Джек Ричер, или Враг Чайлд Ли
– В каких званиях?
– Несколько капитанов, несколько майоров, пара подполковников.
– Что было в портфеле?
– Тема конференции в Калифорнии, – сказал я. – Штабные офицеры Крамера заявили, что никакой особой повестки дня не было.
– Повестка дня есть всегда, – возразил Джо.
– Я знаю.
– Проверь майоров и подполковников, – сказал он. – Таков мой тебе совет.
– Премного благодарен.
– А еще выясни, кому понадобилось, чтобы тебя перевели в Бэрд, – добавил он. – И зачем. Причина не в Крамере. Это мы знаем наверняка. Он был жив и здоров, когда ты получил приказ отправиться в Бэрд.
Мы прочитали вчерашние номера «Ле матен» и «Ле монд». Примерно в середине полета мы начали говорить по-французски. Выяснилось, что многое забылось, но мы справились. Если ты что-то знаешь, то это уже навсегда. Джо спросил меня про моих подружек. Видимо, решил, что это самая подходящая тема для обсуждения на французском. Я доложил ему, что встречался с девушкой в Корее, но потом меня перевели на Филиппины, затем в Панаму, а теперь в Северную Каролину, так что я не рассчитываю снова с ней увидеться. Я рассказал ему про лейтенанта Саммер, и мне показалось, что она его заинтересовала. Джо сообщил мне, что ни с кем не встречается.
Он снова перешел на английский и спросил, когда я в последний раз был в Германии.
– Шесть месяцев назад, – ответил я.
– Наступил конец целой эры, – сказал он. – Германия объединится. Франция снова начнет ядерные испытания, потому что Германия возродит у них неприятные воспоминания. Затем Франция предложит ввести общую валюту в Евросоюзе, чтобы заставить Германию прилично себя вести. Через десять лет Польша войдет в НАТО, а СССР перестанет существовать. На останках старого появится новое государство. Возможно, оно тоже вступит в НАТО.
– Может быть, – не стал спорить я.
– Так что Крамер правильно выбрал время, чтобы отвалить. Скоро все изменится.
– Наверное.
– А ты что будешь делать?
– Когда?
Джо повернулся на своем месте и посмотрел на меня.
– В армии будет сокращение, Джек. Ты должен это понимать. Они не станут содержать миллионную армию, учитывая, что их главный враг начал разваливаться на части.
– Он еще не развалился.
– Но это непременно произойдет. В течение года. Горбачев долго не продержится. Коммунисты предпримут последнюю попытку захватить власть, но у них ничего не выйдет. И тогда реформаторы вернутся, уже навсегда. Возможно, это будет Ельцин. Он вполне нормальный. Так что у Вашингтона появится непреодолимый соблазн сэкономить деньги. Это все равно как сотня рождественских праздников одновременно. И не забывай, что твой главнокомандующий является политиком.
Я подумал о сержанте с маленьким ребенком.
– Все будет происходить медленно, – сказал я.
Джо покачал головой:
– Это случится быстрее, чем ты думаешь.
– У нас всегда будут враги.
– Без вопросов, – согласился он. – Но уже совсем другие враги. У них не будет десяти тысяч танков, размещенных в Германии.
Я ничего не сказал.
– Непременно выясни, почему ты оказался в Бэрде, – повторил Джо. – Либо там ничего особенного не происходит, и тогда ты ступил на дорожку, ведущую вниз, либо что-то происходит, и они хотят, чтобы ты с этим разобрался. Тогда тебя ждет повышение.
Я продолжал молчать.
– Ты в любом случае должен знать, как обстоят дела, – настаивал он. – В армии грядет сокращение, и тебе нужно понять, на каком ты свете.
– Копы всегда будут нужны, – сказал я. – Даже если в армии останется два человека, один из них будет военным полицейским.
– Ты должен составить план, – сказал он.
– Я никогда ничего не планирую.
– Ты должен.
Я провел пальцем по ленточкам на своей груди.
– Благодаря им мне дали место в передней части самолета, – сказал я. – Может, они помогут мне сохранить работу.
– Может, и помогут, – согласился Джо. – Но даже если тебя не уволят, захочешь ли ты заниматься такой работой? Все станет второсортным.
Я обратил внимание на манжеты его рубашки – чистые, накрахмаленные, скрепленные не бросающимися в глаза серебряными запонками, украшенными черным ониксом. Его галстук был простым, темным и шелковым. Джо старательно выбрился, нижний край аккуратных бачков представлял собой идеально прямую линию. Иными словами, передо мной был человек, которого приводит в ужас все, что не является самым лучшим.
– Работа – это работа, – сказал я. – Я не слишком разборчив.
Остаток пути мы проспали. Нас разбудил пилот, который объявил по радио, что мы садимся в аэропорту Руасси – Шарль де Голль. По местному времени было около восьми часов вечера. Почти весь второй день новой декады исчез, как мираж, когда мы перелетели из одного часового пояса в другой.
Мы поменяли немного денег и встали в очередь на такси. Она была в милю длиной, с кучей людей и багажа. При этом она практически не двигалась. Поэтому мы отыскали navette – так французы называют пригородные автобусы, идущие из аэропорта. Нам пришлось стоять всю дорогу из скучного северного пригорода до центра Парижа. На площади Оперы мы оказались в девять часов вечера. Париж был темным, сырым, холодным и притихшим. За закрытыми дверями и запотевшими окнами кафе и ресторанов сияли теплые огни. На мокрых улицах стояли маленькие машины, покрытые ночной изморозью. Мы вместе прошли на юго-восток, пересекли Сену по мосту Конкорд, свернули на запад и двинулись дальше по набережной Орсе. Река была темной, грязной и неподвижной, а улицы пустынными. Люди предпочитали сидеть в тепле.
– Может, купим цветов? – предложил я.
– Уже поздно, и все закрыто, – сказал Джо.
Мы повернули налево у площади Сопротивления и вышли на авеню Рапп. Когда мы переходили рю де л’Университе, мы увидели справа Эйфелеву башню, сияющую яркими золотыми огнями. Наши шаги звучали на безмолвной улице, как пистолетные выстрелы. В конце концов мы добрались до дома, где жила наша мать, – скромного шестиэтажного здания из камня, пристроившегося между двумя более роскошными фасадами девятнадцатого века. Джо вынул руку из кармана и отпер уличную дверь.
– У тебя есть ключ? – удивленно спросил я.
– Он у меня всегда был, – ответил Джо.
За дверью оказалась выложенная камнем дорожка, которая шла через центральный двор. Комната консьержа находилась слева. За ней располагался небольшой альков с лифтом. Мы поднялись на лифте на пятый этаж и вышли в широкий, тускло освещенный коридор с высоким потолком и выложенным темной плиткой полом. На высокой дубовой двери квартиры справа имелась скромная медная табличка с выгравированными на ней именами жильцов: «Месье и мадам Жирар». Табличка на левой двери, выкрашенной белой краской, гласила: «Мадам Ричер».
Мы постучались и стали ждать.
Глава 6
Внутри квартиры послышались медленные шаркающие шаги, и спустя довольно долгое время наша мать открыла дверь.
– Bonsoir, maman[12], – сказал Джо.
Я же молча уставился на нее.
Она была очень худой, совсем седой, сгорбленной и показалась мне лет на сто старше, чем в нашу предыдущую встречу. На левой ноге у нее была длинная гипсовая повязка, и она опиралась на ходунок. Крепко вцепилась в него руками, и я видел выступающие кости, вены и сухожилия. Она дрожала. Ее кожа была совсем прозрачной. Только глаза остались такими, какими я их помнил, – голубыми, веселыми, сияющими.
– Джо, – сказала мать. – И Ричер.
Она всегда звала меня по фамилии. Никто не помнил почему. Возможно, началось с того, что я сам себя так называл в детстве. И у нее это вошло в привычку, как бывает среди близких людей.
– Мои мальчики, – произнесла она. – Вы только посмотрите на них!
Она говорила медленно, задыхаясь, но на ее лице расцвела счастливая улыбка. Мы вошли и обняли ее. Мать показалась мне холодной и хрупкой и какой-то бестелесной. Как будто весила меньше своего алюминиевого ходунка.
– Что случилось? – спросил я.
– Заходите, – сказала она. – Чувствуйте себя как дома.
Она неуверенно развернула ходунок и, с трудом переставляя ноги, пошла по коридору. Она тяжело дышала, воздух со свистом вырывался из груди. Я двинулся за ней, а Джо закрыл дверь и последовал за мной. Коридор был узким, с высоким потолком, и вывел нас в гостиную с деревянными полами, белыми диванами, белыми стенами и зеркалами в рамах. Мать направилась к дивану, повернулась к нему спиной и рухнула на него. У меня возникло ощущение, что она утонула в подушках.
– Что случилось? – снова спросил я.
Не желая отвечать на мой вопрос, она отмахнулась нетерпеливым движением руки. Мы с Джо сели рядом.
– Тебе придется нам рассказать, – требовательно сказал я.
– Мы проделали такой путь, – добавил Джо.
– А я-то подумала, что вы просто решили меня навестить, – сказала она.
– Нет, ты так не подумала, – возразил я.
Мать уставилась в какую-то точку на стене.
– Ничего особенного, – неохотно сказала она.
– А мне так не кажется.
– Это всего лишь неудачный выбор времени.
– В каком смысле?
– Мне не повезло, – продолжала темнить мать.
– В чем?
– Меня сбила машина, – наконец призналась она. – У меня сломана нога.
– Где? Когда?
– Две недели назад, – ответила она. – Прямо у дверей моего дома, здесь, на улице. Шел дождь, у меня был зонтик в руках, и он закрывал мне обзор. Я шагнула вперед, водитель увидел меня и нажал на тормоз, но дорога была мокрой, и машина двигалась на меня, очень медленно, как при замедленной съемке, а я была так потрясена, что стояла и смотрела на нее. Я почувствовала, как она ударила в мое левое колено, очень мягко, точно поцеловала, но кость сломалась. Больно было ужасно.
Я вспомнил, как корчился в маслянистой луже громила на парковке перед стрип-клубом неподалеку от Бэрда.
– Почему ты нам ничего не сказала? – спросил Джо.
Она не ответила ему.
– Но нога ведь заживет? – спросил он.
– Конечно, – успокоила его мать. – Это ерунда.
Джо посмотрел на меня.
– Что еще? – поинтересовался я.
Она продолжала смотреть на стену. Снова отмахнулась от моего вопроса.
– Что еще? – повторил Джо.
Мать взглянула на меня, потом перевела глаза на него.
– Мне сделали рентген. Я пожилая женщина, по их представлениям. Они считают, что пожилые женщины, которые ломают кости, рискуют заболеть пневмонией. Мы лежим неподвижно, наши легкие заполняются жидкостью, и там развивается инфекция.
– И что?
Она молчала.
– У тебя пневмония? – спросил я.
– Нет.
– Так что же случилось?
– Они обнаружили. При помощи рентгена.
– Что обнаружили?
– Что у меня рак.
Никто из нас довольно долго ничего не говорил.
– Но ты это и без них знала, – сказал я.
Она улыбнулась мне, как всегда.
– Да, милый, я знала.
– Как давно?
– Год, – ответила она.
– Рак чего? – спросил Джо.
– Теперь уже всего.
– Он поддается излечению?
Она только покачала головой.
– А раньше поддавался?
– Не знаю, – сказала мать. – Я не спрашивала.
– Каковы были симптомы?
– У меня болел желудок. Пропал аппетит.
– А потом рак распространился?
– Теперь у меня уже все болит. Он проник в кости. Да еще эта дурацкая нога портит мне жизнь.
– Почему ты нам не сказала?
Мать упрямо пожала плечами. Так по-французски и так по-женски.
– А что тут было говорить?
– Почему ты не пошла к врачу?
Некоторое время она не отвечала и наконец произнесла:
– Я устала.
– От чего? – спросил Джо. – От жизни?
– Нет, Джо, – улыбнувшись, ответила она. – Просто устала. Уже поздно, и мне пора в кровать, вот что я хотела сказать. Мы поговорим об этом утром. Обещаю. Давайте не будем сейчас поднимать шум.
Мы отпустили ее. У нас не было выбора. Наша мать была самой упрямой женщиной в мире. На кухне мы нашли разную еду. Сразу было понятно, что мама запаслась провизией специально для нас. Холодильник был забит продуктами, которые не представляют интереса для женщины, страдающей отсутствием аппетита. Мы поели паштета и сыра, сварили кофе и сели за стол. Внизу лежала тихая, пустынная, безмолвная авеню Рапп.
– Ну и что ты думаешь? – спросил у меня Джо.
– Думаю, что она умирает, – ответил я. – В конце концов, именно поэтому мы сюда прилетели.
– Мы сможем заставить ее лечиться?
– Слишком поздно. Это будет напрасная трата времени. Кроме того, мы не можем заставить ее что-то делать. Когда-нибудь кому-нибудь удавалось заставить ее делать то, чего она не хотела?
– А почему она не хочет?
– Не знаю.
Он только посмотрел на меня.
– Она фаталистка, – попробовал объяснить я.
– Ей всего шестьдесят лет.
Я кивнул. Матери было тридцать лет, когда я родился, и сорок восемь, когда я перестал жить с родителями. Я совсем не заметил, как она состарилась. В сорок восемь она выглядела моложе, чем я в свои двадцать восемь. Я видел ее полтора года назад – заехал в Париж на два дня по дороге из Германии на Ближний Восток. Она была в полном порядке. И великолепно выглядела. Прошло два года со смерти отца, и, как и у большинства людей, этот двухлетний этап стал поворотным. Она показалась мне человеком, у которого впереди еще много лет жизни.
– Почему она нам не сказала? – спросил Джо.
– Я не знаю.
– Плохо, что не сказала.
– Так уж вышло, – проговорил я.
Джо кивнул.
К нашему приезду мать приготовила гостевую комнату: застелила постели свежим бельем, повесила чистые полотенца и даже поставила на прикроватные тумбочки цветы в китайских фарфоровых вазах. Это была маленькая комната, почти полностью заполненная двумя двуспальными кроватями, и здесь приятно пахло. Я представил себе, как она в своем ходунке сражается с пуховыми одеялами, загибает углы, расправляет складки.
Мы с Джо не разговаривали. Я повесил свою форму в шкаф и помылся в ванной комнате. Мысленно поставил будильник на семь часов утра, забрался в постель и лежал целый час, глядя в потолок. Потом я уснул.
Я проснулся ровно в семь. Джо уже встал. Может быть, он вовсе не спал или привык к более упорядоченной жизни, чем я. Или разница во времени мешала ему больше. Я принял душ, достал из вещмешка рабочие брюки и футболку и надел их. Джо я нашел на кухне, он варил кофе.
– Мама еще спит, – сказал он. – Лекарства, наверное.
– Я схожу за завтраком, – предложил я.
Надев пальто, я прошел квартал до магазинчика на улице Сен-Доминик. Там я купил круассаны и молоко с шоколадом и принес их домой в вощеном пакете. Мама все еще была у себя в комнате, когда я вернулся.
– Она совершает самоубийство, – сказал Джо. – Мы не можем ей это позволить.
Я промолчал.
– Что? – спросил он. – Если бы она взяла пистолет и приставила его к голове, ты бы ей не помешал?
Я пожал плечами:
– Она уже приставила пистолет к голове. И нажала на курок год назад. Мы с тобой опоздали. Она об этом позаботилась.
– Почему?
– Придется подождать, пока она сама нам не расскажет.
И она рассказала. Разговор начался за завтраком и продолжался почти весь день, то возникая, то затухая. Мать спустилась из своей комнаты, после того как приняла душ и тщательно оделась. Выглядела она неплохо, насколько может выглядеть человек, умирающий от рака, со сломанной ногой и алюминиевым ходунком. Она сварила свежий кофе, выложила принесенные мной круассаны на фарфоровую тарелку и поставила их на празднично накрытый стол. То, как она взяла все в свои руки, вернуло нас назад, в детство. Мы с Джо снова превратились в тощих мальчишек, а она была полноправной хозяйкой своего дома. Женам и матерям военных приходится несладко. Некоторым удается справиться с трудностями, другим – нет. Ей удавалось всегда. Каждое место, где мы жили, становилось нашим домом. Она делала все, чтобы это было так.
– Я родилась в трехстах метрах отсюда, – сказала она. – На авеню Боске. Из своего окна я видела Дом Инвалидов и Военную школу. Когда немцы пришли в Париж, мне было десять. Тогда мне казалось, что наступил конец света. Мне исполнилось четырнадцать, когда они ушли. И я думала, что это начало новой жизни.
Мы с Джо молчали.
– С тех пор каждый день был чем-то вроде награды, – продолжала она. – Я встретила вашего отца, у меня родились вы, мальчики, я путешествовала по всему свету. Вряд ли есть страна, в которой бы я не побывала. Я француженка. Вы американцы. Это разные народы. Если американка заболевает, ее охватывает возмущение. «Как такое могло произойти со мной?» – думает она. И старается немедленно все исправить. Но французы знают, что сначала ты живешь, а потом умираешь. В этом нет ничего возмутительного. Так устроен мир, и так было с самого начала времен. Разве вы не понимаете, что так должно быть? Если бы люди не умирали, нам пришлось бы жить на очень густонаселенной планете.
– Да, но важно, когда ты умираешь, – сказал Джо.
Она кивнула:
– Ты прав. Ты умираешь, когда приходит твое время.
– Это слишком пассивный взгляд на жизнь.
– Нет, Джо, реалистичный. Тут дело в том, что ты выбираешь, с чем будешь сражаться. Разумеется, ты лечишь всякие мелочи. Если произошел несчастный случай, ты обращаешься к врачам и они приводят тебя в норму. Но некоторые сражения выиграть невозможно. Не думай, что я не размышляла о том, что со мной произошло, прежде чем принять решение. Я читала книги, разговаривала с друзьями. Надежда на успешный исход, после того как симптомы начали проявляться, практически равна нулю. Пять лет живут десять – двадцать процентов заболевших, кому такое нужно? Да еще после невероятно тяжелых процедур.
«Важно, когда ты умираешь». Мы все утро возвращались к главному вопросу Джо. Мы обсуждали его с одной стороны, потом с другой. Но постоянно приходили к единственному выводу: «Некоторые сражения выиграть невозможно». В любом случае этот разговор должен был состояться год назад. Теперь же он не имел никакого смысла.
Мы с Джо еще раз поели. Наша мать есть не стала. Я ждал, когда Джо задаст следующий очевидный вопрос. Наконец Джо его задал. Джо Ричер, тридцать два года, шесть футов шесть дюймов роста, двести двадцать фунтов веса, выпускник Уэст-Пойнта, крупная шишка в Министерстве финансов, положил ладони на стол и посмотрел своей матери в глаза.
– Неужели ты не будешь по нам скучать, мама? – спросил он.
– Неверный вопрос, – ответила она. – Я умру и не смогу ни по кому скучать. Это вам будет меня не хватать. Так же, как не хватает отца. Я тоже скучаю по нему. Я вспоминаю своего отца, мать и бабушку с дедушкой. Тоска по мертвым – это часть жизни.
Мы молчали.
– На самом деле ты имел в виду совсем другое, – сказала она. – Ты спрашиваешь меня, как я могу вас бросить? Тебя интересует, волнуют ли меня ваши дела, и неужели мне все равно, что с вами станет. Ты боишься, что я вас разлюбила.
Мы молчали.
– Я все понимаю, – продолжала она. – Правда понимаю. Я и себе задавала те же самые вопросы. Это все равно как уйти из кинотеатра, когда фильм еще идет. Как будто тебя заставляют уйти, хотя фильм тебе по-настоящему нравится. Больше всего меня беспокоило то, что я никогда не узнаю, чем все закончится, что станется с вами и как сложатся ваши жизни. Вот что огорчало меня сильнее всего. Но потом я поняла, что рано или поздно мне придется уйти с этого фильма. Ведь никто не живет вечно. Так или иначе, мне не суждено узнать, что с вами станется в конце концов. Даже при самом благоприятном раскладе. И когда я это поняла, мне стало легче. Какая бы дата ни была назначена, этого всегда будет недостаточно.
Довольно долго мы сидели тихо и ничего не говорили.
– Сколько еще? – спросил Джо.
– Скоро, – ответила она.
Мы молчали.
– Я вам больше не нужна, – сказала она. – Вы уже выросли. Я свою работу сделала. Это естественно и хорошо. Это жизнь. Отпустите меня.
К шести вечера мы уже наговорились, и никто почти целый час не произносил ни слова. Затем мать выпрямилась на своем стуле.
– Давайте сходим куда-нибудь пообедать, – сказала она. – Например, в «Полидор» на улице Месье ле Пренс.
Мы вызвали такси и доехали до Одеона, а дальше пошли пешком. Так захотела мать. Она закуталась в пальто и шла медленно и неуверенно, вцепившись в наши руки, но мне кажется, она получала удовольствие от свежего воздуха. Улица Месье ле Пренс пересекает бульвар Сен-Жермен и бульвар Сен-Мишель. Наверное, это самая парижская улица во всем Париже. Узкая, невероятно разная, немного потрепанная, шумная, с высокими оштукатуренными фасадами домов. «Полидор» – знаменитый старый ресторан. Когда туда заходишь, возникает ощущение, что там бывали самые удивительные люди – гурманы, шпионы, странники, копы и грабители.
Мы все заказали одно и то же: парную козлятину, свинину с черносливом и трюфели из молочного шоколада. А еще хорошее красное вино. Но наша мать ничего не ела и не пила. Она сидела и наблюдала за нами. Мы с Джо смущенно ели. По ее лицу было видно, что она страдает от боли. Говорила она исключительно о прошлом, но без грусти и сожалений. Она заново переживала все самые лучшие мгновения, смеялась, потом провела пальцем по шраму на лбу Джо и, как всегда, отругала меня за то, что этот шрам появился из-за меня. Я, как обычно, закатал рукав и показал белый шрам в том месте, где Джо в ответ ударил меня стамеской, и тогда она отругала его. Она вспоминала поделки, которые мы мастерили для нее в школе, дни рождения на мрачных далеких базах, где стояла жуткая жара или было безумно холодно. Она говорила о нашем отце, о том, как познакомилась с ним в Корее, как они поженились в Голландии, о его неуклюжих манерах и о том, что за все тридцать три года, что они прожили вместе, он только два раза подарил ей цветы – когда родились мы с Джо.
– Почему ты ничего не сказала нам год назад? – снова спросил Джо.
– Ты знаешь почему, – ответила она.
– Потому что мы попытались бы тебя переубедить, – проговорил я.
Она кивнула.
– Это решение я имела право принять сама, – сказала она.
Мы выпили кофе, я и Джо выкурили по сигарете. Затем официант принес счет, и мы попросили его вызвать такси. Молча доехали до дома матери на авеню Рапп. И отправились спать, не говоря друг другу ни слова.
Утром четвертого дня нового года я проснулся рано и услышал, как Джо разговаривает на кухне по-французски. Я отправился туда и обнаружил его там с женщиной. Она была молодой и деловитой, с аккуратной короткой стрижкой и сияющими глазами. Она сказала мне, что является личной медсестрой моей матери по условиям страхового полиса по старости. Обычно она приходит семь раз в неделю, но вчерашний день наша мать попросила ее пропустить, потому что хотела побыть с сыновьями наедине. Я спросил ее, сколько времени она здесь проводит, и она ответила, что остается ровно столько, сколько требуется. И добавила, что страховка предусматривает уход в течение двадцати четырех часов в сутки, когда такая необходимость возникнет, а это, по ее мнению, произойдет скоро.
Девушка с сияющими глазами ушла, а я вернулся в спальню, принял душ и собрал свои вещи. Вошел Джо и стал за мной наблюдать.
– Ты уезжаешь? – спросил он.
– Мы оба уезжаем. И ты это знаешь.
– Мы должны остаться.
– Мы приехали. Она хотела этого. А теперь она хочет, чтобы мы уехали.
– Ты так думаешь? – усомнился Джо.
– Вчерашний вечер в «Полидоре» был прощанием. Она хочет, чтобы ее оставили в покое.
– Ты сможешь это сделать?
– Если она так хочет. Мы ей это должны.
Я снова купил завтрак на улице Сен-Доминик, и мы, все трое, съели его, запивая на французский манер большими кружками кофе. Наша мать надела свое лучшее платье и вела себя как совершенно здоровая женщина, которой доставляет некоторые временные неудобства сломанная нога. Это потребовало от нее огромного усилия воли, но я понимал, что она хотела, чтобы мы запомнили ее именно такой. Мы наливали кофе и любезно передавали друг другу разные предметы сервировки. Получился очень цивилизованный завтрак, как бывало у нас много-много лет назад. Словно это был старый семейный ритуал.
Затем мать вспомнила еще один семейный ритуал и сделала то, что делала уже десять тысяч раз, всю нашу жизнь, с тех самых пор, как мы начали себя осознавать. Она с трудом поднялась со стула, подошла к Джо сзади и положила руки ему на плечи. Наклонилась и поцеловала его в щеку.
– Чего ты не должен делать? – спросила она.
Джо не ответил. Он никогда не отвечал. Наше молчание являлось частью ритуала.
– Ты не должен пытаться решить все мировые проблемы, Джо. Только некоторые из них. Тебе хватит и этого.
Она снова поцеловала его в щеку. Потом, держась одной рукой за спинку его стула, потянулась другой к моему стулу и встала у меня за спиной. Я слышал, как она тяжело, неровно дышит. Она поцеловала меня в щеку и, как и во все предыдущие годы, положила руки мне на плечи, словно измеряла их ширину. Она была миниатюрной женщиной, восхищающейся тем, как ее малыш превратился в великана.
– Твоей силы хватит на двух обычных мальчиков, – сказала она.
Пришло время моего персонального вопроса.
Читать бесплатно другие книги:
