Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник) Дойл Артур

Подняв взгляд, я увидел, что девушка вся побледнела и замерла в углу. Но мать очень спокойно достала из сумочки бутылочку.

– С ним такое часто бывает, – сказала она. – Вот бромид{139}.

– Он уже приходит в себя. Займитесь лучше Винни, – торопливо выкрикнул я, потому что голова у нее затряслась, как будто девушка сама готова была лишиться чувств. Но в следующее мгновение все мы осознали нелепость ситуации, и мать, а за ней и мы с ее дочерью рассмеялись. Тут и молодой человек раскрыл глаза и перестал дергаться. – Прошу прощения, – уже спокойным голосом произнес я, помогая ему подняться, – я не имею чести знать вашу фамилию и так спешил, что говорил, не задумываясь.

Они снова весело засмеялись, и, когда юноша окончательно пришел в себя, мы разговорились. Просто поразительно, как вмешательство каких-либо неожиданных жизненных обстоятельств разрывает паутину принятых правил этикета. Уже через полчаса мы знали друг о друге решительно все, или, по крайней мере, я знал о них все. Мать звали миссис Ла Форс, она была вдова, а молодые люди – действительно ее дети. Они оставили свой дом и находили куда более приятным жить в съемных апартаментах, переезжая с одного водного курорта на другой. Единственным неудобством для них была нервная болезнь сына Фреда. Сейчас они направлялись в Берчспул в надежде, что тамошний бодрящий воздух пойдет ему на пользу. Я порекомендовал им попробовать вегетарианство, потому что знаю, в подобных случаях отказ от мяса иногда дает просто поразительные результаты. Разговор у нас завязался самый душевный, и я думаю, что нам всем было жаль расставаться, когда мы доехали до той станции, где им нужно было делать пересадку. Миссис Ла Форс вручила мне карточку, и я пообещал, что, если буду в Берчспуле, обязательно навещу их.

Впрочем, все это должно казаться тебе пустой болтовней. Но ты ведь наверняка уже привык к тому, как я пишу, и не удивляешься тому, что я постоянно отхожу от основной темы. Но все, теперь я возвращаюсь к главному и попытаюсь больше не отвлекаться.

Итак, время подошло почти к шести часам, и сумерки уже начали сгущаться, когда поезд подъехал к брадфилдскому вокзалу. Первым, что я увидел, выглянув в окно, был сам Каллингворт, точно такой же, каким я его помнил. В распахнутом пальто он шел по платформе своей непонятной подпрыгивающей походкой, выпятив подбородок (вообще, я еще ни разу не встречал человека, у которого нижняя челюсть выступала бы вперед сильнее, чем у него), и зубы у него поблескивали, как у чистокровного бладхаунда. Завидев меня, он радостно взревел, схватил за руку и хлопнул по плечу.

– Старина! – воскликнул он. – Мы с тобой приберем к рукам этот городишко. Можешь поверить, Манро, скоро кроме нас здесь врачей не останется. Им и сейчас-то заработков хватает только на хлеб с маслом, но, когда мы с тобой начнем работать вместе, им останется сушить сухари. Вот смотри, друг мой. В этом городе живет сто двадцать тысяч человек, и всем им позарез нужна консультация врача. Но из местных врачей никто даже не отличит ревенной пилюли{140} от камня из почки. Пациенты сами толпами валят. Я весь день принимаю деньги, пока у меня руки не начинают болеть.

– Но как же так? – поинтересовался я, когда мы стали пробираться через толпу. – Неужели здесь так мало врачей?

– Мало? – вскричал он. – Черт побери, да тут от них прохода нет. В этом городе из окна не выпадешь, чтобы не пришибить какого-нибудь докторишку. Да только среди них… Впрочем, ты сам все поймешь. В Эйвонмуте, Манро, ты ко мне пришел пешком, но в Брадфилде я такого не допущу! А, что скажешь?

Ко входу на станцию подъехал экипаж, запряженный парой прекрасных вороных лошадей. Одетый с иголочки кучер приветливо поклонился, когда Каллингворт открыл дверцу.

– В какой из домов вас отвезти, сэр? – спросил он. Каллингворт покосился в мою сторону, чтобы увидеть, какое впечатление произвел на меня этот вопрос. Если честно, я про себя решил, что он заранее подговорил кучера спросить это. Он ведь всегда любил пускать пыль в глаза, да только никогда не задумывался над тем, что уловки его неглупый человек видит насквозь.

– М-м-м… – как будто задумавшись, он погладил подбородок. – Что ж, я думаю, обед уже почти готов. Едем в город.

– Боже мой, Каллингворт! – воскликнул я, когда экипаж тронулся. – Сколько у тебя домов? Ты что, весь город скупил?

– Как тебе сказать? – засмеялся он. – Сейчас мы едем в тот дом, в котором я живу. Он вполне подойдет нам, хотя я пока не успел обставить там все комнаты. За городом у меня еще есть небольшая ферма с участком в несколько сотен ярдов. Я люблю там отдыхать. И мы отправили туда няню с ребенком…

– О, дружище, а я и не знал, что ты обзавелся ребенком!

– Да, это было досадное недоразумение, но теперь уж никуда не деться. Ферма снабжает нас маслом и другими продуктами. Потом, в центре города у меня, конечно же, есть дом, в котором я работаю.

– Кабинет и приемная, надо полагать?

Во взгляде, которым он одарил меня, было столько же досады, сколько и удивления.

– Ты так до сих пор ничего и не понял, Манро, – констатировал он. – Никогда не встречал людей с таким куцым воображением. Но ничего, я подожду, пока ты сам все увидишь. Посмотрим, может, хоть тогда ты что-нибудь поймешь. Заранее не хочу тебе ничего говорить.

– Да что я такого сказал? – удивился я.

– Сначала я тебе описал свою практику в письме, потом в телеграмме, и после этого ты по-прежнему думаешь, что я работаю в каких-то жалких двух комнатах! Да мне скоро придется главную площадь города снимать, и то мне не будет хватать места! Ты можешь представить себе огромный дом, полностью забитый людьми, в котором даже в подвале в два слоя сидят пациенты, дожидающиеся приема? Вот так выглядит дом, в котором я работаю. Люди ко мне съезжаются из всего графства. За пятьдесят миль едут, берут с собой еду и жуют хлеб с патокой на пороге, чтобы быть первыми, когда приедет хозяин. Санитарный инспектор подал на меня официальную жалобу за то, что в моих приемных собирается слишком много народу. У меня даже конюшня забита людьми. Лошади пошевелиться не могут, потому что вокруг сидят пациенты. Часть их я отдам тебе, друг мой. Посмотрим, может, хоть тогда до тебя наконец дойдет, что здесь творится.

Можешь себе представить, Берти, как меня это озадачило. Даже если принять во внимание обычную для Каллингворта привычку не сдерживаться в оценке своих достижений, такие разговоры не могли появиться на ровном месте. Про себя я повторял, что нельзя терять бдительности и что для начала нужно все увидеть своими глазами. Через какое-то время экипаж въехал на красивую улицу с богатыми домами и остановился.

– Ну вот, это мое гнездышко, – сказал Каллингворт и показал на угловой дом. Это огромное здание больше походило на большую гостиницу, чем на частный жилой дом. К двери вела широкая лестница, и мне пришлось задрать голову, чтобы рассмотреть пять или шесть этажей и флагшток на крыше. Я потом узнал, что до того, как этот дом занял Каллингворт, здесь располагался один из главных городских клубов, но его руководство решило отказаться от этого помещения из-за слишком большой арендной платы. Дверь открыла аккуратная горничная, и через секунду я уже пожимал руку миссис Каллингворт, которая вышла мне навстречу с радостным выражением лица. По-моему, она уже забыла тот незначительный эпизод в Эйвонмуте, когда мы слегка повздорили с ее мужем.

Внутри дом производил еще более внушительное впечатление, чем снаружи. Каллингворт, помогая мне нести чемодан наверх, сообщил, что в нем больше тридцати комнат. Холл и первая лестница были прекрасно меблированы, пол и ступени устилал роскошный ковер. Но на первой лестничной площадке это великолепие заканчивалось. В моей спальне была только небольшая железная кровать и маленький тазик для умывания, который стоял на упаковочной коробке. Каллингворт взял с каминной полки молоток и стал вбивать гвозди в стену рядом с дверью.

– Сюда будешь вешать одежду, – сказал он. – Поживешь немного в походных условиях, пока мы тут все не обустроим?

– Конечно!

– Понимаешь, – пояснил он, – я не хочу тратить на мебель для спальни сорок фунтов, чтобы потом, когда куплю комплект за сто, выбросить ее в окно. Это же бессмысленно, согласись, Манро. Да что там, я собираюсь обставить этот дом так, как не обставлялся еще ни один дом! Люди будут ехать сюда за сто миль, только чтобы взглянуть на него. Но я должен делать это постепенно, комната за комнатой. Пошли вниз, посмотрим на столовую. Ты, наверное, проголодался в дороге.

И действительно, обстановка в столовой была изумительной. Ничего броского, все подобрано со вкусом. На полу был такой толстый ковер, что мне казалось, будто я ступаю по мху. Миссис Каллингворт уже ждала нас за столом, на котором стояли тарелки с супом, но мой друг потащил меня дальше.

– Подожди, Хетти, – на ходу бросил он жене, – я хочу показать Манро еще кое-что. Видишь эти простые столовые стулья? Сколько, по-твоему, они стоят? А? Как думаешь?

– Пять фунтов, – наугад сказал я.

– Правильно! – довольно закричал он. – Тридцать фунтов за шесть штук. Ты слышала, Хетти? Манро угадал цену с первого раза. Так, мой друг, пойдем дальше. А эти шторы?

Это были отличные темно-красные занавески из тисненого бархата на двухфутовом позолоченном карнизе. Я решил не гадать, чтобы не лишиться только что заработанной репутации.

– Восемьдесят фунтов! – громовым голосом вскричал он, хлопнув по ним тыльной стороной ладони. – Восемьдесят фунтов, Манро! Как тебе это? В этом доме у меня все будет только лучшее. Да вот, посмотри на горничную! Видел когда-нибудь опрятнее?

Он схватил девушку за руку и потянул ко мне.

– Джимми, не глупи, – мягко произнесла миссис Каллингворт, но ее муж лишь захохотал, да так, что под щетинистыми усами можно было рассмотреть все его зубы. Девушка боязливо отошла поближе к хозяйке и сердито поморщилась.

– Да ладно, Мэри, не обижайся! – весело крикнул он. – Манро, дружище, садись за стол. Мэри, принеси шампанского, выпьем за успех.

Обед прошел в приятной атмосфере. Если рядом с тобой Каллингворт, скучно не бывает никогда. Он из тех людей, которых называют душой компании, в их присутствии ты всегда чувствуешь себя на подъеме. У него такой живой ум, а голова переполнена такими странными идеями, что и твои собственные мысли съезжают с привычной колеи, удивляя тебя самого. Ты получаешь удовольствие от того, какой ты изобретательный и своеобразный, хотя на самом деле ты не более чем воробей, взлетевший за облака на спине орла. Старый Петерсон в Линлитгоу{141}, если ты помнишь, производил примерно такое же воздействие.

Посреди обеда он вдруг вскочил, куда-то убежал и вернулся с круглым мешочком величиной с гранат.

– Как думаешь, Манро, что это? А?

– Понятия не имею.

– Наша дневная выручка, да, Хетти? – Он развязал шнурок, и на стол со звоном посыпались золотые и серебряные монеты, которые раскатились между тарелками. Одна из них упала со стола и укатилась в дальний угол. Служанка подобрала ее и принесла обратно. – Что там, Мэри? Полсоверена? Оставь себе. Сколько тут всего, Хетти?

– Тридцать один фунт восемь пенсов.

– Слышишь, Манро? И это за один день! – Он запустил руку в карман брюк, достал пригоршню соверенов и взвесил их на ладони. – Смотри! Это тебе не Эйвонмут, да? Что скажешь?

– Там тоже будут рады узнать, что дела у тебя пошли в гору, – заметил я.

Его лицо в одну секунду изменилось, взгляд, как когда-то, сделался бешеным. Трудно себе представить существо более свирепого вида, чем разгневанный Каллингворт. В светло-голубых глазах его появляется совершенно дьявольское выражение, волосы встают дыбом, как капюшон готовящейся к броску кобры. Его и в добром настроении красавцем не назовешь, но в плохом это истинный феномен. При первых признаках надвигающейся бури его жена отослала горничную в другую комнату.

– Что за чушь ты несешь, Манро! – грозно вскричал он. – Ты что, считаешь, что я собираюсь всю жизнь забивать себе голову мыслями о тех долгах?

– Я думал, ты обещал, – сказал я. – Хотя, конечно же, это не мое дело.

– Надеюсь, что не твое! – разбушевался он. – Деловой человек либо побеждает, либо проигрывает. Он должен учитывать риск невозврата долгов. Если бы тогда я мог вернуть деньги, я бы их вернул. Я не смог, поэтому убрался оттуда и начал с нуля новую жизнь. Ни один идиот не станет тратить заработанные в Брадфилде деньги на эйвонмутских торговцев.

– А если они сами к тебе явятся?

– Тогда и посмотрим. А пока что я плачу наличными всем, кто переступает порог моего дома. Обо мне здесь так хорошо думают, что я мог бы тут настоящий дворец устроить, от водосточных труб до флагштока. Только я хочу обставлять каждую комнату по отдельности, когда буду готов. Здесь, в этой столовой, мебели почти на четыреста фунтов.

В эту секунду в дверь постучали, и вошел мальчик-посыльный.

– Прошу прощения, сэр, вас спрашивает мистер Данкен.

– Передай от меня привет мистеру Данкену и скажи ему, чтобы он катился к черту!

– Джимми! – с укоризной в голосе воскликнула миссис Каллингворт.

– Передай ему, что я обедаю, и, если бы все европейские короли собрались у меня в холле со своими коронами в руках, я бы и то не вышел к ним.

Мальчик исчез за дверью, но тут же появился снова.

– Извините, сэр, но он не хочет уходить.

– Не хочет уходить? То есть как? – Каллингворт удивленно замер с открытым ртом, держа в одной руке вилку, а в другой нож. – Как это понимать? Что ты там лепечешь?

– Это его счет, сэр.

Мальчик испуганно втянул голову в плечи.

Лицо Каллингворта начало медленно наливаться кровью, на лбу проступили вены.

– Ах, его счет! Послушай-ка! – Он достал из кармана часы и положил их на стол. – Сейчас без двух минут восемь. В восемь я выйду, и, если он все еще будет там, я собственноручно вышвырну его на улицу. Он у меня ласточкой через церковь полетит. Передай ему, что у него есть две минуты, чтобы унести отсюда ноги, и одна из них уже почти на исходе.

Мальчишка в ужасе бросился вон из комнаты, через секунду хлопнула входная дверь, и мы услышали дробь торопливых шагов вниз по лестнице. Каллингворт откинулся на спинку стула и громогласно захохотал, у него даже слезы на глазах выступили. Тут и жена его вся задрожала, пытаясь совладать с приступом веселья.

– Он у меня от страха когда-нибудь рехнется, – простонал, еле переводя дыхание, Каллингворт. – Этот Данкен заячья душонка. Стоит мне только посмотреть на него, он становится бледный, как стена. Если я прохожу мимо его лавки, я захожу и начинаю на него смотреть. Ничего не говорю, просто стою и смотрю. Его это просто парализует. Иногда в магазине полно народу и все равно.

– А кто же он такой? – поинтересовался я.

– Он закупает для меня зерно. Я говорил, что тут всем плачу, но он – единственное исключение. Пару раз он надул меня, так что теперь я хочу проучить его. К слову, Хетти, пошли ему завтра двадцать фунтов. Пора уже очередную партию покупать.

Каким же болтуном ты должен меня считать, Берти! Но, когда я берусь за перо, мне все так ясно вспоминается, что я пишу почти машинально. Кроме того, этот человек настолько сложен и многосторонен, что я никогда не смог бы передать тебе его истинную суть, если бы описывал его своими словами. Поэтому я просто пытаюсь передать то, что он говорит и что делает, чтобы ты мог составить собственное представление о нем. Я знаю, что он всегда вызывал у тебя интерес, тем более теперь, когда судьба снова свела нас с ним.

После обеда мы пошли в заднюю комнату, которая представляла собой полную противоположность передней. На полу – линолеум, посередине – простой деревянный стол, вокруг беспорядочно расставлено полдюжины обычных кухонных стульев. В одном конце комнаты – электрическая батарея и большой магнит, в другом – ящик с несколькими пистолетами и целой кучей патронов к ним. Там же, опираясь кончиком ствола на ящик, лежало грачиное ружье. Посмотрев вокруг, я увидел, что все стены комнаты покрыты следами от пуль.

– И что это такое? – спросил я, вращая головой.

– Хетти, что это? – повторил он, вынув изо рта трубку и немного склонив голову набок.

– Превосходство в военно-морской силе и господство на море, – отчеканила она, как школьница, вызубрившая урок.

– Вот именно! – закричал он, ткнув в меня янтарным мундштуком трубки. – Превосходство в военно-морской силе и полное господство на море. Вот оно, прямо у тебя перед глазами. Говорю тебе, Манро, я завтра же мог бы отправиться в Швейцарию и сказать им: «Ребята, у вас нет ни выхода к морю, ни морских портов, но дайте мне корабль, повесьте на него ваш флаг, и я сделаю так, что все океаны будут в вашем распоряжении». После того как я бы прошелся по морям, там бы уже не плавало даже спичечного коробка. Или я мог бы передать их какой-нибудь компании с ограниченной ответственностью, а сам возглавил бы ее после того, как ей перечислили бы деньги. Дружище, вся соленая вода на этой планете у меня в руках, вся до последней капли.

Его жена положила ему на плечо руку и посмотрела на него восхищенными глазами. Я повернулся к камину, чтобы выбить остатки табака из трубки, и улыбнулся.

– О, ты можешь улыбаться, – сказал он (просто удивительно, как он замечает все, что ты делаешь), – но твоя улыбка станет еще шире, когда увидишь, какие это принесет дивиденды. Сколько стоит этот магнит?

– Фунт?

– Миллион фунтов! И ни пенни меньше. И страна, которая купит его у меня, будет рада, что он достался им так дешево. Так и быть, я согласен уступить его за такую цену, хоть мог бы запросить в десять раз больше. Просто не хочется торговаться. Через недельку-другую я пойду с ним к министру военно-морских сил, и если он покажется мне достойным уважения человеком, я буду иметь с ним дело. Не каждый день, Манро, к тебе в кабинет приходят люди с Атлантическим океаном в одной руке и Тихим в другой. Ты чего?

Я понимал, что это разозлит его, но не сдержался и громко рассмеялся. Его жена посмотрела на меня осуждающе, он же сначала помрачнел, но потом тоже захохотал и стал ходить по комнате, размахивая руками.

– Ну конечно же, тебе это кажется бредом сумасшедшего, – громко вещал он, – да и я бы так решил, если бы эту штуку изобрел кто-нибудь другой. Но можешь мне поверить, с ней все в порядке. Хетти подтвердит. Правда, Хетти?

– Все работает, как часы, мой дорогой.

– Я сейчас тебе покажу, Манро. Что ж ты за Фома неверующий такой? Делаешь вид, что тебе это интересно, а про себя смеешься! Во-первых, я изобрел способ… сути его я тебе не раскрою… который позволяет в сотни раз увеличить притягивающую силу магнита. Это до тебя дошло?

– Да.

– Отлично. Я полагаю, тебе известно, что современные снаряды либо делаются из стали, либо снабжаются стальным наконечником. Возможно, тебе когда-нибудь доводилось слышать, что магнит притягивает к себе сталь. А теперь позволь мне кое-что тебе показать. – Он склонился над своим аппаратом, и я неожиданно услышал характерное электрическое потрескивание. – Вот это, – продолжил он, направляясь к ящику с оружием в противоположный конец комнаты, – мой пистолет, и в следующем веке его выставят в музее как оружие, которым было провозглашено начало новой эры. Я заряжаю в него патрон «Боксер»{142}, со специально вставленной стальной пулей. Я целюсь в мазок красного сургуча на стене, который находится в четырех дюймах над магнитом. Я стрелок отменный и никогда не промахиваюсь. Стреляю. А теперь подойди к стене, убедись, что пуля расплющилась о край магнита, и извинись передо мной за ту улыбку.

Я направился к магниту, и все, естественно, оказалось так, как он и говорил.

– А знаешь что? – вскричал он. – Я готов поставить этот магнит Хетти на шляпку, а ты шесть раз выстрелишь ей прямо в лицо. Такая проверка тебя удовлетворит? Ты же не против, Хетти? Ну, что скажешь?

Я не сомневаюсь, что она была бы не против, но я поспешил отказаться от участия в подобном эксперименте.

– Ты, конечно, понимаешь, что здесь все представлено в уменьшенном виде. Мой корабль будущего будет иметь на носу и на корме магнит настолько же больший, насколько большой снаряд больше этой крошечной пули. Или можно будет установить мой аппарат на специальном плоту. Когда такой корабль выплывет в море, что, по-твоему, Манро, будет дальше? Что? Каждый выстрел, произведенный по нему, будет попадать в магнит. Внизу там будет специальный резервуар, куда снаряды попадают после того, как размыкается электрическая цепь. После каждого боя их будут продавать с аукциона как металлолом, а вырученные деньги делить между судовой командой. Но ты только подумай, что это значит! Любой корабль, снабженный моим аппаратом, становится совершенно неуязвимым для снарядов. К тому же это устройство очень дешево в изготовлении. Можно отказаться от брони, для защиты больше вообще ничего не нужно! В будущем боевой корабль будет стоить семь-десять фунтов. Вот ты опять улыбаешься, но дай мне магнит и брикстонский траулер{143} с семифунтовой пушкой, и я готов потягаться с лучшим боевым кораблем.

– Здесь наверняка должен быть какой-то подвох, – сказал я. – Если у тебя такой сильный магнит, твои же выстрелы будут возвращаться к тебе.

– Ничего подобного! Существует огромная разница между снарядом, летящим от тебя с определенной начальной скоростью, и снарядом, летящим на тебя, которому требуется лишь небольшое воздействие, чтобы он отклонился от траектории и попал в магнит. К тому же, разомкнув электрическую цепь, я могу снять воздействие магнитного поля, когда буду сам стрелять. Сделав залп, я вновь включаю магнит и опять становлюсь неуязвимым.

– А всякие гвозди, шурупы?

– Корпуса боевых кораблей будущего будут скрепляться деревом.

В общем, весь вечер мы разговаривали только об этом чудесном изобретении. Скорее всего, все это полная бессмыслица… По крайней мере, мне так кажется. Но тем не менее этот пример показывает, насколько разноплановая натура у этого человека. Он даже не вспомнил о своем поразительном успехе в этом городе (о чем мне, естественно, больше всего хотелось услышать) и ни словом не обмолвился о нашем партнерстве. Все его мысли заняты военными кораблями будущего. Скорее всего, через неделю он уже забудет об этом и начнет думать о том, как объединить евреев со всего света и поселить их на Мадагаскаре. И все же, судя по тому, что я вижу, и по тому, что он говорит, нет никакого сомнения в том, что он каким-то невероятным образом добился действительно значительного успеха, и завтра я дам тебе знать о том, что мне удастся выяснить. Чем бы все это ни закончилось, я рад, что приехал сюда, поскольку дело обещает быть серьезным. Пусть это будет конец не письма, а абзаца. Конец письма ты получишь завтра, в крайнем случае, в четверг. Всего доброго, и привет Лоуренсу, если ты с ним видишься. Как там дела у твоего друга по Йелю?

VII

Пэрейд, 1, Брадфилд, 9 марта, 1882.

Как видишь, Берти, я держу свое слово. Перед тобой – исчерпывающий отчет об этой маленькой перипетии, вырванной из действительной жизни, и я надеюсь, что кроме тебя письма этого не увидит никто. Я написал Хортону и, конечно же, матери, но им я не сообщаю всех подробностей, которыми делюсь только с тобой. Ты уверяешь меня, что тебе это нравится, и если постепенно чтение моих писем превратится для тебя в тягостную обузу, тебе некого будет винить, кроме самого себя.

Проснувшись на следующее утро и увидев вокруг себя голые стены и тазик на упаковочном ящике, я не сразу понял, где нахожусь. Однако в следующую секунду дверь отворилась и в комнату ворвался Каллингворт в домашнем халате. Он подошел к моей кровати, взялся руками за спинку и, сделав кувырок, опустился ногами на мою подушку. Тут уж я вспомнил все. Он был в отличном настроении, и, пока я одевался, сел на корточках на краю моей кровати и принялся рассказывать о своих планах.

– Знаешь, чем я хочу заняться, Манро? – сказал он. – Я заведу собственную газету. Мы будем выпускать здесь еженедельную газету, ты и я. Ошарашим их всех. У нас будет собственный печатный орган, как у любого политика во Франции. Если кто-то захочет перейти нам дорогу, он пожалеет, что на свет родился. Ну что, парень? Что скажешь? И это будет такая умная газета, Манро, что все, абсолютно все захотят ее читать. А статьи будут такими язвительными, что после каждого номера на нас будут подавать в суд. Как думаешь, сможем?

– И какие политические взгляды будем мы поддерживать?

– Какая, к дьяволу, политика? Побольше красного перца и хорошо натереть – вот мое представление о газете. Назовем ее «Скорпион». Мы пройдемся по мэру и городскому совету так, что они соберут на главной площади народ и повесятся. Я буду писать едкие статьи, а ты рассказы и стихи. Мне эта идея пришла в голову ночью, и Хетти уже написала Мэрдоку, чтоб узнать приблизительно, сколько будет стоить печать. Первый номер можем выпустить уже на этой неделе.

– Но как же… – Я так растерялся, что даже не знал, что сказать.

– Я хочу, чтоб сегодня же утром ты взялся за роман. Много пациентов у тебя поначалу не будет, так что времени у тебя навалом.

– Но я ведь и строчки в жизни не написал.

– Гармонично развитый человек может браться за любое дело. Все необходимые качества у него есть, и все, что ему нужно, – это желание их развить.

– А ты сам мог бы роман написать? – спросил я.

– Конечно! И это был бы такой роман, прочитав первую главу которого, публика просто застонала бы от предвкушения второй. Они бы собирались перед моей дверью толпами в надежде узнать, что будет дальше. Черт возьми, я сейчас же этим займусь!

Проделав еще одно сальто над спинкой кровати, он выбежал из комнаты так стремительно, что кисточки на поясе его халата развевались у него за спиной.

Мне кажется, что к этому времени ты уже пришел к заключению, что Каллингворт – не более чем интересный объект для изучения с медицинской точки зрения… человек в начальной степени умопомешательства или умственного бессилия. Но, если бы ты познакомился с ним поближе, ты бы так не думал, поскольку свои самые безумные идеи он подкрепляет делами. Это звучит дико, если рассматривать все в черно-белых тонах, но ведь и год назад, если бы кто-нибудь сказал, что менее чем за двенадцать месяцев он обзаведется огромной практикой, это прозвучало бы точно так же дико. И тем не менее мы видим, что он это сделал. Его возможности безграничны. За всеми его изобретениями и идеями стоит поистине неиссякаемая энергия.

Вспоминая все, что я тебе писал, я не могу избавиться от чувства, будто даю тебе неверное представление об этом человеке, уделяя больше внимания тем случаям, в которых проявляются его странность и несдержанность, и не говоря ни слова о том, что происходит в промежутках между этими вспышками, когда на передний план выходят его мудрость и проницательность. Речь его, когда он не охвачен какой-нибудь очередной затеей, вполне рассудительна и даже мудра. «Лучшим из когда-либо воздвигнутых памятников Наполеону Бонапарту является британский национальный долг»{144}, – сказал он вчера. И еще: «Нельзя забывать, что главный вклад Великобритании в развитие Соединенных Штатов – это создание самих Соединенных Штатов»{145}. Или еще, о христианстве: «То, что не кажется здравым с точки зрения разума, не может быть здравым с точки зрения морали». В течение одного вечера он выдает целую серию афоризмов. Жаль, что рядом с ним не сидит человек с записной книжкой и не записывает его мысли. Нет, мне бы очень не хотелось, чтобы из-за меня у тебя сложилось неверное впечатление об этой личности. Хотя, с другой стороны, было бы нечестно отрицать, что я считаю его достаточно бессовестным человеком с очень грубыми замашками. И все же я ошибусь, если скажу, что у него злая душа. Он в равной степени способен и подняться ввысь, и низко пасть.

Итак, позавтракав, мы сели в экипаж и направились на рабочее место.

– Ты, наверное, удивлен, что с нами едет и Хетти, – сказал Каллингворт, хлопнув меня по колену. – Хетти, Манро тут спрашивает, какого черта ты за нами увязалась. Только он слишком вежливый человек, чтобы сказать это вслух. – Если честно, мне действительно показалось очень странным, что она поехала на работу вместе с нами. – Поймешь, когда приедем на место, – рассмеявшись, воскликнул он. – Мы работаем так, как сами считаем нужным.

Ехать было недалеко, поэтому вскоре мы остановились перед квадратным зданием с выбеленными стенами, где рядом с дверью красовалась огромная медная вывеска, на которой большими буквами было написано «Доктор Каллингворт». Снизу была приписка: «Бесплатные консультации с десяти до четырех». Через открытую дверь в прихожей была видна толпа людей.

– Сколько здесь? – спросил Каллингворт у мальчика-привратника.

– Сто сорок человек, сэр.

– Все приемные забиты?

– Да, сэр.

– А внутренний двор?

– Тоже, сэр.

– Конюшня?

– Тоже, сэр.

– Каретный сарай?

– В каретном сарае место еще осталось, сэр.

– О, жаль, что сегодня не самый людный день, Манро, – воскликнул он. – Мы, конечно же, не можем влиять на такие вещи, поэтому приходится мириться с тем, что есть. Хорошо, хорошо, расступитесь, будьте добры, расступитесь, – это он говорил уже пациентам. – Иди за мной, посмотришь на приемную. Фу! Что за воздух тут! Вы что, не можете сами окна открыть? Ну что за люди! В этой комнате тридцать человек, Манро, и ни у одного из них не хватило ума открыть окно, чтобы не задохнуться.

– Я попытался, сэр, но рама завинчена шурупом, – крикнул какой-то парень.

– Мальчик мой, ты ничего не добьешься в этой жизни, если не знаешь, как впустить в комнату воздух, не поднимая рамы, – сказал Каллингворт, хлопнув его по плечу, после чего взял из его рук зонтик и проткнул два стекла в раме подъемного окна. – Вот и все! – бросил он. – Мальчик, проследи, чтобы шуруп вывинтили. Ладно, Манро, пошли, пора и за работу приниматься.

Мы поднялись по деревянной лестнице без ковра. Насколько я успел заметить, все комнаты внизу были запружены пациентами. На втором этаже я увидел пустой коридор с двумя комнатами, расположенными друг напротив друга в одном конце и еще одной комнатой в другом.

– Это мой кабинет для консультаций, – сказал он, заходя в одну из комнат. Это было просторное квадратное помещение, совершенно пустое, если не считать двух простых деревянных стульев и некрашеного стола, на котором лежали две книги и стетоскоп. – Не похоже на кабинет, который приносит четыре или пять тысяч в год, не правда ли? Напротив точно такая же комната, ты можешь ее забрать себе. Я буду посылать к тебе пациентов, нуждающихся в помощи хирурга. Но сегодня тебе, наверное, будет лучше пока побыть рядом со мной, посмотреть, как я работаю.

– Мне бы очень этого хотелось, – сказал я.

– Работая с пациентами, нужно соблюдать пару правил, – заметил он, усевшись на стол и болтая ногами. – Самое очевидное – нельзя показывать им, что ты в них нуждаешься. Все должно выглядеть так, будто ты оказываешь им честь, удостаивая их вниманием. Чем больше тебя будет что-то отвлекать от них, тем лучше. Не давай им много говорить. И главное – никогда не разговаривай с ними вежливо. Многие глупые молодые люди впадают в эту непростительную ошибку и в результате губят свою карьеру. Смотри, как это делаю я… – Он спрыгнул со стола, подошел к двери, открыл и, приложив руки ко рту, закричал: – Эй там, внизу! Сколько можно галдеть? Такое впечатление, что я над птичьим двором живу! Ну вот, видишь? – добавил он, поворачиваясь ко мне. – От этого они только с бльшим уважением будут на меня смотреть.

– А разве они не обижаются? – удивился я.

– Боюсь, что нет. Все уже знают, что я такой, поэтому другого поведения от меня и не ждут. Но, чтоб ты знал, обиженный пациент (я имею в виду по-настоящему обиженного) – это самая лучшая реклама в мире. Если это женщина, она побежит по подругам, и скоро в округе не останется такого дома, в котором не знали бы твоего имени, причем все эти люди, делая вид, что сочувствуют ей, на самом деле станут считать тебя просто удивительно проницательным человеком. Я тут однажды поспорил с одним пациентом о его желчном протоке{146}. Закончилось тем, что я спустил его с лестницы. И что в результате? Он столько об этом говорил, что вся деревня, из котрой он приехал, больные и здоровые, собралась под моим домом, чтобы на меня посмотреть. Их местный врач, который четверть века перед ними лебезил, понял, что может закрывать свою лавочку. Такова природа человека, друг мой, и с этим ничего не поделаешь. Будешь вести себя как дешевка, в дешевку и превратишься. Если сразу задашь себе высокую цену, тебя по ней и будут ценить. Предположим, завтра я открою кабинет на Харли-стрит{147} с приемом с десяти до трех и буду вести себя вежливо и любезно. Думаешь, я заполучу хоть одного пациента? Да я раньше умру с голоду. Как бы я это сделал? Я бы объявил, что принимаю только с полуночи до двух утра и что лысые должны платить по двойному тарифу. Узнав об этом, люди начали бы говорить, у них бы разыгралось любопытство, и через четыре месяца по ночам по этой улице нельзя было бы проехать от столпотворения. Да-да, друг мой, можешь сам проверить. У меня такой принцип. Я часто прихожу сюда утром и говорю, чтобы все расходились и занимались своими делами, потому что мне нужно съездить на день в деревню. Я теряю сорок фунтов дневного дохода, но знаю, что этот рекламный трюк принесет мне четыреста!

– Но на вывеске написано, что консультации бесплатные.

– Так и есть, но они платят за лекарства. К тому же, если пациент хочет попасть на прием вне очереди, он может заплатить полгинеи. В день обычно находится человек двадцать, которые предпочитают заплатить, чем несколько часов ждать. Только учти, Манро, у меня бы ничего не вышло, если бы за всем этим не было главного – я действительно исцеляю их. Все дело в этом. Я берусь за случаи, от которых остальные врачи отказываются, и лечу людей. Остается только сделать так, чтобы они пришли ко мне. Ну, а уж после этого я своего не упущу. Если бы я им действительно не помогал, все это продлилось бы очень недолго. Теперь пойдем посмотрим, чем занимается Хетти.

Мы прошли по коридору в дальнюю комнату, оборудованную под фармацевтический кабинет. Когда мы вошли, миссис Каллингворт в аккуратном чистеньком переднике лепила пилюли. Она, закатив рукава, сидела за столиком, заставленным всевозможными склянками, и счастливо улыбалась, как ребенок в окружении игрушек.

– Самый лучший фармацевт в мире! – громко сказал Каллингворт и потрепал жену по плечу. – Видишь, как это у меня происходит, Манро? Я пишу на листке рецепт и ставлю условный значок, сколько нужно взять с пациента. Пациент идет по коридору и передает рецепт через окошко. Хетти берет рецепт, выставляет бутылочку с лекарством и принимает оплату. Ну, а теперь пойдем, освободим немного дом.

У меня не хватит слов, чтобы описать тебе этот бесконечный поток пациентов, которые час за часом проходили через пустую комнату и покидали ее, одни – удивленные, другие – испуганные, с рецептами в руках. Глядя на то, как ведет себя Каллингворт, я просто не мог поверить своим глазам. Я смеялся так, что чуть не упал со стула. Он кричал, бесновался, ругался, расталкивал пациентов, бил их по спинам, расставлял у стены, иногда выбегал к лестнице и обращался ко всем ожидающим внизу. И в то же время, посреди всего этого шутовства, наблюдая за его непосредственным общением с больными, я не мог не заметить быстроту диагноза, научную проницательность, смелое и нешаблонное использование лекарственных препаратов. То, что я видел, убедило меня в том, что он не кривил душой, когда говорил, что все это шарлатанство – лишь внешняя сторона его успеха, который на самом деле имеет крепкую медицинскую основу. Вообще-то слово «шарлатанство» вовсе не подходит к данному случаю, ведь шарлатаном можно скорее назвать врача, который при общении с пациентами ведет себя не натурально, так сказать, надевает на себя маску, чем того, который действует в полном соответствии со своим необычным, но присущим именно ему характером.

Некоторым пациентам он вообще не говорил ни слова и, кроме того, не разрешал им ничего говорить. С громким «Т-с-с-с!» он подходил к ним, стучал по груди, слушал сердце, тут же выписывал рецепт, разворачивал и выдворял из комнаты. Одну бедную старушку он перепугал до полусмерти, когда, едва она раскрыла дверь, закричал: «Вы пьете слишком много чая! У вас отравление чаем!» После этого, не дав ей произнести ни слова, взял ее за край черной накрахмаленной пелерины, подтащил к столу, схватил и протянул ей копию Тейлоровской «Судебной медицины»{148} и затем громовым голосом закричал: «Положите руку на книгу и поклянитесь, что четырнадцать дней не будете пить ничего кроме какао!» Она, закатив глаза, поклялась, тут же получила свой рецепт и была выдворена в коридор. Не сомневаюсь, что до конца своих дней пожилая леди будет рассказывать о своей встрече с доктором Каллингвортом. Конечно же, теперь из деревни, из которой она приехала, хлынет целый поток желающих встретиться с ним.

Еще одного дородного господина, когда тот только раскрыл рот, чтобы начать описывать свои симптомы, Каллингворт схватил за грудки, потащил через коридор, потом вниз по лестнице и наконец выставил на улицу, к неимоверной радости собравшихся там пациентов. «Вы слишком много едите, пьете и спите, – прокричал он вслед пустившемуся наутек толстяку. – Найдите полицейского, сбейте его с ног, потом, когда вас отпустят, приходите ко мне снова». Другой пациент пожаловался на то, что его не покидает ощущение, будто силы его «тают с каждым днем», на что Каллингворт ответил: «Дорогой мой, примите лекарства, а если это не поможет, отправляйтесь на Северный полюс, там у вас точно ничего не растает».

Насколько я могу судить, все сборище пациентов воспринимало утро, проведенное в доме Каллингворта, как захватывающее представление. Их волновало лишь то, как бы самим не превратиться во всеобщее посмешище.

С тридцатиминутным перерывом на обед это необыкновенное действо продолжалось почти до четырех часов. Когда ушел последний пациент, Каллингворт направился в фармацевтический кабинет, где на стойке были разложены все заработанные за день деньги в отдельные кучки по достоинству. Всего там было семнадцать монет в полсоверена, семьдесят три шиллинга и сорок шесть флоринов, то есть тридцать два фунта восемь шиллингов и шестипенсовик. Каллингворт пересчитал их, потом сгреб и золото, и серебро в одну кучу, запустил в нее пальцы и какое-то время перебирал монеты. Наконец ссыпал их в холщовый мешочек, который я видел накануне, и затянул шнурок.

Домой мы пошли пешком, и эта прогулка оказалась самым сильным впечатлением, которое я получил в тот день. Каллингворт медленно и важно шел по центральным улицам города, держа перед собой этой холщовый мешочек с деньгами в вытянутой руке, а его жена и я шли по обе стороны от него, как два алтарника рядом со священником. Люди останавливались и провожали нас удивленными взглядами.

– Я всегда специально прохожу по тем кварталам, где живут врачи, – сказал Каллингворт. – Сейчас мы как раз по ним идем. Они смотрят в окна, скрежещут зубами и бьются головами о стену, пока я не скроюсь из виду.

– Но зачем тебе ссориться с ними? За что ты их так не любишь? – изумленно спросил я.

– Что греха таить, – сказал он, – мы все готовы друг другу глотку перегрызть, и нечего тут лицемерить. Никто из них мне слова доброго не сказал. Ни один человек. Поэтому мне доставляет удовольствие выводить их из себя.

– Должен сказать, я не вижу в этом смысла. Они же твои братья по профессии, с таким же образованием, с такими же знаниями. Зачем становиться в позу и обижаться на них?

– Вот что я вам скажу, доктор Манро, – воскликнула тут его жена. – Ужасно неприятно чувствовать, что тебя со всех сторон окружают враги.

– Хетти сердится, потому что их жены не хотят с ней знакомиться, – воскликнул он. – Послушай-ка лучше это, дорогая, – позвенел он монетами в мешочке. – Это намного приятнее, чем слушать пустую болтовню безмозглых куриц, пьющих чай у нас в гостиной. Я заказал табличку, Манро, на которой написано, что мы не хотим расширять круг наших знакомств. Служанке велено показывать ее любому подозрительному человеку, который появляется у нас на пороге.

– Не понимаю, почему нельзя зарабатывать деньги и оставаться при этом друзьями с коллегами? – сказал я. – Ты говоришь так, будто эти вещи несовместимы.

– А так и есть. Будем говорить прямо, парень. Мои методы напрочь непрофессиональны, и я нарушаю все мыслимые и немыслимые законы медицинской этики. Ты ведь наверняка понимаешь, что Британская медицинская ассоциация{149} пришла бы в ужас от того, что ты сегодня видел.

– Ну а почему бы не соблюдать эти самые законы профессиональной этики?

– Потому что мне лучше знать, как мне работать. Друг мой, я сын врача и видел достаточно. Я родился внутри этой машины и знаю все ее шестеренки. Все эти правила не более чем уловка, обман, цель которого – сохранить дело в руках стариков. Они нужны для того, чтобы держать в стороне молодых, забить щели, через которые они могут пролезть вперед. От своего отца я слышал это миллион раз. У него была самая большая практика в Шотландии, и это при том, что ума у него не было ни на грош. Он получил ее по праву старшинства, потому что того требует закон. Ему не нужно было работать локтями и пробиваться, он просто дождался своей очереди. Пожалуйста, я ничего не имею против, когда ты – первый в очереди, но что делать тому, кто только встал в хвост? Когда я попаду в первые ряды, я со своей высоты посмотрю вниз и скажу: «Так, молодежь, у нас здесь очень строгие правила, и я хочу, чтобы вы все ходили на цыпочках и чтобы никто не беспокоил меня на моем очень удобном месте». Хотя, если они будут вести себя так, как я им велю, я буду считать их стадом баранов. Что скажешь на это, Манро?

Я смог лишь еще раз повторить, что он слишком плохо думает о своей профессии и что я не согласен ни с одним его словом.

– Можешь не соглашаться, сколько тебе хочется, друг мой, но, если ты хочешь работать со мной, тебе нужно забыть про этику!

– Я не могу пойти на это.

– Что ж, если ты боишься руки замарать, можешь проваливать. Мы не можем держать тебя здесь против твоей воли.

Я ничего не ответил, но, когда мы вернулись, я пошел наверх собирать вещи, намереваясь вечерним поездом вернуться в Йоркшир. Когда Каллингворт зашел ко мне и увидел, чем я занят, он стал извиняться.

– Дружище, ты можешь работать так, как хочешь. Не нравятся мои методы, придумывай свои, пожалуйста.

– Это хорошо, – сказал я, – но довольно неприятно слышать «проваливай» каждый раз, когда возникает какое-то расхождение во взглядах.

– Ну-ну, я не хотел тебя обидеть. Такое больше не повторится. Пойдем лучше вниз пить чай.

На этом неприятный инцидент был исчерпан, но я боюсь, Берти, что нечто подобное случится еще не раз. Мое положение здесь рано или поздно станет невыносимым, я это чувствую, но все же буду стараться отстаивать свое мнение до тех пор, пока он будет это терпеть. Каллингворт – такой человек, который любит ощущать себя главным, любит, чтобы люди, которые его окружают, зависели от него. Я же привык думать сам и принимать решения самостоятельно. Если он позволит мне занимать такую позицию, мы с ним прекрасно уживемся, да только я его слишком хорошо знаю. Он потребует подчинения, а я пойти на это не могу. Я, конечно же, признаю, что он имеет право на благодарность с моей стороны, ведь он дает мне возможность наконец зарабатывать деньги, которые мне сейчас очень нужны. Но даже ради этого я не пойду на сделку со своей совестью. Отказ от своих убеждений и принципов – слишком высокая цена для меня.

В тот вечер произошел случай настолько показательный, что я не могу тебе о нем не рассказать. У Каллингворта есть духовое ружье, которое стреляет маленькими стальными дротиками. Он тренируется с ним в задней комнате, и, надо сказать, стреляет прекрасно, в цель с двадцати футов (такова длина комнаты) бьет без промаха. После обеда, когда мы пошли туда пострелять, он предложил мне взять большим и указательным пальцами полупенсовик и позволить ему выбить его у меня из руки. Полупенсовика под рукой не оказалось, поэтому он достал из кармана жилета бронзовую медаль, я взял ее и отошел на нужное расстояние. Ружье с металлическим щелчком выбросило дротик, и монета полетела на пол.

– В яблочко! – довольно произнес он.

– Напротив, – сказал я. – Ты вообще не попал.

– Как не попал? Я должен был попасть!

– Я уверен, что ты не попал.

– А где же тогда дротик?

– Здесь, – сказал я и показал залитый кровью указательный палец с торчащим дротиком.

Еще никогда в жизни я не видел, чтобы человек так убивался. Он готов был рвать на себе волосы, произносил такие слова, которые поразили бы меня, даже если бы он отстрелил мне руку или ногу. Мы с ним как будто поменялись ролями: он рухнул на стул, я же, по-прежнему с дротиком в пальце, стал успокаивать его и говорить, что ничего страшного не произошло. Миссис Каллингворт сбегала за теплой водой, и мы вытащили дротик пинцетом. Боли почти не было (сегодня палец болит намного сильнее, чем вчера), но, если когда-нибудь тебя позовут опознавать мое тело, ищи у меня звезду на конце указательного пальца правой руки.

Когда операция по извлечению дротика (во время которой Каллингворт беспрерывно стонал и корчился, словно от боли) была закончена, мой взгляд случайно упал на медаль, которую я выронил на ковер. Я ее поднял, намереваясь найти более приятную тему для разговора. На медали было вычеканено: «Джеймсу Каллингворту за спасение утопающих. Январь, 1879».

– Вот это да, Каллингворт, – воскликнул я. – Ты мне никогда об этом не рассказывал!

К нему тут же вернулось обычное радостное расположение духа.

– О чем? О медали? А у тебя что, такой нет? Я думал, у всех такая есть. Признавайся, ты просто хочешь быть не таким, как все, да? Это был мальчик. Ты представить себе не можешь, скольких трудов мне стоило сбросить его в воду.

– Ты хотел сказать, вытащить его из воды?

– Друг мой, ты не понимаешь! Любой может вытащить ребенка из воды. Сложность в том, как его туда засунуть. Это стоит медали. Потом, свидетели, своим я плачу по четыре шиллинга в день и кварту пива вечером выставляю. Ты же не можешь просто взять ребенка, отнести его на пирс и бросить в воду. С родителями придется выяснять отношения. Поэтому приходится набираться терпения и ждать, пока повезет. Я себе тонзиллит заработал, пока ходил по пирсу в Эйвонмуте, дожидаясь своего случая. Это был такой вялый и толстый мальчонка, он сидел на самом краю с удочкой. Я его так пнул в спину, что он улетел у меня, как птичка. Потом, когда я его доставал из воды, правда, возникли сложности, его леска у меня вокруг ног два раза закрутилась, но все закончилось хорошо, и свидетели нашлись. На следующий день этот мальчик пришел меня благодарить, он сказал, что совсем не пострадал, если не считать синяка внизу спины. Его родители с тех пор мне каждый год на Рождество связку куропаток присылают.

Я слушал эту чушь, держа палец в теплой воде. Закончив, он выбежал из комнаты за табакеркой, и с лестницы донесся его довольный хохот. Я все еще смотрел на медаль, которая, судя по многочисленным вмятинам, часто использовалась как мишень, когда почувствовал легкое прикосновение к руке. Это была миссис Каллингворт. Страдальчески сдвинув брови, она заглянула мне в глаза.

– Не нужно верить всему, что говорит Джеймс, – сказала она. – Вы ведь его совсем не знаете, мистер Манро. Чтобы его понять, нужно просто смотреть на вещи его глазами. Нет-нет, не подумайте, что он говорит неправду, просто у него такое живое воображение, он так увлекается смешными идеями, которые приходят ему в голову, что совершенно забывает о том, что о нем могут подумать люди. Мне очень больно видеть, мистер Манро, что единственный человек в мире, к которому он испытывает дружеские чувства, совершенно не понимает его. Когда вы молчите, на вашем лице написано все, что вы думаете.

В ответ я смог лишь кое-как, запинаясь, сказать, что мне очень жаль, если я составил себе ошибочное мнение о ее муже и что я очень высоко ценю некоторые его качества.

– Я видела, как хмуро вы смотрели на него, когда он рассказывал эту совершенно безумную историю про то, как он якобы столкнул в воду мальчика, – продолжила она, извлекая откуда-то из-за лифа сильно потрепанный листок бумаги. – Вот, почитайте, доктор Манро.

Это была вырезка из газеты, в которой рассказывалось о том, как все произошло на самом деле. Во-первых, это случилось зимой. Мальчик провалился под лед, и Каллингворт на самом деле вел себя как настоящий герой. Его самого вытащили на берег без сознания, он прижимал ребенка к себе так сильно, что их смогли разделить только после того, как он пришел в чувство. Едва я успел дочитать, как с лестницы послышались шаги, и она, торопливо спрятав вырезку на груди, снова превратилась в молчаливо-настороженную женщину.

Ну, разве этот человек не загадка? Если он заинтересовал тебя даже на расстоянии (а я не сомневаюсь, что твои реплики в ответных письмах – не обычное проявление вежливости), можешь себе представить, какое впечатление он производит при непосредственном общении. И все же я должен признаться, что меня не покидает ощущение, будто я живу рядом с каким-то капризным и раздражительным существом, которое может в любую секунду зарычать и даже укусить. Что ж, я думаю, мое следующее письмо не заставит долго себя ждать, и к тому времени я уже пойму, задержусь ли я тут надолго. Я был очень огорчен, узнав о недомогании миссис Суонборо. Ты же знаешь, как мне небезразлично все, что касается тебя. Мне тут все говорят, что я хорошо выгляжу, но мне кажется, я просто потолстел.

VIII

Пэрейд, 1, Брадфилд, 6-е апреля, 1882.

Дорогой Берти, я пишу эти строки на маленьком столике, который теперь стоит у окна в моей спальне. Сейчас все в доме спят, кроме меня, и не слышно обычного городского шума. Но мой мозг как никогда активен, поэтому я и решил, что лучше напишу тебе письмо, чем буду всю ночь ворочаться в кровати без сна. Мне днем часто говорят, что я выгляжу каким-то сонным, но природа уравнивает чаши весов тем, что частенько не дает мне заснуть ночью.

Ты когда-нибудь замечал, как успокаивают звезды? По-моему, это самая умиротворяющая вещь в природе. И я с гордостью могу сказать, что не знаю названия ни одной из них. Если бы они были классифицированы и на каждую был бы повешен ярлычок с названием, ореол романтики и чарующая сила загадки развеялись бы в одну секунду. Но, когда человек возбужден и взволнован, когда он охвачен своими ничтожными суматошными чувствами и бесконечно малыми бедами, нет ничего лучше, чем принять звездную ванну. Они такие большие, такие безмятежные и такие красивые! Глядя на них, я думаю о том, что пространства между планетами полны остатками разрушившихся астероидов, и, следовательно, возможно, даже там существуют такие вещи, как болезнь и смерть. Одного взгляда на ночное небо должно быть достаточно человеку, чтобы понять, насколько он незначителен… Все человечество – это что-то вроде мельчайшего порошка на поверхности одного из самых незначительных маховиков исполинской машины. Но в этом циклопическом механизме существует строжайший порядок, Берти. А там, где есть порядок, должен быть и разум, а там, где есть разум, должно быть и чувство справедливости. Я не сомневаюсь в том, что этот великий лежащий в основе всего Разум существует или что он обладает определенными неотъемлемыми свойствами. Понять это мне помогают звезды. Когда смотришь на них, кажется странным, что церкви здесь у нас все еще пререкаются по таким вопросам, как что больше угодно Всевышнему: чтобы на головы наших младенцев сразу после рождения выливали ложку воды или же нужно ждать несколько лет и погружать их в купель полностью. Это могло бы показаться смешным, если бы не было столь печальным.

Все эти мысли вызваны спором, который произошел у нас с Каллингвортом этим вечером. Он уверен, что человеческая раса ухудшается как умственно, так и нравственно. Он приводит в пример тупоумие, которое в молодом еврейском философе увидело самого Создателя. Я попытался доказать ему, что это не является доказательством вырождения, поскольку тот еврейский философ, по крайней мере, нес некую нравственную идею и поэтому находится на несравненно более высоком уровне, нежели античные мыслители с их материалистическим представлением о божествах. Его личные взгляды на природу Создателя кажутся мне куда более ярким примером вырождения. Он говорит, что, глядя на окружающую его жизнь, не видит ничего, кроме жестокости и безжалостности. «Или Создатель не всемогущ, или он не так уж всемилостив, – говорит он. – Либо Он может прекратить этот повсеместный ужас, но не хочет этого делать, и значит, Он не всемилостив; либо Он этого хочет, но это Ему не под силу, и тогда он не всемогущ». Это сложная дилемма для человека, который ищет ответы в логике и здравом смысле. Конечно, если обращаться к вере, выпутаться можно из любой ситуации. Мне пришлось прикрыться тем же щитом, которым ты, Берти, так много раз спасался от моих нападок. Я сказал, что дилемма эта возникла из-за того, что мы принимаем как данное, что то, что кажется нам злом, является ЗЛОМ. «Попробуй доказать, что это не так», – ответил на это он. – «Мы можем надеяться, что это не так», – сказал я. – «Вот если у тебя вдруг найдут рак преддверия привратника желудка{150}, посмотрим, что ты тогда скажешь», – выкрикнул он и повторял это каждый раз, когда я пытался возобновить спор.

И все же, при трезвом взгляде на эти вопросы, я действительно считаю: очень многое из того, что кажется нам наибольшим злом в жизни, при правильном восприятии вовсе таковым не является. Я уже пробовал обрисовать тебе свои взгляды на это на примере пьянства и распущенности. Однако в физическом плане, мне кажется, это еще более очевидно, чем в нравственном. Любое существующее зло физическое высшей точкой имеет смерть. Но, по моим наблюдениям, смерть сама по себе не является болезненным или ужасным процессом. Во многих случаях смертельная болезнь причиняет умирающему человеку не больше боли, чем ногтоеда{151} или воспаление десны. И часто те виды смерти, которые кажутся самыми страшными для наблюдателя, приносят меньше всего страданий тому, кто умирает. Например, человек попадает под поезд, и его разрывает на части, или человек падает с пятого этажа и превращается в мешок, набитый обломками костей и разбитыми внутренностями. Те, кому пришлось стать свидетелем этого, содрогаются от ужаса и начинают поносить провидение за то, что оно допускает подобное. И в то же время умерший, если бы можно было каким-то образом узнать его мнение, сказал бы, что ничего не помнит о случившемся. Мы, медики, знаем, что боль чаще всего сопровождает разные виды рака и заболевания внутренних органов, но всевозможные лихорадки, апоплексия, заражения крови, легочные заболевания, короче говоря, большинство серьезных болезней не причиняет больным физических страданий.

Я помню, как был поражен, когда первый раз наблюдал прижигание, которое проводили одному пациенту с больным позвоночником. Раскаленное добела железо крепко прижали к его спине без всякой анестезии. От вида этой операции и от тошнотворного запаха горелого мяса я едва не лишился чувств, меня чуть не вывернуло наизнанку. Но, к моему величайшему удивлению, на лице самого пациента не дрогнул ни один мускул. Когда потом я спросил у него об этом, он сказал, что процедура была совершенно безболезненной, и это подтвердил и хирург. «Нервные окончания подвергаются такому разрушению, – объяснил он мне, – что просто не успевают передать болезненные ощущения в мозг». Если это действительно так, как же быть со всеми теми мучениками, жертвами краснокожих и остальными бедолагами, о страданиях и стойкости которых мы наслышаны? Может быть, Божественное провидение не только не жестоко само по себе, но и не дает человеку быть жестоким? Попробуй сотворить какое-либо зверство, оно вмешается и скажет: «Нет, я не позволю, чтобы мое бедное дитя страдало», и тогда происходит омертвение нервов и летаргия, которая делает жертву недосягаемой для мучителя. Дэвид Ливингстон{152} в лапах льва должен был выглядеть как образцовый пример сил зла в действии, между тем сам он потом вспоминал, что испытывал скорее приятные ощущения, чем какую-то боль. Я совершенно уверен, что если бы новорожденный ребенок и только что умерший человек смогли сравнить свои ощущения, бльшим страдальцем оказался бы первый. Не зря ведь ребенок, только что появившись на этот свет, первым делом открывает свой беззубый рот и изо всех сил выражает недовольство.

Каллингворт сочинил притчу для нашей замечательной новой еженедельной газеты.

«Как-то маленькие сырные клещи завели спор о том, – написал он, – кто сделал сыр. Некоторые из них сказали, что они слишком мало знают, чтобы найти ответ на этот вопрос. Некоторые заговорили о затвердевании пара или о центробежном притяжении атомов. Кое-кто предположил, что появление сыра каким-то образом связано с тарелкой, но даже умнейшие из них не смогли догадаться о существовании коровы».

Мы оба, Каллингворт и я, считаем, что бесконечное находится вне пределов нашего восприятия. Единственное различие в наших взглядах заключается в том, что в устройстве вселенной он видит зло, а я добро. Все-таки во всем этом заключена великая загадка! Главное для нас – быть честными и уважать друг друга. Над крышей дома напротив я вижу выстроившиеся цепочкой звезды. Они подмигивают мне… хитро подмигивают глупому маленькому человечку с пером в руке и листом бумаги на столе, который силится понять то, что понять ему не дано.

Ну что ж, теперь я, пожалуй, вернусь с небес на землю. Прошел уже почти месяц с тех пор, как я писал тебе в последний раз. Я хорошо запомнил дату предыдущего письма, потому что за день до того Каллингворт прострелил мне палец дротиком из духового ружья. Рана загноилась, поэтому я пару недель никому не мог писать, но сейчас уже все прошло. Мне столько всего хочется тебе рассказать, но, когда я начинаю все обдумывать, оказывается, что писать-то особо и не о чем.

Во-первых, о практике. Я уже говорил, что Каллингворт отвел мне кабинет прямо напротив своего, с тем чтобы отправлять больных, нуждающихся в хирургии, ко мне. Первые несколько дней я сидел без работы и слушал, как он кричит и ругается с пациентами или произносит речи с лестницы для ожидающих внизу. Внизу, рядом с дверью напротив таблички с его именем, повесили и мою: «Доктор Старк Манро, хирург». Знал бы ты, как возгордился я, когда впервые ее увидел! На четвертый день ко мне зашел первый пациент. Он даже не догадывался о том, что был первым пациентом, которого я принимал в своей жизни, имея собственный кабинет. Если бы он это знал, он бы, вероятно, не так радовался.

Этому бедолаге, правда, и так особо радоваться было нечему. Это был старый солдат, который остался почти без зубов, но все же умудрялся каким-то образом держать во рту короткую черную глиняную трубку. Не так давно у него на носу появился небольшой нарыв, который стал увеличиваться и покрылся коркой. Я его ощупал, это было плотное, как застывший клей, образование, в котором пациент чувствовал стреляющие боли. Диагноз сомнений не вызывал: эпителиоматозный рак{153}, причиной которого было раздражение, вызванное горячим табачным дымом. Я отослал его обратно в деревню, из которой он приехал, но через два дня сам съездил к нему на каллингвортовой двуколке и удалил опухоль. За работу я получил лишь соверен. Но это может быть хорошим началом для моей карьеры. Старик держался молодцом, он как раз недавно заезжал ко мне (теперь у него появились пышные закрученные аристократические усы, которые скрывают ноздри), чтобы сообщить, что купил целую коробку «церковных старост»[30]. Это была моя первая операция, и я, проводя ее, волновался больше, чем пациент, но результат придал мне уверенности в своих силах. Я твердо решил не отказываться ни от чего. Будь что будет, я готов работать. Зачем дожидаться чего-то лучшего? Я знаю, многие ждут своего шанса всю жизнь, но ведь, если двадцать лет просидеть без работы, и нервы крепче не станут, и знания утратят свежесть.

Работы у меня не много (люди ко мне приходят очень бедные и платят крохи), и все же я ею очень дорожу. За первую неделю я заработал, включая гонорар за ту операцию, один фунт семнадцать шиллингов и шесть пенсов. За вторую – ровно два фунта. За третью я разбогател на два фунта пять шиллингов, а эта неделя, как я только что подсчитал, принесла мне два фунта восемнадцать шиллингов, так что я иду в правильном направлении. Конечно же, эти цифры звучат смешно по сравнению с двадцатью фунтами в день, которые имеет Каллингворт, и моя практика кажется тихой маленькой заводью по сравнению с бушующим потоком, который протекает через его кабинет. И все же я вполне доволен и не сомневаюсь, что смогу заработать те триста фунтов в год, которые он мне обещал. Особое удовольствие мне доставляет мысль о том, что, если что-нибудь все-таки случится дома, я смогу оказать помощь родным. Если все и дальше пойдет так же хорошо, я крепко стану на ноги.

Кстати сказать, мне пришлось отказаться от предложения, о котором несколько месяцев назад я мог только мечтать. Ты, наверное, знаешь (может быть, я тебе об этом говорил), что, сдав выпускные экзамены, я сразу же подал заявки на место хирурга в несколько крупных пароходных компаний. Я и не надеялся получить от них ответ, поскольку обычно нужно ждать несколько лет, прежде чем очередь дойдет до тебя. Так вот, через неделю после того, как я приступил к работе здесь, я получил телеграмму из Ливерпуля: «Вы приняты на пароход „Деция“ хирургом. Будьте завтра не позже восьми вечера». Телеграмма была от «Стаунтон энд Меривейл», известной южноамериканской компании, а «Деция» – это прекрасное пассажирское судно водоизмещением в шесть тысяч тонн, курсирующее от Баии{154} и Буэнос-Айреса до Рио и Вальпараисо{155}. Четверть часа я провел в мучительных раздумьях. Не помню, чтобы когда-нибудь в своей жизни я так мучительно колебался с принятием решения. Каллингворт и слышать не хотел о том, чтобы я уезжал, и его мнение оказалось решающим.

«Друг мой, – говорил он, – ты поссоришься там со старпомом, и он тебя ганшпугом{156} уложит! Тебя привяжут к снастям за большие пальцы рук! Тебя будут поить гнилой водой и кормить заплесневелым печеньем! Я читал роман о службе в торговом флоте, так что знаю, как это бывает».

Когда я посмеялся над его представлением о современном мореплавании, он попробовал зайти с другой стороны.

«Если примешь их предложение, ты окажешься еще большим дураком, чем я думал, – сказал он. – Ну поразмысли сам, что это тебе даст? Все, что ты заработаешь, тебе придется потратить на синий китель. Тебе кажется, что ты попадешь в Вальпараисо, а на самом деле ты окажешься в приюте для нищих. Чем тебе здесь плохо? Тут уже все готово, бери да зарабатывай! Второй такой возможности у тебя не будет».

Мои сомнения окончились тем, что я позволил ему послать от моего имени телеграмму о том, что я не могу приехать. Странное чувство, когда ты доходишь до того места, где дорога твоей жизни раздваивается и тебе приходится делать выбор, куда свернуть, не видя перед собой указательного столба. Все же, мне кажется, я сделал правильный выбор. Судовой лекарь всегда будет всего лишь судовым лекарем, здесь же мои возможности ничем не ограничены.

Сам Каллингворт теперь ходит довольный собой, как никогда. Ты в последнем письме спрашивал, как ему удалось за такое короткое время привлечь к себе столько людей. Это как раз тот вопрос, ответ на который я нашел с большим трудом. Он рассказывал мне, что первый месяц здесь у него вообще не было ни одного пациента, и это его так огорчало, что он уже готов был бежать из этого города ночью, чтобы не платить за квартиру, которую тогда снимал. Но, наконец, к нему обратилось несколько человек… И он провел такое удивительное лечение… точнее сказать, настолько поразил их своим поведением, что после этого по городу о нем поползли слухи. В местных газетах появилось несколько восторженных статей о его методах лечения, хотя после того, что мне довелось видеть в Эйвонмуте, я не пручусь, что он сам же их не сочинил. Каллингворт как-то показал мне календарь, который разошелся здесь большим тиражом. Записи там были расположены в таком порядке:

15 августа: Принятие билля о второй реформе парламентского представительства, 1867.{157}

16 августа: Рождение Юлия Цезаря{158}.

Страницы: «« 23456789 »»

Читать бесплатно другие книги:

Романтическая драма, первый литературный успех английского писателя Томаса Гарди, одна из первых кни...
Новый взгляд на стыд – неожиданный, потрясающий, возникший на основе последних исследований в област...
Я не задумывалась о том, что наш мир не единственный во Вселенной, до тех пор, пока в мою жизнь не в...
В сборник «Сказки о русских богатырях» вошли русские народные сказки о героях, которых в народе назы...
Как начать свой гостиничный бизнес и преуспеть в нем? Из книги вы узнаете, как составить бизнес-план...
Настоящее издание продолжает серию «Законодательство зарубежных стран». В серии дается высококвалифи...