыляющейся физиономии маркиза.
В то же мгновение господин де Шабрийанн вскочил со стула и бросился между ними.
Слишком поздно Андре-Луи догадался о западне. Слова де Латур д'Азира были не более чем ходом, рассчитанным на то, чтобы вывести противника из себя и, вынудив его к ответному ходу, стать хозяином положения.
На белом, как полотно, лице маркиза медленно проступил след от пощёчины де Вильморена, но он не произнёс ни слова. Теперь пришёл черёд шевалье выступить в роли, отведённой ему в этом гнусном спектакле.
— Вы понимаете, сударь, что вы сделали? — ледяным тоном спросил он Филиппа. — И, разумеется, догадываетесь о неизбежных последствиях своего поступка?
Де Вильморен ни о чём не догадывался. Бедный молодой человек поддался порыву и, не задумываясь о последствиях, поступил так, как велела ему честь. Но, услышав зловещие слова де Шабрийанна, он всё понял и если пожелал избежать последствий, на которые намекал шевалье, то только потому, что духовное звание запрещало ему улаживать споры таким способом. Филипп отступил на шаг.
— Пусть одно оскорбление смоет другое, — глухо ответил он. — Преимущества в любом случае на стороне господина маркиза. Он может чувствовать себя удовлетворённым.
— Это невозможно. — Шевалье плотно сжал губы. Теперь он был сама учтивость и одновременно непреклонность. — Удар нанесён, сударь. Думаю, я не ошибусь, сказав, что с господином маркизом ещё не случалось ничего подобного. Если его слова оскорбили вас, вам следовало потребовать сатисфакции[18], как принято между благородными людьми. Ваши действия только подтверждают справедливость предположения, которое вы сочли оскорбительным, что, однако, не избавляет вас от ответственности за них.
Как видите, в задачу шевалье входило подлить масла в огонь и не дать жертве уйти.
— Я не стремлюсь избежать ответственности, — вспылил молодой семинарист, поддаваясь на провокацию.
В конце концов, он был дворянин, и традиции его класса оказались сильнее семинарских наставлений в гуманности. Честь обязывала его скорее умереть, чем уклониться от последствий своего поступка.
— Но он не носит шпагу, господа! — в ужасе воскликнул Андре-Луи.
— Это легко исправить. Я могу одолжить ему свою.
— Я имею в виду, господа, — настаивал Андре-Луи, негодуя и опасаясь за друга, — что он не привык носить шпагу и не владеет ею. Он семинарист — будущий священник, ему запрещено участвовать в том, к чему вы его принуждаете.
— Ему следовало подумать об этом, прежде чем ударить господина маркиза, — вежливо заметил де Шабрийанн.
— Но вы спровоцировали его! — гневно ответил Андре-Луи. Затем он несколько успокоился, но отнюдь не потому, что заметил высокомерный взгляд шевалье. — Господи! Что я говорю! Какой смысл приводить доводы там, где всё заранее обдумано?! Уйдём отсюда, Филипп. Неужели ты не понимаешь, что это ловушка!..
Но де Вильморен оборвал его:
— Успокойся, Андре. Господин маркиз абсолютно прав.
— Господин маркиз прав?..
Андре-Луи беспомощно опустил руки. Человек, которого он любил больше всех живых существ, попался в тенёта всеобщего безумия. Во имя смутного и крайне превратного представления о чести он сам подставлял грудь под нож. И поступал так отнюдь не потому, что не видел расставленной ему западни, но потому, что честь заставляла его пренебречь ею. В эту минуту он показался Андре-Луи поистине трагической фигурой. Возможно, и благородной, но очень театральной.
Глава IV. НАСЛЕДСТВО
Господин де Вильморен пожелал немедленно приступить к поединку. К этому его побуждали причины как объективного, так и субъективного характера. Поддавшись эмоциям, недостойным священнослужителя, он спешил покончить с этим делом, прежде чем вновь обретёт подобающее семинаристу расположение духа. Кроме того, он немного боялся самого себя, точнее — его честь опасалась его натуры. Особенности воспитания и цель, к которой он шёл не один год, лишили его значительной доли той воинственности, что самой природой заложена в каждом мужчине.
Маркизу также не терпелось завершить начатое, и, поскольку рядом были де Шабрийанн, действующий от его имени, и Андре-Луи, свидетель де Вильморена, ему ничто не препятствовало.
Итак, через несколько минут детали поединка были улажены, и мы застаём всех четверых на залитой солнцем лужайке позади гостиницы готовыми приступить к осуществлению зловещего намерения. Там им никто не мог помешать. От случайного взгляда из окна их скрывала плотная стена деревьев.
Отбросив формальности, они не стали измерять шпаги и обследовать место поединка. Маркиз отстегнул портупею с ножнами, но остался в камзоле и туфлях, считая излишним снимать их ради такого ничтожного противника. Высокий, гибкий, мускулистый, он встал против не менее высокого, но очень хрупкого де Вильморена. Последний тоже пренебрёг принятыми в таких случаях приготовлениями. Он прекрасно понимал, что ему совершенно ни к чему раздеваться, и встал в позицию в полном одеянии семинариста. Его лицо было пепельно-серым, и только над скулами горел болезненный румянец.
Де Шабрийанн стоял опершись на трость — шпагу он уступил де Вильморену — и со спокойным интересом взирал на происходящее. Напротив него, по другую сторону от противников, стоял Андре-Луи. Из всех четверых он был самым бледным, его глаза лихорадочно горели, влажные пальцы судорожно сжимались и разжимались.
Все чувства Андре-Луи восставали против поединка, внутренний голос призывал его броситься между противниками и попытаться развести их. Однако, сознавая бесплодность благого порыва, он сдержался и попытался успокоить себя мыслью, что эта ссора не может иметь серьёзных последствий. Если честь обязывала Филиппа скрестить шпагу с человеком, которого он ударил, то благородное происхождение де Латур д'Азира требовало от него не губить юношу, которого он сам спровоцировал на оскорбление. Маркиз считался человеком чести, и едва ли в его намерения входило нечто большее, чем преподать урок, возможно и жестокий, но долженствующий принести пользу противнику. В этих соображениях заключалось единственное утешение Андре-Луи, и он упрямо держался их.
Противники сошлись, зазвенела сталь. Слегка согнув колени и передвигаясь быстрыми пружинистыми движениями, маркиз держался боком к противнику, тогда как де Вильморен стоял к нему лицом, представляя собой отличную мишень. Ноги его одеревенели. Порядочность, благородство, правила честной игры возмущались против такого неравенства сил.
Разумеется, поединок длился недолго. Как всякий дворянин, Филипп в детстве и юности обучался фехтованию, но дальше азов в этом искусстве не пошёл. А для поединка с таким противником, как маркиз де Латур д'Азир, азов было явно недостаточно. После третьего перевода в темп маркиз слегка согнул правую ногу, скользнул по влажной траве, грациозно подался вперёд и, сделав выпад, рассчитанным движением вонзил шпагу в грудь Филиппа.
Андре-Луи бросился вперёд, подхватил друга и под тяжестью его тела опустился на колени. Поникшая голова Филиппа склонилась на плечо Андре-Луи, руки безжизненно повисли, хлынувшая из раны кровь заливала платье.
С побелевшим лицом и подёргивающимися губами Андре-Луи снизу вверх смотрел на де Латур д'Азира, который, стоя поодаль, с печальным, но безжалостно-непреклонным выражением наблюдал дело рук своих.
— Вы убили его! — крикнул Андре-Луи.
— Естественно. — Маркиз вытер шпагу тонким шёлковым платком и, выронив его из рук, добавил: — Я же сказал, что у него был слишком опасный дар красноречия.
Предложив Андре-Луи столь исчерпывающее объяснение своих действий, он пошёл прочь.
— Трусливый убийца! Вернись! Убей и меня тоже, тогда ты будешь в полной безопасности! — крикнул ему вдогонку Андре-Луи, всё ещё держа на руках обмякшее, истекающее кровью тело Филиппа.
Маркиз обернулся. Его лицо потемнело от гнева. Тогда, желая удержать кузена, де Шабрийанн взял его за руку. Несмотря на то что он усердно подыгрывал маркизу, случившееся привело шевалье в некоторое смятение. Он был гораздо моложе де Латур д'Азира и не отличался его высокомерием.
— Уйдёмте. Малый не в себе. Они были друзьями.
— Вы слышали, что он сказал? — спросил маркиз.
— Ни он, ни вы да и вообще никто не может отрицать, что я сказал правду, — выпалил Андре-Луи. — Вы сами признали это, сударь, назвав причину, из-за которой убили Филиппа. Вы боялись его! Боялись — и убили!
— Допустим, вы правы. Что дальше?
— И вы ещё спрашиваете? Неужели все ваши представления о жизни и гуманности сводятся только к умению носить камзол и пудрить волосы? Ну и конечно, обнажать оружие против детей и священников? Да есть ли в вас разум, чтобы мыслить, и душа, чтобы заглянуть в неё? Или вам надо объяснять, что только трус убивает тех, кого он боится, и лишь трус вдвойне убивает так, как вы убили Филиппа? Если бы вы вонзили нож ему в спину, то показали бы, чего стоит ваша храбрость. Но то была бы откровенная гнусность. Поэтому, боясь последствий — при всём вашем могуществе, — вы и решили скрыть свою трусость под видом дуэли.
Маркиз сбросил руку кузена и, сделав шаг в сторону Андре-Луи, взмахнул шпагой. Но шевалье снова схватил его за руку и удержал на месте.
— Нет, Жерве! Нет! Ради Бога, успокойтесь! — Не удерживайте его, сударь, — неистовствовал Андре-Луи. — Не мешайте ему довершить начатое, иначе страх будет преследовать его.
Господин де Шабрийанн выпустил руку кузена. С побелевшими губами и пылающим взглядом маркиз двинулся было к молодому человеку, столь дерзко его оскорбившему, но вдруг остановился. Возможно, он вспомнил о родстве, которое, по общему мнению, связывало Андре-Луи с сеньором де Гаврийяком, и известную всем привязанность к нему этого дворянина. Возможно, он внезапно понял, что если не остановится, то окажется перед крайне неприятной дилеммой: выбирать между необходимостью вновь пролить кровь и поссориться с владетелем замка в тот самый момент, когда его дружба ему очень нужна, и отступлением, чреватым ударом по самолюбию и утратой авторитета во всей округе.
Как бы то ни было, маркиз остановился, с бессвязным восклицанием взмахнул руками, резко повернулся и зашагал назад.
Когда на лужайке появился хозяин гостиницы со слугами, Андре-Луи обнимал своего мёртвого друга.
— Филипп! Филипп, ответь мне! Филипп… ты слышишь меня? О Господи! Филипп! — в исступлении бормотал он.
Они сразу поняли, что ни врач, ни священник здесь уже не нужны. Щеку Филиппа, которую Андре-Луи прижимал к своему лицу, покрывала свинцовая бледность; его полураскрытые глаза остекленели, на приоткрытых губах проступала кровавая пена.
Подняв тело, слуги отнесли его в гостиницу. Спотыкаясь, почти ничего не видя от слёз, Андре-Луи шёл за ними. В маленькой комнате на втором этаже, куда принесли убитого, Андре-Луи опустился на колени перед кроватью, сжал в ладонях руку Филиппа и, дрожа от бессильного гнева, поклялся ему, что де Латур д'Азир дорого заплатит за это преступление.
— Твоего, Филипп, красноречия — вот чего он боялся, — говорил Андре-Луи. — Но если я сумею добиться правосудия, то твоя смерть не принесёт ему того, на что он надеялся. Того, чего он боялся в тебе, он станет бояться во мне. Он боялся, как бы твоё красноречие не подняло людей против него и ему подобных. Но оно поднимет их! Твоё красноречие и твой дар убеждения наследую я. Они станут моими. Неважно, что я не верю в твою проповедь свободы. Я знаю её от первого до последнего слова, а больше нам ничего и не надо — ни тебе, ни мне. И пусть всё закончится крахом, но я облеку в слова твои мысли, и мы, по крайней мере, нарушим его гнусный план заглушить голос, внушавший ему такой страх. Хоть он и взял на душу твою кровь, он ничего не добьётся. Ты не мог бы преследовать его с такой беспощадностью, как это буду делать я.
Эта мысль исполнила душу Андре-Луи торжеством. Она успокоила его, смягчила его горе, и он принялся тихо молиться. Но вдруг сердце у него сжалось. Филипп — мирный человек, почти священник, ревнитель заветов Христа — предстал пред Творцом с грехом гнева на душе. Но Бог непременно поймёт, что гнев Филиппа праведен. И, как бы люди ни трактовали Божественность, этот единственный грех не перевесит любовь и добро, примером которых была вся жизнь Филиппа, не затмит благородной чистоты его прекрасного сердца.
«В конце концов, — подумал Андре-Луи, — Бог не был знатным сеньором».
Глава V. СЕНЬОР ДЕ ГАВРИЙЯК
Второй раз за этот день Андре-Луи отправился в замок. Он быстро шёл через деревню, не обращая внимания на любопытные взгляды и перешёптывания людей, взволнованных событиями, в которых он играл не последнюю роль.
Бенуа, пожилой слуга, несколько торжественно именовавшийся сенешалем, провёл молодого человека в просторную комнату первого этажа, которая по традиции называлась библиотекой. С былых времён там сохранилось несколько полок с запылёнными книгами, некогда давшими название комнате, но орудия охоты — ружья, рога для пороха, ягдташи, охотничьи ножи — были гораздо более многочисленны, чем орудия познания. Комната была обставлена старинной мебелью резного дуба. Массивные дубовые балки пересекали белёный потолок.
Когда Андре-Луи вошёл, коренастый сеньор де Гаврийяк в явном беспокойстве ходил взад и вперёд по комнате. Он тут же объявил крестнику, что ему уже сообщили о случившемся в «Вооружённом бретонце». Господин де Керкадью признался, что весть, принесённая в замок шевалье де Шабрийанном, ошеломила и глубоко опечалила его.
— Как жалко! — говорил сеньор де Гаврийяк, опустив огромную голову. — Как жалко! Такой достойный молодой человек. О, де Латур д'Азир суров, он очень щепетилен и неумолим в таких делах. Возможно, он и прав. Не знаю. Мне не доводилось убивать человека за то, что его взгляды отличаются от моих. Собственно, я вообще никого не убивал. Это не в моём характере. Случись со мной такое, я бы потерял сон. Но люди устроены по-разному.
— Вопрос в том, крёстный, — сказал Андре-Луи, — что теперь делать?
Молодой человек был спокоен, даже хладнокровен, хотя и очень бледен. Бесцветные глаза господина де Керкадью тупо уставились на Андре-Луи.
— Что делать? Чёрт возьми, Андре! Судя по тому, что мне рассказали, де Вильморен зашёл слишком далеко. Он ударил господина маркиза.
— В ответ на откровенную провокацию.
— На которую он сам вызвал маркиза своими революционными речами. Голова бедняги была полна вздором, вычитанным у энциклопедистов. Вот к чему приводит неумеренное чтение. Я никогда не видел в книгах ничего хорошего, Андре, и покуда не слыхал, чтобы учёность приводила к чему-нибудь, кроме беды. Она выбивает человека из колеи, запутывает его взгляды, лишает его простоты, необходимой для счастья и душевного равновесия. Пусть этот прискорбный случай послужит тебе предостережением, Андре. Ты тоже слишком склонен к новомодным спекуляциям об изменении общественного устройства. Теперь ты видишь, к чему это приводит. Прекрасный, достойный молодой человек, единственная опора матери-вдовы, забывает своё положение, свой сыновний долг — всё; затевает ссору, и его убивают. Чертовски грустно!
Господин де Керкадью вынул платок и высморкался. Андре-Луи почувствовал, что сердце его сжалось, а надежды на крёстного — и без того не слишком большие — поубавились.
— Ваши критические замечания относятся только к убитому и совсем не затрагивают убийцу, — заметил он. — Неужели вы сочувствуете преступлению?
— Преступлению? — взвизгнул господин де Керкадью. — Боже мой, мальчик, ведь ты говоришь о господине де Латур д'Азире!
— Вы правы, я говорю о нём и о гнусном убийстве, им совершённом.
— Замолчи! — решительно остановил крестника господин де Керкадью. — Я запрещаю тебе говорить о нём в таких выражениях. Да, запрещаю. Господин маркиз — мой друг, и, возможно, весьма скоро наши отношения станут ещё более близкими.
— Несмотря на всё случившееся? — спросил Андре-Луи.
Господин де Керкадью выразил явное нетерпение.
— Но какое всё это имеет значение? Я могу сожалеть о случившемся, но не имею никакого права осуждать маркиза.
— Вы действительно так думаете?
— Чёрт возьми, Андре, что ты имеешь в виду? Разве я стал бы говорить то, чего не думаю? Ты начинаешь злить меня.
— «Не убий» — таков не только Божий, но и королевский закон.
— Кажется, ты твёрдо решил поссориться со мной. У них была дуэль!
— Дуэль такая же, как если бы они дрались на пистолетах и заряжён был бы только пистолет маркиза. Он предложил Филиппу продолжить начатый здесь разговор с намерением навязать ему ссору и убить его. Потерпите немного, крёстный. То, что я говорю вам, — не плод моего воображения: маркиз сам признался мне в этом.
Искренность молодого человека несколько укротила господина де Керкадью: он опустил глаза, пожал плечами и медленно подошёл к окну.
— Для решения этого спора нужен суд чести, а у нас суда чести нет.
— Зато у нас есть суды и блюстители правосудия.
Сеньор де Гаврийяк обернулся и испытующе посмотрел на Андре-Луи.
— Ну, и какой же суд, по-твоему, станет рассматривать иск, который ты, видимо, собираешься подать?
— В Рене есть суд королевского прокурора. — И ты думаешь, королевский прокурор станет тебя слушать?
— Меня, возможно, и нет, сударь. Но если бы иск подали вы…
— Чтобы я подал иск? — Глаза господина де Керкадью округлились от ужаса.
— Убийство произошло в ваших владениях.
— Чтобы я подал иск на господина де Латур д'Азира? Ты, кажется, не в своём уме. Ты просто безумец, такой же безумец, как и твой несчастный друг, который плохо кончил только потому, что вмешивался не в свои дела. Разговаривая здесь с маркизом о деле Маби, позволил себе крайне оскорбительные выражения. Вероятно, ты этого не знал. Меня ничуть не удивляет, что господин де Латур д'Азир потребовал удовлетворения.
— Понимаю, — безнадёжно проговорил Андре-Луи.
— Понимаешь? Что же, чёрт побери, ты понимаешь?
— То, что мне придётся рассчитывать только на самого себя.
— Дьявол! Может быть, ты соблаговолишь сказать, что ты намерен делать?
— Отправлюсь в Рен и изложу все факты королевскому прокурору.
— У него и без тебя много дел. — И тут, как часто бывает с людьми ограниченных умственных способностей, мысли господина де Керкадью приняли другое направление. — В Рене и так хватает неприятностей из-за этих дурацких Генеральных штатов, при помощи которых милейший господин Неккер вознамерился поправить финансовые дела нашего королевства. Как будто мелкий банковский служащий из Швейцарии — да к тому же ещё и окаянный протестант — может добиться успеха там, где потерпели фиаско такие люди, как Калонн и Бриенн[19].
— Всего доброго крёстный, — сказал Андре-Луи.
— Ты куда?
— Сейчас домой, а утром в Рен.
— Подожди, мальчик! Подожди! — На крупном лице сеньора появилось выражение заботливой ласки. Он, ковыляя, подошёл к крестнику и положил руку с короткими толстыми пальцами ему на плечо. — Послушай, Андре, всё это сущий вздор и безумие. Твоё упрямство добром не кончится. Ты читал про Дон Кихота и знаешь, что с ним приключилось, когда он отправился сражаться с ветряными мельницами. Тебя ждёт то же самое — ни больше ни меньше. Оставь всё как есть. Мне бы очень не хотелось, чтобы ты попал в беду.
Андре-Луи посмотрел на крёстного и слабо улыбнулся.
— Сегодня я дал клятву и буду навек проклят, если нарушу её.
— Ты хочешь сказать, что уезжаешь, несмотря на мою просьбу? — Господин де Керкадью снова рассвирепел, поскольку характер его отличался такой же вспыльчивостью, как ум — непоследовательностью. — Прекрасно. В таком случае отправляйся… Отправляйся ко всем чертям!
— Я начну с королевского прокурора.
— Но если попадёшь в передряги, на которые сам же напрашиваешься, не жди от меня помощи. Коль ты предпочитаешь не повиноваться мне, то ступай разбивай свою пустую голову о ветряные мельницы — и будь проклят!
Андре-Луи отвесил крёстному насмешливый поклон и пошёл к двери.
— Если ветряные мельницы окажутся слишком прочными, — сказал он, останавливаясь у порога, — то… я подумаю, что можно сделать с ветром, который их вращает. До свиданья, господин крёстный.
И Андре-Луи ушёл, оставив разгорячённого господина де Керкадью в одиночестве биться над разгадкой этого таинственного высказывания и терзаться беспокойством как за крестника, так и за маркиза де Латур д'Азира. Сеньор де Гаврийяк был склонен гневаться на обоих, считая их своевольными упрямцами, чьи дикие порывы он находил крайне обременительными для своего спокойствия. Почитая душевный покой и мирные отношения с соседями наивысшими благами жизни, он возводил своё мнение в ранг непреложной истины и искренне верил, что тот, кто стремится к чему-то другому, — либо глупец, либо безумец.
Глава VI. ВЕТРЯНАЯ МЕЛЬНИЦА
Из Нанта в Рен и обратно трижды в неделю отправлялись почтовые кареты, в которых, заплатив двадцать четыре ливра, можно было за четырнадцать часов совершить путешествие в семьдесят пять миль. Раз в неделю один из дилижансов сворачивал с большой дороги и заезжал в Гаврийяк привезти и забрать письма, газеты, а иногда и пассажиров. Обычно Андре-Луи ездил этим дилижансом, однако теперь он слишком спешил и не мог терять целый день на ожидание. Поэтому он нанял лошадь в «Вооружённом бретонце» и на следующее утро выехал из Гаврийяка. Через час быстрой езды под пасмурным небом по разбитой дороге десять миль унылой равнины остались позади, и он подъезжал к Рену.
Молодой человек пересёк мост через Вилен и въехал в верхнюю, главную, часть города с населением примерно в тридцать тысяч душ, большинство из которых в тот день высыпало на улицы, о чём можно было судить по взбудораженным, шумным толпам, на каждом шагу преграждавшим ему путь. Филипп не преувеличивал волнение, охватившее Рен.
С трудом прокладывая себе дорогу, Андре-Луи наконец выехал на Королевскую площадь, где толпа была особенно густой. Какой-то юноша, взобравшись на постамент конной статуи Людовика XV[20], обращался со взволнованной речью к затопившему площадь людскому морю. Судя по его молодости и одежде, он был студентом, и несколько его однокашников, стоя рядом со статуей, исполняли при нём роль почётного караула.
Через головы толпы до Андре-Луи долетали обрывки пылких фраз студента. «Король дал обещание… Они смеются над авторитетом короля… Присваивают себе всю полноту власти в Бретани. Король распустил… Обнаглевшие аристократы бросают вызов своему монарху и народу…»
Если бы Андре-Луи не знал от Филиппа о событиях, приведших третье сословие на грань открытого мятежа, то услышанного им было бы вполне достаточно, чтобы обо всём догадаться. И он подумал, что столь яркая демонстрация народного возмущения как нельзя более кстати для его целей. Не без надежды на то, что она поможет ему направить ход мыслей королевского прокурора в нужное русло и убедить его внять голосу разума и доводам справедливости, он двинулся вверх по широкой и гладко вымощенной Королевской улице, где не было такого столпотворения. Оставив лошадь в гостинице «Олений рог», он пешком отправился во Дворец Правосудия.
У лесов собора, строительство которого началось год назад, собралась шумная толпа. Не задерживаясь, Андре-Луи миновал её и вскоре подошёл к красивому дворцу в итальянском стиле — одному из немногих общественных зданий, уцелевших во время пожара, шестьдесят лет назад уничтожившего большую часть города.
Он с трудом пробился в большой зал, известный под названием «Зал пропавших шагов», где ему пришлось дожидаться не менее получаса, прежде чем служитель соблаговолил доложить божеству, главенствующему в этом храме, что какой-то адвокат из Гаврийяка просит аудиенции по важному делу.
Тот факт, что божество вообще снизошло принять Андре-Луи, скорее всего объяснялся серьёзностью момента. Наконец его по широкой каменной лестнице ввели в просторную, скудно обставленную приёмную, где он присоединился к толпе клиентов, главным образом мужчин.
Там он провёл ещё полчаса, посвятив их размышлениям над тем, как наилучшим образом подать свой иск. Размышления привели его к неутешительному выводу: дело, которое он собирался представить на рассмотрение человеку, чьи взгляды на мораль и законность целиком определялись его общественным положением, имело мало шансов на успех.
Через узкую, но массивную и богато украшенную дверь он вошёл в прекрасную светлую комнату с таким количеством золочёной, обитой шёлком мебели, что её вполне хватило бы для будуара модной дамы.
Для божества, обитавшего в этой комнате, обстановка была весьма обычной, что же касается самого королевского прокурора, то его персона, по крайней мере, на взгляд человека ординарного — была далеко не обычна. В дальнем конце комнаты, справа от одного из высоких, выходивших во внутренний двор окон, за письменным столом с откидной крышкой, отделанной бронзой и фарфоровыми вставками, расписанными Ватто[21], сидела величественная персона. Над пурпурным облачением с горящим на груди орденом и волнами кружев, в которых, как капли воды, сверкали бриллианты, словно диковинный фрукт, покоилась массивная пудреная голова господина де Ледигьера. Она была откинута назад и, нахмурясь, выжидательно взирала на посетителя с таким высокомерием, что Андре-Луи задал себе вопрос — не следует ли преклонить колени?
При виде худощавого длиннолицего молодого человека со впалыми щёками, прямыми длинными волосами, одетого в коричневый редингот[22], жёлтые панталоны из лосиной кожи и высокие, забрызганные грязью сапоги, величественная особа ещё больше нахмурилась, и её густые чёрные брови над большим ястребиным носом сошлись в сплошную линию.
— Вы заявили о себе как об адвокате из Гаврийяка, имеющем сделать важное сообщение, — грозно прогремело из-за стола.
То был властный приказ изложить сообщение, не отнимая зря драгоценного времени королевского прокурора. Господин де Ледигьер имел все основания полагать, что его персона производит на посетителей неотразимое впечатление, поскольку за время своего пребывания в должности видел, как многие бедняги пугались до потери сознания при одном звуке его громоподобного голоса.
Он ожидал, что то же самое произойдёт и с молодым адвокатом из Гаврийяка. Но напрасно.
Андре-Луи нашёл, что королевский прокурор смешон и нелеп. Он знал, что под претенциозностью всегда скрываются слабость и никчёмность, а сейчас перед ним было само воплощение претенциозности. Она читалась в этой надменной манере держать голову, в этом нахмуренном челе, в тоне этого рокочущего голоса. Как ни трудно выглядеть героем в глазах слуги[23], который видывал своего господина без доспехов победителя, — ещё сложнее выглядеть героем в глазах исследователя Человека, который видит то, что скрывается под доспехами, хотя и в ином смысле.
Андре-Луи решительно подошёл к столу, в чём господин де Ледигьер усмотрел откровенную дерзость.
— Вы — прокурор его величества в Бретани, — сказал молодой человек, и надменному вершителю судеб показалось, что проситель проявил непростительную наглость, обратившись к нему, как к равному. — Вы отправляете королевское правосудие в этой провинции.
На красивом лице под густо напудренным париком отразилось удивление.
— Ваше дело касается какого-нибудь возмутительного акта неповиновения со стороны черни?
Читать бесплатно другие книги:
