Дикая степь Пучков Лев

Глава 4

…Работая в Администрации, Тимофей Христофорович на курорты не катался. Не то чтобы не мог себе позволить — напротив, положение вполне располагало. Просто в Администрации крепко и длительно отдыхать было не принято. Имелось негласное мнение, что здоровому, полному сил мужчине, вкалывающему по двенадцать часов в сутки и страдающему от хронического недосыпа, вполне достаточно одного дня в конце недели, чтобы полноценно восстановиться и подготовиться к следующей трудовой вахте. Имелось негласное мнение, что каждый сотрудник Администрации должен непременно быть конченым трудоголиком и хорошим спортсменом. Предполагалось, что свой единственный выходной сотрудник должен начинать с шестикилометрового марш-броска по пересеченной местности (ежели зимой — то на лыжах и дистанция в два раза больше), затем плавно перескакивать на татами, с татами — в какую-нибудь полезную коллективную игру, а завершать всю эту благодать обязательно полагалось ударной банькой с сопутствующим купанием в ледяной водице. После этого, вечерком, не возбраняется часовое общение с чадами — в воспитательных целях, и — в завершение — здоровая любовь с супругой. В традиционной позе, но без особого эротизма. Эротизм — это, товарищи, уже лишнее. Организьма слишком возбудится и спать не будет.

Вот такая спартанская концепция. Болеть считалось дурным тоном, а просить отпуск… Какой, в задницу, отпуск, товарищи дорогие?! В стране кризис, коррупция, бандитизм, разруха и бардак, доставшиеся в наследство от прошлого режима. Люди воют от безысходности. Страна, можно сказать, на военном положении, а вы — в отпуск?! Ну уж — извините. Как-нибудь потом отгуляем, все вместе. Когда обстановка более-менее стабилизируется. Нет, если вы настаиваете, мы, разумеется, дадим — конституционное право никто нарушать не собирается. Да, мы дадим и… крепко подумаем — что это с товарищем такое случилось? Если он так устает от работы, значит…

Да, дорогие мои, — мысль о том, что сотрудник может не быть хорошим спортсменом и трудоголиком и не обязан люто фанатеть от своей работы, не допускалась. Если вы, товарищ, не такой, значит, мы с вами ошиблись. Значит, нам не по пути — поищите себе местечко где-нибудь в другом учреждении…

Тимофей Христофорович спортсменом отъявленным сроду не был — слава богу, Природа-мать силушкой не обидела, не было нужды напрягаться. На прежней работе физкультурой занимался только в рамках положенного сотрудникам его квалификации курса — не более того. В Администрации вообще пренебрегал — некогда было.

Отдыхал Шепелев дома. Точнее — не выходя из дома. Новое жилище в Серебряном Бору, которым Тимофей Христофорович обзавелся, благодаря своему теперешнему статусу, вполне к тому располагало.

Свой единственный в неделю выходной Шепелев начинал с подъема в половине десятого, долгого, вдумчивого потребления кофе и прочтения свежих газет в просторном зимнем саду с великолепным видом на речку. Затем принимал душ и шел в бар на первом этаже своего дома, пить пиво с раками в компании трех пенсионеров — высокопоставленных ветеранов органов.

Часиков в пять пополудни возвращался в квартиру, принимал ванну, обстоятельно и долго кушал вкусный обед — он же ужин, приготовленный мастерицей-женой. За обедом, как правило, присутствовали отделенные молодые: несмотря на самостоятельность, по воскресеньям у них почему-то пробуждалась патологическая тяга к родителям. А вернее, к маминой искусной стряпне — отъедались за неделю, восстанавливались от одноразовых супов и разнообразных минутных вермишелей.

После обеда Тимофей Христофорович, желая уединиться от всех, опять шел в зимний сад и до вечера валялся там на широченной тахте, читая книги, лениво просматривая свой персональный малогабаритный “Samsung” и попивая чаек с плюшками.

Вот. этот, пожалуй, самый приятный отрезок выходного дня и был прерван неурочным звонком. Звонком, который резко изменил спокойное течение жизни нашего положительного во всех отношениях председателя комиссии…

— Тебя. — Отделенный сын, дежурно гостивший насчет вкусного обеда и плюшек маменькиных, притащил в зимний сад трубу радиотелефона и легкомысленно сообщил: — Этот уже дня три названивает по старому адресу. Надоел — я ему твой телефон дал. Ничего?

— Чего? — Тимофей Христофорович, недовольно нахмурившись, взял трубку и произвел несколько резковатую отмашку от ширинки в сторону двери: сын имел приказ никому не сообщать нового номера телефона родителей. Приказ, увы, систематически не выполнялся — за полгода все старые “связи”, с которыми Шепелев был бы рад разбежаться насовсем, номер узнали и регулярно досаждали напоминанием о былой дружбе. Человек из Администрации — это знакомство особого статуса, сами понимаете…

На канале висел однокашник по МГУ — заведующий Калмыцким краеведческим музеем Сергей Дорджиевич Сангаджиев.

Сие чудесное явление отдыхающего Шепелева изрядно озадачило. После окончания университета однокашники виделись единожды: было это в девяносто третьем, когда майор Шепелев в составе группы идеологического обеспечения был в Калмыкии на мероприятиях по подготовке к выборам нового хана.

Сангаджиев принимал однокашника с душой, широко и радостно: шашлык трое суток напролет в загадочной апрельской степи, катание на конях, много водки, стрельба из карабинов по чему-то движущемуся и какие-то разбитные любвеобильные девицы.

Шашлык был высший класс — впоследствии Тимофею Христофоровичу такого едать не доводилось. Водки оказалось слишком много, потом голова гудела, костер двоился и кони вверх ногами ездили. Карабины вследствие преступно-халатного обращения были утрачены.

С девицами получилось как-то невнятно. И получилось ли вообще — сейчас сказать трудно. Однако особых последствий не было — по прибытии Тимофей Христофорович экстренно проверился на концевую сноску, в результате чего обнаружился лишь вульгарный хламидиоз. Ну и слава богу. И на том спасибо.

— Здорово, пропащий! — жизнерадостно завопил на том конце провода однокашник. — Звоню целую неделю — нету тебя. Ну, думаю, все. Эмигрировал! А ты — вот. Ну как ты там?

— Здорово. Спасибо, ничего, — вяло сымитировал радость Тимофей Христофорович.

Чему радоваться? Человек восемь лет не вспоминал о твоем существовании, а теперь вдруг срочно возжелал пообщаться — неделю на телефоне висит. Только ли чтобы побеспокоиться о здоровье и делах? Держи карман шире! Звонит — значит, экстренно понадобились какие-то услуги.

— Тут у нас проблема небольшая получилась, — после положенных приветствий сообщил Сангаджиев. — Культурно-религиозного плана проблема. Я тут вспомнил, что ты у нас как раз по этой части — большой специалист…Помогать будешь?

— Что за проблема? — слегка взбодрился Шепелев. Оказывается, однокашник не знает об изменении его статуса! Это хорошо, это несколько упрощает ситуацию. Значит, и просить будет меньше!

— Да так, ничего особенного, — поспешил успокоить однокашник. — Справки навести о человеке. Мы сами пробовали — туговато идет. С твоими возможностями это будет полегче. Помогаешь?

— Валяй, — великодушно разрешил Тимофей Христофорович, с какой-то неуместной теплотой вспомнив вдруг те сумасшедшие трое суток в апрельской степи. Такого рода справки — не проблема. Если только человек не числится в закрытом реестре соответствующих служб. А заведующий краеведческим музеем с людьми такого типа по жизни пересекаться не должен. Почему и не помочь в таком случае?

Проблема заключалась в следующем. Есть на Тибете такой замечательный религиозный деятель — преподобный Синкаше. Это духовное имя, а в миру, среди учеников и почитателей, именуют его скромно и просто: Посвященный.

— Во что посвященный? — слегка заинтересовался Тимофей Христофорович. — Кем посвященный? И вообще, кто такой?

Ну разумеется — выходец из Калмыкии. Иначе бы не интересовались. Экстрасенс, маг, мастер духа и так далее. Учеников — море. Тридцать лет прожил на Тибете, ни разу на землю предков не наведывался. А тут откуда-то обрывочная информация поступила, что Посвященный вроде бы собирается приехать на историческую родину. С какой целью — неизвестно, когда — неизвестно. Вообще ничего неизвестно. Связь с Тибетом — никуда! Помогаешь?

— На Тибете звания просто так не дают, — благосклонно вник Шепелев. — Значит, этот ваш Посвященный непростой тип, верно?

Ой не простой, бачка-бачка — совсем не простой! Помимо всего прочего, принадлежит к высшей аристократии по сословно-генеалогическому признаку: предпоследний прямой потомок знаменитого хана Дондук-Омбо. Ветвь его хоть и не от законнорожденного наследника, зато хорошо сохранившаяся в калмыцком исполнении. Законных наследников — Дондуковых-Корсаковых, прижившихся при российском императорском дворе, — мы потеряли: те давно обрусели, растворились в гнилой российской аристократии, начисто утратили корни. А этот — настоящий калмык, предпоследний…

— Значит, есть еще и последний? — из вежливости поинтересовался Тимофей Христофорович — несмотря на глобальные исторические знания, полученные за последний год, калмыцкая тема для председателя комиссии была здоровенным белым пятном. Как-то недосуг было снизойти, масштабы исследований не позволяли. Знал про калмыка Городовикова — знаменитого кавалерийского генерала Гражданской войны. Еще знал, что была такая Калмыцкая Орда — здоровенная банда злющих монголоидных мужиков, гораздых сабелькой махать да с лука стрелять. Да — на лошадях они ездили, точно. И вроде бы успешно союзничали с Россией в каких-то военных походах. И все — на этом знания ограничивались…

Правильно угадал большой человек Тимоха — есть и последний. Племяш, сын ныне покойного родного брата Посвященного. Он уже далеко не юноша, три дочки у него, а будет ли продолжатель рода — неизвестно. Кстати, этот последний как раз сегодня после обеда приехал погостить на родину — он тоже живет где-то в России.

Но дело, разумеется, не в нем, Посвященный нас интересует гораздо больше. А этот последний как раз кстати именно потому, что есть генеральная задумка: по приезде Посвященного подготовить культурное мероприятие — встречу выдающихся деятелей науки и культуры Калмыкии с выдающимся земляком. И заснять телепередачу. И пригласить на эту встречу племянника — того, последнего. Вот это была бы изюминка…

— Ну и чего волну гоните? — снисходительно заметил Тимофей Христофорович. — Раз собирается этот ваш Посвященный — значит, приедет. Ждите себе спокойно — зачем беспокоиться?

Да не все так просто, дорогой ты наш большой человек Тимоха! Если приедет Посвященный — нужно организовать комитет по встрече, спонсоров привлечь, решить вопросы с культурной программой, проживанием и так далее. А ну как не приедет? Вдруг информация неверная?

Получится, что зря людей побеспокоили, на ровном месте шум подняли, выступили в роли этаких несерьезных горлопанов — в общем, большой удар по престижу. Помогаешь или где?

— Ладно, попробую. Сделаю все, что в моих силах, — пообещал Тимофей Христофорович. — Оставь свои координаты — перезвоню…

При всех недостатках, присущих Тимофею Христофоровичу, в одном замечательном качестве ему отказать было нельзя: он был по-военному конкретен. Если Шепелев, крепко набравшись на одной из нечасто случавшихся дружеских вечеринок, негромко сообщал коллегам что-то типа “Я вот тому сейчас физиономию откорректирую — достал он меня!”, то коллеги, в зависимости от обстоятельств, сейчас же делали одну из двух вещей: либо тащили соратника на выход, либо серьезно просили кандидата на коррекцию физиономии быстренько убраться из Тимошиного поля зрения. Потому что твердо верили: сказал — значит, непременно поправит. Привыкли к такой приятной обязательности.

Вот и сейчас Тимофей Христофорович искать причины для уклонения от оказания услуги однокашнику не стал, а поступил именно так, как обещал: сделал все, что было в его силах. Разумеется, канал связи-с Тибетом налаживать не бросился — как-то недосуг было, — а просто звякнул бывшим коллегам. С утра в понедельник, пообещав презентовать бутылку армянского конька, попросил “прозвонить” все рейсы юго-восточного направления.

Прозвонили — и довольно скоренько. Да, есть такой Синкаше. Прилетел вчера транзитным Катманду — Париж, с целым взводом учеников, ночевал в “Чеченской Редиске”<Так оперы промеж себя обзывают лучшую гостиницу столицы — “Рэдисон-Славянскую”, которая, по какому-то чудовищному недоразумению, принадлежит чеченской мафии. >, после обеда собирается на “единице” отбыть в Волгоград. Все.

Спасибо, ребята, — вы по-прежнему на высоте.

“Спасибо” в карман не положишь. Коньяк когда?

Послезавтра.

Ну — до послезавтра…

Позвонив в Элисту, Тимофей Христофорович передал полученную информацию, выслушав в ответ горячие заверения в вечной дружбе и нешуточные зазывания на очередные три ночи — только теперь в июньской степи.

Отговорив с Калмыкией, положил трубку, потянулся с хрустом и вслух предположил:

— Может, прокатиться в “Редиску”, глянуть на этого экстра?

Однако это так и осталось предположением — профессиональный интерес взыграл, не более того. Некогда было кататься, работы невпроворот. А в качестве ликвидации белого пятна по Калмыкии Тимофей Христофорович отправил в архив парочку шустрых хлопцев — своих “офицеров по особым поручениям”, наказав по-быстрому отыскать что-нибудь про этого… как его… А, ну да — про Дондук-Омбо этого. А если не будет отдельной папки, так хоть надергать чего-нибудь по полкам — про этого Дондуку и по истории Калмыкии вообще. Для общего развития. Желательно, конечно, документы постарше, не попавшие под гнет советской историко-идеологической ревизии…

Хлопцы умчались выполнять распоряжение, а Тимофей Христофорович засел, как обычно, ломать голову над проблемой скорейшей реализации одной из своих наработок — чрезвычайно перспективной, но такой громоздкой и неподъемной, что при более тщательном ее рассмотрении все положительные моменты как-то самопроизвольно улетучивались и все более отчетливо начинали обрисовываться контуры печальных ассоциаций, по большей части связанных с обходным листом.

Вот тут в очередной раз сыграл роль тот самый пресловутый Случай.

Ставя задачу подчиненным, Тимофей Христофорович, погруженный в свои размышления, ничего не сказал насчет того, в какой именно архив ехать. Между тем комиссии доступны были практически все архивы без ограничения, на постоянной основе члены ее паслись минимум в восьми самых больших учреждениях архивного типа, и, отправляя хлопцев на поиски, Шепелев так и решил: будут кататься по этим восьми адресам и подбирать материал, исходя из определенной шефом цели — для общего развития.

Но, как гласит третий закон Чизхолма, “…любые предложения люди понимают иначе, чем тот, кто их вносит…”.

Хлопцы “для общего развития” как-то вообще не приняли во внимание, а сосредоточились почему-то на “по-быстрому”. Опасаясь прослыть тугодумами, уточнять задачу не стали, поднапряглись самую малость, решая, как бы это организовать “по-быстрому”, и посредством нехило развитой дедукции определились коллегиально: в основной, больше некуда.

Основным для комиссии был исторический отдел Кремлевского спецхрана.

Документов там — тонны, но, поверьте мне на слово, все они вовсе не предназначены “для общего развития”. Скорее для определенных специфических отраслей и, по большей части, с различными степенями допусков — от “Сов. секретно” и “Особой важности” до таких вообще замысловатых грифов, как “Только тов. Молотову. Больше — совсем никто!!!” и “Лично Юр. Вл. Читать один раз не выходя”.

Куда “не выходя” — в эфир, из себя или просто из помещения, — не уточнялось: видимо, Юр. Вл. был человеком догадливым.

— Нам бы, Настя Ивановна, по Калмыкии чего-нибудь, — задушевно попросил старший в паре — Юра Дружинин, просовывая шоколадку через решетку, отделявшую шестидесятилетнюю хранительницу гостайн от посетителей. — Так сказать, для общего развития.

— Можно без грифов, — обаятельно улыбаясь, дополнил ведомый — Вася Харьковец. — Лишь бы постарше, от ВОСР и — вниз. В глубь веков.

— У меня без грифов только пипифакс, — не купилась на обаяние Настасья Ивановна, оборачиваясь на необозримые ряды стеллажей и напрягая цепкую память. — Калмыкия, значит… Вас депортация интересует?

— Это когда было? — уточнил Вася. — До ВОСР или после?

— Тугой ты, Васятка, — укоризненно глянула поверх очков Настасья Ивановна — с шепелевскими питомцами общалась уже год, могла себе позволить некоторую фамильярность. — Разве такая гадость могла до революции произойти?

— Тимофей Христофорович просил постарше, — напомнил Юра. — Чтобы без коммунистических ревизий и всего такого прочего…

— Ну, тогда ждите полдня. — Настасья Ивановна защекоддила решетку и отправилась в недра своих владений. — Где-то чего-то там такое было — уже и не помню…

Насчет “полдня” и “не помню” Настасья Ивановна кокетничала: более тридцати лет бессменного служения на одном месте и феноменальная память позволяли ей без особого труда ориентироваться в необъятном скопище папок, томов и документов, делая нашу архиваторшу незаменимым человеком как для множества государственных мужей, так и для простых клерков.

— Вот. — Через десять минут на стойку солидно плюхнулась объемная папка из потемневшей от времени серой кожи, на которой примитивным тиснением без краски было выдавлено “Объ калмыкъ”. — Первый документ — от семьсот тридцать пятого, последний — девятьсот четырнадцатым. Только предупреждаю, для общего развития здесь — ничегошеньки. Одни документы и переписка. Гражданским шрифтом — четыре документа, остальное — кирилловский полуустав. Да еще такими корявыми почерками — без лупы не разберешься. Шепелев ваш месяц будет глаза ломать.

— Ничего, зато папка толстая, — солидно заявил Юра, расписываясь в трех местах: за получение 73 листов и собственно папки, за ознакомление с правилами хранения и работы с документами и за неразглашение государственной тайны. — Шеф разберется — он у нас любит шарады разгадывать…

Шарады Тимофей Христофорович и вправду любил, но разгадывать их в одиночестве не собирался: недосуг было. Мельком глянув на содержимое папки, он притормозил собиравшуюся было улетучиться парочку, загадочно хмыкнул и, расчленив содержимое на три примерно равные части, распорядился:

— Запереться в своем кабинете, читать, в тезисной форме законспектировать суть, вывести на печать, дать мне. Файлы не сохранять — в одном экземпляре чтоб было. Вперед!

И, выдав каждому по одной части содержимого расчлененной папки, выдворил парочку вон. А сам принялся бегло просматривать ту часть, что оставил себе.

Что там приключилось у Тимофея Христофоровича, Юра с Васей, разумеется, видеть не могли — как и было приказано, они заперлись у себя в кабинете, разложили на столах пожелтевшие от времени бумаги и кинули рубль — кому идти за пивом.

Выпал орел — Юре идти. Юра собрался было, но в этот момент добротная дверь сказочно легко распахнулась от удара могучего плеча, вырвав с мясом стальную накладку с. косяка, и в кабинете возник шеф.

Был шеф как бы слетка не в себе: целеустремленная озабоченность комкала его чистый лоб в морщинах, глаза блуждали, а на такую мелочь, как запертая дверь, он вообще не обратил внимания.

— Прочитали? — задал Тимофей Христофорович преглупейший вопрос.

— Икх… Да когда же?! — От изумления старший Юра даже икнул. — Мы… Мы только…

— Ну вот и славно, — непонятно чему обрадовался Тимофей Христофорович и, сграбастав бумаги со столов, спешно направился на выход. — И не надо. Я сам!

— Шиза косит наши ряды, — тихо высказался Вася, проводив шефа удивленным взглядом. — Нельзя так много работать…

Запершись у себя в кабинете, Тимофей Христофорович со вниманием просмотрел все бумаги из папки. То, чего хотел, не нашел и вновь вернулся к отдельно лежавшему листу, обнаруженному им, так сказать, навскидку в той трети документов, которые он первоначально оставил себе.

Вот этот-то лист и вызвал приступ неадекватного поведения председателя комиссии, который в обычной жизни слыл человеком весьма обстоятельным и уравновешенным.

Вторично перечитав каракули, писанные более двух с половиной столетий назад, Тимофей Христофорович перенес в компьютер строки документа, содержащие цифирь, на глазок переводя ценностный эквивалент в современные единицы (за год наловчился оценивать камни, слитки, монеты и иные предметы старины не хуже хорошего нумизмата или антиквара!) и подсчитал. Даже если предположить, что автор документа наполовину приврал, все равно сумма получалась настолько внушительной, что сердечко екало, а по спине активно перемещались виртуальные бикарасы.

— И больше — совершенно ничего, — удивленно покрутил головой Тимофей Христофорович, набирая в текстовом редакторе шапку докладной на верхнее имя. — Ни единого упоминания, ни резолюции тебе… Вот же странные были люди! Ленивые — до жути! Поневоле складывается впечатление, что этот донос попал в такие дурные руки, что… Эм-м… Что, вообще, читал ли его кто-нибудь?..

…Андрей Иванович окончил чтение, машинально снял нагар со свечи и, поплотнее навернув на сухие плечи заячий душегрей, отсутствующим взором вперился в слюдяное оконце.

Оконце тускло серело стылым февральским рассветом, обещая вознаградить русский люд за грехи великие очередным непогожим деньком. Снизу, из пыточного подвала, послышался равномерный негромкий стукоток да поскрипывание: палачьи подручные взделись ото сна да сразу ухватились за мехи — горн раздувать.

Ушаков всегда являлся в канцелярию до рассвета, дабы в тишине и покое разобрать поступившие за предыдущие сутки доносы, наветы, жалобы и прочие кляузы. Позже, когда к службе явятся в урочный час приказные людишки, на всех этих бумажках будет стоять толковая размашистая резолюция. Трудитесь, братие, и воздастся каждому по заслугам его! Летом ли, зимою — пока жив да здрав Андрей Иванович, работы в подвале всегда будет невпроворот, скучать никому не даст. Столько государственной важности дел, столько тайн великих, столько людишек маются, ожидаючи, когда же подвальные ремесленники на дыбу взденут да раскаленными шипцами начнут ребра драть поодиночке. Ждут сего момента, дабы завыть дико от боли адской да с чистою душою выложить Великому инквизитору очередную порцию сокровенных помыслов своих…

Андрей Иванович отрешенно смотрел в оконце, неспешно мял крепенькой рукою больное колено и вяло размышлял. Значит, помер казак Андрюшка Кривой, который оказался третьим лишним. Хорош служака Пузо, инструкцию полученную блюдет верно…

Андрей Иванович покрутил головой и протянул ноги к топленной с вечера русской печи, из широкого зева которой в простывший за ночь кабинет нежарко несло экономным теплом.

— Што ж так припозднилось-то? Кабы ране чуток, — кстати бы пришлось…

Да, случись ему такой донос годика три-четыре назад, когда почившая нонче Анна Иоанновна была в самом соку да в яростном вечном поиске новых средств для изощренных своих увеселений… Тотчас бы все бросил и стремглав помчался будить, ни секунды не раздумывая, презрев оплеухи и немилость монаршую! Жадная до дармовых богатств императрица в полной мере оценила бы находку своего верного пса…

Андрей Иванович не спешил. Времена нонче не те. Набальзамированная императрица — в лавре, а нонешние временщики для Великого инквизитора — пустой звук.

Не для кого глотку рвать… Кроме того, прожив долгую и трудную жизнь, Ушаков прекрасно знал, что большие сокровища прячут так, чтобы никто не смог найти. Прячут, охраняют и берегут пуще ока зеницы. И, по обычаю, стоит добыча тех сокровищ большой крови. Кому это сейчас надо? А потом: на самом ли деле все так, как обсказывает в доносе хитрый Пузо? Кто поручится, что это не праздный треп пьяного калмыцкого воина, желающего произвести на русских дружков впечатление? Или того хуже: никакой это не треп, а контрмина? Что, ежели хитромудрый Дондука ведет какую-то свою игру, суть и цели которой пока что никому не понятны?

— Охти мне, болезному, — широко зевнув и перекрестив рот, пробормотал Андрей Иванович, взяв со стола медный звонец с ручкой из беличьего хвоста, и, дважды тряхнув им, решил: — А щас и поглядим, как оно станет…

На звон спешно вошел приказной дьяк из дежурной ночной тройки — Никифор. Дородный телом, неопрятный, опухший с лица, с топорщившейся во все стороны несолидной бороденкой, на Крещение бритой за проигранный заклад: спал, собака, как обычно!

— Сей документ чел? — скрипучим голосом вопросил Андрей Иванович.

— Усе документы, што на обзор представил, — усе чел, так точно, — бодро закивал Никифор, боясь поднять взгляд на страшного человека. — Кой именно документ интересует, ваше-ство?

— Демьяна Пуза донос, — уточнил Андрей Иванович, впившись взором ястребиным в глупо блымкавшие глазенки Никифора, оплывшие от бессовестного обжорства ипития чрезмерного.

— Так точно, батюшка, чел! — поспешно подтвердил Никифор и вдруг позволил себе личное мнение: — Чудной документик, ваше-ство! Неужто то правда, што Пузо сказывает?

— Должно, так. — Андрей Иванович благосклонно кивнул — туповатый дьяк был прост и прозрачен, как первая мартовская сосуля. — Добрая новость, Никифорушка! Спасибо, разутешили на старости лет. На-ка, прими за работу.

— Да за что же, милостивец?! — с растерянным испугом проблеял дьяк, принимая у Андрея Ивановича серебряный рупь и отвешивая низкий поклон. Куда ж тут денешься? Даже если какой подвох, шутка изуверская — нельзя не принять! Не таков человек, чтобы ослушаться! — Ведь по обычаю службу справлял, ништо не деял лишнего…

— Вот за службу и даю, — твердо сказал Андрей Иванович. — Заслужил, бери — подвоха нету тут никакого. Добрая весть наградой красна. Будет казне весомый прибыток, потому радуюсь я. Давай зови всех, кто с тобой челсию документацию: всем по рублю жалую. В кои-то веки заслужили не плетей за браги питие на службе, а награду стояшшу. Зови, сказал!

— Дак никто не чел боле, — растерянно пробормоталдьяк. — Аккурат Пузин донос предпоследним лежал — ячел, а Нефед с Алексашкой спа… гхм-кх…

— Спали, значит, сучьи дети?! — притворно нахмурился Андрей Иванович, сверкнув взором. — На службе?!

— Прости, батюшка! — Оговорившийся ненароком дьяк сразу пошел пятнами, посунулся на колени, влепив с размаху лбом в не мытый еще пол, хранивший следы вчерашних людских терзаний, — до того могуч был страх перед сухоньким сенатором. — Не повторится боле — клянусь…

— Встань, дурья башка! — криво хмыкнул Андрей Иванович. — Не ползи, встань — а то вдарю…

Нет, не врал дьяк. Людишек, пребывающих у него в подчинении, Ушаков знал как облупленных: при всех своих недостатках, Никифор никогда не отказался бы порадеть за товарищей, дабы те получили из господских рук по рублю. Не врал!

— Нету зла на вас… Сегодня прощаю все. За то, что благую весть принес, — на-ка тебе…

Никифор от ужаса округлил глаза, наблюдая, как Великий инквизитор достал из кармана плоский металлический полуштоф, откупорил и набулькал добрых полкружки. Судя по запаху, водка была хороша — московская хлебная, тройная, доброй очистки, — какую и положено потреблять высоким господам. Но не в качестве водки дело, а в том, из чьих рук принимаешь! Скажи кому, что за сон на службе принял чарочку из рук Самого, не поверят люди ни за что. Скажут — совсем сдурел с испугу великого, городит что ни попадя…

— На, я сказал! — повысил голос Андрей Иванович, сердясь на робость дьякову. — За добрую весть жалую — не за нерадивость к службе!

— Спаси господь, батюшка. — Истово перекрестившись, Никифор принял чарку, умильно покосился на образа и медленно, запрокидывая голову, в пять глотков выпил огненную жидкость, аки воду простую.

Андрей Иванович, глядя на жирный кадык, дергавшийся в такт булькам под не отросшей как следует бородой, окончательно определился.

Никакой контрмины нету — отсутствуют у Дондуки какие бы то ни было резоны запутывать императорские тайные службы. То, что караван перевозил с бережением великим и отвод сочинял про ногаев, говорит в пользу того, что для хана сия гишперция действительно крайне важна и к огласке никоим образом нежелательна.

Ах какая интересная да занимательная картинка получается! И кому же этот караван предназначался? Вот ведь незадача — нет у Андрея Ивановича ответа на такой вроде бы совсем простой вопрос! Ко всем тайнам империи такого масштаба имеет ключи Великий инквизитор — по чину положено. А вот к этой, поди ж ты, — нету…

— Благодарствую, батюшка. — Выпив водку, Никифорчинно занюхал засаленным рукавом, осторожно поставил кружку на стол и отвесил низкий поклон. — Вовек твоей ласки не забуду…

— Печать… — вдруг смутно озаботился Андрей Иванович. — Печать не вскрыта ли была на пакете с доносом сим?

— Господь с тобой, батюшка! — испуганно всплеснул руками Никифор. — Коли бы так — тут же доложил бы, как Уставом заведено… Целехонька печать была — и курьерский яшшик тож опечатан как следает.

— Ну, добро, — порадовался Андрей Иванович. — Добро, коли так. Цалуй за ласку!

— Благодарствую, батюшка, — истово промычал Никифор, низко склоняясь над столом и раболепно хватая протянутую для поцелую сухонькую длань. — Вовек…

“Стук!!!” Цепко ухватив дьяка за руки, Андрей Иванович потянул его на себя, резким рывком продолжая движение несчастного, и на завершающей фазе с маху прислонил виском к остро выступающей над столом мраморной чернильнице. Брызнуло чернилами на бумаги, слабо ойкнув, дьяк всем телом завалился на стол, по его жирной спине пробежала мелкая дрожь.

— Да ты, никак, пьян, собака!!! — неожиданно громко взвизгнул Андрей Иванович, с трудом спихивая дородное тело на пол и пряча стоявшую на столе кружку в карман душегрея. — Спотыкаться на докладе?! Да я тебя…

На начальственный взвизг тотчас влетели из сеней двое приказных стражей с мушкетами. Испуганно глянули на господина, растерянно мигая на свет. При виде распростертого на Полу тела приосанились, переглянулись понимающе — не повезло, однако, сегодня дьяку, угодил на самого!

— В подвал! — велел Андрей Иванович, коротко ткнув перстом на дверь. — Двадцать плетей за нерадение!

— А он… помре! — втянув голову в плечи, доложил один из стражей, первым ухвативший Никифора за шкирку. — Не шевелится совсем…

— И впрямь — преставился, — подтвердил второй страж, поелозив пальцами под бородой дьяка и закатав ему веко. — Вот неловко упал-то, господи прости…

— Аи-аи! — нешуточно опечалился Андрей Иванович. — Скот был, слов нет, но такой работяшший дьяк… Аи, жалко! Ну — тащите прочь, что ли. Шлите курьера: цирюльника со слободы, пусть посмотрит да приберет как надобно. Да поживее, сучье племя, — мне работать надобно…

Глава 5

…Да, дорогие мои, вот так вероломно с нами поступили служители культа: укололи, утащили, упаковали, увезли…

Стоп… А почему — с нами? Сначала ведь хотели забрать одного Бо — меня никуда не приглашали, это я помню очень хорошо. Зачем же тогда взяли обоих? Меня должны были бросить там, на аллее, как только я нырнул в свою цветную трубу и перестал быть опасен — я-то господам монахам совсем не нужен! Что за прихоть? Ни для противовеса же, чтобы верблюду было удобнее!

— Бо? — вопросительно вякнул я, втягивая голову в плечи. — Ты тут или как?

— Ну, — ответил Бо. — Тут.

Правильно я определил точку сопения: мой боевой брат находился совсем рядом — по ту сторону верблюда. А погонщик верблюжий — он же ближний конвоир — проявляет преступно-халатное миролюбие. Попробовали бы у меня пленные вот так переговариваться в бытность мою верным псом Родины, я бы им устроил веселое времяпровождение!

— Как оно вообще, Бо? — слегка осмелев, поинтересовался я. — Ты живой?

— Ну, — буркнул Бо.

— А почему не спрашиваешь — как я? — продолжал я развивать успех. — Или ты меня уже вычеркнул из своей жизни?

— П…болишь — значит, в норме, — высказался Бо. — Был бы ранен, уже ныл бы вовсю.

— Чего бы это я ныл? — неприятно удивился я. — Разве я не могу, как положено по уставу, стойко переносить…

— А ты по жизни нытик, — бесцеремонно оборвал меня Бо. — Чуть что не по-твоему — сразу ныть!

— Злой ты, — обиделся я. — Толстый, противный, злой и… и попадосный. Это из-за тебя мы попали.

— Я в курсе, — согласился Бо, однако в подробности вдаваться не пожелал — обстановка как-то не располагала.

— Конвоиры у нас — чайники, — совсем обнаглел я. — А?

— У них по-русски понимает только старший, — проинформировал меня Бо. — А он впереди едет.

— А команды пресекать болтовню не получили, — подхватил я. — А сами не догадаются. Тормоза!

— Нет, — возразил Бо. — Они просто не такие, как мы. Они думают по-другому… Говори еще.

— Еще? Пожалуйста. Вот тут меня мучает один вопросишко. — Я не стал себя упрашивать дважды. — Скверный такой вопросец, в общем-то, и ненужный, может быть… С тобой, в принципе, все понятно. Нет, по какому поводу — непонятно. Но в целом ясно: хотели — утащили… А меня?

— Да, залепуха. — Бо всегда понимает меня с полуслова-с ним мне не нужно утруждать себя оформлением своих измышлений в удобоупотребимые формы. Достаточно обозначить направление вопроса. — Херня какая-то. Ащас спрошу…

И действительно: обратился к кому-то в пространство на своем языке. Как ни странно, один из конвоиров ответил на все его вопросы вполне миролюбивым тоном — и даже заткнуться не посоветовал. Чудные вы, ребятишки!

— Ну и что там? — с нетерпением поинтересовался я, дождавшись долгой паузы, вполне могущей означать окончание беседы.

— А все — п…дец тебе, — не стал успокаивать меня Бо. — Ты двоих монахов покалечил. Один — при смерти. Если сдохнет, тебя будут судить.

— Чего это мне — п…дец?! — страшно возмутился я. — Ну ни хрена себе! Напали, укололи, похитили… Да замучаются судить! Как только к ментам заявятся — они оттуда уже не выйдут…

— А кто тебе сказал, что они собираются к ментам? — поправил меня Бо. — У них свой суд. Если их человек умрет, они тебя подвергнут суровому испытанию. Правда, я не понял толком — какому именно.

— Прикалываешься? — не поверил я. — Что за испытание?

— Ни хрена я не прикалываюсь! — Бо даже тон повысил — огорчился моим тугодумством. — Ты сам подумай — какое испытание. Я в их обрядах ни хрена не смыслю — это ты у нас спец по всей этой херомути…

Воодушевленный сообщением боевого брата, я принялся лихорадочно ковыряться в кладовых своих познаний по части судебно-наказательных ритуалов тибетского толка и прикидывать на все лады, как мне оных ритуалов избежать.

Бо, несмотря на его кажущуюся монументальность и грубиянство великое, переживал — я чувствовал это по его мрачному сопению. Как же — затащил младшего брата в передрягу. У нас всегда было наоборот: по младости лет я частенько доставлял ему неприятности, а он выкручивался и меня выручал. А сейчас впервые в жизни получилось так, что я попался из-за него. Только вот не знаю, удастся ли выкрутиться…

Вот такая экзотика получилась. И даже через край. А когда через край — сами понимаете, это уже не радует. Этак и захлебнуться недолго.

— Я сам дурак — ты тут ни при чем, — успокоил я Бо. — Ты же меня не брал — я сам навязался. Вот и…

— А я дурак, что взял, — не согласился Бо. — Мог бы не брать. Но ты не ссы, я тебя не брошу. Если что — сдохнем вместе.

— Спасибо, братка! — возрадовался я. — Утешил, урод толстый…

Повисло тягостное молчание. Как всегда бывает в аналогичных ситуациях, в моем организме вовсю заработал синдром запоздалого раскаяния. Затревожился мой избалованный организм — не желал он после долгих лет благоденствия участвовать в каком-то неизвестном испытании с непредсказуемым финалом. Ему бы, организму, после всех этих перипетий в спортзале попотеть, в баньке прожариться, под искусными руками массажистки покряхтеть, за столом весело посидеть. А на десерт — с победным хрустом внедриться с разбегу в недолюбленную плоть степной красавицы. Вот это да, это нам по душе!

Да, по поводу запоздалого раскаяния. Попадая по младости лет в различные пакостные истории, я всегда горько сожалел, что не наделен каким-нибудь экстрасенсорным умением. Ну, хотя бы минимальным даром предвидения. Допустим, лезешь не туда, куда надо, а тебе — хрясть по башке! Не лезь — попадешь! И ты резво разворачиваешься и идешь себе мороженое кушать, благоразумно глядя со стороны на опасность, которой только что избежал.

Увы мне, увы: ничем таким особенным я не обладал. А потому частенько обзаводился разнообразными неприятностями, для благополучного избавления от которых приходилось вертеться подобно ужу на сковородке. Хотя, насколько мне помнится, непосредственно перед началом очередной такой передряги можно было и безо всякого дара с большой уверенностью предположить, что лучше не соваться — огребешь по самое “не могу”…

Нынешнее наше путешествие в Калмыкию с самого начала сулило обрасти определенными проблемами: это было очевидно даже при поверхностном рассмотрении некоторых деталей. И если брать по большому счету, теперешнее наше положение — не что Иное, как следствие моей фатальной настырности, замешенной на нездоровом любопытстве, более присущем юному повесе, нежели солидному мужчине тридцати пяти лет от роду, главе достаточно крупной фирмы.

Бо, калмыцкий парень, как я уже говорил, длительное время жил среди русских и на родине предков бывал достаточно редко — только по случаю каких-нибудь больших торжеств либо столь же немаленьких печальных событий.

— Делать там не хрена. — Вот так он сам объяснял свои редкие визиты к родным пенатам. — Как приедешь без повода, сразу “шестерки” хана в активность впадают. Без повода — значит, по делу. А по какому такому делу? И давай скрестись вокруг да в рот заглядывать…

Да, дорогие мои, — вот так все непросто. Калмыкия — маленькая отдельная страна, а вовсе не субъект, каковым она декларативно числится в нашем федеральном институте. Европейское ханство с азиатским укладом и отчетливо прослеживаемой клановой иерархией, давно потеснившей официальную структуру государственного управления, в наличие и работоспособность которой продолжают радостно верить наши верхние государственные мужи, пребывающие в приятном заблуждении относительно федерального устройства такого рода “субъектов”.

Но это их проблемы — качественно верят они или, напротив, некачественно играют в приятное псевдофедеральное благополучие за особого рода дивиденды. А для нас с вами факт остается фактом: в этом регионе, где сейчас мы с Бо резвимся не по своей воле, все принципы жизнедеятельности основаны на законах правящего клана. Ты можешь быть непревзойденным специалистом в своей сфере и во всех отношениях прекрасным человеком, но, если ты не принадлежишь каким-то боком к правящему клану, извини: тебя непременно выкинут со своего места, а твое место займет “свой” парень. Тот факт, что он непроходимый тупица и никудышный работник, никакой роли не играет — все с лихвой окупает принадлежность к главенствующей социально-семейной группировке. Если не принадлежишь — свободен. На что-либо приличное в пределах региона рассчитывать не приходится.

А ежели тебя угораздило принадлежать к другому клану, который проиграл в тайной войне за власть либо в силу каких-то причин не пожелал примкнуть к насильственно выведенной социометрической элите, тут твой статус определяется уже несколько иначе. Примерно так: пока свободен. Пока не начал, вопреки мнению главенствующего клана, искать себе достойное место под солнцем на земле своей родины…

А потому, если ты полон сил и энергии и не желаешь прозябать в статусе стороннего наблюдателя — добропорядочного безработного, младшего помощника чабана на чужой точке или просто мальчика для битья, — тебе лучше подобру-поздорову убраться куда-нибудь за пределы. В противном случае твои глубокие позитивные качества будут оценены адекватно степени твоей потенциальной опасности для правящего клана и по результатам этой оценки примут надлежащие меры.

Например, просто вывезут в степь. Или, чтобы бензин не тратить, крепко искупают в Ярмарочном<Намек на убийство журналистки Ларисы Юдиной, тело которой было обнаружено именно в этом пруду… > пруду…

Бо, увы, к правящему клану никаким боком не принадлежал. Родители его, не пожелав возвратиться на родину, так и умерли где-то в Красноярском крае. Родной брат отца, тяжело пережив сибирские испытания, с надломленной психикой укатил на Тибет, постригся там в монахи, и более о нем никто ничего не слышал. Другие родственники, после депортации вернувшиеся в Калмыкию, сплошь и рядом подались в новую формацию интеллигенции, предпочитавшей обучение и воспитание подрастающего поколения хитросплетениям политборьбы и бизнеса. Не было тогда нужды бороться: как-то само собой получилось, что правящим кланом в степной республике длительное время была именно вот эта свежая поросль интеллигенции, выдвигавшая на руководящие посты наиболее достойных своих представителей. В общем-то это было закономерно: после депортации самые умные и талантливые объединились на основе общей идеи и принялись активно “поднимать” республику. И все у них очень даже неплохо получалось — вплоть до апреля 1993 года…

Подрастающее поколение оказалось более жизнеспособным и проворным: встав под знамена молодого хана, старую интеллигенцию моментально попросили из различных присутственных мест, благосклонно кивнув на прощанье: спасибо, выучили, воспитали. Отдыхайте теперь, дальше мы — сами. А по прошествии некоторого времени, обратив внимание на нездоровую активность старых кадров и их безудержную оппозиционность по отношению к новой разрушительной формации, молодой хан провел идеологическую “зачистку”: повышибал из общественно-политической сферы калмыцкого мироустроения всех фрондирующих товарищей, отчасти создав для них невозможные условия существования, отчасти действуя совсем уж нехорошими методами. Иными словами, кого щедро грязью облили, кого — в степь, кого — купаться, кто просто сам удрал из республики, не желая испытать печальную участь некоторых бывших коллег и единомышленников. А те, кто остался, перешли в разряд “кухонной” оппозиции, опасаясь критиковать дурные замашки молодых дебоширов в открытую. Люди все же умные, не самоубийцы…

В разряд “лизунов” Бо переходить не собирался — воспитан не так. Помощником чабана на точке быть не желал. А потому на свою историческую родину последние восемь лет смотрел скептически и с ног до головы состоялся на чужбине.

В свете вышесказанного стоит обратить ваше внимание на тот факт, что Калмыкия хоть и ханское государство, но по сути — большая деревня. Триста пятьдесят тысяч жителей всего, из них девяносто — в единственном более-менее развитом городе, столице республики Элисте. По численной совокупности это средненький район такого города, например, как Волгоград. То есть все друг про друга все знают, предвосхищают и угадывают каждое последующее движение, а любые сплетни распространяются с семафорной скоростью.

Про Бо тоже знают: что он не просто толстый калмык, проживающий вне пределов республики, а герой всех кавказских войн, бывший спецназовец, бывший же бандит, глава крупной охранной фирмы областного центра с более чем миллионным населением.

По калмыцким меркам Бо — большой человек. К тому же этот большой человек — представитель оппозиционного клана, в свое время ответивший отказом на предложение войти в формировавшуюся команду молодого хана и таким образом подтвердить свою лояльность новой формации ловких хапуг, давших себе клятву высосать из родной республики все соки до последней капельки. А потому каждый приезд такой сомнительной личности на родину вызывает самое пристальное внимание со стороны властей предержащих.

А Бо внимания не любит. И вовсе не потому, что скромный уродился. Бо, как и любой нормальный диверсант старой школы, придерживается твердого принципа: чем лучше замаскировался, тем больше шансов выжить…

Теперь пара слов о производственных аспектах нашего нехорошего путешествия.

Помимо всего прочего, мы с Бо держим в Новотопчинске “Славянку”. Это ресторан, уютное такое заведеньице для изысканной публики. Банкетный зал, пять кабинетов, три небольших зала по семь столиков, стилизованные по эпохам: европейское Средневековье, древнерусская корчма, самаркандская кябаб хана периода Хорезмского ханства. Кого попало мы не пускаем, всячески поощряем постоянных клиентов — вплоть до именных столиков и персональных официантов, балуем посетителей живой музыкой и хорошенько следим за порядком: в охране ресторана работают лучшие питомцы фирмы Бо. В общем, не буду распространяться далее, скажу лишь, что наше совместное заведение цветет и пахнет.

Однако все вышеперечисленные достоинства мало что значат, если к ним в комплекте не прилагается хорошая кухня. Люди приходят в ресторан в первую очередь вкусно покушать: вы можете ставить на столы золотую посуду, раскладывать приборы, инкрустированные бриллиантами, и посадить в фойе хор им. Александрова — но если у вас отвратно готовят, никто к вам ходить не станет.

В “Славянке” готовят замечательно — я сам гурман, понимаю в этом толк. А гвоздем программы нашего фирменного меню до недавнего времени были некоторые блюда, приготовленные из продуктов, исправно поставляемых родичами Бо из Калмыкии по более чем умеренным ценам. Особенным спросом пользовался шашлык и люляшки из молодых барашков, а также ряд деликатесов из “мраморного”<Мраморное мясо — особым образом вскормленная говядина с многочисленными жировыми прослойками на разрезах (так называемая мраморность). > мяса. Я в свое время покатался по Кавказу, съел не один пуд шашлыка и со всей ответственностью заявляю: калмыцкие бараны — самые вкусные из всех существующих в природе. Мясо их не имеет характерной для обычной баранины отдушки и сохраняет отменные вкусовые качества даже в холодном виде, спустя много часов после приготовления. Это потому, что курчавый шашлык вскормлен не чем попало, а целебными травами, каковые в ареале Калмыкии представлены более чем тремястами видов. Ну а про “мраморное” мясо и говорить не приходится: раньше, до перестройки, его поставляли исключительно к столу самых больших членов. В смысле — членов ЦК и Политбюро.

Такая милая пастораль сельскохозяйственного типа длилась вплоть до конца зимы этого года. Несложный и компактный механизм поставок из Калмыкии в конце зимы вдруг начал давать сбои, а весной окончательно издох: на три счета. Раз! Перестала поступать осетрина из Цаган-Амана<Цаган-Аман — один из калмыцких участков Каспия. >. Два! Прекратилась доставка “мраморного” мяса из Яшалты. Три! Улан-холские барашки в нашем меню приказали долго жить.

В процессе ухудшения поставок Бо несколько раз проявлял озабоченность по данному поводу и беспокоил родственников звонками: чего, мол, там у вас? Совсем, что ли, от рук оборзели?

— Так это ж временные трудности… — Вот так отвечали родственники. — Неблагоприятный период. Он скоро кончится, и тогда все пойдет по-прежнему…

И в самом деле — период вскоре закончился. Но по-прежнему ничего не пошло: в начале апреля кухня “Славянки” осталась совсем без калмыцких деликатесов.

Мы, разумеется, приняли меры, напряглись, извернулись, по мере сил поменяли основные ингредиенты привычных блюд на вполне приемлемые аналоги местного и околоместного производства. Но публика стала задавать вопросы: она у нас балованная, ее на мякине не проведешь!

— Ну и что там у вас стряслось? — слегка осерчав, насел Бо на сородичей. — Мне что — приехать разобраться?

— Приезжать не надо — мы тут сами, — уныло ответили сородичи. — Это нукеры хана балуют. Все государственные заведения разорили под корень, хапнули, что можно было, теперь за частников принялись. Чабанскую точку в Улан-Холе и фермерское хозяйство в Яшалте заставили лучшим друзьям хана продать — чеченам. Рыболовецкую артель в Цагане прикрыли, участок забрал себе концерн “Каспий” — личная фирма хана. Наверно, скоро побегут — потому так вот хапают. Раньше просто доили, сейчас решили, видимо, всех — к ногтю.

— Ничего, я приеду разберусь, — пообещал Бо. — Схожу на прием, поговорим…

— Да ты там совсем от жизни отстал, дорогой ты наш большой человек! — горько возопили сородичи. — Во-первых, ты хана в Элисте не поймаешь — он как неуловимый Джо, постоянно в зарубежах обитает. Во-вторых, тебя к нему на пушечный выстрел не подпустят, потому как ты в черном списке. Хан страшно злопамятный, он хорошо помнит всех, кто хоть раз ему в чем-то отказал. Кроме того, как говорится, — что с возу упало, то пропало. Даже если чего-то с аудиенцией и выгорит, толку от этого не будет. Не станет хан у своих верных нукеров обратно из горла кусок рвать. Так что вы там как-нибудь сами выкручивайтесь с мясом и осетриной. А вмешиваться не стоит — только хуже будет…

— Вот ведь непруха, — огорчился Бо. — Так все хорошо было! А теперь сиди и думай, как это дело урегулировать. Ты как думаешь: мы обойдемся или как?

И знаете — наверняка обошлись бы. Осетрину возили бы из Астрахани — у нас там позиции есть. По всей видимости, можно было бы договориться брать подороже барашков без характерного привкуса и “мраморное” мясо в той же Калмыкии, у тех же чеченов, постепенно прибирающих к рукам степной край. Какая нам, в принципе, разница, Босха Бадминович за этими барашками ходил или Ахмед Абдуллаевич?

— Нет, не обойдемся! — сурово и мужественно вякнул я, идя на поводу у эмоций и не желая глубоко вникать в ситуацию. — Этого вашего зарвавшегося шахматиста пора привести в чувство.