Вдали от обезумевшей толпы Гарди Томас
— Ну, нет. Не стану я говорить с мистером Болдвудом. Ежели кому скажу, то только хозяйке.
— Делай как знаешь, — отозвался Сэмуэй.
Лейбен подошел к дверям. Когда он их распахнул, шум и гул голосов выплеснулись наружу, как волна, набегающая на берег — празднество происходило тут же, в холле, — и, перешли в глухой рокот, едва дверь захлопнулась. Приятели напряженно ждали, глядя, как темные вершины деревьев покачиваются в небе и временами вздрагивают под легким ветерком; казалось, их интересовала эта картина, но на самом деле им было не до нее. Один из них принялся шагать взад и вперед, но вскоре остановился, почувствовав, что теперь не до прогулок.
— Думается, за это время Лейбен уже мог бы повидать хозяйку, — прервал молчание Смолбери. — Видно, она не пожелала с ним говорить.
Дверь отворилась. Из дома вышел Толл и направился к товарищам.
— Ну что? — спросили оба разом.
— Мне так и не пришлось вызвать ее, — запинаясь, пробормотал Толл. — Все стараются веселиться, да что-то у них не клеится, хотя есть все, что душе угодно. У меня, ей-богу, не хватило духу окатить их холодной водой, хоть убей, не пойду на это!
— Знаете что, войдемте-ка мы все вместе, — мрачно сказал Сэмуэй, — может, я улучу минутку и перекинусь словечком с хозяином.
Все трое вошли в холл; это просторное помещение было убрано для приема гостей. Наконец начались танцы. Батшеба колебалась, не зная, оставаться ли ей или уйти; еще совсем недавно она была молоденькой девушкой, а теперь приходилось напускать на себя степенность, и это ее тяготило. По временам ей казалось, что никак не следовало приезжать сюда, потом ей приходило в голову, что это было бы очень жестоко с ее стороны. Наконец Батшеба выбрала нечто среднее, сказав себе, что пробудет около часа и незаметно ускользнет; с самого начала она твердо решила не танцевать, не петь и вообще не принимать участия в празднестве, оставаясь лишь зрительницей.
Когда намеченный ею час прошел в болтовне и разглядывании гостей, Батшеба шепнула Лидди, чтобы та не спешила уходить, а сама пошла одеваться в небольшую гостиную, украшенную, как и холл, падубом и плющом и ярко освещенную.
Комната была пуста, но не прошло и минуты, как появился хозяин дома.
— Миссис Трой, надеюсь, вы не уезжаете? — сказал он. — Праздник только что начинается.
— Прошу меня извинить, но я хотела бы уйти. — В голосе ее прозвучала тревога. Она помнила о своем обещании и предвидела, о чем он сейчас заговорит. — Время еще не позднее, — прибавила она, — я пойду домой пешком, а Лидди и мой работник пусть возвращаются, когда им вздумается.
— Я уже давно ищу случая поговорить с вами, — сказал Болдвуд. — Вероятно, вы догадываетесь, о чем будет речь.
Батшеба молча опустила глаза.
— Вы даете мне его? — пылко спросил он.
— Что? — прошептала она.
— А, вы уклоняетесь! Я имею в виду обещание. Я не хочу вырывать его у вас и буду молчать о нашем сговоре. Только дайте мне слово! Вы же знаете, что это чисто деловое соглашение между двумя людьми, и тут нет речи о страсти. — Болдвуд сознавал, что он лжет, говоря так о себе, но он уже убедился, что иначе ему не подступиться к ней. — Обещание выйти за меня замуж через пять лет и восемь месяцев. Вы должны дать мне его!
— Чувствую, что должна, — проговорила Батшеба, — ведь вы так настаиваете. Но ведь за это время я сильно изменилась… я несчастная женщина… и уже не та… не та…
— Вы по-прежнему прекрасны! — вырвалось у Болдвуда. Он сказал от чистого сердца, с глубоким убеждением, не допуская и мысли, что она могла воспринять это как грубую лесть и желание угодить ей.
Однако его слова не произвели особого впечатления, и она сказала вполголоса бесстрастным тоном, который доказывал, что она говорит правду:
— Я не испытываю никакого чувства. Я оказалась в трудном положении и, право, не знаю, как поступить, и мне не с кем посоветоваться. Но все же я даю слово, раз вы его требуете. Я смотрю на это как на уплату долга.
— Итак, вы выйдете за меня замуж через пять или шесть лет?
— Не будьте так настойчивы. Я не выйду ни за кого другого.
— Но вы должны назначить время, иначе какое же это обещание!
— Ах, я не знаю! Отпустите меня, пожалуйста! — взмолилась она, тяжело дыша. — Я боюсь поступить неправильно! Мне хотелось бы отдать вам должное, но если я это сделаю, я могу причинить себе вред и, может быть, нарушить заповедь. Есть основания сомневаться в его смерти, а если он жив, то я совершу ужасное преступление. Дайте мне посоветоваться с поверенным, мистер Болдвуд.
— Скажите, дорогая, эти желанные слова, и мы больше не будем касаться этого вопроса… Шесть лет блаженного жениховства, а затем свадьба… О Батшеба, скажите же! — умолял он хриплым голосом, больше не в силах разыгрывать из себя друга. — Обещайте, что вы будете моей, я заслуживаю этого, видит бог, заслуживаю, ведь так, как я вас люблю, еще никто вас не любил! И если у меня тогда вырвались опрометчивые слова, если я так непозволительно погорячился, разговаривая с вами, то, поверьте мне, дорогая, я не хотел вас расстраивать, я был в смертельном отчаянии, Батшеба, и сам не знал, что говорю. Вы и собаку бы пожалели, если б она страдала, как я. Ах, если б вы знали о моих муках! Иной раз мне хочется от вас утаить все, что я пережил из-за вас, а иногда меня ужасает мысль, что вы никогда об этом не узнаете. Сжальтесь же надо мной и подарите мне эти крохи, ведь я готов умереть за вас!
Оборки платья, трепетавшие при свете свечей у нее на груди, выдавали ее волнение, внезапно она залилась слезами.
— Но вы не будете… больше ничего… требовать от меня, если я скажу… через пять или шесть лет? — проговорила она сквозь рыдания, когда к ней вернулся дар речи.
— Да. Предоставим все времени.
— Хорошо. Я выйду за вас через шесть лет, начиная с сегодняшнего дня… если он не вернется и если мы будем живы, — торжественно сказала она.
— Примите же от меня в залог вот это!
Болдвуд подошел к ней совсем близко и, схватив ее руку обеими руками, прижал к своему сердцу.
— Что это? Ах, я не могу носить кольца! — воскликнула она, разглядев, что он держит в руке. — И потом, я не хочу, чтобы знали о нашей помолвке. Быть может, мы поступаем нехорошо. Да разве так совершается помолвка? Не настаивайте, мистер Болдвуд, не настаивайте!
Ей никак не удавалось вырвать у него свою руку, с досады она топнула ногой об пол, и глаза ее вновь наполнились слезами.
— Это простой залог… никаких чувств… печать, приложенная к деловому договору, — сказал он уже спокойнее, но по-прежнему крепко сжимая ее руку. — Позвольте же мне… — И Болдвуд надел на ее палец кольцо.
— Я не могу его носить, — проговорила она, задыхаясь от рыданий. — Вы, право же, пугаете меня. Что за дикая выдумка! Отпустите, пожалуйста, меня домой!
— Только на этот вечер… Носите его только нынче вечером… сделайте мне удовольствие!
Батшеба опустилась на стул и закрыла глаза платком, а Болдвуд все еще не отпускал ее руки. Наконец она прошептала с безнадежным видом:
— Хорошо, я буду носить его сегодня, если вам так этого хочется. А теперь отпустите мою руку. Я буду, право же, буду носить его сегодня.
— Итак, начиная с сегодняшнего дня, я буду шесть лет вашим тайным счастливым женихом, а потом — свадьба?
— Пусть будет так, раз вы этого хотите, — сказала она, чувствуя, что больше не в силах сопротивляться.
Болдвуд крепко сжал ее руку, потом отпустил ее, и она бессильно упала к ней на колени.
— Теперь я счастлив, — заявил он. — Да благословит вас Господь!
Он вышел из комнаты и через некоторое время, когда она, по его расчетам, должна была успокоиться, послал к ней служанку. Батшеба, оправившись после недавно пережитой бурной сцены, вместе с девушкой спустилась с лестницы уже в шляпе и плаще, собираясь отправиться домой. Чтобы добраться до дверей, надо было пересечь весь холл, на минуту она остановилась на нижней ступени лестницы и в последний раз оглядела сборище.
Музыка замолкла, и танцы прекратились. В дальнем конце холла, отведенном для прислуги, несколько мужчин о чем-то перешептывались с тревожным видом. Стоявший у камина Болдвуд был так поглощен мечтами о будущем, воскресшими после полученного им обещания, что почти ничего не видел вокруг, но все же он чувствовал на себе их взгляды.
— О чем это вы беспокоитесь, друзья? — спросил он.
Один из них повернулся к нему и отвечал неуверенно:
— Да тут Лейбену кое-что довелось услыхать, только и всего, сэр.
— Новости? Кто-нибудь женился? или помолвлен? родился? или умер? — шутливым тоном спросил фермер. — Скажите-ка нам, в чем дело, Толл? А то по вашему таинственному виду и перешептываниям можно подумать, что стряслось что-то ужасное.
— Да нет, сэр, никто не помер, — отвечал Толл.
— Жаль, что не помер… — прошептал Сэмуэй.
— О ком это вы, Сэмуэй? — уже с некоторым раздражением спросил Болдвуд. — Если у вас есть что сказать, то говорите. Если нет, начинайте следующий танец.
— Миссис Трой спустилась в холл, — обратился Сэмуэй к Толлу. — Ежели хочешь ей сказать, то говори скорей.
— Знаете вы, в чем тут дело? — спросил фермер Батшебу с другого конца холла.
— Понятия не имею, — отвечала Батшеба. Раздался резкий стук в дверь. Один из работников тотчас же отворил и вышел наружу.
— Тут спрашивают миссис Трой, — доложил он, вернувшись.
— Я уже готова, — ответила Батшеба. — Хотя я и не велела присылать за мной.
— Это какой-то незнакомец, мэм, — сказал работник, стоявший у дверей.
— Незнакомец? — удивилась она.
— Попросите его войти, — приказал Болдвуд.
Приглашение было передано, и в дверях появился Трой, лицо его было закрыто до самых глаз.
Воцарилось гробовое молчание, все уставились на вошедшего. Люди, слыхавшие, что Трой обретается по соседству, сразу его узнали, остальные находились в недоумении. Никто не обращал внимания на Батшебу. Она оперлась на перила. Мертвенно-бледная, нахмурив брови и полуоткрыв рот, она впилась глазами в пришельца.
Однако Болдвуд не узнал Троя.
— Входите, входите, незнакомец, — радушно повторял он, — и выпейте с нами рождественский кубок!
Трой прошел на середину холла, снял шапку, отвернул воротник и посмотрел Болдвуду прямо в лицо. Но даже теперь Болдвуд не узнал того, кто являлся олицетворением жестокой иронии судьбы, кто уже однажды разбил его счастье, издевался над ним, похитил его радость, а теперь снова явился его терзать. Трой рассмеялся каким-то металлическим смехом — и только тогда Болдвуд узнал его.
Трой обернулся к Батшебе. Невозможно описать состояние, в каком находилась несчастная женщина. Она опустилась на нижнюю ступеньку лестницы, губы у нее посинели и пересохли, широко раскрытыми, потемневшими глазами она смотрела на мужа, словно спрашивая себя, уж не страшная ли галлюцинация все это. Тут Трой заговорил:
— Батшеба, я пришел за вами!
Она ничего не ответила.
— Идем со мной домой! Идем!
У Батшебы дрогнули ноги, но она не поднялась.
Трой подошел к ней.
— Идемте, сударыня! Слышите, что я сказал? — повелительно бросил он.
От камина донесся какой-то странный глухой звук, казалось долетавший из глубокого каземата. Никто бы не узнал голоса Болдвуда, так изменило его отчаяние.
— Батшеба, идите со своим мужем!
И все же она не шевельнулась. Батшеба находилась в полной прострации, хотя и не лишилась чувств. Ее состояние можно было бы назвать психической gutta serena,[4] рассудок ее полностью помрачился, хотя со стороны это не было заметно.
Трой протянул руку, собираясь привлечь ее к себе, но она резко отшатнулась. Увидав, что он внушает ей ужас, Трой со злобой схватил ее руку и сильно дернул. То ли он причинил ей боль, то ли его прикосновение было невыносимо (это так и осталось неизвестным), но она попыталась вырваться и издала короткий слабый крик.
В тот же миг раздался оглушительный выстрел, и эхо прокатилось по холлу. Все оцепенели. Внутренняя дубовая стена дрогнула от взрыва, и комната заволоклась серым дымом.
Ошеломленные гости оглянулись на хозяина. За спиной Болдвуда, у камина, как обычно на фермах, стояли ружейные козлы, рассчитанные на два ружья. Когда Батшеба вскрикнула, вырываясь из рук мужа, искаженное отчаянием лицо Болдвуда вдруг изменилось. На лбу вздулись жилы, в глазах вспыхнул огонь безумия. Он быстро повернулся, схватил ружье, взвел курок и выстрелил в Троя.
Трой упал. Мужчины стояли так близко друг от друга, что заряд дроби не успел разлететься, но пронзил Троя, как пуля. Трой издал долгий гортанный стон, скорчился, потом вытянулся, все мускулы расслабли, и он затих.
Сквозь дым было видно, что Болдвуд снова возится с ружьем. Оно было двуствольное, и ему удалось каким-то образом привязать свой носовой платок к курку; наступив ногой на другой конец платка, он наводил на себя второе дуло. Все оцепенели от ужаса; работник Болдвуда Сэмуэй первым заметил, что затевает хозяин, и бросился к нему. Тут Болдвуд дернул за платок, и ружье снова выстрелило, но Сэмуэй успел толкнуть хозяина, и весь заряд угодил в балку на потолке.
— Что ж, все равно! — выдохнул Болдвуд. — Меня ждет другая смерть.
Он вырвался из рук Сэмуэя, подошел к Батшебе и поцеловал ей руку. Потом надел шляпу, распахнул дверь и вышел в темноту — никому не пришло в голову его остановить.
Глава LIV
После удара
Выйдя на большую дорогу, Болдвуд повернул в сторону Кэстербриджа. Он шел ровным, твердым шагом, перебрался через Иелберийский холм, миновал безлюдную равнину, поднялся на Меллстокский холм и между одиннадцатью и двенадцатью часами пересек поросшее вереском поле и вошел в город. В этот час улицы были почти безлюдны, и в колеблющемся свете фонарей виднелись лишь ряды серых ставней на окнах лавок да белела полоса тротуара, на плитах гулко отдавались его шаги. Он свернул направо и, подойдя к тяжелому каменному зданию, остановился у сводчатых, окованных железом ворот. То был вход в тюрьму. Над воротами висел фонарь, при его свете злополучный путник разглядел ручку звонка.
Наконец отворилась дверца, и появился привратник. Болдвуд шагнул вперед и глухо проговорил несколько слов. Через некоторое время пришел еще один человек. Болдвуд вошел во двор, дверца захлопнулась за ним, и он простился со свободой.
Весть об ужасном событии, завершившем празднество Болдвуда, уже распространилась по всей округе, вызывая смятение среди жителей Уэзербери. Из тех, кто не был в доме, Оук едва ли не первым услыхал о катастрофе; минут через пять после ухода Болдвуда он вошел в холл и увидел поистине страшную картину. Все гости женского пола сбились в кучу и жались к стенам, как овцы в бурю, а мужчины растерянно топтались, не зная, что предпринять. Между тем в Батшебе произошла резкая перемена, теперь она сидела на полу возле тела Троя, положив его голову себе на колени. Одной рукой она прижимала носовой платок к его груди, прикрывая рану, откуда не вытекло ни капли крови, а другой крепко сжимала его руку. Всеобщее смятение привело ее в себя. Временное оцепенение прошло, и проснулась энергия, как только явилась необходимость действовать. В повседневности редко можно встретить проявления душевной стойкости, которую восхваляют философы, и все были поражены мужеством Батшебы — сейчас она проводила в жизнь свою философию, да она и всегда осуществляла то, что находила нужным. У нее в жилах текла та же кровь, что и у женщин, которые становились матерями великих людей. Такие, как она, способны породить на свет замечательных представителей рода человеческого, которых недолюбливают на званых обедах, побаиваются в учреждениях и превозносят в критические моменты истории. Трой, покоившийся на коленях у жены, теперь был центром картины.
— Габриэль, — сказала она каким-то мертвым голосом, когда он вошел, и повернула к нему лицо, которое почти нельзя было узнать — так оно осунулось и побледнело, — сейчас же поезжайте в Кэстербридж за врачом. Кажется, это бесполезно, но все-таки поезжайте. Мистер Болдвуд застрелил моего мужа.
Она рассказала о происшедшем простыми, спокойными словами, но они были сильнее любой трагической декламации и как-то отрезвили всех присутствующих. Еще ни в чем не разобравшись, уловив лишь общий смысл события, Оук выбежал из дому, оседлал коня и поскакал. Он проехал уже больше мили, когда ему пришло в голову, что лучше было бы послать с этим поручением кого-нибудь другого, а самому остаться дома. Куда девался Болдвуд? За ним нужно было следить. Уж не помешался ли он? Или произошла ссора? Как попал Трой в Уэзербери? Откуда он явился? Чем объяснить удивительное возвращение этого человека, которого многие считали утонувшим? Он был отчасти подготовлен к встрече с Троем, так как чуть ли не у самого дома Болдвуда услыхал о его возвращении, но не успел он обдумать это известие, как его оглушила катастрофа. Во всяком случае, теперь было поздно посылать другого гонца, он продолжал скакать, поглощенный этими волнующими мыслями, и даже не заметил, как милях в трех от Кэстербриджа обогнал широкоплечего пешехода, шагавшего вдоль темной изгороди в том же направлении, куда спешил и он.
До Уэзербери было не так близко, к тому же ехать приходилось в поздний час, в темноте, и прошло более трех часов после выстрела, когда врач, мистер Олдрич, переступил порог дома Болдвуда. Оуку пришлось еще задержаться в Кэстербридже, так как необходимо было оповестить представителей власти о печальном событии; тут он узнал, что Болдвуд явился в город и сам отдал себя в руки правосудия.
Войдя в безлюдный холл, врач очутился в полной темноте. Он прошел дальше и обнаружил в кухне старика, которого и начал расспрашивать.
— Она взяла его к себе в дом, сэр, — отвечал слуга.
— Кто взял? — спросил доктор.
— Миссис Трой. Он был уже мертвый, сэр.
Это сообщение ошеломило врача.
— Она не имела права так поступать, — заявил он. — Будет произведено следствие, и она должна была с этим подождать.
— Да, сэр. Ей так и сказывали, что лучше бы подождать, покуда все сделают, как положено по закону. А она и говорит, ей, мол, нету дела до закона и до всех следователей на свете, и она не позволит, чтобы тело ее любимого мужа валялось на полу и люди глазели на него.
Мистер Олдрич тотчас же поднялся на холм к особняку Батшебы. Прежде всего он увидел жалкую фигурку Лидди, она вся как-то съежилась и стала еще меньше за несколько часов.
— Что тут сделали? — спросил доктор.
— Не знаю, сэр, — отвечала она, всхлипывая. — Моя хозяйка все делала сама.
— Где она?
— Наверху. С ним, сэр. Когда его внесли в дом, она сказала, что ей больше не нужна помощь мужчин. А потом кликнула меня и наказала налить воды в ванну и велела мне: ложись спать, потому как у тебя совсем больной вид. Тут она заперлась в комнате одна с ним и никого из нас не пустила к себе. Но мне подумалось: подожду-ка я в соседней комнате, может, я ей понадоблюсь. Я слышала, как она больше часу ходила взад и вперед по комнате; только один раз она вышла и спросила свечей, потому как они догорели у нее до самых подсвечников. Она велела сказать ей, когда придете вы, сэр, либо мистер Сэрдли.
Тут вошел Оук с пастором; вслед за Лидди Смолбери трое мужчин поднялись по лестнице и остановились на площадке; кругом было тихо, как в могиле. Лидди постучала, и они услышали шелест платья Батшебы, ключ повернулся в замке, и дверь отворилась. Лицо у нее было спокойное и немного суровое, она напоминала ожившую статую Мельпомены.
— Ах, мистер Олдрич, наконец-то вы приехали, — произнесла она одними губами и широко распахнула дверь. — А вот и мистер Сэрдли. Все уже сделано, и теперь кто угодно может его видеть.
Она прошла мимо них через площадку и исчезла в другой двери.
Заглянув в комнату, где царила смерть, они увидели при свете свечей, горевших на комоде, лежащую в глубине спальни длинную прямую фигуру, закутанную в белое. Все вокруг было в полном порядке. Доктор вошел и через несколько минут вернулся на площадку, где его поджидали Оук и пастор.
— В самом деле, все сделано, как она сказала, — проговорил мистер Олдрич. — Покойник переодет и лежит, как полагается, в саване. Боже милостивый! Такая девочка! Да у нее, должно быть, душа стоика!
— Всего лишь сердце жены, — прошелестело у них за спиной. Все трое обернулись, перед ними стояла Батшеба. И тут же, словно доказывая, что до сих пор она держалась лишь силой воли, она молча опустилась на пол к их ногам. Казалось, на полу темнел лишь неясный ворох одежды. Стоило ей осознать, что больше не требуется нечеловеческого напряжения, и силы ее окончательно покинули.
Ее отнесли в смежную комнату, и медицинская помощь, уже бесполезная для Троя, оказалась весьма нужной для Батшебы, которая то и дело теряла сознание; некоторое время ее здоровье внушало серьезные опасения. Больную уложили в постель. Узнав от доктора, что она уже вне опасности, Оук удалился. Лидди дежурила в комнате Батшебы и в долгие, томительные часы этой злополучной ночи слышала, как стонала ее хозяйка и глухо шептала:
— Ах, это я во всем виновата!.. Разве я могу жить?.. О боже, разве я могу жить?..
Глава LV
Март следующего года. «Батшеба Болдвуд»
Перенесемся на несколько месяцев вперед и представим себе ветреный мартовский день: ни солнца, ни мороза, ни снега. На Иелберийском холме, примерно на половине пути между Уэзербери и Кэстербриджем, там, где большая дорога проходит по самому гребню, столпилось множество людей, почти все смотрели вдаль, в северном направлении. Тут были и зеваки, и группа копьеносцев, и двое трубачей, посреди дороги стояли кареты, в одной из них восседал главный шериф. Среди зевак, которые взобрались на верх откоса, образовавшегося при прокладке дороги, было несколько мужчин и подростков из Уэзербери, в том числе Пурграс, Когген и Каин Болл.
Через полчаса в той стороне, куда были устремлены все взоры, показалось легкое облачко пыли, и вскоре дорожная карета, принадлежавшая одному из двух судей Западного округа, поднялась на холм и остановилась на вершине. Судья пересел в другую карету, трубачи, раздувая щеки, заиграли туш; затем экипаж, копьеносцы и народ торжественной процессией двинулись к городу; одни уэзерберийцы, проводив судью, отправились домой, на работу.
— Джозеф, я видел, как ты протиснулся к самой карете, — сказал Когген, шагая по дороге. — Ухитрился ты разглядеть лицо лорда судьи?
— Ну да, — отвечал Пурграс. — Я так и впился в него глазами, заглянуть ему в душу хотел, и в его глазах я увидел милосердие, верней сказать, в глазу, что был с моей стороны, — не дай бог солгать в этакую торжественную минуту!
— Что ж, будем надеяться на лучшее, — заявил Когген, — хоть покамест дела идут из рук вон плохо. А уж я не пойду на суд, да и другим, кого туда не вызывают, ходить не советую. Ему будет страсть не по себе, ежели он увидит, что на него глазеют, будто на какое-то чудище.
— Я это самое и говорил нынче утром, — заметил Джозеф. — «Явилось правосудие, и оно взвесит его преступление на своих весах, — сказал я по зрелом размышлении, — и ежели его вина перетянет, то пускай он примет кару!» Рядом стоял сосед, он и говорит: «Слушайте! Слушайте! Стоит послушать человека, что так здорово рассуждает». Но не о чем тут толковать! Много ли я сказал? Два-три слова. А вот про иных людей говорят, что у них особый дар речи.
— Верно, Джозеф. Так вот, друзья, лучше останемся мы дома.
Все согласились с этим решением и на следующий день с трепетом ждали новостей. Однако днем было сделано открытие, которое слегка разрядило атмосферу и совершенно по-новому осветило поведение и душевное состояние Болдвуда.
Все близко знавшие его наблюдали, что, начиная с гринхиллской ярмарки и до рокового сочельника, он находился в крайне возбужденном состоянии, но никто не подозревал, что у него проявлялись симптомы душевного заболевания; только Батшебе и Оуку в известные моменты приходила мысль о его психическом расстройстве. Теперь в запертом шкафу обнаружили целый ряд необычных вещей. Несколько отрезов на дамские платья — всякие дорогие материалы, шелк, атлас, поплин и бархат тех цветов, какие, судя по стилю нарядов Батшебы, могли прийтись ей по вкусу. Две муфты — соболья и горностаевая. А главное — ящичек с драгоценностями, где находились четыре массивных золотых браслета, несколько медальонов и колец высокой пробы и превосходной работы. Эти вещи время от времени покупались в Бате и других городах и тайком привозились домой. Все они были тщательно завернуты в бумагу, и на каждом свертке стояло «Батшеба Болдвуд», а также год и число — на шесть лет вперед.
Об этих трогательных проявлениях чувства у человека, помешавшегося от любви и тяжелых переживаний, и шла речь в солодовне Уоррена, когда Оук вернулся из Кэстербриджа с известием о приговоре. Дело было к вечеру, и лицо Оука, когда на него упали отблески печи, красноречиво обо всем поведало: Болдвуд, как от него и ожидали, признал свою вину и был приговорен к смертной казни.
Между тем все шире распространялось убеждение, что в последние месяцы Болдвуда нельзя было считать морально ответственным за его поступки. Факты, установленные еще до суда, неоспоримо это доказывали, однако на суде они не были признаны достаточно вескими, даже не нашли нужным исследовать умственные способности Болдвуда. Но теперь, когда у него стали предполагать душевное расстройство, начали припоминать необычайное множество случаев, все эти факты можно было объяснить только его сумасшествием, — хотя бы взять проявленную им прошлым летом неслыханную небрежность в отношении хлебных стогов.
Министру внутренних дел было направлено ходатайство, где излагались факты, на основании которых, по-видимому, можно было хлопотать о пересмотре приговора. Правда, на этой бумаге, против обыкновения, не было «многочисленных подписей» жителей Кэстербриджа, так как у Болдвуда почти не имелось друзей из числа лавочников. Лавочники считали, что человек, покупающий все необходимое у себя в деревне, подрывает благосостояние целого края, ибо господь создал села, дабы поставлять городам покупателей, и такой человек, естественно, плохо разбирается в десяти заповедях. В роли просителей выступило несколько сострадательных людей, принявших, быть может, слишком близко к сердцу недавно обнаруженные факты; после этого ходатайства стали собирать свидетельские показания, и можно было надеяться, что с точки зрения моральной ответственности преступление будет рассматриваться не как преднамеренное убийство, а как проступок, совершенный в состоянии умопомешательства.
В Уэзербери с тревогой и напряжением ждали результатов ходатайства. Приговор должны были привести в исполнение в субботу в восемь часов утра, через две недели после суда, а в пятницу к вечеру еще не было получено ответа. Как раз в это время Габриэль вышел из здания кэстербриджской тюрьмы, куда он ходил прощаться с Болдвудом, и свернул на боковую улицу, чтобы не проходить через центр города. Миновав последний дом, он услыхал стук молотков, поднял голову и оглянулся назад. Над трубами домов вставало здание тюрьмы, ярко освещенное заходящим солнцем; перед входной аркой двигались какие-то фигуры. Это плотники устанавливали вертикально столб на обнесенной перилами площадке. Оук быстро отвел глаза и ускорил шаг.
Уже стемнело, когда он добрался до Уэзербери. Чуть ли не половина поселян была на ногах, все ожидали его.
— Ничего нового, — устало проговорил Габриэль. — Боюсь, что уже нету надежды. Я пробыл с ним больше двух часов.
— Так вы думаете, он и впрямь был не в своем уме, когда сделал такое? — спросил Смолбери.
— Сказать по правде, я так не думаю, — отвечал Оук. — Но об этом потолкуем после. Что с хозяйкой? Никаких перемен за нынешний день?
— Никаких.
— Она внизу?
— Нет. А ведь она уже начала было поправляться. Ну, а теперь все насмарку — у нее почти такой же вид, как на Рождество. То и дело спрашивает, не вернулись ли вы, не слыхать ли чего нового, — так что мы устаем отвечать. Пойти сказать, что вы пришли?
— Нет, — отвечал Оук. — Есть еще слабая надежда, но я больше не мог оставаться в городе, повидался с ним и отправился домой… Вот Лейбен… Лейбен здесь?
— Здесь, — отвечал Толл.
— Я уговорился, что поздно вечером вы съездите в город. Отправляйтесь в девять часов и ждите там известий; вы воротитесь часам к двенадцати. Ежели ничего не будет получено к одиннадцати часам, то, говорят, больше не остается надежды.
— Я все-таки надеюсь, что его помилуют, — сказала Лидди. — А если нет, она тоже помешается. Бедняжка! До чего она страдает! Ну, как ее не пожалеть!
— Что, она сильно переменилась? — спросил Когген.
— Если вы не видели бедненькой хозяйки с Рождества, то вам ее нипочем не узнать, — отвечала Лидди. — Глаза у нее такие печальные — ну, совсем другая женщина. Еще два года назад она была этакой веселой, резвой девушкой — а теперь что с нею сталось!
Лейбен поскакал в город, и часов до одиннадцати поселяне бродили взад и вперед по кэстербриджской дороге, ожидая его возвращения, среди них был Оук и почти все работники Батшебы. Габриэль, высоко ценивший достоинства фермера, от всей души желал, чтобы Болдвуду даровали жизнь, хотя в глубине его сознания гнездилась мысль, что он должен умереть. Наконец, когда все уже утомились, издали донесся топот коня.
- Раздался глухо стук копыт.
- Все ближе, громче он звучит.
- Во весь опор гонец летит.
— Сейчас мы узнаем, что бы там ни было, — сказал Когген.
Стоявшие на насыпи спустились на дорогу — и всадник врезался в группу людей.
— Это вы, Лейбен? — спросил Габриэль.
— Я… Получено… Он не умрет. Заменено заключением на срок, какой будет угоден ее величеству.
— Ур-ра! — гаркнул Когген от избытка чувств. — Бог все-таки сильней дьявола!
Глава LVI
Красавица в одиночестве. После всего
С наступлением весны Батшеба начала оживать. Прострация, в какой она находилась после изнурительной лихорадки, стала заметно ослабевать, когда окончательно рассеялась всякая неопределенность.
Но большую часть времени она оставалась в одиночестве, сидела дома или в лучшем случае выходила в сад. Она избегала людей, даже Лидди, ни с кем не была откровенна и не искала сочувствия.
Однако лето шло вперед, она стала все больше времени проводить на свежем воздухе и начала по необходимости вникать в хозяйственные дела, хотя никогда не выезжала, как прежде, на место работ и сама ничем не распоряжалась. Однажды в августе, в пятницу вечером, она решила немного прогуляться по дороге и вошла в селение — в первый раз после рокового события, случившегося на Рождество. В ее лице не было ни кровинки, глубокий траур подчеркивал мраморную бледность, которая казалась прямо сверхъестественной. Дойдя до лавки, находившейся на краю селения почти против кладбища, Батшеба услышала голоса, доносившиеся из церкви, и догадалась, что там происходит спевка. Она перешла через дорогу, открыла калитку и вошла на кладбище. Окна в церкви были расположены так высоко, что стоявшие внутри певчие никак не могли ее увидеть. Она тихонько проскользнула в тот уголок кладбища, где в свое время трудился Трой, сажая цветы на могиле Фанни Робин, и остановилась у мраморного надгробия.
Когда она прочла всю надпись до конца, взгляд ее оживился, и какое-то тихое удовлетворение разлилось по ее лицу. Сперва шли слова самого Троя:
Поставлен Фрэнсисом Троем
в память дорогой его сердцу
Фанни Робин,
умершей 9 октября 18…
в возрасте 20 лет.
Под ними стояла свежевысеченная надпись:
В той же могиле покоятся останки
Фрэнсиса Троя,
умершего 24 декабря 18…
в возрасте 26 лет.
Пока она стояла, читая и размышляя, из церкви долетели звуки органа. Она обогнула храм, легкими шагами вошла под портик и стала слушать. Двери были заперты, певчие разучивали новый гимн. В душе Батшебы вдруг пробудились чувства, которые долгое время она считала умершими. Высокие, приглушенные голоса детей четко выводили слова, непонятные им и не доходившие до их сознания.
- Веди, блаженный свет, сквозь мрак земной,
- Веди меня!..
Батшеба, как и большинство женщин, всегда до известной степени поддавалась настроению. Клубок подкатился у нее к горлу, слезы подступили к глазам, и она почувствовала, что сейчас заплачет. И вот слезы полились, полились безудержно, и одна слеза упала на каменную скамью возле нее. Заплакав, сама не зная отчего, она уже не могла остановиться из-за нахлынувших на нее слишком знакомых мыслей. Она отдала бы все в мире, чтобы стать такой, как эти дети, не вникавшие в смысл гимна, невинные существа, которым не приходилось переживать подобных чувств. Все окрашенные страстью сцены ее недавнего прошлого в эту минуту ожили перед нею, даже картины, в которых не участвовало чувство, теперь ее волновали. И все же горе пришло к ней скорее как щедрый дар, чем как бич, карающий за былое.
Батшеба сидела, закрыв лицо руками, и не заметила человека, который неспешно вошел под портик; увидев ее, он сделал движение, как бы собираясь удалиться, потом остановился и стал на нее смотреть. Некоторое время Батшеба не поднимала головы, а когда поглядела вокруг, лицо у нее было мокрое, а глаза затуманены слезами.
— Мистер Оук, — воскликнула она в замешательстве. — Вы давно здесь?
— Только что пришел, мэм, — почтительно отвечал Оук.
— Вы идете в храм? — спросила Батшеба, и тотчас же из церкви донеслось, словно из суфлерской будки:
- Я возлюбил веселье, и гордыня
- Владела мной. Забудь об этом ныне!..
— Да, — ответил Оук. — Я, видите ли, пою в хоре партию басов. Пою уже несколько месяцев.
— Вот как. А я и не знала. В таком случае я уйду.
- Я потерял предмет любви своей, —
пели дети.
— Я не хочу вас прогонять, хозяйка. Пожалуй, нынче я не пойду на спевку.
— Да нет, вы меня вовсе не гоните.
Они стояли друг против друга в замешательстве. Батшеба попыталась незаметно вытереть слезы с пылающего лица.
Но Оук сказал:
— Я не видел вас… то бишь не говорил с вами уже очень давно… — И тут же, опасаясь пробудить в ней горестные воспоминания, переменил тему: — Вы тоже хотели зайти в церковь?
— Нет, — отвечала она, — я пришла сюда одна взглянуть на памятник: так ли вырезали надпись, как я хотела? Мистер Оук, не будем говорить о том, что у нас обоих сейчас на уме.
— А они сделали надпись, как вам хотелось? — спросил Оук.
— Да. Пойдемте, посмотрите сами, если вы еще не видели.
Они пошли вместе к могиле и прочитали надпись.
— Уже восемь месяцев! — прошептал Габриэль, взглянув на дату. — Мне сдается, все это было вчера.
— А мне — будто это случилось много лет назад и будто все эти долгие годы я пролежала в могиле. Ну, а теперь я пойду домой, мистер Оук.
Оук направился вслед за ней.
— Я все собираюсь с вами поговорить, — начал он неуверенным тоном. — Об одном деле. Если позволите, я, пожалуй, сейчас скажу.
— Ну, конечно.
— Дело в том, что вскорости мне, пожалуй, придется отказаться от управления вашей фермой, миссис Трой. Видите ли, я подумываю о том, чтобы уехать из Англии… понятно, не сейчас, а будущей весной.
— Уехать из Англии! — воскликнула она в изумлении, огорченная до глубины души. — Что такое, Габриэль? Почему вы это задумали?
— Мне думается… так оно будет лучше, — запинаясь, сказал Оук. — Калифорния — вот место, где мне хотелось бы попытать счастья.
— Но ведь все говорят, что вы возьмете в аренду ферму бедного мистера Болдвуда?
— Мне предоставили на это право, но покамест еще ничего не решено, и, должно быть, я от этого отступлюсь. Я доработаю там этот год как управитель, а потом передам ферму опекунам — только и всего.
— Что же я буду делать без вас? Ах, Габриэль, мне думается, вам не следует уезжать. Вы так долго прожили у меня… были со мной и в счастливые времена, и в тяжелые… Мы с вами такие старые друзья, и право же, это нехорошо с вашей стороны. Я думала, что, если вы даже арендуете ту ферму, вы все-таки будете немного присматривать за моей. И вдруг вы уезжаете!
— Да я охотно бы присматривал…
— И вы уезжаете как раз теперь, когда я в таком беспомощном положении!
— Вот в этом-то и загвоздка, — уныло проговорил Габриэль. — Как раз через эту самую беспомощность мне и приходится уезжать. До свидания, мэм, — добавил он, явно желая положить конец разговору. И он зашагал по дорожке, уходя с кладбища. Она за ним не последовала.
Батшеба направилась домой, обдумывая печальное известие. Эта новость огорчила ее, но не была смертельным ударом, пожалуй, даже она была ей на пользу, ибо отвлекла от непрестанно обуревавших ее мрачных мыслей. Теперь она стала часто думать об Оуке, который начал ее избегать; тут ей вспомнилось несколько случаев, имевших место за последнее время, довольно-таки заурядных, но в совокупности доказывавших явное нежелание Оука общаться с ней. Под конец она с душевной болью осознала, что ее старинный приверженец отступился от нее и собирается бежать. Человек, всегда веривший в Батшебу и ратовавший за нее, когда все были против, в конце концов устал, ему, как и всем остальным, надоело возиться с нею, и он решил предоставить ей одной бороться с жизнью.
Прошло три недели; Батшеба все больше убеждалась, что Оук перестал проявлять к ней интерес. Она заметила, что, заходя в маленькую гостиную или контору, где велось счетоводство по ферме, он не поджидает ее и не оставляет посланий, как он это делал во время ее добровольного заточения; Оук не заглядывал туда, когда мог ее застать, и являлся в самое неурочное время, когда она никак не могла оказаться в этой части дома. Если ему нужно было получить распоряжения, он присылал кого-нибудь или же оставлял краткую записку без обращения и без подписи, и ей приходилось отвечать в таком же официальном тоне. Бедная Батшеба начала испытывать острое, мучительное чувство обиды, видя, что ее презирают.
В таких грустных размышлениях уныло прошла осень и наступило Рождество — закончился год законного вдовства Батшебы и два с четвертью года ее одинокой жизни. Заглядывая себе в сердце, она с крайним изумлением обнаружила, что ее больше не волнуют мысли о происшествии, которое должно было бы особенно вспоминаться в эти дни, — о катастрофе в холле Болдвуда; напротив, ее терзает сознание, что все неизвестно почему отвернулись от нее, и во главе враждебной клики стоит Оук. В этот день, возвращаясь из церкви, она оглядывалась по сторонам, надеясь, что ее, как прежде, поджидает на дорожке Оук, чей бас бесстрастно звучал с хоров, раскатываясь по всей церкви. Вот он идет, как всегда, по дорожке позади нее. Но, увидав, что Батшеба обернулась, он отвел глаза, а когда вышел за ограду, то, уклоняясь от встречи, направился в противоположную сторону и скрылся из виду.
На следующее утро она получила сокрушительный удар, которого, впрочем, давно ожидала. В письме он официально ее уведомлял, что не будет возобновлять с ней договора в день Благовещения.
Батшеба сидела и горько плакала над этим письмом. Ее приводила в уныние и ранила мысль, что Габриэль вдруг исцелился от своей безнадежной любви и так резко это высказал, — а ведь она считала, что имеет какие-то права на его привязанность. Вдобавок ей было страшно думать, что теперь придется опять рассчитывать только на самое себя; ей казалось, что будет не по силам ездить на рынок, торговаться и продавать. После смерти Троя Оук бывал вместо нее на всех базарах и ярмарках и вел ее дела наряду со своими. Что же теперь ей предпринять? Какой ужасающе печальной становилась ее жизнь!
В тот вечер Батшеба испытывала подлинное отчаяние и острую потребность в сострадании и дружеском участии, оплакивая утрату единственного преданного друга. И вот она надела шляпку и плащ и направилась к домику Оука. Солнце только что зашло, и дорогу освещал бледно-желтый, как первоцвет, месяц, народившийся всего несколько дней назад.
Окно ярко светилось, но в комнате никого не было видно. Она взволнованно постучала, и тут же ей пришло в голову, что, пожалуй, ей, одинокой женщине, не пристало посещать жившего в одиночестве холостяка; впрочем, он ее управитель, она всегда может зайти к нему по делу, и в этом нет ничего предосудительного. Габриэль отворил дверь, и свет месяца упал на его бледный лоб.
Читать бесплатно другие книги:
