Вампир Арман Райс Энн

Вскоре Мастер уронил жертву на скамью. За этой сценой наблюдал только рыжий, однако он был настолько пьян, что, казалось, никак не мог сообразить, что к чему. Он в недоумении приоткрыл один глаз и еще раз отпил из своего грязного, замызганного кубка, потом, как кот, облизал пальцы правой руки. Когда Мастер бросил его черноволосого товарища, тот уткнулся лицом прямо в блюдо с фруктами.

– Пьяный идиот, – сказал рыжий. – Никто не сражается за благородство, за честь, за порядочность.

– В любом случае не многие, – сказал мой господин, глядя на него.

– Они, эти турки, раскололи мир надвое, – продолжал рыжий, уставившись на мертвеца и явно не замечая, что тот уже не дышит. Я не видел лица черноволосого, но меня невероятно возбуждало сознание того, что он мертв.

– Ну хватит, господа, – сказал Мариус, – а вы, сударь, подойдите сюда, вы, кто подарил моему сыну столько колец.

– Так это ваш сын, сударь? – крикнул светловолосый горбун, которому удалось наконец принять вертикальное положение. Он оттолкнул от себя своих друзей, повернулся и пошел на призыв. – Я ему таким отцом буду – вам и не снилось.

Внезапно мой господин совершенно беззвучно появился на нашей стороне стола. Его взметнувшиеся было одежды моментально приняли прежний вид, как будто он просто сделал шаг. Рыжий, видимо, этого просто не заметил.

– Скандеберг, великий Скандеберг, поднимаю за него кубок, – сказал сам себе рыжий. – Его давно уже нет, но дайте мне пять Скандебергов, и я снаряжу новый крестовый поход, чтобы забрать наш город у турок.

– Ну надо же, а кто не снарядил бы, с пятью-то Скандебергами? – спросил сидевший на дальнем конце стола пожилой человек, с чавканьем вгрызаясь в лопатку. Он вытер рот тыльной стороной ладони. – Но не существует генерала, равного Скандебергу, и никогда не существовало, за исключением его самого. Что там с Людовико? Дурак ты! – Он встал.

Мой господин обхватил рукой блондина, тот попытался оттолкнуть его и пришел в ужас, когда Мастер не сдвинулся с места. Пока двое танцоров безуспешно старались освободить своего товарища, мой господин дарил ему свой смертоносный поцелуй. Он приподнял подбородок блондина и приник к большой артерии на шее. Он качнул его в противоположную сторону и, как мне показалось, одним большим глотком вытянул из него всю кровь. В мгновение ока он прикрыл веки своей жертвы двумя белыми пальцами и отпустил тело, мгновенно соскользнувшее на пол.

– Ваша очередь умирать, милостивые господа, – сказал он попятившимся от него танцорам.

Один из них выхватил меч.

– Не глупи! – заорал его друг. – Ты пьян. Ты никогда...

– Да, не выйдет, – с легким вздохом подтвердил Мастер. Его губы стали такими розовыми, какими я их еще никогда не видел, а выпитая кровь прилила к щекам. Даже в глазах появился новый, сияющий блеск.

Он схватил рукой меч и одним нажатием большого пальца переломил лезвие, так что в руке противника остался только обломок.

– Как вы смеете! – закричал мужчина.

– Лучше спроси, как он это сделал! – посоветовал рыжий. – Разломил надвое, да? Что же это за сталь?

Любитель лопатки громко засмеялся и запрокинул голову, потом оторвал от кости новую порцию мяса.

Мой господин протянул руку и вырвал из времени и пространства владельца сломанного меча. На этот раз, чтобы обнажить вену, он с громким хрустом сломал человеку шею.

Казалось, этот звук услышали и все остальные: тот, кто ел лопатку, насторожившийся танцор и рыжеволосый мужчина.

Следующим мой господин обнял последнего танцора. Любящим жестом он взял его лицо в ладони и снова принялся пить, приоткрыв у горла рот, чтобы я на секунду увидел кровь – настоящий поток крови, который тут же исчез за склоненной головой Мастера.

Я видел, как кровь пульсирует под пальцами моего господина, и не мог дождаться, пока он поднимет голову. Впрочем, это случилось весьма скоро – скорее, чем в случае с предыдущей жертвой. Он посмотрел на меня затуманенным, полусонным взглядом, его лицо пылало, и внешне он ничем не отличался от живых людей. Он так же опьянел и обезумел от своего необычного напитка, как они – от простого вина.

Непослушные золотые кудри прилипли к его вспотевшему лбу, и я увидел тонкую пленку крови. Музыка резко остановилась.

Ее остановила не бойня, а вид моего господина, из рук которого безвольным мешком костей на пол скользнула последняя жертва.

– Реквием, – повторил я. – Их призраки будут вам благодарны, добрые господа.

– Либо играйте, – сказал Мариус, приближаясь к музыкантам, – либо бегите отсюда.

– Я думаю, бежим отсюда, – прошептал лютнист. Они моментально повернулись и направились к дверям. В спешке они никак не могли отодвинуть щеколду и беспомощно толпились, выкрикивая проклятия.

Мой господин подобрал с пола драгоценные кольца, лежавшие вокруг кресла, где я раньше сидел.

– Дети мои, вы уходите без оплаты, – сказал он.

Охваченные страхом, они обернулись и увидели, что он кидает им кольца. Каждый из них неловко, нетерпеливо и пристыженно поймал по драгоценности, брошенной Мастером. Потом двери резко отворились и створки ударились в стены. Мальчики выбежали из зала, и двери захлопнулись вновь.

– Ловко! – отметил человек с лопаткой, которую он наконец-то отложил в сторону, так как мясо уже кончилось. – И как тебе это удается, Мариус Римский? Говорят, ты могущественный маг. Не понимаю, почему Великий Совет не призовет тебя к суду по обвинению в колдовстве. Должно быть, все дело в твоих деньгах – я прав?

Я уставился на Мастера. Никогда еще я не видел его таким привлекательным, как сейчас, когда его разгорячила свежая кровь. Мне хотелось дотронуться до него. Мне хотелось, чтобы он меня обнял. Он смотрел на меня пьяными и ласковыми глазами.

Но он оторвал от меня свой соблазнительный взор и направился обратно к столу, обошел его и сел рядом с человеком, который доедал лопатку.

Седовласый мужчина поднял на него глаза и бросил взгляд на рыжего товарища.

– Не глупи, Мартино, – сказал он рыжему. – Может быть, в Венеции вполне легально заниматься колдовством, если человек платит налоги. Положи свои деньги в банк Мартино, Мариус Римский.

– Я это и делаю, – кивнул Мариус Римский, мой господин, – и они приносят мне вполне приличный доход.

Он снова сел между мертвецом и рыжим, который пришел в восторг и возбуждение оттого, что Мариус вернулся к нему.

– Мартино, – предложил Мастер. – Давайте поговорим поподробнее о падении империй. Ваш отец, почему он оказался вместе с генуэзцами?

Рыжий, воспламенившись от всего этого разговора, гордо заявил, что его отец был представителем семейного банка в Константинополе, а впоследствии умер от ран, полученных в тот последний, страшный день.

– Он все видел, – говорил рыжий, – он видел, как истребляли женщин и детей. Он видел, как хватали монахов в алтаре храма Святой Софии. Он знает тайну.

– Тайну! – фыркнул пожилой человек. Он пододвинулся к ним и, широко взмахнув левой рукой, столкнул со скамьи мертвеца, который упал через нее на пол.

– Господи Боже, бессердечный ублюдок, – сказал рыжий. – Слышал, как треснул его череп? Не смей обращаться так с моим гостем, если тебе жизнь дорога.

Я подошел поближе к столу.

– Да, иди, иди сюда, красавчик, – позвал рыжий. – Присаживайся. – Он обратил ко мне свои пламенеющие золотом глаза. – Садись напротив меня. Господи, только просмотрите на Франсиско. Готов поклясться, я слышал, как треснул его череп.

– Он умер, – мягко произнес Мариус. – Пока что все в порядке, беспокоиться не о чем.

Его лицо буквально светилось от выпитой крови, а волосы на фоне порозовевшей кожи казались еще светлее. Вокруг глаз ожили крошечные паутинки сосудов, ни на йоту не лишая их приводящей в благоговейный восторг, сияющей красоты.

– Хорошо, прекрасно, они умерли. – Рыжий пожал плечами. – Да, так вот, я говорил, – и вам, черт подери, стоит мои слова запомнить, потому что я это точно знаю, – что монахи взяли священную чашу и священную просфору и пошли в потайное место в храме Святой Софии. Мой отец все видел своими глазами. Я знаю тайну.

– Глазами, глазами... – передразнил его пожилой человек. – У тебя, должно быть, павлин был вместо отца, что у него столько глаз!

– Заткнись, или я перережу тебе горло! – огрызнулся рыжий. – Смотри, что ты сделал с Франсиско, взял его и опрокинул. Господи! – Он лениво перекрестился. – Да у него на затылке кровь!

Мой господин обернулся и, нагнувшись, намочил пальцы в этой крови. Он медленно повернулся ко мне, потом к рыжему и слизнул кровь с одного пальца.

– Мертвый, – с легкой усмешкой сказал он. – Но она еще вполне теплая и густая. – Он медленно улыбнулся.

Рыжий смотрел на него завороженно, как ребенок на представление марионеток. Мой господин раскрыл окровавленную ладонь, как бы говоря: «Хочешь попробовать?»

Рыжий схватил Мариуса за запястье и облизал кровь с большого и указательного пальцев.

– М-м-м-м, как вкусно, – протянул он. – Все мои товарищи – отличной крови.

– И не говорите, – ответил мой господин.

Я не мог оторвать взгляд от его изменившегося лица. Теперь казалось, что его щеки даже потемнели, а быть может, они просто изменяли форму, когда он улыбался. У него порозовели губы.

– И я еще не закончил, Амадео, – прошептал он. – Я только начал.

– Он не сильно ранен! – настаивал пожилой человек. Он рассмотрел лежавшую на полу жертву. Он волновался. – Неужели он его убил? У него на затылке просто крошечный порез, вот и все. Разве нет?

– Да, крошечный порез, – сказал Мариус. – И в чем же заключается тайна, дорогой друг? – Он повернулся спиной к седому мужчине, заговорив с рыжим с куда большим интересом, чем прежде.

– Да, прошу вас, – сказал я. – В чем же тайна, сударь? В том, что священники бежали?

– Нет, мальчик, не будь тупицей! – ответил рыжий, взглянув на меня через стол. Он был невероятно красив. Бьянка его когда-нибудь любила? Она никогда не рассказывала.

– Тайна, тайна... – сказал он. – Если ты в эту тайну не поверишь, то ни во что уже не поверишь – ни в святое, ни в нечестивое.

Он поднял кубок. Но тот был пуст. Я взял кувшин и наполнил кубок темным ароматным вином. Я подумал, не стоит ли и мне попробовать, потом отвращение взяло верх.

– Чушь, – прошептал мой Мастер. – Выпей за упокой их душ. Давай. Вон чистый кубок.

– Ах да, прости меня, – сказал рыжий. – Я даже не предложил тебе кубок. Господи, подумать только, я кинул тебе на пол простой ограненный бриллиант, когда хотел получить твою любовь.

Он взял кубок – богатую, изысканную вещицу, инкрустированную серебром и усыпанную крошечными сверкающими камнями. Теперь я заметил, что все кубки составляли один набор, на каждом были вырезаны миниатюрные изящные фигурки, украшенные одинаковыми яркими камешками. Он со звоном поставил кубок на стол, взял у меня кувшин, наполнил кубок и протянул его мне.

Я подумал, что меня вырвет прямо на пол. Я посмотрел на мужчину, на его почти приятное лицо и красивые огненно-рыжие волосы. Лицо его озарила мальчишеская улыбка, открывшая мелкие, но идеально белые, просто жемчужные зубы. Казалось, он влюбился в меня до безумия и размечтался, не произнося ни слова.

– Бери, выпей, – велел мне Мастер. – Ты ступил на опасный путь, Амадео, так выпей же за знания, выпей за силу.

– Вы ведь не смеетесь надо мной, сударь, правда? – спросил я, уставившись, на рыжего, но обращаясь непосредственно к Мариусу.

– Я люблю тебя, – ответил Мастер, – но ты все-таки замечаешь что-то в моих словах, так как от человеческой крови я грубею. Так всегда бывает. Только в голодании я обретаю божественную чистоту.

– Да, и на каждом перекрестке поворачиваете меня в нужную сторону, – сказал я. – Прочь от кары и поближе к чувствам, к удовольствиям.

Я встретился взглядом с рыжим. Но я слышал ответ Мариуса.

– Кара – это и есть убийство, вот в чем камень преткновения. Кара – это убивать без причины, просто так, не за «честь, благородство и порядочность», как говорит наш друг.

– Да! – сказал «наш друг», повернувшись к Мариусу, а потом опять ко мне. – Пей! – Он протянул мне кубок.

– А когда все будет кончено, Амадео, собери эти кубки и отнеси домой, чтобы они служили напоминанием о моем провале – или поражении, ибо это одно и то же, – а также уроком для тебя. Редко я вижу это так отчетливо и ясно.

Рыжий, увлекшись флиртом, наклонился вперед и поднес кубок прямо к моим губам.

– Маленький Давид, ты вырастешь и станешь королем – помнишь? Да, я мог бы поклоняться тебе, маленький мужчина с нежными щечками, и молить хоть об одном псалме от твоей арфы, хоть об одном, лишь бы ты дал его по собственной воле!

Мой Мастер тихо прошептал:

– Можешь исполнить последнее желание умирающего?

– По-моему, он умер! – громко воскликнул седой человек. – Смотри, Мартино, кажется, я таки убил его: у него кровь течет из головы, как сок из помидора, черт бы его побрал. Посмотри!

– Да заткнись ты! – сказал рыжеволосый Мартино, не сводя с меня глаз. – Ну же, исполни последнюю просьбу умирающего, маленький Давид, – продолжал он. – Все мы умрем. Я умру за тебя, так не умрете ли вы со мной, сударь, – ненадолго, прямо в моих руках? Давай поиграем в одну игру. Она вас развлечет, Мариус Римский. Посмотрите, как я заберусь на него, как я ритмично и искусно буду его гладить, и на ваших глазах скульптура из плоти забьет фонтаном, я поработаю насосом, и мне в руки хлынет влага.

Он сложил руки, как будто уже получил то, что хотел. Он еще долго смотрел на меня, а потом низким шепотом произнес:

– Я слишком мягок, из меня скульптуры не получится. Дай же мне отпить от твоего фонтана. Сжалься над умирающим от жажды.

Я выхватил из его дрожащей руки и одним глотком опустошил кубок. Внутри все напряглось, и мне показалось, что сейчас вино поднимется обратно и меня вырвет. Я заставил его спуститься вниз. Я посмотрел на моего Мастера.

– Как же мерзко, мне противно.

– Чушь какая, – ответил он, едва шевеля губами. – Смотри, какая вокруг красота!

– Будь я проклят, если он не умер, – сказал седой. Он пнул труп Франсиско на полу. – Мартино, я пошел.

– Останьтесь, сударь, – сказал Мариус. – Я поцелую вас на ночь.

Он хлопнул его по запястью и набросился на его горло. Интересно, что подумал в тот момент рыжий, который, едва взглянув на них, продолжил свои уговоры. Он опять наполнил мой кубок. Седой человек издал стон, или это был Мариус? Я окаменел от ужаса. Когда он отвернулся от своей жертвы, я увидел разлившуюся в нем новую кровь и отдал бы все на свете, лишь бы он снова стал белым – мой мраморный бог, мой высеченный из камня повелитель в нашей общей постели.

Рыжий встал прямо передо мной, перегнулся через стол и мокрыми губами приложился к моему рту.

– Я умираю из-за тебя, мальчик! – объявил он.

– Нет, ты умираешь без причины, – сказал Мариус.

– Мастер, пожалуйста, только не его! – крикнул я.

Я отлетел назад, чуть не потеряв равновесие. Рука моего господина разделила нас, и его ладонь легла рыжему на плечо.

– В чем же тайна, сударь? – отчаянно крикнул я, – тайна храма Святой Софии, в которую нужно поверить?

Рыжий был совершенно одурманен. Он сознавал, что перебрал, что происходящее не поддается никакой логике, но был уверен, что виной всему опьянение. Он покосился на руку Мариуса, лежавшую у него на груди, и даже повернулся, чтобы получше рассмотреть пальцы, сжимавшие его плечо. Потом он взглянул Мариусу в лицо, и я тоже.

Мариус стал человеком, настоящим человеком. От недоступного, вечно неизменного бога не осталось и следа. В его глазах мерцала кровь. Он разрумянился, как будто долго бежал, и губы его были в крови, он облизнул их, и язык стал рубиново-красным. Он улыбнулся Мартино – последнему, единственному оставшемуся в живых.

Мартино перевел взгляд с Мариуса на меня, мгновенно смягчился и потерял бдительность.

– В разгар осады, – почтительно заговорил он, – когда турки ворвались в церковь, некоторые монахи оставили алтарь Святой Софии и унесли с собой чашу и Святое причастие, плоть и кровь нашего Господа. Они и по сей день спрятаны в потайных комнатах храма Святой Софии, и в тот самый миг, когда мы возьмем город, в тот самый миг, когда мы вернем себе великий храм Святой Софии, когда мы прогоним турок из нашей столицы, вернутся те священники, те самые священники. Они выйдут из своего укрытия, поднимутся по ступеням алтаря и возобновят мессу с того самого места, на каком их заставили остановиться.

– Ах, – вздохнул я в восхищении от услышанного и тихо обратился к своему господину: – Мастер, ведь это достаточно хорошая тайна, чтобы оставить ему жизнь, не так ли?

– Нет, – сказал Мариус. – Эту историю я знаю, а он сделал Бьянку шлюхой.

Рыжий силился понять суть нашего диалога.

– Шлюхой? Бьянку? Десять раз убийцей, сударь, но не шлюхой. Шлюха... Все совсем не так просто. – Он разглядывал Мариуса с таким видом, словно находил этого разгоряченного от страсти мужчину прекрасным. Так оно и было.

– Да, но ты научил ее совершать убийства, – почти нежно произнес Мариус, массируя пальцами его плечо и одновременно закидывая ему за спину левую руку, чтобы иметь возможность покрепче прижать его к себе. Он наклонил голову и лбом коснулся виска Мартино.

– Х-м-м-м. – Мартино встряхнулся. – Я перепил. Я никогда не учил ее ничему подобному.

– Да нет, учил, ты учил ее убивать, причем за совершенно ничтожные суммы.

– Господин, а нам-то что за дело?

– Мой сын забывается, – сказал Мариус, глядя на Мартино. – Он забывает, что я обязан убить тебя от имени нашей прекрасной дамы, которую ты хитростью заманил в свои темные, грязные заговоры.

– Она оказывала мне услуги, – сказал Мартино. – Дайте мне мальчика!

– Прошу прощения?

– Вы намерены убить меня, так убивайте. Но дайте мне мальчика. Один поцелуй, сударь, – о большем я не прошу. Один поцелуй, мне будет достаточно. Для всего остального я слишком пьян!

– Пожалуйста, Мастер, я этого не вынесу! – воскликнул я.

– Как же ты намереваешься вынести вечность, дитя мое? Разве ты не знаешь, что я собираюсь тебе дать? Разве есть у Бога такая сила, что может меня сломить? – Он окинул меня яростным, злым взглядом, но мне казалось, что в нем больше притворства, чем подлинных эмоций.

– Я выучил свой урок, – сказал я. – Я просто не могу смотреть, как он умрет.

– О да, значит, выучил. Мартино, целуй моего сына, если он позволит, и смотри, будь с ним ласков.

Теперь уже я перегнулся через стол и поцеловал рыжего в щеку. Он повернулся и перехватил мои губы своим ртом, голодным, кислым от вина, но соблазнительно горячим.

Из моих глаз брызнули слезы. Я открыл рот и впустил его язык. Закрыв глаза, я чувствовал, как он завибрировал, как его губы затвердели, как будто превратились в металл.

Мой господин набросился на него, набросился на его горло, и поцелуй прервался, а я в слезах, вслепую нащупал рукой то самое место на шее, куда проникли зловещие зубы моего господина. Я нащупал шелковые губы Мастера, твердые зубы под ними, хрупкую шею.

Я открыл глаза и отстранился. Обреченный Мартино вздыхал и стонал – сомкнув губы, он с затуманенными глазами безвольно откинулся назад в руках моего господина.

И вдруг, медленно повернув к Мастеру голову, он хриплым пьяным голосом едва слышно проговорил:

– Из-за Бьянки...

– Из-за Бьянки... – повторил вслед за ним я. Не в силах сдержаться, я всхлипнул и заглушил вырвавшееся рыдание ладонью.

Мой господин выпрямился. Правой рукой он разгладил влажные, спутанные волосы Мартино.

– Из-за Бьянки... – сказал он ему на ухо.

– Не надо было... не надо было оставлять ей жизнь, – со вздохом прошептал Мартино последние в своей жизни слова. Его голова упала вперед, на правую руку моего господина.

Мастер поцеловал его в затылок и отпустил, Мартино соскользнул на стол.

– Очарователен до последней секунды, – сказал он. – Глубокая душа истинного поэта.

Я встал, оттолкнув назад скамью, и выбрался на середину зала. Я плакал – я больше не мог сдерживать слезы. Я полез в куртку за носовым платком и в следующее мгновение споткнулся о лежавшее позади тело горбуна. Едва не упав на него, я слабо вскрикнул.

Я пятился от него и от трупов его товарищей, пока не нащупал за спиной тяжелый шершавый гобелен и не услышал запах пыли и ниток.

– Так вот чего ты от меня хотел, – всхлипывал я, – чтобы я это возненавидел, чтобы я плакал из-за них, дрался из-за них, вступался за них.

Он все еще сидел за столом – Христос на Тайной вечере, с аккуратно расчесанными на пробор волосами, – положив одну покрасневшую руку на другую, глядя на меня горячими посоловевшими глазами.

– Я хотел, чтобы ты оплакал в душе хотя бы одного из них – хотя бы одного! – В его голосе звучал гнев. – Разве я прошу слишком многого? Чтобы ты пожалел хотя бы об одной из стольких смертей! – Он поднялся из-за стола. Его трясло от бешенства.

Я закрыл лицо платком и только молча всхлипывал.

– Для безымянного нищего, кому постель заменяла лодка, у нас слез не нашлось, не так ли, и пусть наша хорошенькая Бьянка не страдает, раз мы поиграли в молодого Адониса в ее постели! И из-за этих мы плакать не будем, разве только из-за одного – несомненно, самого порочного злодея, – и то лишь потому, что он нам польстил, не правда ли?

– Я узнал его, – прошептал я. – Я хочу сказать, за это короткое время я успел его узнать и...

– А ты предпочел бы, чтобы они бежали от тебя, безымянные, как лисы в кустах! – Он указал на гобелены с изображением сцен королевской охоты. – Смотри же глазами мужчины на все, что я тебе показываю.

В комнате внезапно потемнело, все свечи задрожали. Я охнул от неожиданности, но причиной всего был Мастер – он возник прямо передо мной и смотрел на меня сверху вниз, – беспокойное, разгоряченное существо, чей внутренний жар я чувствовал так остро, как будто его источала каждая пора.

– Господин, – крикнул я, глотая слезы, – ты доволен тем, чему ты меня научил, или нет? Ты доволен тем, чему я научился, или нет? Не смей играть со мной! Я тебе не марионетка – и никогда ей не буду! Чего же ты от меня хочешь? Почему ты злишься? – Меня затрясло, и слезы хлынули настоящим потоком. – Ради тебя я буду сильным, но я... я узнал его.

– Почему? Потому что он с тобой целовался? – Он наклонился и собрал левой рукой мои волосы. Он потащил меня к себе.

– Мариус, ради Бога!

Он поцеловал меня. Он целовал меня, как Мартино, и рот у него был такой же человеческий и горячий. Его язык скользнул мне в рот, и я почувствовал не кровь, но мужскую страсть. Его пальцы жгли мне щеки.

Я начал вырываться. Он отпустил меня.

– О, вернись ко мне, мой холодный белый бог, – прошептал я, опуская голову ему на грудь. Я чувствовал его сердце. Я слышал, как оно бьется. Я никогда раньше его не слышал, никогда не ощущал биение пульса в каменной часовне его тела. – Вернись ко мне, мой бесстрастный учитель. Я не понимаю, чего ты хочешь.

– О дорогой мой! – вздохнул он. – О любовь моя! – С этими словами он осыпал меня привычным демоническим ливнем поцелуев, не насмешками страстного мужчины, но своей любовью, мягкой, как лепестки, запечатлевая ее дары на моем лице и волосах. – О мой прекрасный Амадео, о дитя мое! – говорил он.

– Люби меня, люби меня, пожалуйста, – прошептал я. – Люби меня и забери меня с собой. Я – твой.

Он обнимал меня в наступившей тишине. Я дремал у него на плече. Подул ветерок, но он не потревожил тяжелые гобелены, где французские вельможи и дамы скользили по густому вечнозеленому лесу в окружении борзых и гончих, которые никогда не прекратят лаять, и птиц, которые никогда не прекратят петь.

Наконец он отпустил меня и пошел прочь, ссутулившись, низко склонив голову. Потом ленивым взмахом руки он поманил меня за собой, но вышел из комнаты слишком быстро.

Спустившись по каменной лестнице, я выскочил за ним на улицу. Двери были открыты. Холодный ветер осушил мои слезы и развеял зловещую жару той комнаты. Я бежал и бежал по каменным набережным, через мосты, следуя за ним к площади.

Мне удалось нагнать его только в районе Моло – он шел мимо Сан-Марко по направлению к гавани, высокий человек в красном плаще с капюшоном. Я побежал за ним. С моря дул сильный ледяной ветер. Он ударил мне в лицо, и я почувствовал себя окончательно очищенным.

– Не оставляй меня, Мастер, – воззвал я. Мои слова поглотил ветер, но Мариус их услышал.

Он остановился, словно решил внять моим мольбам. Он повернулся и подождал, пока я поравняюсь с ним, а потом взял мою протянутую руку.

– Мастер, выслушай мой урок, – сказал я. – Суди мою работу. – Я поспешно перевел дух и продолжил: – Я видел, как ты пьешь кровь плохих людей, людей, осужденных в твоем сердце за какое-то серьезное преступление. Я видел, как ты пируешь, – и это твоя природа. Я видел, как ты забираешь кровь, без которой не можешь жить. И повсюду вокруг тебя существует мир зла – пустыня, полная людей, которые ничем не лучше животных, и они снабжают тебя кровью такой же густой и сладкой, как кровь невинной жертвы. Вот что ты хотел мне показать, и я это увидел.

Его лицо оставалось бесстрастным, а устремленный на меня взгляд – изучающим. Казалось, снедавшая его лихорадка медленно затухает. Его лицо освещали факелы с далеких галерей, оно постепенно белело и вновь становилось твердым. В гавани скрипели корабли. Издалека доносилось чье-то бормотание и крики тех, кто, вероятно, не мог уснуть или никогда не спал.

Я взглянул на небо, опасаясь, что увижу роковой свет. Тогда он уйдет.

– Если я вот так, Мастер, выпью кровь злодея и тех, кого я одолею, я стану таким, как ты?

Он покачал головой.

– Многие люди пьют чужую кровь, Амадео, – сказал он тихим, спокойным голосом. Рассудок возвращался к нему, равно как и привычные манеры – своего рода внешнее отражение его души. – Хочешь ли ты быть со мной, стать моим учеником, моим возлюбленным?

– Да, Мастер, навсегда и навеки – или же на тот срок, что отпустит нам судьба.

– Нет, я говорил не ради красного словца. Мы бессмертны. Только один враг способен нас уничтожить – это огонь, и не важно, будет ли источником его вон тот факел или дневное светило. Приятно сознавать, что, когда мы все-таки наконец устаем от этого мира, существует еще восход солнца.

– Я твой, Мастер. – Я крепко обнял его и попытался завоевать его поцелуями. Он терпел их и даже улыбался, но не шелохнулся и никак на них не ответил.

Но когда я оторвался от него и сложил правую руку в кулак, как если бы намеревался его ударить, – конечно, я бы на это не осмелился – он, к моему изумлению, начал сдаваться.

Он повернулся и бережно обнял меня сильными, но неизменно ласковыми руками.

– Амадео, я не могу без тебя жить. – В его ослабевшем голосе слышалось отчаяние. – Я хотел показать тебе зло, а не развлечение. Я хотел показать тебе безнравственную сторону моего бессмертия. И мне это удалось. Но при этом я и сам ее увидел, она затмила мне глаза, мне больно, я устал.

Он прижался ко мне головой и обнял еще крепче.

– Делайте со мной что хотите, сударь, – сказал я. – Заставьте меня страдать и стремиться к этому, если вам так угодно. Я ваш раб. Я ваш.

Он отпустил меня и поцеловал, на сей раз довольно холодно.

– Четыре ночи, дитя мое, – сказал он, отстраняясь. – Я ухожу исполнить долг перед древними. Увидимся через четыре ночи.

На прощание он поцеловал свои пальцы и приложил их к моим губам, а потом исчез.

Я остался один. Приближалось морозное утро. Я стоял в одиночестве под бледнеющим небом и знал, что искать его бессмысленно.

В величайшем унынии я побрел назад, из переулка в переулок, срезая путь по маленьким мостикам, чтобы забраться в самую сердцевину пробуждающегося города, сам не зная зачем.

Осознав, что вернулся к дому убитых мужчин, я слегка удивился, однако еще больше поразил меня тот факт, что дверь до сих пор открыта, как будто в любой момент мог появиться слуга. Тем не менее навстречу мне никто не вышел.

Небо постепенно светлело и вскоре стало бледно-голубым. По поверхности канала полз туман. Я пересек мостик, ведущий к двери, и снова поднялся по ступенькам. Из неплотно захлопнутых окон просачивался мутный свет. Я нашел обеденный зал, где до сих пор горели свечи. В воздухе висел удушающий запах табака, воска и острой пищи.

Я вошел внутрь и обследовал трупы, лежавшие, как он их и оставил, в полном беспорядке; они слегка пожелтели, приобрели восковой оттенок и уже стали добычей мошек и мух.

В глухой тишине слышалось только жужжание насекомых.

Лужицы пролитого на столе вина подсохли. На трупах не сохранилось никаких следов насильственной смерти.

Меня снова затошнило, затошнило до дрожи, и я сделал глубокий вдох, чтобы сдержать рвоту. Тут я осознал, зачем пришел.

Ты, наверное, знаешь, что в те дни мужчины носили поверх курток короткие плащи, иногда прикреплявшиеся к верхней одежде. Такой плащ мне и понадобился, и я нашел его, сорвав со спины лежавшего лицом вниз горбуна. Это был ослепительно яркий плащ канареечно-желтого цвета, отороченный белой лисицей и подбитый плотным шелком. Я завязал на нем узлы, чтобы получился прочный глубокий мешок, а потом поднялся и прошел к столу. Прежде чем сложить в импровизированный мешок кубки, я выплескивал из них остатки содержимого.

Закончив, я осмотрелся, дабы убедиться, что не пропустил ни один кубок. Нет, собраны все. Я осмотрел трупы: моего спящего рыжеволосого Мартино, уткнувшегося лицом в лужу вина, растекшегося по белому мрамору, и Франсиско, из чьей головы действительно вытекла небольшая струйка потемневшей крови.

Над этой кровью, как и над останками жареного поросенка, жужжали и гудели мухи. Налетел целый батальон черных жучков, очень распространенных в Венеции, так как их разносит вода, – они побежали по столу к лицу Мартино.

Через открытую дверь в зал проник спокойный согревающий свет. Наступило утро.

Обведя эту сцену последним взглядом, навсегда запечатлевшим в моей памяти каждую ее деталь, я вышел и отправился домой.

К моему приходу мальчики уже проснулись и занимались делами. Старый плотник ремонтировал дверь, которую я разбил топором.

Я передал служанке мешок с позвякивавшими в нем кубками, и она, сонная, только что пришедшая с улицы, приняла его, не сказав ни слова.

Внутри меня все сжалось, к горлу подступила тошнота, и мне показалось, что на этот раз меня непременно вырвет, а точнее, разорвет. Впечатление было такое, что мое тело чересчур мало, чтобы служить вместилищем всего, что я знаю и чувствую. В голове звенело. Мне хотелось лечь, но прежде необходимо было увидеть Рикардо – встретиться с ним и со старшими мальчиками. Обязательно.

Я побрел по дому, пока не нашел их, – они собрались на лекцию молодого адвоката, который приезжал из Падуи всего один-два раза в месяц, чтобы начать наше юридическое образование. Рикардо заметил меня в дверях и сделал жест, призывающий к молчанию. Говорил учитель.

Мне нечего было сказать. Я прислонился к двери и смотрел на своих друзей. Я любил их. Да, несомненно, любил. И готов был за них умереть. Как только я это осознал, слезы облегчения безудержно хлынули из моих глаз. Увидев, что я отвернулся, Рикардо выскользнул из комнаты и подошел ко мне.

– Что случилось, Амадео? – спросил он.

Внутренние мучения довели меня до полубредового состояния. Я опять увидел умерщвленную компанию за обеденным столом. Я повернулся к Рикардо и заключил его в объятия, наслаждаясь его теплом и человеческой мягкостью, а затем сказал, что готов умереть за него, умереть за каждого из них и за Мастера тоже.

– Но почему, в чем дело, зачем сейчас эти клятвы? – спросил он. Я не мог рассказать ему о бойне. Я не мог рассказать ему о том, с каким хладнокровием наблюдал, как умирают люди.

Я скрылся в спальне Мастера, лег на кровать и постарался заснуть.

Поздно вечером, когда я проснулся и обнаружил, что дверь заперта, я выбрался из постели и подошел к письменному столу Мастера. К своему изумлению, я увидел, что там лежит его книга, та самая, которую он всегда прятал.

Конечно, я не посмел бы перевернуть ни единой страницы, но она была открыта, и страница передо мной была заполнена латинскими письменами. Хотя эта латынь показалась мне странной и сложной для понимания, заключительные слова я разобрал без ошибки:

«Как за такой красотой может скрываться такое израненное и непреклонное сердце, и почему я не могу его не любить, почему я в своей усталости не могу не опираться на его непреодолимую и одновременно неукротимую силу? Разве это не иссохший, мрачный дух мертвеца в детском обличье?»

Я почувствовал странное покалывание, распространившееся по голове и по руками. Так вот я какой! «Израненное и непреклонное сердце!», «иссохший, мрачный дух мертвеца в детском обличье!». Нет, я не мог это отрицать; не мог сказать, что это неправда. Но какими же обидными, какими категорично жестокими показались мне эти слова. Нет, не жестокими, а всего лишь безжалостными и точными. И какое право я имел ожидать чего-то другого?

Я заплакал.

Я по обыкновению лег на нашу кровать и взбил мягчайшие подушки.

Четыре ночи. И как я их выдержу? Чего он от меня хотел? Чтобы я попрощался со всем, что знал и любил смертным мальчиком? Вот такими были бы его указания. Так я и сделаю.

Но судьбой мне было отпущено всего несколько часов.

Меня разбудил Рикардо, тыча мне в лицо запечатанной запиской.

– Кто это прислал? – сонно спросил я. Я сел, просунул под сложенную бумагу большой палец и сломал восковую печать.