Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник) Дойл Артур

XII

Окли-виллас, 1, Берчспул, 5 июня, 1882.

Проведя все те работы, о которых я столь нудно и многословно рассказал в прошлом письме тебе, дорогой мой Берти, я сел в своем кабинете за стол и разложил перед собой все, что осталось от моих сбережений. Посмотрев на них, я испугался. Три полукроны, флорин и четыре шестипенсовика, или всего одиннадцать шиллингов шесть пенсов. Я ожидал, что к тому времени Каллингворт со мной свяжется, по крайней мере, меня согревала мысль о том, что у меня есть старый надежный друг. Сразу после подписания договора на дом я написал ему очень подробное письмо, сообщил, что снял дом на год, но заверил его, что вполне смогу держаться на плаву самостоятельно с той помощью, которую он обещал мне предоставлять. Я описал, в каком выгодном месте расположен дом и все подробности относительно аренды и соседства. У меня не возникало сомнений, что с ответом на это письмо он пришлет мне и еженедельный денежный перевод. Я для себя решил: как бы ни было мне тяжело, какие бы трудности ни встали на моем пути, я преодолею их, не обращаясь за помощью домой. Конечно же, я знал, что моя мама продала бы все, вплоть до своих золотых очков, чтобы помочь мне, и что все наши недавние разногласия не заставили бы ее задуматься даже на секунду, но мужчины, видишь ли, тоже наделены чувствами. Мне не хотелось, чтобы вся эта ситуация выглядела так, будто я ослушался ее воли, а потом, скуля, прибежал к ней же за помощью.

Весь день я просидел в своем доме, упиваясь тем чувством уединения и новизны, которое охватило меня в тот миг, когда я впервые вошел сюда с улицы и закрыл за собой дверь. Вечером я совершил вылазку и купил буханку хлеба, полфунта чая («отсев», как они его называют, стоит восемь пенсов), жестяной чайник (пять пенсов), фунт сахара, банку сгущенного молока и банку американских мясных консервов. Я много раз слышал мамины жалобы на то, как дорого нынче стоит прокормить семью, и теперь я понимаю, что она имела в виду. Два шиллинга девять пенсов улетели за секунду, но, по крайней мере, на несколько дней этого мне хватит.

В задней комнате имеется очень удобный газовый рожок. Я вколотил в стену над ним деревянный колышек, и получилась ручка, на которой я теперь могу вешать кипятиться свой маленький чайник. Самым привлекательным в этой конструкции было то, что не понадобилось никаких трат, а до того дня, когда мне придется оплачивать счет за газ, многое может измениться. Таким образом, задняя комната теперь выполняет функции и кухни, и столовой. Из мебели там был только мой чемодан, который одновременно служит буфетом, столом и стулом. Съестные продукты лежали внутри, так что, когда я хотел есть, мне нужно было лишь достать их и положить на крышку чемодана, оставив место, чтобы сесть самому.

Только вечером, зайдя в спальню, я понял, чего не учел, продумывая обстановку. У меня не было ни матраца, ни подушки, ни постельного белья. Мысли мои настолько сконцентрировались на будущей практике, что о своем личном удобстве я даже не думал. В ту ночь я спал на голой железной кровати и на следующее утро, когда встал, выглядел как святой Лаврентий, поднявшийся с железной решетки. Мой сменный комплект белья вместе с «Принципами медицины» Бристоу прекрасно заменил подушку, и в теплую июньскую ночь мужчина вполне может спать, завернувшись в пальто. Покупать старое постельное белье на распродаже мне не хотелось, и я решил, что до тех пор, пока не смогу позволить себе купить новое, сделать себе подушку из соломы и, если будут холодные ночи, укрываться всей имеющейся у меня одеждой. Через два дня, однако, вопрос решился более приятным для меня образом. Я получил огромную коричневую жестяную коробку от матери. Для меня это было все равно что неожиданно выиграть в лотерею. Робинзон Крузо, наверное, испытал меньше радости, когда у берегов его острова разбился испанский корабль, чем я, вскрывая эту сокровищницу! Там было два теплых одеяла, две простыни, стеганое покрывало, подушка, складной табурет, пара набитых соломой медвежьих лап (что за странный выбор!), две терракотовых{194} вазы, чехол на чайник, две картины в рамах, несколько книг, фигурная чернильница, целая пачка защитных салфеток для спинок кресел и разноцветных скатертей. Истинное назначение декоративного столового белья узнаешь только тогда, когда у тебя появляется деревянный неполированный стол с ножками из красного дерева. Сразу же после первой посылки пришла вторая, большая корзина с крышкой от Аптекарского общества с заказанными мною медикаментами. Когда я в столовой расставил их у стен, ряд бутылочек занял целиком одну стену и половину другой. Пройдясь по дому и окинув взглядом свои разнообразные пожитки, я подумал о том, что мои взгляды на право собственности, пожалуй, слишком уж радикальны. Наверное, все-таки в нем что-то есть.

Неожиданно пришедшая в голову замечательная мысль позволила мне еще лучше благоустроить спальню. Взяв один из упаковочных мешков, я набил его соломой из корзины для медикаментов, и у меня вышел отличнейший матрац.

Кроме того, из трех ставень я соорудил чудный приставной столик для своей комнаты. Пациенты могут думать что угодно, но, если его накрыть красной скатертью и украсить медвежьими лапами, он вполне выглядит не меньше, чем на двенадцать гиней.

Я с легким сердцем занимался бытовыми делами, пока сокрушительный удар, о котором я хочу тебе рассказать, не выбил землю у меня из-под ног.

С самого начала было понятно, что ни о какой прислуге не может быть и речи. Я не мог бы ни оплатить труд помощника, ни хотя бы его прокормить. У меня даже не было кухонной мебели. Своим пациентам мне самому придется открывать дверь, и пусть они что хотят, то и думают. Мне придется самому натирать свою вывеску на ограде и следить за тем, чтобы стены моего дома оставались чистыми. И эти обязанности нужно соблюдать неукоснительно, что бы ни происходило, ведь перед людьми необходимо выглядеть презентабельно. Впрочем, особой проблемы я в этом не видел, потому что мог все делать под покровом ночи, но я получил предложение от матери, которое в огромной степени все упрощало. Она написала мне, что, если я хочу, она может прислать ко мне Пола, моего младшего брата, вместе нам будет веселее. Я с радостью согласился, о чем тут же написал ей. Ему девять лет, он славный и отважный мальчуган, и я не сомневаюсь, что Пол с радостью разделит со мной мои трудности. Если положение совсем ухудшится, я снова отправлю его домой. Приехать он сможет лишь через несколько недель, но все же мысль о брате меня согревала. Кроме того, что с ним будет веселее, еще тысячу раз мне может понадобиться его помощь.

На следующий день ко мне явился капитан Вайтхолл. Я был у себя в задней комнате, где выяснял, на сколько ломтиков можно нарезать фунт консервированной говядины, когда он позвонил в дверь. От неожиданного звука сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди.

Как удивительно громко звенит дверной колокольчик в пустом доме! Однако, выйдя в холл, я сразу понял, кто ко мне пришел. На моих дверях средние панели сделаны из матового стекла, поэтому через них виден размытый силуэт того, кто за ними стоит.

Я тогда еще не определился с чувствами, которые вызывал у меня этот человек, то ли презрение, то ли симпатию. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы в одном человеке так же, как в нем, соединялись истинное бескорыстие и непреодолимое пристрастие к выпивке, безмерное беспутство и искренняя готовность жертвовать собой ради другого. Но с его появлением в моем доме стало как-то веселее, я почувствовал надежду. Пришел капитан с большим желтым бумажным свертком в руках. Когда он развернул его у меня на столе, оказалось, что внутри был большой коричневый кувшин. Он отнес его к камину и поставил сверху на середину полки.

– Вы позволите, доктор Манро, сэр, оставить эту вещицу в вашей комнате. Это лава, сэр, лава Везувия, а сам кувшин изготовлен в Неаполе. Ей…, вам может показаться, что он пуст, доктор Манро, сэр, но он доверху забит моими наилучшими пожеланиями, и, когда ваша практика станет лучшей в городе, вы будете показывать его своим пациентам и рассказывать о том, что вам его подарил старый шкипер бронированного транспортника, который был с вами с самого начала.

Поверь, Берти, слезы навернулись у меня на глаза, я с трудом смог поблагодарить его. Какое поразительное смешение качеств в одном человеческом сердце! И дело было не в его поступке или словах, а в почти женском выражении в глазах этого опустившегося и спившегося старого моряка… в той душевной доброте и в тоске по чему-то доброму, которые я увидел в них. Хотя длилось это какой-то миг – его лицо почти сразу снова приобрело свой обычный беспечный и нагловатый вид.

– Есть еще кое-что, сэр. Я тут давеча подумал, что мне и самому хорошо бы здоровье свое проверить. Я бы с радостью доверился вам, ежели б вы согласились осмотреть меня.

– А что у вас? – спросил я.

– Доктор Манро, сэр, – сказал он. – Я ходячий музей. Список того, чего у меня нет, поместился бы на обратной стороне … визитной карточки. Если вам какую болезнь надо особо изучить, милости прошу ко мне, думаю, во мне мы отыщем то, что вас интересует. Не каждый может похвастать тем, что трижды переболел холерой и сам себя вылечил красным перцем и бренди. Заставь этих … микробов чихать, и они скоро сами от тебя отстанут, я так себе представляю холеру, и вы запомните мои слова, доктор Манро, сэр, потому как мне доводилось плавать с полсотней мертвецов на борту, когда я водил «Хиджру» по Черному морю, и я … хорошо знаю, о чем толкую.

Я заменяю крепкие выражения и божбу Вайтхолла многоточиями, понимая, что пытаться передать все их разнообразие и выразительность другими словами, – бесполезная затея. Когда он разделся, глаза у меня полезли на лоб от удивления. Все его тело было покрыто разнообразными татуировками. Прямо над сердцем у него красовалась большая синяя Венера.

– Стучите громче, – сказал он, когда я начал выстукивать его грудную клетку, – все равно … никого дома нет. Все разошлись по гостям. Несколько лет назад сэр Джон Хаттон пробовал достучаться. «Что за черт, где твоя печень? – говорил он. – Такое впечатление, будто у тебя внутри кто-то все перемешал здоровенной палкой. Все органы смещены». – «Все, кроме сердца, сэр Джон, – сказал ему я. – Оно не снимется с якоря …, пока стучит».

Осмотрев его, я пришел к выводу, что он не так уж сильно преувеличивает. Я обследовал все тело с головы до пят и выяснил, что немногое осталось в нем в том состоянии, в каком было создано природой. У него была митральная регургитация{195}, цирроз печени{196}, Брайтова болезнь{197}, увеличенная селезенка и водянка{198} в начальной стадии. Я прочитал ему целую лекцию об умеренности в употреблении спиртного, призвал вовсе от него отказаться, но, боюсь, мои слова не произвели никакого впечатления. Он посмеивался и издавал какие-то булькающие звуки горлом, пока я говорил, но что это было, согласие или выражение протеста, я не могу сказать.

Когда я закончил, он достал кошелек, но я попросил его считать мою небольшую услугу проявлением дружбы. Однако это на него не подействовало, капитан, похоже, был так решительно настроен, что мне оставалось лишь смириться и уступить.

– Раз вы настаиваете, за осмотр я беру пять шиллингов.

– Доктор Манро, сэр, – вскипел он, – меня обследовали люди, на которых я бы и ведра воды не плеснул, если бы они горели у меня на глазах, и то я платил им не меньше гинеи. Но раз уж я пришел к джентльмену и другу, повесьте меня, если я заплачу хоть фартингом меньше.

После долгих препирательств дело закончилось тем, что этот добрый человек ушел, оставив на краешке моего стола соверен и один шиллинг. Признаться, деньги эти жгли мне руки, ведь я знал, что пенсия у него мизерная, но, раз уж мне не удалось отказаться от них, не стоило утверждать, что они мне сейчас не нужны. Я вышел из дому и потратил шестнадцать шиллингов на новый соломенный матрац, который положил под свой старый на железной кровати. Как видишь, в благоустройстве своего быта я даже позволил себе некоторую роскошь. Свое растревоженное сознание я успокоил мыслью о том, что маленькому Полу придется спать рядом со мной, когда он приедет.

Однако мой рассказ о визите Вайтхолла еще не закончен. Вернувшись домой, я взял посмотреть прекрасный лавовый кувшин и внутри обнаружил его карточку. На ее обороте было написано: «Вот вы и отправились в плавание, сэр. Как сложится ваша судьба, я не знаю, вы можете либо наскочить на подводные камни, либо спокойно плыть к цели, но вижу я, что борта у вас крепкие и течи не дадут. Теперь только от вас зависит, умрете вы на последнем куске обшивки или придете в порт с вымпелом на мачте».

Замечательно, правда? Когда я это прочитал, у меня закипела кровь, а в голове словно заиграл горн. Записка Вайтхолла вдохнула в меня новые силы. Не догадывался я тогда, что силы эти понадобятся мне очень скоро. Я переписал эти слова и повесил на стенку камина. На противоположную стенку я повесил отрывок из Карлейля, который тебе, я надеюсь, знаком так же, как мне. «Так или иначе, весь свет и вся энергия, которые мы излучаем, все добрые поступки, которые мы совершаем, попадают прямиком в сокровищницу Господа, где продолжают существовать и трудиться целые вечности. Мы не исчезаем… ни один наш атом… никого из нас»[36]. Вот религиозное предложение, которое я считаю интеллектуально обоснованным, а посему морально здравым.

Эта цитата подводит меня к рассказу о втором посетителе. Встреча с ним закончилась отвратительным спором! Мне, наверное, не нужно тебе об этом рассказывать, поскольку я знаю, ты будешь не на моей стороне, но, по крайней мере, это, возможно, приведет к тому, что в своем следующем письме ты обрушишься на меня с возражениями и увещеваниями, а для меня это сплошное удовольствие.

Итак, второй человек, которого я впустил в свой дом, был викарий местного прихода высокой церкви{199}… По крайней мере, форма его воротника и цепочка, свисающая из кармашка для часов, указывали на то, что он представляет именно высокую церковь. Это был рослый крепкий мужчина… Вообще-то, справедливости ради, я должен честно признать, что чахлых, равнодушных ко всему викариев я встречал только на страницах «Панча»{200}. В целом по степени развитости (я имею в виду развитости физической, а не умственной) они могут сравниться с адвокатами или врачами. Хотя то, как они одеваются, мне не нравится. Как хлопок, который сам по себе является самым безобидным веществом на свете, становится опасен, когда его окунают в азотную кислоту, так и тишайший из смертных превращается в весьма грозное существо, если хотя бы раз погружается в сектантскую религию. Если природа заложила в него хоть каплю злости или жестокости, это обязательно проявится. Вот почему я не особенно обрадовался своему второму гостю, хотя, думаю, принял его со всей должной учтивостью. Быстрый удивленный взгляд, который он бросил по сторонам, зайдя в мой кабинет, свидетельствовал о том, что он увидел не совсем то, что ожидал.

– Видите ли, наш приходской священник уж два года как в отъезде, – объяснил он, – и, пока его нет, нам приходится самим управляться. У него слабые легкие, поэтому он не может оставаться в Берчспуле. Я живу прямо напротив вас, и, увидев, что на доме появилась вывеска с вашим именем, решил зайти к вам и пригласить в наш приход.

Я сказал ему, что очень благодарен за внимание. Если бы он на этом остановился, ничего страшного не произошло бы, мы бы мило побеседовали и разошлись, но, надо полагать, чувство долга не позволило ему этого.

– Я все же надеюсь, – сказал он, – что мы скоро увидим вас у нас в церкви святого Иосифа.

Я был вынужден ответить, что это невозможно.

– Вы католик? – спросил он голосом, не лишенным неприязни. Я покачал головой, но и это не остановило его. – Надеюсь, не диссентер?{201} – воскликнул он, и доброе лицо его вдруг сделалось суровым. Я снова покачал головой. – Ах, понятно, так сказать, не совсем определились! – повеселел он, облегченно вздохнув. – С занятыми людьми такое часто бывает. Им не до богословских споров. Слишком многое их отвлекает. Но, по крайней мере, вы признаете основополагающие истины христианства, не так ли?

– Я всем сердцем верю, – сказал я, – что основатель его был достойнейшим и добрейшим из известных нам людей, живших на этой планете.

Однако вместо того, чтобы успокоить его, мой примирительный ответ, похоже, показался ему вызовом.

– Я полагаю, – сурово произнес он, – что вера ваша этим не ограничивается. Вы наверняка готовы признать, что Он был воплощением самого Творца.

Я начал чувствовать себя, как старый барсук, сидящий в своей норе, которому приходится отбиваться от свирепой собаки, когда та изо всех сил старается вытащить его оттуда.

– Вам не кажется, – сказал я, – что, если бы Он был таким же обычным смертным, как мы с вами, Его жизнь имела бы гораздо более глубокое значение? Тогда она бы могла стать идеалом, к которому мы должны стремиться. Но, с другой стороны, если Он в действительности имел природу, не сходную с нашей, в таком случае Его существование утрачивает смысл, поскольку Его и наши цели не совпадают. Лично мне кажется очевидным, что высказанное вами предположение лишает вас права считать Его жизнь удивительной и назидательной. Если природа Его была божественной, он не мог грешить, и на этом вопрос исчерпан. Мы не божественны и можем грешить, так что Его жизнь ничему не может нас научить.

– Он победил грех, – сказал мой гость, словно считая это серьезным доводом.

– Дешевая победа! – ответил на это я. – Помните того римского императора, который в доспехах и полном вооружении выходил на арену сражаться с несчастным калекой, защищенным лишь тонкой свинцовой фольгой, расходившейся от любого удара?{202} По вашей теории о жизни вашего Учителя получается, что Он столкнулся с искушениями нашего мира, имея такое же преимущество перед ними, как если бы они были безобидной фольгой, а не вооруженным до зубов противником, которыми они нам представляются. Признаюсь, что лично для меня Его слабости так же важны, как Его мудрость и Его благие дела. Я думаю, что они мне даже ближе, потому что я сам слабый человек.

– Может быть, вы изволите уточнить, что именно в Его поведении кажется вам слабостью? – сухо спросил мой гость.

– Ну, Его человеческие черты… Наверное, «слабость» не совсем подходящее слово. Например, Его осуждение субботствующих евреев{203}; Его нападки на торговцев{204}; Его неприятие фарисеев{205}; необъяснимое раздражение, которое вызывала у Него смоковница из-за того, что не принесла плодов, хотя сезон плодов еще не наступил{206}; Его очень человеческие чувства по отношению к женщине, которая заботилась о Нем, пока Он проповедовал в ее доме{207}; удовлетворение, которое получал Он оттого, что миро оставляли для Него, а не раздавали нищим{208}; Его сомнения в самом себе перед решающим моментом{209}… Вот что помогает мне понять этого человека и полюбить Его.

– Так, может, вы унитарий{210} или скорее даже обычный деист{211}? – запальчиво воскликнул викарий.

– Можете называть меня, как хотите, – ответил я, и, боюсь, что перешел при этом на проповеднический тон. – Я не делаю вид, будто знаю, что является истиной, поскольку истина бесконечна, а я ограничен, но мне хорошо известно, что НЕ является истиной. Не истинно то, что религия достигла предела в своем развитии девятнадцать столетий назад и что мы имеем право лишь оглядываться назад, на то, что было написано и сказано тогда. Нет, сэр, религия – это живой, развивающийся организм, и поныне растущий и работающий, способный изменяться и эволюционировать, как и любая другая область мысли. Много вечных истин было высказано и записано в стародавние времена в книгу, некоторые части которой действительно можно назвать святыми. Но существуют и другие истины, которые еще предстоит открыть, и если мы будем отвергать их, потому что о них ничего не сказано на страницах этой книги, мы уподобимся ученому, отрицающему закон излучения Кирхгофа{212} на основании того, что о нем не упоминает Альберт Великий{213}. Современный пророк может носить мирскую одежду и писать в журналы, но, тем не менее, он всего лишь маленькая пипетка, набирающая капли в огромном океане истины. Вот послушайте! – вскричал я, вскочил и прочитал ему свой отрывок из Карлейля. – Слова эти принадлежат не иудейскому пророку, а обычному налогоплательщику из Челси{214}. И он, и Эмерсон{215} тоже являются пророками. Всемогущий еще не закончил разговор с человеческой расой, и Он может обращаться к нам устами шотландца или жителя Новой Англии так же свободно, как и устами еврея. Библия, сэр, это книга, написанная главами, и в конце ее стоит «Продолжение следует», а не «Конец».

Гость мой во время моей долгой речи беспокойно ерзал на стуле. Наконец, он вскочил и схватил со стола свою шляпу.

– Убеждения ваши чрезвычайно опасны, сэр, – воскликнул он. – Мой долг велит мне предупредить вас об этом. Ваше безверие безгранично.

– Я верю в то, что власть и доброта Всемогущего безграничны, – ответил я.

– Все это внушает вам собственная духовная гордыня и высокомерие, – с жаром произнес он. – Почему же вам не обратиться к тому Богу, имя которого вы называете? Почему не склонить голову перед ним?

– А откуда вы знаете, что я этого не делаю?

– Вы сами сказали, что не ходите в церковь.

– Моя церковь находится у меня в голове, – сказал я. – Из кирпичей и раствора лестницу в небо не построишь. Я так же, как ваш Учитель, верю в то, что лучший храм – тот, который находится у человека в сердце. Мне очень жаль, что в этом вопросе ваши мнения расходятся.

Наверное, не стоило мне этого говорить, я вполне мог защититься, и не переходя в наступление. Как бы то ни было, после этого разговор наш, который все больше начинал походить на перепалку, был окончен. Посетитель мой был слишком возмущен, чтобы ответить, и выскочил из комнаты, не сказав на прощание ни слова. Я видел в окно, как торопливо он шел по улице, озлобленное мелкое черное создание, раздраженное тем, что не может измерить всю вселенную своим карманным угольником и компасом.

Подумай об этом, Берти, и подумай над тем, что есть он, атом среди атомов, находящийся в точке соприкосновения двух вечностей! Но кто я? Всего лишь такой же атом. Имею ли я право судить его?

Скорее всего, ты скажешь, что было бы лучше, если бы я не стал излагать свои взгляды, а прислушался бы к тому, что хотел сказать он. Но ведь истина обязана быть такой же широкой, как и та вселенная, которую она хочет охватить, и, следовательно, намного более широкой, чем все, что в состоянии постичь человеческий разум. Неприятие сектантства всегда является стремлением постичь главную истину. Кто решится заявить монопольное право на Всемогущего? Подобное заявление является оскорбительным высокомерием по отношению к солнечной системе, но мы видим, что сотни мелких клик непонятного толка торговцев верой делают это каждый день. В этом заключается настоящее неуважение к Истине.

Что ж, дорогой Берти, вот и развязка всего этого: я начал свою практику с того, что сделался врагом единственного человека в округе, который может настроить против меня весь приход. Я знаю, что подумал бы мой отец, если бы узнал об этом.

А сейчас я подхожу к тому, из-за чего я с самого утра не могу успокоиться и судорожно перевожу дыхание, как после удара в солнечное сплетение. Этот негодяй Каллингворт отказался от меня и бросил на произвол судьбы.

Почту приносят мне в восемь часов утра, и я обычно беру письма и читаю их, лежа на кровати. Сегодня утром пришло только одно письмо, адрес на конверте был написан его странным, хорошо узнаваемым почерком. Я, разумеется, решил, что обнаружу в нем обещанный денежный перевод, поэтому вскрывал конверт с особенным чувством предвкушения радости. Вот что я прочитал:

«Когда после твоего отъезда служанка убирала твою комнату, из-под каминной решетки она вымела несколько клочков разорванной бумаги. Увидев на них мое имя, она посчитала своим долгом отнести их хозяйке, которая склеила их и обнаружила, что это письмо от твоей матери, в котором она называет меня „бессовестным проходимцем“ и „бесстыжим Каллингвортом“. Я могу лишь сказать, что мы поражены тем, что ты участвовал в подобной переписке, пользуясь моим гостеприимством, и отныне отказываемся иметь с тобой какие бы то ни было дела».

Не правда ли, приятное утреннее приветствие? И это после того, как я, положившись на его обещание, начал практику с того, что снял на год дом, имея на руках всего несколько шиллингов. В целях экономии я отказался от курения, но тут почувствовал, что дело это стоит того, чтобы выкурить трубку. Я выбрался из постели, выгреб последние крошки табака из кармана и перекурил эту новость. Спасательный пояс, на который я так надеялся, лопнул, и теперь мне предстояло самому пытаться удержаться на поверхности очень глубокого водоема. Я перечитал письмо несколько раз и, несмотря на безвыходность положения, не смог не рассмеяться при мысли о том, насколько все это выглядит глупо и неправдоподобно. Кто поверит, что хозяин с хозяйкой станут склеивать обрывки какого-то письма, оставшегося после гостя? Глупость была и в том, что даже ребенку понятно, что несдержанность моей матери была вызвана тем, что я защищал его. Зачем нам было писать друг другу одно и то же? В общем, для меня все это по-прежнему большая загадка, и я не имею ни малейшего представления о том, что мне теперь делать. Скорее всего, мне предстоит умереть на последнем куске обшивки, а не прийти в порт с вымпелом на мачте. Я хочу все обдумать и сообщить тебе результат. Что бы ни случилось, я с уверенностью могу сказать лишь одно: я в счастье и в горе был, есть, и остаюсь твоим искренним, преданным и многословным другом.

XIII

Окли-виллас, 1, Берчспул, 12 июня, 1882.

Когда я писал последнее письмо, дорогой мой Берти, после окончательного разрыва с Каллингвортом я все еще задыхался, как выброшенная на берег треска. Однако, излагая все это на бумаге, я почувствовал, что настроение мое улучшается и мне становится легче. Я как раз подписывал конверт (обрати внимание, каким подробным получается мой рассказ), когда внезапно прозвучавший звонок заставил меня буквально подскочить на месте. Через стеклянную дверь было видно, что на пороге стоял почтенного вида господин с бородой и в цилиндре. Пациент! Наверняка это пациент, решил я. И вот тогда я впервые почувствовал, какая огромная разница между тем, чтобы лечить чужих пациентов (как это было у Хортона) или работать на практику другого врача (чем я занимался у Каллингворта), и тем, чтобы на свой страх и риск принимать в своем доме совершенно незнакомого человека. Меня это чрезвычайно взволновало, и у меня даже вдруг возникло желание затаиться, сделать вид, что никого нет дома, и не пускать его. Но, конечно же, это была лишь секундная слабость. Я открыл дверь, делая вид (боюсь, уж слишком усердно), что его звонок застал меня в холле и мне не составило труда самому впустить посетителя, чтобы не заставлять его ждать, пока сверху спустится служанка.

– Доктор Старк Манро? – спросил он.

– Прошу вас, проходите, – ответил я и жестом пригласил его в свою приемную. Это был преисполненный важности, грузный мужчина с тяжелой походкой и густым голосом, но мне он показался ангелом, спустившимся с небес. Он сел и хрипло кашлянул. Я нервничал и одновременно до того боялся, что он может заметить мою нервозность и утратить ко мне доверие, что неожиданно для себя заговорил так, будто мы знакомы с ним уже сто лет. – Так-так, – сказал я (я всегда гордился тем, как быстро мог поставить диагноз). – Это последствия бронхита, как я посмотрю. Ох уж эти зимние холода!

– Да, – сказал он, – иногда это у меня бывает.

– Но ничего, при должном уходе и лечении… – начал я и сделал паузу. Однако в ответ он вздохнул и покачал головой.

– Я пришел не за этим, – произнес он.

– Не за этим? – Мое сердце замерло.

– Нет, доктор, – достал он пухлую записную книжку. – Дело в небольшой сумме.

Ты будешь смеяться, Берти, но мне было не до смеха. Он хотел получить с меня восемь шиллингов шесть пенсов на основании того, что предыдущий съемщик этого дома что-то там недоплатил или что-то не так сделал. В противном случае его компания грозилась снять газомер. Он, наверное, и не догадывался, что поставил меня перед выбором: либо лишиться большей части своего капитала, либо отказаться от приготовления пищи! В конце концов мне удалось выторговать у него небольшую отсрочку на том основании, что мне нужно самому разобраться в этом деле. Итак, я был потрясен, но пока остался при деньгах. Он еще долго рассказывал мне о своей трахее, но я утратил к этой теме всякий интерес, когда узнал, что лечится он у своего клубного врача.

То было первое из происшествий, случившихся тем утром. И второе не заставило себя долго ждать. Снова звякнул колокольчик, и со своего наблюдательного пункта в холле я увидел, что перед домом остановился цыганский фургон, увешанный корзинами и плетеными стульями. Похоже, что у двери стояло два-три человека. Я решил, что они хотят предложить мне купить что-то из своих товаров, поэтому, приоткрыв дверь дюйма на три, сказал:

– Спасибо, не надо, – и тут же захлопнул дверь снова.

Наверное, они не расслышали меня, потому что снова позвонили. На это я раскрыл дверь пошире и отчетливее повторил свои слова, но, к моему удивлению, колокольчик прозвенел в третий раз. Тут уж я настежь распахнул дверь, собираясь спросить, что означает подобная дерзость, но тут из небольшой компании, стоящей на пороге, донесся голос:

– Простите, сэр, у нас ребенок.

Такой быстрой перемены, какая произошла со мной, свет еще не видывал. Разъяренный домовладелец превратился в деловитого профессионала в мгновение ока.

– Прошу вас, мадам, входите, – сказал я самым вежливым голосом, на который был способен, и они вошли, муж, брат, жена и ребенок. У последнего была корь в начальной стадии. Это были бедные обездоленные люди, и вряд ли у них нашлось бы хотя бы шесть пенсов, поэтому, когда после консультации я поднял вопрос об оплате, это закончилось тем, что я сперва отказался от платы за лекарство, а потом еще добавил от себя пять пенсов медяками. Больше мелких денег у меня не нашлось. Еще несколько таких пациентов, и я буду разорен полностью.

Впрочем, эти два случая помогли мне отвлечься и вынести удар, который нанесло мне письмо от Каллингворта. Мысль о том, что тот, кого я принял за случайного посетителя, оказался пациентом, а тот, кого я посчитал верным пациентом, был случайным посетителем, рассмешила меня. Поэтому я снова направился к себе в комнату, готовый взглянуть свежими глазами на этот в высшей степени интересный документ и решить, что мне теперь делать.

И тогда я впервые намерился глубоко покопаться в сложном и неоднозначном характере Каллингворта. Начал я с того, что попытался вспомнить, почему я решил разорвать письма матери, ведь обычно я не уничтожаю бумаги подобным способом. Я довольно часто становился объектом насмешек из-за того, что забивал ими карманы, пока те чуть ли не лопались. Чем больше я об этом думал, тем больше убеждался в том, что я не мог сделать ничего подобного. Я порылся в содержимом карманов своего старого короткого пиджака, который обычно носил в Брадфилде, и – что бы ты думал, Берти? – это письмо было там! Почти первый открытый мной конверт содержал в себе именно то письмо, на которое ссылался Каллингворт, где моя матушка характеризовала его в довольно резких выражениях.

Тут-то я призадумался. Я всегда считал подозрительность одним из самых нехарактерных для меня качеств, и из-за присущей мне беспечности никогда даже мысли не допускал, что человек, с которым мне приходится общаться, может замышлять что-либо против меня. Мне такое просто не приходит в голову. Но, как только я начинаю думать об этом, едва у меня появляется повод что-то такое заподозрить, мое доверие к этому человеку тут же исчезает без следа. Теперь я вижу объяснение многим вещам, которые озадачивали меня в Брадфилде. Те внезапные припадки дурного настроения, плохо скрываемая враждебность Каллингворта… Не совпадали ли они по времени с приходом писем от моей матери? Я пришел к выводу, что совпадали. Выходит, он их читал… доставал из кармана моего пиджака, который я столь легкомысленно оставлял в холле, когда надевал другой пиджак, уходя на работу. Я, к примеру, помню, как неожиданно изменилось поведение Каллингворта в конце его болезни, когда пришло последнее письмо от матери. Да, теперь не может быть сомнений, он читал эти письма с самого начала.

Однако мне предстояло окунуться в еще более темные глубины его вероломства. Если он читал их и если был настолько безумен, что решил, будто я позволяю себе такой наглый обман, почему он не сказал об этом сразу? Зачем он тянул канитель, дулся, затевал ссоры по пустякам, выжимал из себя улыбку, когда я напрямую спрашивал, что происходит? Самый очевидный ответ: он не мог назвать причин своего поведения, не выдав себя, сказав, каким образом он узнавал содержание нашей с матерью переписки. Но я слишком хорошо знал Каллингворта, чтобы не чувствовать, как легко он способен решить подобную задачу. Сказка про служанку и разорванное письмо как раз очень хорошо это доказывает. Его должна была сдерживать более веская причина. Воскресив в памяти развитие наших с ним отношений, я пришел к выводу, что он подобными провокациями хотел заставить меня выдать себя, а после выставить на улицу, чтобы я сам разбирался со своими будущими кредиторами… В точном соответствии с той характеристикой, какую дала ему моя мать.

Но, если это так, то он должен был планировать это почти с самого начала моего пребывания с ним под одной крышей, потому как письма, клеймящие позором его поведение, я начал получать чуть ли не с первого дня. Значит, какое-то время он раздумывал, как поступить. Потом сочинил благовидный предлог, чтобы отделаться от меня (показавшийся мне, если помнишь, надуманным): заявил, что из-за меня падают его доходы. Следующим его шагом было попытаться убедить меня начать собственную практику, а, поскольку это было невозможно сделать без денег, пообещал каждую неделю переводить мне небольшую сумму. Я вспомнил, как он советовал мне не бояться заказывать мебель и другие вещи, потому что торговцы предоставляют молодым врачам долгосрочные кредиты и я всегда могу рассчитывать на помощь с его стороны. Кроме того, по собственному опыту он знал, что минимальный срок, на который арендодатель согласится сдать дом, – один год. Затем он дождался, пока я сообщу ему, что наконец устроился, и в своем обличительном письме поставил меня перед фактом о разрыве наших отношений. Это была столь продуманная и продолжительная хитрость, что я впервые испытал что-то вроде страха при мысли о Каллингворте. Чувство было такое, будто под человеческой оболочкой мне вдруг удалось разглядеть какое-то чудовище или какое-то настолько далекое от моего понимания существо, перед которым я бессилен.

И все же я написал ему ответ… короткую записку, но, надеюсь, достаточно едкую. Я поблагодарил его за письмо, сказав, что оно устранило единственный повод для существовавших между мною и моей матерью разногласий. Она всегда считала его подлецом, я же всегда его защищал. Но теперь я убедился, что она была права с самого начала. Думаю, этого вполне хватило, чтобы он понял, как я раскусил весь его хитроумный замысел. В конце я уверил его в том, что, если ему кажется, будто он сумел навредить мне, то он впадает в большую ошибку, поскольку, сам того не понимая, подтолкнул меня к началу той карьеры, о которой я так давно мечтал.

Поставив последнюю точку в своем бравурном послании, я почувствовал себя несколько лучше и снова обдумал общее положение дел. Я был один в чужом городе, без связей, без знакомств, почти без денег и без надежды найти способ отделаться от взятых на себя обязательств. Обратиться за помощью мне было не к кому, поскольку из последних писем из дому я знал, что и там дела идут далеко не самым лучшим образом. Здоровье и доходы бедного отца сокращались в равной степени. Хотя, с другой стороны, не все было так уж плохо. Я молод, полон сил, привычен к превратностям жизни и готов противостоять им. К работе своей я подготовлен прекрасно и не сомневаюсь, что рано или поздно у меня появятся пациенты. Дом мой превосходно подходит для моих целей, и вся необходимая мебель уже куплена. Игра еще не окончена. Я вскочил, сжал кулаки и дал клятву висевшей под потолком люстре, что игра не будет закончена до тех пор, пока мне не придется взывать о помощи, высунувшись из окна.

Следующих три дня колокольчик на моей двери не шелохнулся ни разу. Я был полностью оторван от окружающего мира. Несколько раз я развлекал себя тем, что шел наверх, садился у окна и подсчитывал, сколько прохожих остановилось, чтобы прочитать надпись на моей вывеске. Однажды (в воскресенье утром) за один всего лишь час таких насчиталось больше сотни, и часто по тому, как они, продолжив путь, оглядывались, я понимал, что они думают или говорят о появившемся в их районе новом враче.

Это меня подбадривало и заставляло думать, что хоть что-то происходит.

Каждый вечер между девятью и десятью я выскальзывал из дому и шел в магазин за скромными покупками, предварительно составив меню на следующий день. Обычно я покупал буханку хлеба, жареную рыбу и связку копченых сосисок. Вернувшись домой и дождавшись, пока улица опустеет, я выходил и чистил фасад дома. Если на горизонте появлялся какой-нибудь прохожий, я прислонял швабру к стене и устремлял задумчивый взгляд на звезды. После этого, уже совсем поздно, я брал полировальную пасту, тряпку и кусочек замши, и, уверяю тебя, если бы блеск вывески врача соответствовал успешности его практики, я считался бы лучшим врачом в этом городе.

Ты ни за что не догадаешься, кем оказался человек, первым нарушивший мое затворничество. Это был тот хулиган, с которым я подрался у фонарного столба. Оказалось, что он точильщик ножниц, и ко мне он зашел узнать, нет ли у меня для него работы. Открыв дверь и увидев, кто передо мной стоит, я не мог сдержать усмешку, хотя он, похоже, меня не узнал. Да это и неудивительно.

Следующим, кто нанес мне визит, был самый настоящий пациент, хотя и довольно скромный. Дряблая старушка-горничная, убежденный ипохондрик{216}, насколько я мог судить. Она, должно быть, обходила всех врачей в городе и решила узнать, что собой представляет новичок. Не знаю, какое я на нее произвел впечатление. Она сказала, что придет еще раз в среду, правда, опустив при этом глаза. Заплатить она смогла лишь шиллинг шесть пенсов, но и эти деньги для меня были очень важны. На один шиллинг и шесть пенсов я могу прожить три дня.

Мне кажется, я довел экономию до предела. Я не сомневаюсь, что какое-то время смог бы даже прожить, тратя пару пенсов в день, однако мой нынешний образ жизни – это не временное испытание на прочность, так мне предстоит жить еще многие и многие месяцы. В день я потребляю чаю, сахара и молока (сгущенного) на одно пенни. Буханка хлеба стоит два пенса три фартинга, ее мне хватает на день. Обед мой обычно состоит либо из одной трети фунта свиной грудинки, поджаренной на газу (два пенса полпенни), либо из четверти восьмипенсовой банки чикагской тушенки (два пенса). С водой и хлебом это вполне питательно. От масла я пока отказался. В общей сложности на еду в день я трачу меньше шести пенсов, но, кроме того, моя страстная приверженность к чтению стоит мне еще полпенни в день, которые я трачу на вечернюю газету. Сейчас в Александрии происходят такие события{217}, что я не могу позволить себе не следить за новостями. Хотя часто я упрекаю себя за эту расточительность, потому что, если выходить по вечерам на улицу и присматриваться к рекламным щиткам у газетных лотков, я могу быть в курсе событий совершенно бесплатно. Да, полпенни в день кажется совершенно незначительной суммой, но в месяц это составляет шиллинг! Ты, наверное, уже представляешь меня этаким чахлым обескровленным заморышем. Да, лишнего веса у меня нет, но я еще никогда не чувствовал себя в лучшей форме. Я так полон энергии, что иногда выхожу из дома в десять и до двух-трех часов утра гуляю по городу. Днем я сижу дома, потому что боюсь пропустить пациента. Мать я попросил не присылать Пола, пока не обустроюсь получше.

На днях ко мне зашел Вайтхолл. Приходил он для того, чтобы пригласить меня на обед, а обед устраивался для того, чтобы отпраздновать начало моей практики. Я чувствую, что, если бы я был родным сыном этого доброго старика, он и то не относился бы ко мне с бльшим участием.

– Ей…, доктор Манро, сэр, – сказал он, – я опросил всех в Берчспуле, у кого хоть что-то болит. Не пройдет и недели, как у вас от пациентов отбою не будет! Вот Фрейзер, у него что-то там с печенью и почками, обещал прийти. Потом Саундерс, с тем вообще только и разговоров, что про его … селезенку. Я про нее уже слышать не могу! Но я и его пригласил. Да, еще Терпи с его раной! Она у него на сырую погоду жутко ноет, но его врач ничем помочь ему не может, только вазелином мажет. И Карр, этот скоро до смерти сопьется. Тут-то врачи, конечно, не помогут, но все, что вы у него найдете, все ваше.

Весь следующий день он забегал ко мне, уточнять всякие мелочи насчет обеда. Что лучше заказать, бульон или суп из бычьих хвостов? Что, по-моему, лучше: бургундское или портвейн и шерри{218}? Само празднование было назначено на следующий день. Он зашел рано утром сразу после завтрака и сообщил мне, как все планируется провести. Готовкой будут заниматься в какой-то кондитерской, а роль официанта возьмет на себя сын хозяйки. С сожалением я отметил, что у Вайтхолла заплетается язык, он уже явно успел основательно подготовиться к праздничному обеду. В полдень он еще раз заглянул ко мне напомнить, как здорово мы проведем время. Тот-то знал тысячу разных историй и рассказывал их так, что заслушаешься, у того-то был просто золотой голос. Сам он к этому времени был уже настолько пьян, что я, позволив себе выступить в роли врача-консультанта, решился поговорить с ним об этом.

– Дело не в выпивке, доктор Манро, сэр, – с убеждением в голосе сказал он. – Это здешний воздух на меня так расслабляюще действует. Но ничего, я сейчас пойду домой, залягу на боковую и, когда начнут собираться гости, буду как стеклышко.

Однако ожидание надвигающегося веселья оказалось для него непосильным испытанием. Когда я пришел к нему в без пяти минут семь, меня встретил Терпи, раненый лейтенант. Его лицо не предвещало ничего хорошего.

– Вайтхоллу крышка, – сказал он.

– То есть как?

– Он ничего не видит, лежит, как бревно, и двух слов связать не может. Заходите, полюбуйтесь.

Стол в его комнате был празднично накрыт, несколько графинов и большой холодный пирог стояли на буфете. На диване лежало распростертое тело несчастного хозяина. Голова его была запрокинута, раздвоенная борода указывала на карниз, рядом на стуле стоял недопитый бокал виски. Как мы ни кричали, как ни трясли его, все было напрасно, пробиться сквозь стену пьяного забытья мы не могли.

– Что же делать? – взволнованно спросил Терпи.

– Нельзя, чтобы его видели в таком виде. Нужно его куда-то перенести, пока никто не пришел.

Мы подняли его и перенесли в спальню на кровать. Пока мы его несли, голова и руки у него болтались, ноги сгибались, и мне он показался похожим на гигантского мертвого питона. Как только мы закончили возиться с ним, прибыло еще трое гостей.

– Очень жаль, но Вайтхолл плохо себя чувствует, – сказал им Терпи. – Доктор Манро думает, что ему будет лучше пока полежать.

– На самом деле я запретил ему подниматься, – добавил я.

– В таком случае предлагаю, чтобы роль хозяина взял на себя мистер Терпи, – сказал один из вновь пришедших, и предложение это ни у кого не вызвало возражений.

Через какое-то время пришел еще один гость, но обед все не несли. Мы прождали еще четверть часа – ничего! Тогда решили позвать хозяйку, но и она не смогла прояснить ситуацию.

– Капитан Вайтхолл заказал обед в кондитерской, сэр, – ответила она на вопрос лейтенанта. – Он не уточнял, в какой именно. Тут вокруг есть четыре-пять таких заведений, и он мог обратиться в любое из них. Он только сказал, что ему пообещали все сделать вовремя, и попросил меня испечь яблочный пирог.

Прошло еще пятнадцать минут, у всех уже начинало сводить животы. Стало ясно, что Вайтхолл что-то напутал. Мы начали коситься на яблочный пирог, как корабельная команда на мальчика в романах о кораблекрушениях. Один из гостей, рослый волосатый мужчина с татуировкой в виде якоря на руке, встал, взял с буфета пирог и поставил его перед Терпи.

– Что скажете, джентльмены? Порезать?

Все мы тут же устремились к столу с такой решительностью, которая делала слова совершенно излишними. Через пять минут на тарелке не осталось ни крошки. Но вместе с пирогом исчезло и наше невезение. Не прошло и минуты, как появился сын хозяйки с супом, заливным из трески, ростбифом, дичью и мороженым, которые подавались на стол по очереди. Задержка вышла в результате какого-то недоразумения со временем. Но, несмотря на необычное hors d’uvre[37], с которого мы начали, все было съедено подчистую, и более приятного обеда или веселого вечера я в своей жизни почти не помню.

Вайтхолл пришел ко мне извиняться на следующее утро.

– Простите, что я так вас подвел вчера, доктор Манро, сэр, – сказал он. – Понимаете, мне бы жить в горах, на свежем воздухе, а не на этой … крокетной площадке. И я … рад, что вы хорошо провели у меня время. Надеюсь, вам все понравилось.

Я уверил его, что все было замечательно, только про пирог рассказать не решился.

Все это я рассказываю тебе, Берти, только для того, чтобы ты не думал, будто мне так уж плохо живется. Несмотря на ту ситуацию, в которой я оказался, в жизни моей есть место и веселью. Однако я бы хотел вернуться к более серьезному вопросу. Я был страшно рад получить твое письмо, в котором ты осуждаешь догматическую науку. Но не думай, что сейчас я начну выпускать когти, ибо я согласен почти с каждым твоим словом.

Человек, заявляющий, что мы не можем познать ничего, по моему мнению, заблуждается не меньше, чем тот, кто утверждает, будто божественной силой нам было открыто все. Больше всего на свете я не выношу самодовольных ученых, которые прекрасно разбираются в своей области науки, но которым не хватает воображения для того, чтобы понять, какой крохотной песчинкой являются собранные в их головах сомнительные знания по сравнению с огромным берегом нашего невежества. Такие люди считают, что все мироздание можно объяснить с помощью набора определенных законов, забывая о том, что сами законы требуют толкования вселенского масштаба! Работу двигателя можно объяснить законами физики, но это не делает вышеупомянутое существование инженера менее очевидным. Однако прекрасное равновесие нашей жизни частично основывается на том, что, как только где-нибудь появляется ярко выраженный фанатик, сразу же возникает другой фанатик, отстаивающий совершенно противоположные взгляды, который нейтрализует его воздействие на этот мир. На каждого сарацина{219} найдется крестоносец, на каждого фения{220} найдется оранжист{221}. Каждое действие имеет противодействие. Таким образом, присутствие всех этих ограниченных ученых уравновешивает существование тех господ, которые до сих пор уверены, что мир был создан в 4004 году до нашей эры{222}.

Если вдуматься, истинная наука должна быть синонимична религии, поскольку наука служит для накопления фактов, а факты – это то единственное, что может помочь нам понять, кто мы и какова наша цель в этом мире. Но чем больше мы задумываемся о том, каким образом нам достаются факты, тем больше понимаем, насколько важна и невообразимо сложна та невидимая сила, которая кроется за ними. Сила, которая несет Солнечную систему через Вселенную, наполненную другими космическими объектами, не сталкивая их между собой, и которая придает хобоку насекомого именно такую длину, которая нужна для того, чтобы достать до дна медоносного цветка. Чем же является эта глубинная всеобъемлющая сила? Можно вооружить твоего ученого-догматика мощнейшим микроскопом и телескопом с шестифутовым рефлектором{223}, но ни в малом, ни в большом он не обнаружит и следа этой великой движущей силы.

Давай представим себе человека, которому принесли великолепную картину, но он, засомневавшись в ее истинной стоимости, тут же заключает, что ее никто вообще не писал или, по крайней мере, заявит о том, что не располагает фактами, доказывающими существование живописца. Что подумаем мы о таком человеке? Мне кажется, что некоторые самые воинственно настроенные агностики занимают примерно ту же позицию. «А само существование картины не является доказательством того, что над ней потрудился талантливый художник?» – может спросить кто-нибудь. «Конечно же, нет! – ответит на это сомневающийся. – Ведь есть вероятность того, что картина эта возникла сама по себе, вследствие неких законов. И, кроме того, когда картину эту первый раз показали мне, меня уверили, что на ее создание ушло не более недели, но я-то вижу, что для того, чтобы написать такое полотно, понадобилось бы намного больше времени. Это и заставляет меня сомневаться в том, что ее вообще кто-то писал».

Отодвинув сию преувеличенную научно обоснованную осторожность в одну сторону, а веру, как нечто в той же степени несостоятельное, в другую, мы увидим перед собой прямую и короткую дорогу, ведущую к пониманию того, что наличие Вселенной предполагает и наличие создателя Вселенной и что на основании этого мы можем определить некоторые из Его свойств: Его могущество, Его мудрость, Его внимание к мелочам, избыточность, с которой Он обеспечивает нужды своих созданий. Но, с другой стороны, мы не имеем права на основании этого лицемерно закрывать глаза на тайну существования боли, жестокости, всего того, что кажется нам недостатком Его работы. Все, что нам остается, это надеяться, что в них заключено какое-то доброе начало, пока еще недоступное нашему пониманию, и что нужны они для достижения какой-то высшей цели. Крику истязаемого ребенка или мучаемого животного труднее всего дать философское объяснение.

Что ж, дружище, позволь мне на этом закончить. Я рад, что, по меньшей мере, в одном наши с тобой мысли сходятся.

XIV

Окли-виллас, 1, Берчспул, 15 января, 1883.

Дорогой мой Берти, ты обижаешься и пишешь, что разлука, должно быть, ослабила нашу дружбу, поскольку за все эти долгие семь месяцев я не послал тебе ни единой строчки. Но в действительности дело в том, что я просто не решался писать тебе до тех пор, пока не смогу сообщить какую-нибудь радостную новость. Но как же долго пришлось ждать этой новости! Сегодня я, по крайней мере, могу тебе сообщить, что нависшая надо мной туча, похоже, начинает понемногу светлеть по краям.

По адресу, написанному в начале письма, ты уже понял, что я все еще держусь за свое место, но, если честно, удержаться здесь было чрезвычайно трудно. Не раз я начинал думать, что тот кусок обшивки, о котором писал старый добрый Вайтхолл, начинает выскальзывать из моих рук. Меня то прибивало к берегу, то снова уносило в открытое море. Иногда я оставался почти без денег, иногда вовсе без них. Даже в лучшие времена жилось мне нелегко, а в худшие я чуть ли не голодал. Я жил, ограничивая свое питание одной буханкой хлеба в день, когда в моем столе лежали десять серебряных фунтов. Но эти фунты, собранные по крохам, были предназначены для квартальной арендной платы, и хоть пенни из них я бы потратил на еду лишь в том случае, если бы мне пришлось до этого не есть целые сутки. Два дня мне просто не за что было купить почтовую марку. Прочитав в вечерней газете о лишениях наших ребят в Египте, я улыбнулся. Их дневной паек для меня был бы настоящим пиршеством. Впрочем, какая разница, откуда ты получил углерод, азот и кислород, раз уж ты их получил. Гарнизон Окли-виллас выдержал худшие времена и сдаваться не собирается.

Не то чтобы у меня совсем не было пациентов. Конечно же, люди приходили. Некоторые, как та старая горничная, первая из них, больше не возвращались. Я думаю, они просто не доверяли врачу, который сам открывает дверь посетителям. Некоторые стали моими постоянными пациентами, но почти все они были людьми очень бедными, и, если ты подумаешь о том, сколько нужно шиллингов и шестипенсовиков, чтобы собрать пятнадцать фунтов, которые я каждый квартал где-то должен брать на аренду, налоги, газ и воду, ты поймешь, что даже при определенном успехе для меня очень сложно хоть что-то откладывать в свой чемодан, который одновременно служит мне кладовой для продуктов. И все-таки, друг мой, два квартала оплачены, и в третий квартал я вхожу с высоко поднятой головой. Я похудел почти на стоун{224}, но сердце мое все так же горячо.

Я уже плохо помню, когда именно писал тебе последний раз. По-моему, недели через две после переезда в Берчспул, сразу же после разрыва с Каллингвортом. За это время произошло столько всего, что я даже не представляю, с чего лучше начать. Жизнь моя была наполнена множеством маловажных и не связанных между собой событий. Правда, тогда мне они таковыми не казались, но сейчас-то, когда с тех пор утекло уже столько воды, мне кажется, что всему этому не стоит уделять особого внимания. Раз уж я упомянул Каллингворта, начну с того немногого, что могу рассказать о нем. Я послал ему ответ, о чем, кажется, уже рассказывал, и не думал, что когда-либо услышу о нем снова, но моя короткая записка, похоже, задела его за живое. Я получил ответное письмо в резких выражениях, в котором он говорил, что, если я хочу, чтобы он поверил моим «bona-fide»[38] (не знаю, что он хотел этим сказать), то мне бы следовало вернуть ему все те деньги, которые я получил, работая с ним в Брадфилде. На это я ответил, что сумма эта составляет примерно двенадцать фунтов и что у меня все еще хранится его письмо, в котором он гарантировал, что я получу триста фунтов, если приеду в Брадфилд, таким образом разница в двести восемьдесят восемь фунтов была в мою пользу, и, если я в ближайшее время не получу чек на обозначенную сумму, я передам это дело в руки своему адвокату. На этом наша переписка прекратилась.

Однако произошел еще один случай. Однажды, месяца через два после начала практики, я случайно обратил внимание на с виду ничем не примечательного бородача, который прогуливался напротив моего дома по противоположной стороне улицы. Днем, выглянув в окно приемной, я снова его увидел. На следующее утро я опять его заметил, и у меня возникли определенные подозрения, которые переросли в уверенность, когда через день или два после этого, выходя из дому одного из своих небогатых пациентов, я увидел этого субъекта у зеленной лавки через дорогу. Я прошелся до конца улицы, свернул за угол и остановился. Через недолгое время торопливой походкой из-за угла вышел и он.

«Возвращайтесь к доктору Каллингворту и передайте ему, что я сам решаю, как мне работать и сколько мне работать, – сказал я. – Если вы и после этого не прекратите шпионить за мной, пеняйте на себя».

Он смешался и покраснел, я же пошел своей дорогой и больше его не встречал. Каллингворт – единственный человек в мире, кого может интересовать, чем именно я занимаюсь, и молчание этого человека – лучшее доказательство тому, что я не ошибся. С тех пор о Каллингворте я не слышал.

Вскоре после начала моей работы здесь я получил письмо от моего дядюшки-артиллериста, Александра Манро. Он написал, что узнал о моих делах от моей матери, и пожелал скорейшего успеха в моем начинании. Он, о чем я, кажется, тебе говорил, ревностный методист-веслианец{225}, как и остальные мои родственники по отцовской линии. Так вот, он написал, что глава местного веслианского отделения в Берчспуле – его старый друг, и от него он знает, что у веслианцев нет своего врача; поэтому, поскольку я сам происхожу из семьи веслианцев, я мог бы обратиться к нему с прилагаемым рекомендательным письмом, что, бесспорно, значительно расширило бы круг моих пациентов. Я обдумал его предложение, Берти, и решил, что с моей стороны было бы низостью использовать религиозную организацию для своей выгоды, раз я отвергаю религию в общем. Искушение было очень велико, но я уничтожил то письмо.

Могу сказать, что один-два раза мне повезло случайно найти клиента. Один раз (и для меня тогда это было чрезвычайно важно) бакалейщик по фамилии Хейвуд упал в приступе перед своим магазином. Я как раз проходил мимо, направляясь к одному из своих безденежных пациентов, больному брюшным тифом. Ты сам понимаешь, что мне это показалось знаком судьбы. Я тут же бросился к нему, помог справиться с приступом, успокоил его жену, пощекотал ребенка, в общем, как мог, постарался расположить к себе всех его домочадцев. Эти приступы случались у него периодически, поэтому он предложил мне и дальше следить за его здоровьем с тем, чтобы расплачиваться со мной своими товарами. Это была какая-то дьявольская сделка, потому что каждый припадок Хейвуда сулил мне масло и свиную грудинку, а приступ здоровья означал для меня черствый хлеб и копченые сосиски. И все-таки благодаря этому мне удалось отложить на арендную плату немало шиллингов, которые в противном случае были бы потрачены на еду. Потом бедняга умер, и на этом наш контракт утратил силу.

Еще два случая произошло рядом с моей дверью (перекресток там довольно оживленный), и хоть оба раза они мне практически ничего не принесли, но, по крайней мере, я получал удовлетворение, когда потом отправлялся к газетному ларьку и видел в вечернем номере, что «кучер, хотя и был в большой степени потрясен, по заключению доктора Старка Манро из Окли-виллаc, серьезных травм не получил». Как когда-то говорил Каллингворт, молодому врачу очень сложно пропихнуть свое имя в газеты, и поэтому нужно пользоваться любым шансом. Возможно, корифеи моей профессии и не посчитали бы упоминание фамилии в какой-то провинциальной газетенке чем-то достойным уважения, но мне до сих пор не приходилось слышать о том, чтобы хоть кто-нибудь из них возражал против того, что их имена упоминались в публикуемых в «Таймс» сводках о состоянии здоровья некоторых наших государственных мужей.

А потом случилось нечто более серьезное. Это произошло через два месяца после моего начала, хотя сейчас я уже с трудом вспоминаю, в какой последовательности происходили события. По моей улице как-то проезжал на лошади известный в городе адвокат по фамилии Диксон, и вот прямо напротив моего дома лошадь его вдруг чего-то испугалась, встала на дыбы и упала на спину, придавив хозяина. Я в это время ел сосиски в задней комнате, но, услышав шум, побежал к выходу и как раз встретился с толпой, которая несла его к моей двери. Мой холл тут же наполнился людьми, которые истоптали мне всю приемную и даже зашли в заднюю комнату, в тот момент художественно оформленную чемоданом с недоеденным куском хлеба и холодными копчеными сосисками на крышке.

Однако в то время я думал только о своем пациенте, который громко стонал. Я убедился, что ребра у него целы, проверил суставы, ощупал руки и ноги и пришел к выводу, что переломов или смещений у него не было, но он потянул себе мышцы таким образом, что ему было больно сидеть или ходить. Поэтому я послал за открытым экипажем и препроводил его домой. Причем ехали мы так: он стоял, а я с очень серьезным видом сидел рядом с ним и держал его обеими руками. Коляска ехала медленно, поэтому вся толпа свидетелей происшествия шла за нами, и из каждого окна высовывались привлеченные шумом любопытные лица. Лучшей рекламы нельзя и придумать. Все это напоминало цирковой парад. Впрочем, когда мы приехали к его дому, профессиональная этика потребовала, чтобы я передал пострадавшего в руки их семейного врача, что я и сделал, соблюдая все правила учтивости… хотя и не без затаенной надежды на то, что старый врач скажет мне: «Доктор Манро, вы проявили такую заботу о моем пациенте, что для меня было бы огромной честью, если бы вы согласились взять на себя дальнейшую опеку над ним». Но он, напротив, жадно вырвал его из моих рук, и мне осталось только удалиться, радуясь тому, что заслужил некоторую репутацию, получил рекламу и заработал гинею.

Это несколько более-менее интересных примеров, выделяющихся на фоне рутины моей жизни… довольно незначительных, но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. В общем же жизнь моя все это время была монотонной и до отвращения неинтересной: заработал шиллинг, потратил шиллинг, накопил на то, накопил на се, получил очередную квитанцию из рук жизнерадостного сборщика налогов, который, наверное, и не догадывался, каким бременем является для меня этот голубой листок бумаги. То, что мне приходилось выплачивать налог в пользу бедных, меня даже забавляло, ведь мне самому было впору получать эти деньги. Трижды в самые тяжелые времена я закладывал свои часы, и трижды мне удавалось выкупить их. Но могут ли заинтересовать тебя подробности такой жизни? Вот если бы благородная графиня поскользнулась на апельсиновой корке рядом с моей дверью, или невероятным tour-de-force[39] мне бы удалось спасти безнадежно больного местного толстосума, или под покровом ночи в мою дверь постучали бы и предложили поехать в какой-нибудь уединенный дом для того, чтобы оказать помощь безымянному незнакомцу, пообещав по-королевски заплатить при условии, что я буду держать язык за зубами, вот тогда мне было бы чем занять твое внимание. Но бесконечное выслушивание биения сердца старой поденщицы или хрипов в легких торговца зеленью мало чем может заинтересовать. Добрые ангелы мне не встречались.

Хотя нет, подожди! Один таки встретился. Как-то раз в шесть часов утра меня разбудил звонок в дверь. Подкравшись к прихожей и осторожно выглянув из-за угла, я через стекло в двери увидел высокого джентльмена в цилиндре. В сильном возбуждении, переполненный всевозможными предположениями о том, что может означать этот ранний визит, я бегом вернулся в свою комнату, кое-как оделся, помчался обратно, открыл дверь и увидел перед собой Хортона. Этот славный человек приехал из Мертона на экскурсионном поезде. Он провел в дороге всю ночь. Под мышкой он держал зонтик, а в руках – две большие соломенные корзины, в которых, как потом выяснилось, были холодная баранья нога, полдюжины бутылок пива, бутылка портвейна, разнообразные пирожки и другая аппетитная всячина. Мы провели великолепный день вместе, и, когда вечером он поехал дальше со своей экскурсией, мне было грустно с ним расставаться.

Кстати, о грусти. Ты, Берти, неправильно меня понимаешь, если думаешь (о чем я сужу по твоему письму), что я впал в меланхолию. Да, я отказался от некоторых форм утешения и сострадания, которые доступны тебе, но по той причине, что я не могу убедить себя в их искренности, и все же, по крайней мере в этом мире, я вижу массу причин не терять надежду. Ну, а насчет другого, тут я не сомневаюсь, что все будет хорошо. Что бы ни было уготовано мне тайным планом великого Конструктора, от полного уничтожения до вершин блаженства, я готов принять судьбу.

В этом мире есть множество вещей, которые наполняют твое сердце ощущением полного счастья. Добро поднимается, а зло опускается на дно, как масло и вода в банке. Человеческая раса улучшается. Все меньше выносится обвинительных приговоров, образование становится все более доступным. Люди меньше грешат и больше думают. Когда я встречаю человека с недобрым лицом, я думаю, что скоро он и похожие на него превратятся в такой же исчезающий вид, как большая гагарка. И я не думаю, что, исходя из разных «…ологических» интересов, нам стоит хранить в заспиртованном виде несколько образцов всяких Биллов Сайксов, чтобы потомки наши имели возможность представить себе, как выглядели такие люди.

И чем больше мы совершенствуемся, тем большую склонность к совершенствованию обретаем. Мы развиваемся не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Нас интересует весь без исключений багаж знаний и добродетелей, который накапливается человечеством с незапамятных времен. Считается, что человека эпохи палеолита{226} и человека эпохи неолита{227} разделяет около восьмидесяти тысяч лет. И за все это время человек всего лишь научился точить свои каменные орудия вместо того, чтобы оббивать их. А каких только перемен не произошло за последние лет пятьдесят! Появились поезда, телеграф, хлороформ{228} и электричество. Сейчас десять лет значат больше, чем раньше тысячелетие, и происходит это не из-за того, что мы становимся умнее, а в большей степени из-за того, что свет, заложенный в нас, указывает нам направление, в котором нужно развиваться. Первобытный человек брел, не разбирая дороги, медленно и спотыкаясь. Мы же идем стремительным шагом к нашей невидимой цели.

Что же это за цель? Я имею в виду, относительно нашего мира. С того самого дня, когда человек впервые нацарапал иероглифы на глиняной вазе или написал их сепией{229} на папирусе, он задумывался над этим вопросом так же, как мы сегодня. Да, наверное, мы действительно знаем о мире немного больше, чем они. Нам было дано около трех тысяч лет, чтобы сейчас жить той жизнью, о которой будут рассуждать наши потомки. Но этот крошечный срок настолько мал по сравнению с теми огромными временными промежутками, которыми оперирует Провидение, воплощая в жизнь свои планы, что любые наши выводы, пожалуй, можно считать сомнительными. Погрязнет ли цивилизация в болоте варварства? Такое уже случалось раньше по той причине, что очаги цивилизованности были всего лишь маленькими искрами в окружении темноты. Но что, к примеру, может сломить ту великую страну, в которой живешь ты? Нет, наша цивилизация будет развиваться и становиться все более и более сложной. Люди научатся жить в воздухе и под водой. Профилактическая медицина разовьется до такой степени, что естественное старение организма останется единственной причиной смерти. Образование и более социалистически ориентированное устройство общества покончит с преступлениями. Все говорящие на английском языке народы объединятся под флагом Соединенных Штатов. Постепенно Европейские Штаты последуют их примеру. Войны станут редкостью, но будут они намного страшнее войн современных. Различные формы религии исчезнут, останется лишь ее суть, и единая всеобщая конфессия охватит весь цивилизованный мир и станет проповедовать веру в ту основополагающую силу, которая и тогда будет оставаться столь же непознанной, как и сейчас.

Вот каким я вижу наше будущее, ну а что будет после этого, решать Солнечной системе. Хотя Берти Суонборо и Старк Манро будут носиться с западным ветром и оседать пылью на окнах чистоплотных домохозяек задолго до того, как пройдет хотя бы половина этого срока.

Конечно же, изменится и сам человек. Зубы у людей ухудшаются стремительно. Чтобы в этом убедиться, достаточно подсчитать количество зубных врачей в Берчспуле. Волосы тоже. Как и зрение. Когда мы думаем о том, как будет выглядеть более развитый человек будущего, мы подсознательно представляем его себе лысым и в очках. Я в этом отношении – совершенное животное, единственный признак моей развитости – отсутствие двух задних зубов. Хотя, с другой стороны, есть доказательства, свидетельствующие о развитии шестого чувства – сверхчувственного восприятия. Если бы я им обладал, я бы уж наверняка почувствовал, как утомили тебя мои обобщения и догматизм.

Но в любых рассуждениях о будущем должна присутствовать определенная доля догматизма, поскольку откуда мы можем знать, что природа в своем развитии не свернет на такие дороги, о существовании которых мы и не догадываемся? Ведь если приравнять среднюю продолжительность жизни человека к одной секунде, а существование Земли – к одному дню, то нам о его истории известно не больше нескольких минут. Если человек проживает одну секунду дня, его сын еще одну, а сын сына еще одну, может ли наша общая память каким-то образом подготовить наших потомков, которые будут жить через сотни поколений, к встрече с таким феноменом, как ночь? Так что вся наша история, все наши знания не могут дать гарантии того, что земле нашей не уготованы такие перемены, которых мы не можем даже себе представить.

Однако возвратимся от разговора о судьбах вселенных к обсуждению существования такой ничтожной букашки, как я. Мне кажется, что о первых шести месяцах своей жизни в Берчспуле я уже рассказал все, что могло бы тебя заинтересовать. Ближе к концу этого срока приехал мой младший брат Пол… И лучшего компаньона я бы себе не пожелал! Мои маленькие бытовые неудобства вызывают у него лишь веселую улыбку, он всегда поднимает мне настроение, он гуляет со мной, ему интересно все, что интересно мне (я всегда разговариваю с ним как с ровесником), и он помогает мне во всем, от чистки обуви до расстановки в нужном порядке лекарств. Единственные лишние расходы, которые он приносит, вызваны тем, что он любит вырезать из бумаги армии маленьких солдатиков. В тех редких случаях, когда у нас появляются хоть какие-то деньги, мы покупаем свинцовых. Было такое, что я, пригласив пациента в приемную, обнаруживал у себя на столе выстроившиеся в походном порядке отряды кавалерии, пехоты и артиллерии. Бывало, я и сам подвергался атакам, когда, возясь с какими-то бумагами у себя за столом, поднимал глаза и вдруг наталкивался взглядом на надвигающиеся на меня передовые отряды стрелков с колоннами пехоты в арьергарде, кавалерийские эскадроны, обходящие меня с флангов, артиллерийскую батарею, развернувшуюся на моем медицинском словаре и обстреливающую мои позиции продольным огнем… и круглое улыбающееся лицо генерала за ними. Не знаю, сколько полков было под его командованием в мирное время, но я уверен, что случись что, под ружье встал бы каждый лист бумаги в доме.

Однажды утром мне в голову пришла идея, которая должна была произвести революцию в нашей внутренней домашней экономике. Это случилось, когда худшие времена были уже позади. Мы тогда даже стали позволять себе масло, иногда я покупал табак, и каждый день к нам наведывался молочник. Все это дает изрядный повод гордиться собой, если для тебя это вещи непривычные.

– Пол, мальчик мой, – воскликнул я, – я придумал, как собрать в этом доме полный штат слуг, не потратив при этом ни пенса.

Он, кажется, был рад, но совершенно не удивился. Он вообще свято верил в мои силы (хотя и совершенно необоснованно), поэтому, если бы я вдруг заявил, что знаю, как спихнуть с трона королеву Викторию и занять ее место, он бы, не задавая лишних вопросов, сделал все, о чем я бы его попросил, чтобы помочь мне.

Я взял чистый лист бумаги и написал: «Сдается подвальный этаж в обмен на помощь по дому. Обращаться на Окли-стрит, дом 1».

– Вот, держи, Пол, – сказал я. – Сбегай в контору «Ивнинг ньюс», отдай объявление и заплати шиллинг, чтоб оно вышло в трех номерах.

Трех номеров не понадобилось. Хватило и одного. Уже спустя полчаса после выхода первого номера газеты с объявлением в мою дверь позвонили. Весь остаток вечера Пол водил ко мне кандидатов, и я разговаривал с ними почти без перерыва. Вначале я был согласен принять к себе любого, кто носит юбку, но, увидев подобный наплыв желающих, мы резко повысили свои требования к кандидатам. Белые передники, опрятное платье при встрече посетителей, застилка кроватей, чистка обуви, готовка… Мы становились все более и более требовательными. Наконец мы сделали выбор. Мисс Воттон, которая попросила разрешения привести с собой сестру. Это была женщина с грубыми, даже неприятными чертами лица и довольно бесцеремонными манерами, появление которой в холостяцком доме не вызвало бы пересудов. Один ее нос мог послужить свидетельством целомудренности наших отношений. Мы договорились, что она привезет в подвальный этаж мебель, а в качестве спальни я предоставлю в ее распоряжение одну из двух комнат наверху.

Они въехали через несколько дней, когда меня не было дома. Вернувшись, я увидел первое, что указало мне на произошедшие в доме перемены, – это три маленьких собачонки у меня в холле. Я вызвал ее к себе и объяснил, что это нарушение контракта и что в мои планы вовсе не входило содержание зверинца. Она стала так умолять разрешить ей оставить собачек (похоже, это были мать и две дочери какой-то особо редкой породы), что в конце концов я уступил. Вторая сестра вела совершенно скрытный пещерный образ жизни. Иногда мне удавалось замечать край ее платья, мелькнувший за углом, но прошел целый месяц, прежде чем я смог бы узнать ее на улице в лицо.

Какое-то время все шло замечательно, но потом начались осложнения. Однажды утром, спускаясь раньше, чем обычно, я в своем холле увидел невысокого бородатого мужчину, который снимал с цепочки дверь. Прежде чем он успел это сделать, я схватил его за руку.

– Что это значит? – спросил я.

– Видите ли, сэр, – сказал он, – я муж мисс Воттон.

У меня тут же возникли ужасные подозрения относительно своей экономки, но, вспомнив ее нос, я успокоился. Расследование по горячим следам выявило все. Во-первых, она была замужней женщиной. Дальше – больше. Муж ее был моряком. Она назвалась мисс, потому что посчитала, что я скорее соглашусь принять к себе одинокую экономку. Муж неожиданно вернулся из длительного плавания и пришел к ней вчера вечером. Кроме того (интрига внутри интриги), вторая женщина была ей не сестра, а подруга, которую звали мисс Вильямс. Она подумала, что я охотнее пущу в свой дом сестер, чем подруг. Таким образом, мы наконец узнали, с кем имеем дело, и я, позволив Джеку остаться, выделил вторую верхнюю комнату мисс Вильямс. Если раньше меня в определенной степени беспокоило одиночество, то теперь я быстро превращался в содержателя ночлежки для бедняков.

Нам всегда доставляло огромное удовольствие наблюдать по вечерам процессию, направляющуюся в свои комнаты. Сначала проходила собака, потом мисс Вильямс со свечой в руке, за ней Джек, следом за ним вторая собака и, наконец, миссис Воттон с третьей собакой под мышкой и свечой в другой руке. Джек оставался у нас три недели, и, поскольку он по моему поручению дважды в неделю натирал пемзой полы во всем доме так, что они блестели, как квартердек{230}, его пребывание под нашей крышей принесло нам хоть какую-то пользу.

Примерно в это же время, обнаружив у себя несколько свободных шиллингов и не имея каких-либо срочных выплат, я заложил свой личный «винный погреб» в виде бочки пива в четыре с половиной галлона, дав себе строгое обещание прикасаться к ней только по праздникам или когда надо будет отметить какое-нибудь радостное событие либо принять гостей.

Вскоре после этого Джек снова ушел в море, и после его отъезда мы стали свидетелями нескольких очень серьезных ссор между женщинами внизу. Их крики, упреки и ответы разносились по всему дому. Все это закончилось тем, что однажды вечером ко мне, вся в слезах, пришла мисс Вильямс (это та, которая тихая) и сказала, что должна покинуть мой дом. Миссис Воттон сделала ее жизнь невыносимой, сказала она. Но теперь она была намерена вести независимый образ жизни. Она собиралась открыть магазинчик в бедном квартале города и отправлялась туда сейчас же.

Я расстроился, потому что мисс Вильямс мне нравилась, о чем я и сказал ей. Дойдя до холла, она, беспокойно шурша юбками, вернулась обратно в приемную, крикнула: «Выпейте пива!» и снова исчезла.

Прозвучало это как некое иносказательное проклятие. Если бы она сказала что-нибудь вроде «затяните ремень потуже!», я бы не так удивился. Но тут страшный смысл ее слов дошел до моего сознания, и я бросился в погреб. Бочка, лежавшая на козлах, была немного сдвинута с места. Я ударил по ней кулаком и услышал глухой барабанный звук. Я повернул кран, из него не вылилось ни капли. Я умолчу о последовавшей ужасной сцене, достаточно сказать, что миссис Воттон получила немедленный расчет, и на следующее утро мы с Полом снова остались одни в пустом доме.

Но комфортная жизнь последних нескольких недель подействовала на нас разлагающе. Мы уже не могли обходиться без помощника… Особенно сейчас, зимой, когда нужно заниматься отоплением дома, ведь для мужчины нет более угнетающего занятия. Я вспомнил о тишайшей мисс Вильямс и разыскал ее. Мое предложение вернуться она приняла с радостью, поскольку это позволило бы ей экономить на жилье, однако встал вопрос о ее товарах. Сначала это несколько испугало меня, но, когда выяснилось, что весь товар в общей сложности стоит одиннадцать шиллингов, у меня отлегло от сердца. Через тридцать минут мои часы были заложены, чем дело и завершилось. У меня в доме появилась отличная экономка и огромная корзина с дешевыми шведскими спичками, шнурками, кусками графита и фигурками из сахара. Я бы ни за что не поверил, что все это может стоить таких мизерных денег, если бы не убедился в этом на собственном опыте. Так что пока в моем доме наступил мир и покой, и я надеюсь, что ничего плохого больше не случится.

До свидания, дорогой мой друг, и не думай, что я забываю о тебе. Все твои письма читаются и перечитываются многократно. По-моему, у меня собрано все до последней строчки из того, что я когда-либо получал от тебя. Я очень рад, что тебе удалось выпутаться из того дела с пивоваренным заводом. Одно время я даже с ужасом думал, что ты либо лишишься денег, либо проиграешь на акциях. Огромное спасибо за предложение выслать мне незаполненный чек.

То, что ты так легко влился в свою прежнюю американскую жизнь после нескольких лет, проведенных в Англии, меня очень радует. Как ты говоришь, это не разные страны, а всего лишь две вариации одной общей идеи. Не правда ли, странно наблюдать за тем, как великих братьев сталкивают лбами? Если человек пишет клеветнический донос на соседа, он несет за это наказание (по крайней мере, у нас), хотя ни к каким тяжелым последствиям это привести не может. Однако же другой человек может осквернить целую страну, что несоизмеримо более гнусный и страшный поступок, и в мире нет такого закона, по которому он мог бы быть наказан. Ты только представь себе всю эту толпу презренных журналистов и жалких сатириков, которые только тем и заняты, что изображают англичан высокомерными кокни, а американцев – вульгарными фермерами. Если бы сыскался такой миллионер, который отправил бы их всех в кругосветное путешествие, нам всем хоть на время стало бы намного легче жить… Если бы судно это сгинуло где-нибудь в океане, это было бы еще лучше. А если бы еще и все ваши политики, алчные до голосов избирателей, вместе со своими командами прихлебателей, да еще и наши редакторы еженедельных газет, которые не чувствуют земли под ногами от тщеславия, были на том судне, насколько чище мы бы стали! Еще раз adieu[40] и удачи!

XV

Окли-виллас, 1, Берчспул, 3 августа, 1883.

Ты веришь в удачу? Неожиданный вопрос для начала письма, но, прошу тебя, брось взгляд на свое прошлое и ответь, считаешь ли ты, что наша жизнь подчинена случаю? Ты ведь знаешь, что то, на какой поворот ты свернешь на улице, либо примешь какое-нибудь приглашение или нет, может направить течение жизни в совершенно новое русло. Кто мы? Всего лишь листья, которые треплет в разные стороны ветер, или же (хоть мы и считаем себя свободными) некая сила несет нас к определенной и заранее установленной цели? Признаюсь, что, чем дольше я живу, тем большим фаталистом становлюсь.

Взгляни на это вот с такой стороны. Нам известно, что многие из постоянных феноменов Вселенной не являются случайными. Не по воле случая небесные тела не сталкиваются, не по воле случая каждое семя снабжено механизмом, позволяющим ему прижиться в благоприятной почве, не по воле случая внешний вид животных приспособлен к среде их обитания. Вспомни кита с его огромным слоем жира. Какие еще тут нужны доказательства? Однако, с точки зрения логики, мне кажется, что ВСЕ в мире должно являться результатом либо замысла, либо случайности. Я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь провел через все мироздание черту и заявил: все, что справа, случайно, а все, что слева, предопределено. В таком случае нам пришлось бы признать, что между вещами, якобы принадлежащими к одной и той же категории, на самом деле лежит непреодолимая пропасть и что одна их половина управляема, а вторая нет. Нам, например, пришлось бы признать, что количество сочленений в задней лапке блохи является результатом непосредственного замысла Создателя, в то время как причиной несчастного случая, погубившего тысячу людей во время пожара в театре, является случайно оброненная на пол восковая спичка, и что это всего лишь досадная непредвиденность. Мне это кажется невероятным.

Не стоит думать, что если человек называет себя фаталистом, то он отказывается бороться и безропотно дожидается того, что преподнесет ему судьба. Тот, кто так считает, забывает о том, что нам, жителям севера, кроме всего прочего предопределено судьбой и то, что мы должны бороться и не сидеть сложа руки. И только тогда, когда человек сделал все, что в его силах, перепробовал все способы, и тем не менее, несмотря на все усилия, так и не смог чего-то изменить, и то он прождет еще десять лет, прежде чем скажет, что ему просто не повезло. И только тогда он признает, что это было написано у него на роду и что поделать с этим ничего нельзя. Человек лишается богатства и в результате становится философом. Теряет зрение, и это приводит его к духовности. Девушка утрачивает красоту и становится отзывчивее. Нам кажется, что мы сами прокладываем себе дорогу, но на самом деле нас всего лишь ведут за руку.

Ты, наверное, удивишься, почему это я начал свое письмо с подобных рассуждений. Только потому, что я столкнулся с этим в своей собственной жизни. Впрочем, как обычно, я начал с конца, так что теперь я снова вернусь и продолжу рассказ с того места, на котором прервал его в своем прошлом письме. Во-первых, хочу сказать, что тучи, которые начинали светлеть тогда, в скором времени вовсе развеялись, и в течение последних месяцев небо над нами остается чистым.

Ты помнишь, что мы (Пол и я) приняли к себе некую мисс Вильямс на должность экономки. Я почувствовал, что должный контроль за всем происходящим в доме вряд ли будет обеспечен на прежних условиях: жилье за выполнение услуг. Поэтому было выработано более деловое соглашение. Отныне за ее работу я буду платить деньги, хотя, увы, смехотворную сумму. Я был бы счастлив, если бы мог платить в десять раз больше, потому что более усердного и преданного работника не было еще ни у кого. Казалось, после того, как она вернулась в дом, наши доходы начали расти день ото дня.

Шли недели, месяцы, и практика моя начала потихоньку расширяться и крепнуть. Было и так, что никто не заходил ко мне по нескольку дней кряду, и тогда нам начинало казаться, что счастье снова отвернулось от нас, но потом наступал день, когда в моем списке принятых пациентов сразу появлялось имен восемь-десять. Откуда брались пациенты, спросишь ты. Вайтхолл направлял ко мне кого-то из своих необычных знакомых, кто-то попадал случайно, бывало, заходили люди, недавно приехавшие в этот город, кто-то приходил по рекомендации тех, с кем я впервые познакомился случайно. Например, страховой агент прислал мне нескольких своих друзей, и мне это очень помогло. Главное, что я понял и хотел бы шепнуть на ухо каждому, кто только-только начинает свою карьеру в незнакомом месте среди чужих людей: не думайте, что практика придет к вам, идите к ней сами! Можно просиживать штаны в кресле в своем кабинете, пока оно под вами не развалится, но без общения с другими людьми на успех вы не можете рассчитывать. Чтобы дело пошло, вам нужно выходить из дому почаще, знакомиться с людьми везде, где бываете, рассказывать о себе. Часто вы будете возвращаться домой и экономка расстроенным голосом будет сообщать вам, что кто-то приходил к вам, пока вас не было. Не берите в голову! Выходите снова. Какой-нибудь шумный концерт в парке, где в толпе курящих слушателей вы попадетесь на глаза восьмидесяти человек, для вас достижение большее, чем один-два пациента, которых вы приняли бы в тот день, если бы остались дома. Мне, чтобы понять это, понадобилось немало времени, но теперь я говорю об этом с уверенностью.

Но… Во всем этом есть одно большое «но». Вам нужно все время следить за собой и оставаться в форме. До тех пор, пока вы не будете уверены (совершенно уверены), что справитесь со всем этим, лучше оставайтесь дома. Вы не имеете права ни на секунду расслабляться. Вы должны все время помнить о своей цели. Вы должны вызывать к себе уважение. Будьте открыты, общительны, веселы, проявляйте любые другие качества, но только разговаривайте и ведите себя как джентльмен. Если вы добьетесь того, что будете нравиться людям, что вас будут ценить, в любом клубе, в любом обществе, к которому вы присоединитесь, вы найдете для себя будущих пациентов. Но остерегайтесь выпивки! Больше всего на свете остерегайтесь выпивки! То общество, в котором вы вращаетесь, может мириться с этим в своей среде, но человеку, который претендует на то, чтобы отвечать за их здоровье и жизни, они этого не простят. Для вас опасно даже подозрение. Если вы хоть раз оступитесь – можете ставить крест на своей карьере. Сделайте это для себя правилом и придерживайтесь его неукоснительно, как бы вас ни подталкивали к противоположному, как бы ни упрашивали. Уже на следующее утро вы поймете, какую выгоду это вам принесет.

Разумеется, я говорю не только о тех клубах, в которых люди весело проводят время. Литературные, дискуссионные, политические, социальные, спортивные, любые клубы – орудие в ваших руках. Но вы всегда должны держать себя на высоте. Влейтесь в их ряды увлеченно и энергично, и тогда скоро вы окажетесь среди руководства, а то и в секретарском или президентском кресле. Не жалейте сил даже в тех делах, доход от которых будет нескорым или непрямым. Это те ступеньки, по которым должен пройти каждый.

Я сам поступал именно так, когда передо мной встала задача расширить свою практику. Я записался в разные клубы. Я знакомился с людьми везде, где бывал. Я занялся спортом, и это не только значительно укрепило мое здоровье, но и пошло на пользу практике. Я играю в крикет и в этом сезоне приносил своей команде в среднем по 20 очков бэтсменом и 9 очков боулером{231}.

Впрочем, я допускаю, что моя система поиска пациентов вне дома и не была бы столь успешной, если бы не моя замечательная экономка. Она само благоразумие, и то, что она жертвует своей личной жизнью ради моей практики, камнем лежит на моей душе. Она высокая, худая женщина с печальным лицом и прекрасными манерами. Если в мое отсутствие приходит пациент, она обычно встречает его с таким видом, что тому становится сразу понятно, что я настолько занят неотложными делами своей обширнейшей практики, что любому, кто хочет получить у меня консультацию, попасть ко мне можно только по предварительной записи и что записываться нужно заранее и на точное время. На ее лице даже отражается некоторое удивление оттого, что кто-то в городе еще может этого не знать.

«Надо же! – говорит она какому-нибудь посетителю. – У него опять срочный вызов. Если б вы пришли хотя бы на полчаса раньше, он, возможно, и смог бы уделить вам минутку. Знаете, сколько я работаю, а такого еще не видела, – переходит она на доверительный тон. – Скажу вам честно, мне кажется, он долго так не выдержит. Если он не начнет себя жалеть, скоро сам сляжет. Но проходите, я посмотрю, что могу для вас сделать».

Потом, усадив пациента в приемной, она идет к маленькому Полли. «Бегите на лужайку для боулинга, мастер Пол, – говорит она. – Хозяин, я думаю, сейчас там. Скажите, его ждет пациент».

Разговорами с пациентами она как будто вселяет в них какое-то благоговейное чувство, словно им посчастливилось попасть в священное место и их ждет встреча, которая изменит всю их последующую жизнь. В результате, благодаря стараниям мисс Вильямс, посетитель проникается глубочайшим почтением к моей персоне еще до того, как я сам появляюсь дома.

Иногда, чтобы не упустить пациента, она пользуется другим приемом из своего арсенала: поскольку в данную минуту сам я ужасно занят (игрой в крикет), она очень точно указывает время приема.

«Посмотрим! – говорит она, раскрывая тетрадь записей. – Сегодня вечером он освобождается в семь минут девятого. Да, я думаю, у него как раз останется время принять вас. С семи минут до четверти девятого у него свободно». И точно в назначенное время в мой кабинет торопливой походкой входит пациент и ведет себя, как человек, стоящий в очереди за тарелкой горячего супа на железнодорожной станции. Если бы он знал, что за весь день у меня, кроме него, возможно, вообще не было ни одного пациента, он бы так не торопился… или не ценил бы мое мнение так высоко.

Однажды ко мне зашла одна любопытная пациентка, оказавшаяся очень для меня полезной. Эта преисполненная достоинства вдова по фамилии Тернер – истинный образчик величественной скорби. Какое-нибудь ходячее воплощение морали рядом с ней показалось бы ее ветреной младшей сестрой. Живет она в небольшом доме с одним слугой. И вот каждые два месяца она вдруг начинает жутко пить. Запои эти продолжаются в среднем неделю и заканчиваются так же неожиданно, как и начинаются, но, когда это случается, все соседи об этом знают. Она орет благим матом, воет, поет, бросается на слугу и из окна швыряет в прохожих тарелки. Конечно же, все это совсем не смешно, это жалкое и отвратительное зрелище… Но все же трудно удержаться от смеха, наблюдая подобное поведение при таком внешнем виде. Первый раз она сама пригласила меня к себе, и мне довольно быстро удалось привести ее в нормальное состояние, но теперь уже соседи старой вдовы зовут меня на помощь, как только из окна ее дома начинает вылетать посуда. Она не бедна, поэтому эта ее небольшая причуда является хорошим подспорьем для моей арендной платы. Кроме того, у нее дома хранится целая коллекция интересных кружек, статуэток и картин, и кое-что из них она дарит мне во время своих приступов, не принимая никаких возражений с моей стороны. Поэтому после посещения вдовы я выхожу из ее дома, как наполеоновские генералы из Италии{232}. Впрочем, у старой леди достаточно здравого разума, чтобы потом, выздоровев, присылать ко мне посыльного с вежливой просьбой вернуть ее картины.

Ну а теперь я наконец смогу объяснить тебе, как я понимаю, что такое судьба. Живущий рядом со мной врач-практик (Портер его фамилия) – человек добрый и отзывчивый. Он был свидетелем того, с каким трудом мне пришлось пробиваться наверх, и несколько раз даже уступал своих пациентов мне. И вот как-то раз, недели три назад, утром после завтрака он зашел в мой кабинет.